Текст книги "Конечный итог"

В моей комнате Юра смотрелся довольно сюрреалистично – я привыкла видеть его только в дореволюционных, четыре-с-половиной-метра-потолочных декорациях, и в моей маленькой комнате он выглядел странно, как картинка с поломанной структурой в фотошопе.

Он сказал только:

– У тебя очень мило.

И я поняла, что первое, что я сделаю после его отъезда – поменяю тут абсолютно всё.

***

Ещё через неделю мы с Юрой проводили очередные наши «последние» выходные.

Вообще всё, что тогда происходило, было покрыто налётом мутного и неизвестного будущего, и всё отдавало душком грусти и обречённости. Кто знает, что там будет дальше, когда он уедет? Зачем всё это вообще случилось? Есть ли какая-нибудь надежда и нужно ли её, эту надежду, заводить?

В тот вечер мне казалось, что дальше вообще ничего не будет. Вот мы сидим на набережной – да, мы выбрались из дома, это невероятно и удивительно, Юра щурится даже от вялого вечернего сентябрьского солнца и ошалело оглядывается по сторонам, как квартирный кот, которого впервые привезли на дачу – и вокруг нас жизнь: гуляют пары, дети катаются на самокатах, папа протягивает дочке кусок батона, чтобы она покормила утку, две девушки пьют что-то явно весёлое из стеклянных бутылок и оживлённо болтают, и у всех у них есть настоящая жизнь и настоящие планы. А что будет с нами?

С того времени у меня остались только фотографии, которые я выкладывала.

Первый кадр: стена Мирожского монастыря, Юра в белой толстовке Stanford. Подпись: «Мы гуляем с серьёзным историком, будущим доктором наук, смотрим на вот этот вид, он глубокомысленно изрекает, что это похоже на зарисовку из дореволюционной России, я начинаю фотографировать и говорю: „Зайди в кадр, чтобы было более динамично!“. И он заходит припрыжкой четырёхлетней девочки».

Второй кадр: я в джинсах с рваными коленками стою напротив граффити, которое когда-то нарисовал Юрин друг. «А пока кто-то выгуливает меня, маленький мальчик выгуливает крокодильчика, и суть, в общем-то, одна и та же».

Третий кадр: фото с моста, силуэт парапланериста на фоне закатного неба и уже появляющейся луны. Подпись: «В целом сегодняшние пейзажи, луна, облака, парящие в небе люди, закат, постепенно загорающиеся фонари и вот это всё выглядели так, что не хватало только волшебных мотыльков и фламинго с рыбками, которые бы пели Kiss the girl».

И четвёртый: я сделала его уже в ту секунду, когда Юра открывал дверь в квартиру. Уже совсем стемнело, и только горят несколько окон в их старом доме, а на втором этаже торчит странная длинная палка, и на ней сушатся три пары штанов.

Почему-то хотелось всё это запомнить как можно точнее.

Наверное, от ощущения неизбежного конца: хочется закупорить все эти воспоминания в баночку и поставить на полку, чтобы однажды открыть её, а оттуда вдруг рассыпется сентябрьский вечер пятилетней давности со всеми шутками, непривычно долгими маршрутами, держанием за руку. С красивыми песнями.

Песни мне тоже хотелось сохранить. И я, как перверсивная фанатичная группи, тайно записала очередной Юрин концерт на диктофон.

Юра играет Mad World

Звучит глуховато, потом получше – это я перекладываю телефон поближе.

– С чего… началось…

(Это была первая песня, которую он вообще мне спел)

– Нет, ещё!

– Ну я понимаю.

– Ну не надо… Ууу…

– Чего?

– Ничего… Печально.

Юра играет Immortality

– Ещё!

– Песенки для девочек? Да? – сюсюкает.

– Очень брутально, Юра

– Что очень брутально?

– Твои сюсюканья.

– Да, очень брутально.

Юра играет Behind Blue Eyes

– Я даже не реву.

– Но пытаешься.

– Нет. Я держусь.

– А вот там слеза виднеется.

