Текст книги "Забудь меня такой"

XXVIII

Вещи были собраны в дорогу, и Майя в одиночестве поджидала Карима, ушедшего за билетами на ночной автобус. Она стояла у окна, прощаясь взглядом со страной розовых гор, краем прекрасных лошадей и всей той фантастической точкой пространства, где оживает спавшая вечным сном любовь и пускаются вскачь стреноженные мечты.

Она обернулась на звук открывшейся двери – Карим входил в номер.

– Ну вот, – безупречно бодрым, но не выражающим ни малейшего удовольствия голосом произнес он, – утром, около семи, мы будем в Стамбуле – и сразу в аэропорт. Думаю, с билетом не будет проблем – еще не сезон. Так что ты выполнишь свое обещание – вернешься завтра.

Майя молча кивнула. Ее резануло единственное число слова «билет».

– До отправления – еще часа четыре, – продолжал Карим, – погуляем? А то мы так толком и не видели этот Гёреме.

– Да, пожалуй, – откликнулась Майя, чувствуя, что и ее собственный голос становится таким же искусственно бодрым, как и у Карима. – Надо же расширять свой кругозор!

Она неестественно рассмеялась, и на душе стало тяжелее вдвойне.

Если бы они могли забыть о том, в каком невероятном месте находится приютивший их Гёреме, то этот турецкий городок не представлял бы собой ровным счетом ничего примечательного. Он тянулся вдоль довольно широкой речки с камышами в два человеческих роста и стайками белых гусей на темной вечерней воде. Типичные для подобных селений, словно сросшиеся между собой крошечные домики. Дань современности – яркие витрины. Несколько однотипных мечетей. Кофейни по берегам реки. Но стоило повернуть голову – и на фоне приземистых строений вырисовывались конусы первых каппадокийских гор, вторгшихся в городскую черту. В них были вырублены вполне современные пещеры, освещенные изнутри и служившие не то для VIP-жилья, не то в качестве клубов и ресторанов.

– Интересно, каково это, – проговорила Майя, облокачиваясь на перила моста, – постоянно жить среди сказки?

– Если в чем-то живешь постоянно, значит, для тебя это уже не сказка, – проронил в ответ Карим, опираясь на перила рядом с ней.

– Значит, невозможно и любить постоянно, – рассудительно, словно успокаивая саму себя, произнесла Майя. – Потому что тогда это уже не любовь.

– А что же это?

– Не знаю – мне не приходилось в ней задерживаться надолго. Нырнула – вынырнула, дышишь дальше.

– По-твоему, если любишь, дышать уже нельзя?

– Нет, – с грустной убежденностью покачала головой Майя. – Если любишь, тебя это захлестывает с головой. А потом всплываешь, радуешься, что уцелела, начинаешь ценить то, что имеешь…

Она засмеялась, чувствуя, как все более и более неживым становится ее голос.

– Мне жаль тебя, – коротко откликнулся Карим.

– Напрасно! – с нарочитой веселостью воскликнула Майя. – Я ведь теперь молода!

– Вот потому и жаль: если живешь не любя, то лучше быть старухой. Это по крайней мере не вызывает вопросов.

Майя не нашлась что ответить и молча повернула вслед за Каримом к гостинице.

Перед тем как сдать ключи, она заглянула в ванную комнату – не осталась ли на полочке зубная щетка. Полочка была девственно чиста, но, закрывая за собою дверь, Майя краем глаза поймала свое отражение в зеркале. Она замерла. Затем, как под гипнозом, сделала шаг к самой себе. Несколько секунд она, все более мертвея, вглядывалась в беспристрастное стекло, а потом…

…Потом Майя увидела над собой лицо Карима. Она почему-то лежала на кровати и испытывала тупую боль в затылке. Одновременно у нее горел висок. С трудом осознавая происходящее, женщина поднесла к нему руку и нащупала вспухшие ссадины.

– Хорошо, что на полу был коврик, – сказал Карим, – а виском ты задела держатель для туалетной бумаги.

– Я что, упала?

Карим кивнул.

Майя резко села на кровати: она с ужасом вспомнила то