– Это просто. Соринка попала.

– Понятно. Хочется пореветь?

– Нет.

– А что ж у тебя глаза-то мокрые… На мокром месте?

– Ну это всё твои сладкоголосые песни!

Юра играет Between the bars

– Саша плачет.

– Нет!

– Я сам чуть не плачу.

– От такого репертуара всем захочется плакать.

Юра играет My girl, my girl

– Ну ладно. Ещё одну? На бис. Вернее, не на бис, а чтобы была оптимистичная нота.

– Да.

Играет Love hurts

– Чего ты? Хорошие песенки?

– Угу. «Полуночный радиоспектакль с Прилуцким».

– Надо же зарядить стикер.

– Чем? Позитивной энергией?

Конец спектакля.

***

– Знаешь, чего я боюсь? – спросила я как-то вечером.

– Чего?

– Что вот ты уедешь, и будет вообще непонятно, что делать. И у меня совсем сорвёт башку. Я вот подумала, что нам нужны какие-то правила, чтобы, если что, можно было куда-нибудь посмотреть и вспомнить, о чём мы договорились. Может, распишемся на стикере?

– Что сделаем? – не понял Юра.

– Распишемся на стикере, – повторила я, как будто это всё объясняло. Напишем правила и распишемся внизу. Дата, подпись. Ну, ты же любишь циркуляры и директивы?

И он наверняка об этом забыл, а я уже в следующий раз принесла стикер – кислотно-жёлтый.

– Первое правило будет для меня, – решила я. – Напишу «Не истерить». Хм, и тогда пусть будет сразу и «Не ругаться». Что ещё?

– «Общаться няшно и хорошо», – предложил Юра.

Я старательно вывела это на стикере.

– «Жить сегодняшним днём», – сказала я.

– «… и не строить глобальных планов», – добавил Юра.

– Всё?

– Допиши туда ещё: «И не надумывать ничего лишнего»!

– Ну эй, как не надумывать-то! – заспорила я, но всё же приписала и это. Я поставила дату «24.09.2016» – до Юриного отъезда оставалось два дня. Рядом мы оставили наши подписи – одинаково корявые, похожие на кривоватых жуков.

И каждый раз, когда я потом восторженно говорила: «Мы с Юрой расписались!», он тут же нервно добавлял: «На стикере».

Он так и не узнает, что эту идею я взяла из сериала «Анатомия страсти».

***

Долгие проводы – лишние слёзы, долгие рассказы про проводы – ничем не лучше.

Вообще, тут мне хочется пропустить щедрый такой кусок и никогда к нему не возвращаться – додумайте, мол, сами, как там всё происходило, и попробуйте представить, как чувствуют себя два человека на пике влюблённости, когда один из них вдруг уезжает за три тысячи километров.

Но было бы как-то странно оставаться посреди последних дней со стикерами, радиоспектаклями и бесконечными прощаниями, так что давайте быстро отправим Юру в его академическое восвояси и поставим хоть какую-то точку.

Юра уезжал с двумя огромными чемоданами: документы, одежда – типичные наряды Незнайки, бордовые и синие штаны, красные толстовки, зелёные кеды, футболки столетней выдержки. И отдельно наряд университетский-официальный, для матрикуляции и званых ужинов: белая рубашка, чёрный костюм, ботинки и белый галстук-бабочка. Как будто два чемодана схлопнулись на ленте багажа, и там перемешались два чужих гардероба.

От меня Юре досталась открытка «Защити докторскую», а у него я забрала красную стэнфордскую толстовку, чтобы спать с ней в обнимку следующие три года.

Ещё он вёз с собой новенький ноутбук, который купил ему папа – как, собственно, и роскошный костюм. Папа был человеком широких жестов, и крайняя прижимистость чередовалась с приступами невероятной, театральной щедрости, которая в этом случае засияла рядами компьютерных кнопок. Не абы какой ноутбук, а дорогой – подчеркнул он.

У Юры не оставалось выбора – так как невозможно было разделить отъезд на две равные части «для родителей» и «для Саши», пришлось смириться с тем, что две вселенные наконец столкнуться и все мы встретимся.

Уже из автобуса он написал: «Мама сказала, что ты красивая». Но я до сих пор думаю, что это было безбожным враньём. Хотя количество выпитого в честь академической отвальной явно бы могло сделать меня красоткой, мама всё же не достигла такого градуса, чтобы в этом признаться.

Больше всего я гордилась тем, что пока Юра не сел в автобус и не уехал, я не заплакала. Я разрыдалась уже дома, сидя на полу коридора.

Прямо в пальто.

Глава 6

В Оксфордский университет Юра попал по рассеянности.

Он вообще был из тех учёных, которые вечно витают где-то в облаках собственных гипотез и методологий, а потому с трудом воспринимают реальную действительность. Случайное слово могло навести его на какую-нибудь важную мысль, связанную с работой, и тогда он отключался прямо во время беседы – уже через несколько недель я научилась безошибочно распознавать это состояние и поняла, что в такие моменты продолжать разговоры бессмысленно.

С лирической точки зрения в этом было что-то возвышенно прекрасное – вот же он, настоящий академик, который горит своим делом, в мыслях пребывая где-то вне нашей скучной мещанской жизни. На поверку же его чудовищная рассеянность часто приносила кучу проблем, что и случилось в тот раз – когда Юра полетел на конференцию в Сиэтл.

Поездки на международные конференции были важной частью его плана по построению академической карьеры – не здесь, в бесперспективном академическом поле, а где-то в заграничном «там». И чтобы интегрироваться в «ту» среду, нужно было налаживать связи – а где ещё это делать, если не на вот таких сборищах, где, конечно, сначала все представляют свои работы в лекционных залах и отвечают на вопросы аудитории, но на самом деле всё главное происходит уже потом, на банкете, и в этом, пожалуй, нет никакой разницы между «здесь» и «там».

Чтобы ездить на конференции, Юра влезал в долги. С тех пор как он ушёл с менеджерской работы и занялся исключительно историей, жизнь его стала намного увлекательнее, но и гораздо беднее. Некоторое время было непонятно, как можно вести научные исследования, но при этом питаться не только картофельными очистками. Но уже скоро на помощь пришёл Витя, рациональный кузен – он всегда точно знал, что нужно срочно сделать с любой жизнью, кроме своей собственной. «Заведи блог, – посоветовал он, – явно же найдутся люди, которые захотят поддержать твою работу». Так и получилось – Юра начал выкладывать сканы архивных документов, писать статьи и вступать в споры в комментариях, а на карту ему переводили деньги. Как оказалось, интернет был способен монетизировать всё.

И всё же поездки в Стэнфорд, Берлин или Лестер обычно требовали средств больших, чем Юра получал от блога. Пару раз его выручал папа – например, как-то они вместе поехали в Париж, и пока сын зачитывал свой доклад, папа придирчиво выбирал сыры, ароматы которых почти заставили Юру пожалеть о таком способе экономии. В Штаты папа лететь не захотел, поэтому пришлось брать деньги в долг – после покупки билетов на самолёт и оплаты номера у Юры оставалось триста долларов наличными, на которые ему и нужно было прожить следующие несколько дней. В этом не было бы никакой проблемы – он смог бы обойтись и куда меньшей суммой – но вышло так, что деньги пропали. Может быть, он забыл запереть дверь номера, и их стащили. Может, просто выронил из кармана и не заметил. Так или иначе, денег не осталось, и исправить это пока было невозможно – никто бы не смог сделать мгновенный перевод, а уже наступило время общего ужина и пора было идти в ресторан и за щедрой американской порцией горячего общаться с коллегами. И Юра пошёл – не для того он преодолел одиннадцать часовых поясов, чтобы отсиживаться теперь в номере с пустыми карманами и пустым желудком.

Несколько минут он просидел за столиком, как вдруг рядом встала женщина – седовласая, в элегантном костюме и с британским выговором, как в «Аббатстве Даунтон».

– Я слышала сегодня ваше выступление, и очень заинтересовалась. Доктор Брэнсон, – представилась она. – Почему вы ничего не едите?

– Видите ли, доктор Брэнсон…

– Называйте меня просто Элис, – разрешила она.

Необязательно быть женщиной-профессором, чтобы знать – трудно вести с мужчиной конструктивный разговор, когда все его мысли заняты тем, что он до сих пор не поужинал. Элис купила Юре салат, и глядя, как жадно он подтянул к себе тарелку, спросила:

– Вы не хотите поступить к нам в университет?

– В Оксфорд? – переспросил Юра. – Никогда об этом не думал. Это же…

«Это же дико дорого», – хотел сказать он.

– Вы бы могли получить стипендию, которая покрывает и плату за обучение и все необходимые траты. Есть один стипендиальный фонд… Нужен будет реферат вашей работы, и неплохо бы заранее найти преподавателя, который согласится быть вашим научным руководителем и напишет рекомендацию. За соседним столом как раз мой знакомый. Я вас представлю.

Так за триста долларов Юра поступил в университет, годовое обучение в котором стоило двадцать пять тысяч фунтов.

Конечно, оставалось ещё много дел – собрать все рекомендации, написать мотивационное письмо, сдать экзамен по английскому. Экзамена Юра почему-то боялся больше всего, хотя с языком у него никогда не было проблем: с раннего детства он занимался с преподавательницей, которая вообще-то вела пары в университете. Самого его родители тоже хотели отправить на иняз, но Юра неожиданно взбрыкнул и выбрал историю.

– Но то, что они заставляли меня учить английский – это одна из вещей, за которые я родителям благодарен, – говорил он и больше обычно не упоминал ни о каких других вещах.

Две недели он прожил у Вити в Москве, где целыми днями слушал записи монологов, которые потом продолжали крутиться в голове, пока он пытался заснуть на лежавшем на полу матрасе. Как только он вышел из аудитории после первой попытки, то сразу запаниковал и подумал, что явно недобрал баллов, так что сразу записался на ещё один круг – ещё минус несколько тысяч рублей от тех денег, которые давно уже у него закончились.

Баллов хватило и с первого раза – и уже в июне по почте пришло стандартное письмо: «Дорогой мистер Прилуцкий, с радостью сообщаем вам…», но радоваться было рано – мало было просто поступить. Без стипендии, которая полностью покрывала бы обучение и все сопутствующие затраты, все эти старания оказались бы бессмысленными, и теперь надо было ждать, захотят ли абсолютно незнакомые с Юрой люди три года оплачивать его докторантуру, жильё и еду.

Когда он получил письмо из стипендиального фонда, он несколько секунд пытался вчитаться в строчки и только с третьего раза с трудом разобрал, что его кандидатура одобрена. Абсолютно точно и окончательно.

Следующие три года он будет жить заграницей, а если повезёт, то там и останется.

Он закрыл письмо, снова открыл, посмотрел ещё раз, закрыл, полистал новостную ленту, зашёл на страницу к кому-то из друзей, перешёл дальше и компульсивно лайкнул пару фотографий незнакомой девушки.

Вот так я стала «прощальным подарком от России».

***

Кто может видеть эту запись?

Все пользователи

«Скучание для меня – это такое параллельно сосуществующее, не покидающее состояние: даже если вдруг кажется, что все классно, весело и приятно, все равно это сидит где-то в подкорке.

Я приехала в Петербург, чтобы развеять свою онтологическую тоску, что с успехом, казалось, и сделала.

На работе, смотря на мои бесконечно печальные глаза потерявшего смысл и землю под ногами Пьеро, мне дали отгул, так что за эти аж три дня я успела посмотреть на нового ребенка своей подруги; купить ботинки, два шарфа, джинсы и книжку про космос; поесть фалафель в модном месте и пиццу в не менее модном; без всякого повода получила в подарок шикарную шляпу и чинно погуляла в ней в Летнем саду; в компании джек-рассел терьера прокатилась по вечернему городу, и вместе мы боролись с желанием высунуться из люка на крыше.

Все это время Ася, мать семейства, у которого я гощу, поощряет во мне избалованную последними несколькими месяцами девочку – меня снова постоянно пытаются накормить, со мной сюсюкаются, кладут на пол подушки, а то вдруг я завалюсь с дивана, и специально для меня из детской похищают плюшевого медведя.

Когда-то мне рассказали историю про иностранку, которая в избытке чувств написала по-русски: «Все хорошо, только я тебя не хватаю».

У меня сейчас тоже все хорошо».

Кто может видеть эту запись?

Только я

«Я вернулась из Петербурга.

Просадила кучу денег на одежду. Перед походом в магазин всю первую половину дня провела у Алины, поняшилась с ее 4месячной дочкой и поела торт – был день Веры-Надежды-Любви, а Алинина свекровь очень удачно оказалась Любовью Михайловной.

Вечером встретилась с переводчиком, мы снова пошли в пиццерию, и он все хотел смотреть на меня сияющими глазами и говорить, какая я классная, а мне все это было не нужно. Приехала, заперлась в детской и полтора часа проговорила с Юрой по скайпу.

В субботу завтракала со всем семейством – приехал друг Славы, Егор – он теперь переехал в Москву и работает в компании, которая занимается добычей алмазов – но ребята уже знают, что предлагать мне кого-то – дохлый номер и спасибо, нет, они мне уже и так прошлым летом напредлагали. Встретилась снова с переводчиком, пошли в книжный – пока я его ждала, зашла в Стокман и померила там прекраснейшую шляпу, поэтому весь час в книжном изнемогала – в итоге мы пошли обратно в Стокман, я померила кучу шляп, одну из которых переводчик мне в итоге внезапно подарил.

Потом пошли в Бекицер, ели фалафель в углу за фортепиано, переводчик фотографировал меня в Летнем, потом на набережной – в общем, идеальное не-свидание, я бы отдала глаз за такое лет пять назад – а тут мне постоянно хотелось оказаться побыстрее дома с интернетом и скайпом. Мы ехали на трамвае к метро, и тут позвонил Слава. В итоге, мы стоим у метро, переводчик мило спрашивает, точно ли я хочу от него уехать домой, и тут за мной приезжает шестимиллионный мерс с двумя мужиками сразу.

Егор продает свою машину, так что еще минут 20 мы сидели и ждали потенциальных покупателей, которыми оказались Нормальные Мужики в костюмах, которые только что не облизали этот мерс. Потом заехали в Адмиралтейский за собакой Егора, чтобы всем вместе вернуться домой. У него гигантская студия на 20 этаже. Я бы искренне хотела быть его собакой. «Я и машину эту брал, потому что Джек любит, когда много света». А до этого он катал Джека «на кабрике».

Этот безыскусный вечер с катаниями под классные треки по ночному городу мне понравился ничуть не меньше, чем все остальное. Я просто вытягивала ноги на весь салон и умилялась Джеку, который ехал у Егора на коленках, поставив передние лапы в открытое окошко.

Вчера я еще успела до отъезда встретиться с Гошей, который говорил, не переставая, два часа, а я, ну, минут десять максимум (скорее, пять).

Приехала в Псков вся такая важная, нарядная, в шляпе, доехала на такси до дома – и вот тут мое великолепие закончилось, потому что без всей этой мишуры и кучи людей вокруг я снова осталась в обнимку с Юриной кофтой, и я переслушивала его песни, а сам он был в Christ Church на ужине и где-то там еще, так что мы так и не смогли поговорить, поэтому я написала пронзительный пост.

Он одевается как подросток, у него бока, он режет колбасу прямо на столе и вообще не слишком-то соответствует всем моим многочисленным придуманным критериям Идеальности.

Я ужасно скучаю.

Я не понимаю, что со мной происходит».

***

Все так усердно хвалили меня за то, что я не расклеиваюсь и живу дальше, как будто Юра отправился не в Англию, а в страну мёртвых.

В какой-то степени так и было. Понадобилось несколько дней, чтобы понять, что в Пскове его больше нет. Я не могу остаться у него на выходных, забежать на обед, не могу пойти с ним глубоким вечером на набережную, чтобы уже через десять минут вернуться домой, пить чай и смотреть олдскульный диснеевский мультик из тех, что нравились нам обоим.

Между нами теперь было два часа разницы во времени. Поступи Юра не в Оксфорд, а, например, в американский Стэнфорд, девять часов разницы точно не оставили бы нам никаких шансов. Но и это было чересчур. Через неделю после Юриного отъезда я пришла в офис к партнёрам фонда, и ждала документы на подпись, стоя в коридоре. На стене висела огромная карта мира – Псков там кто-то патриотично обозначил от руки, обычной синей ручкой. Оксфорда не было, поэтому я нашла Лондон. В этот момент я наконец поняла, насколько же далеко, далеко, далеко! Он уехал.

***

Всё, что происходило с Юрой, тоже казалось не слишком реальным – всем наблюдениям, которыми он делился, нашлось бы место в университетском романе, высокобюджетном фильме или хотя бы в блоге какого-нибудь богемного европейского эстета. Тяжело было осознать, что всё это и правда происходит с ним – русским варваром из провинции, который ещё пару недель назад капал на стол майонезом, поедая салат с редькой.

В первое время все его сообщения напоминали путевые заметки, и все их можно было начинать со слов «Дорогой дневник…».

«Практически полностью отсутствующая в России традиция small talk меня выбивает из колеи, я всех опасаюсь. Когда спрашивают „How are you?“, мне хочется ответить „Не дождетесь!“. Думаю, пройдет».

«В Оксфорде учится довольно много представителей не вырезанной британской родовой аристократии, но в своеобразном скрытом режиме, поскольку формально тут как бы все декларативно равны (но ты-то понимаешь). Насколько мне объяснили, здесь вообще не принято козырять своим титулом, и если сам человек тебе не расскажет, то так и не узнаешь, что ел картошку в столовке с каким-нибудь маркизом или виконтом».

«При регистрации надо указать контактное лицо из родных и выбрать обращение. Предлагаются – граф, лорд, барон, маркиз, виконт, король, герцог, принц, роял хайнэс, куча других похожих вариантов. И уже в конце скромное мистер».

«В нашем доме будет жить восемь человек, пока состав такой: я, португалец Рафаэль, красивый англичанин-медик Мэт, индус, канадец, англичанин с границ с Шотландией и несколько невъехавших терра инкогнито. Рафаэль ходит в халате».

Некоторые собственные сообщения так нравились Юре, что он копировал их из нашего диалога и публиковал уже для всех. Но эти истории не то чтобы сильно кого-то интересовали – все куда больше ждали картинок. Приезд Юры чудесным образом совпал с моментом, когда он вдруг решил выкладывать по несколько фотографий в день: обед с профессорами, двор колледжа Святого Петра, полки со старинными книгами Бодлианской библиотеки…

Английские фотографии вызывали примерно такой же шквал женского ажиотажа, как если бы Юра купил себе лексус. Он говорил:

– Девочки вылезли из-под ковра…

В глазах провинциальных одноклассниц, одногруппниц и просто знакомых, которые тут же начали подписываться, ставить лайки и писать комментарии, лишённые хоть какой-либо смысловой нагрузки, всё было максимально однозначно: Юра постит фото из Англии, следовательно, он туда переехал, а что может быть более привлекательным в мужчине, чем лондонская прописка? Юра тут же смекнул, что пустопорожние рассуждения об аристократии не имеют особого успеха, и удвоил количество фотографий цветущих садов, витражей и хорошеньких магазинчиков. Тут уже не выдержала даже одна наша общая знакомая – как мы помним, «Псков город маленький» – она была из тех девушек, которые в реальной жизни выглядят менее эффектно, чем в соцсетях, но всё же куда более привлекательно, чем другие девушки. И если парень с пыльных деревянных антресолей был явно не из её лиги, то докторант Оксфорда, сидящий в чёрной мантии за столом в Крайст Чёрч, тут же показался ей завлекательным настолько, чтобы первой написать ему: «О, а ты теперь в Англии?».

– Чувствую себя той женщиной, которая знакомится в институте со скромным парнем, живёт ним в общаге, готовит капустный салат, а с годами он вдруг становится крутым нефтяником, и все девчонки его, – призналась я, когда мы в очередной раз созвонились – с той лишь разницей, что я знаю тебя всего три месяца! Считай, вскочила в последний вагон, чтобы говорить, что ты нравился мне ещё до того, как стал успешным!

– Да уж, затрубили трубы, – засмеялся Юра, – вострубили литавры, заискрились гирлянды! Ради этого стоило поступать! Ладно, – махнул он рукой, – все эти лайки, как пыль на ветру. Просто забавно, что девочки ведут себя как золотые рыбки. Реактивное поведение какое-то.

Тем же вечером он выложил фотографии лестницы, на которой снимали сцены из «Гарри Поттера».

Девочкам нравились отсылки к массовой культуре.

***

Дни шли, и постепенно у нас складывалось подобие режима: я приезжала на работу, писала Юре незатейливое утреннее сообщение; сам Юра по-прежнему сидел над диссертацией по ночам и из-за разницы во времени просыпался почти тогда, когда у меня за окном темнело и пора было ехать домой. По ходу дня мы обменивались нехитрыми новостями и фотографиями, но вечерами всё равно созванивались, чтобы поговорить ещё чуть-чуть. Получалось не всегда – иногда он уходил на очередной званый ужин или просто выпить пива с каким-нибудь новым знакомым. После таких вечеров мои утренние сообщения были как минимум в два раза длиннее и пронзительнее.

Я стала больше читать – дома роман Улицкой, в котором главные герои постоянно переписываются, потому что не могут быть вместе: то война, то она уезжает работать в Москву, то ещё что-нибудь, а для поездок в автобусе брала с собой книгу Элизабет Гилберт, в которой она описывала свою историю с мужем – они жили на две страны и тоже долгое время не могли жить вместе. Все это получалось случайно, я не выбирала такие мазохистские сюжеты. Они находили меня сами.

В ноябре я затеяла в своей комнате ремонт и избавилась постепенно от всего декора своего прошлого: диван забрал Василий-Олег, стол достался Аляске, жалюзи и светильники отправились на помойку, а стены пришлось красить белой краской в три слоя. Теперь у меня была огромная кровать принцессы – с витой спинкой и огоньками, комодик с доской для заметок. Я лет на десять переросла такую комнату и была от неё в полнейшем восторге.

Как говорил Юра: «Очень девчачья. Но ты же и есть девочка».

Сложно было с этим поспорить.

***

Юрин успех был настолько весом и невероятен, что ударил в голову даже мне. Скорее, по мне он ударил в первую очередь.

Кем я была буквально пару месяцев назад? Серой простушкой, провинциальной неудачницей, единственной, на ком никто пока не захотел жениться, девушкой, которая боится встретить в автобусе какую-нибудь давнишнюю одноклассницу, чтобы та не бросила взгляд на её безымянный палец и не спросила горючее: «А ты-то не замужем?».

Теперь я в любой момент, даже стоя в час пик в одиннадцатом автобусе, могла бросить:

– Он учится в Оксфорде, так что сначала ему нужно защитить диссертацию…

Аура недостижимой заграницы тут же сбивала собеседника с ног, и никто даже не спрашивал, планируем ли мы расписаться и взять двушку в ипотеку.

Без всяких вопросов обходились и мои родственники, которые к моему внезапно начавшемуся псковско-английскому роману отнеслись, конечно, не равнодушно, но довольно спокойно – если уж на твоей дочери-внучке-племяннице никто не женится, то пусть это делает хотя бы перспективный учёный, живущий за три тысячи километров.

И хотя обо всём этом не хотелось кричать с окрестных крыш, я старалась быть тоньше —так, покупая новую машину, одни люди тут же с ней фотографируются для аватарки в вотсапе, а другие просто медленно едут по главной улице в надежде, что их заметит кто-то знакомый. Я писала какие-то довольно завуалированные посты вроде: «Я полюбила вести дневники при свечах; отправляю бумажные письма; ношу шляпы и шапочку с вуалью; вчера взяла билеты, чтобы сходить с матушкой в театр; целыми днями благородно помогаю обиженным судьбой детям; только что беседовала с прекрасным обладателем собственной лошади; и вот сейчас пишу, а в это время милый моему сердцу юноша сидит на званом ужине в Оксфорде. Я не понимаю, кто на полную мощь врубил мне фильтр „Аббатство Даунтон“?»; фотографировала открытки и шоколадки, которые Юра присылал мне по почте, но не выкладывала общих фотографий и не упоминала конкретных имён.

Наверное, благодаря этому мы так долго и прообщались с переводчиком.

Что? Да.

Они с Юрой уехали из России почти синхронно – один в Оксфорд, второй в Берлин, оба исправно рассказывали об обедах «в столовке» и походах «на пары», оба говорили, что мне обязательно надо будет приехать. Обманывала ли я их или себя? Сама не знаю. Юра был в курсе, что шляпа, которая как родная смотрелась на Литейном проспекте и крайне нелепо в псковских подворотнях, была подарком переводчика. Но, конечно, он и представить не мог, что кто-то другой может звать меня в гости в Европу практически теми же словами. Переводчику я никогда не говорила, что я свободна, сам он ни разу не называл меня своей девушкой, но я и не сообщала, что вообще-то уже несколько недель я играю в истязательскую игру «отношения на расстоянии». Конечно, это давно нужно было сделать. Но покажите мне хоть одну молодую девушку, которая самовольно откажется от ежедневной порции обожания?

Подвело меня то самое желание бесконечно хвастаться Юрой так, как будто он моя сумка от Chanel или породистый пудель.

Я, нисколько не задумавшись, написала очередной пост, формулировка в котором была максимально однозначна: «бойфренд в Оксфорде», и уже через несколько минут получила сообщение:

«Прочитал твой последний текст. Желаю счастья с бойфрендом. Хотел отправить тебе из Берлина книжку и открытки, всё разом. Но уже не хочется. И спасибо за три счастливых дня».

Я ничего не ответила. Больше мы никогда не разговаривали.

***

И всё-таки немецкая открытка до меня добралась. И хотя она была не от поклонника, зато приехала вместе с Людой, самой моей давней подругой. Казалось, что я одна осталась на псковской периферии – почти все мои друзья теперь были или Москве, или Петербурге, или в европейском и того дальше. Люда вот уже несколько лет жила в Германии.

Логичный и предсказуемый путь человека, который в детском саду был умнее всех в группе, потом – умнее всех в классе, по итогам олимпиад – в городе, в области и в стране. После победы на очередной Всероссийской олимпиаде Люда могла вне конкурса поступить в любой вуз, как она говорила, «от МГУ и до Великолукской сельскохозяйственной академии». На последнем курсе университета она уехала в Германию по обмену, а потом поступила в немецкую магистратуру, где два года переучивалась с филолога на программиста. За эти почти двадцать лет я настолько привыкла к Людиным успехам, что и красный диплом МГУ, и учёба в Марбурге воспринимались как-то сами собой – по-другому просто не могло быть.

Удивляли и восхищали меня совсем другие вещи – когда, например, выяснилось, что, как и любой нормальный человек, Люда периодически прогуливает пары; или когда после переезда в Германию она молниеносно рассталась со своим скромным филфаковским мальчиком и закрутила роман с преподавателем немецкого.

В последние годы у нас не было привычки постоянно созваниваться или каждый день обмениваться тонной сообщений, но мы всегда оставались на связи, делились новостями о парнях и работах, из любого нового города Люда слала мне открытки, а я, натыкаясь в шкафу на старые фотоальбомы, обязательно отправляла ей пару кадров поностальгировать и посмеяться.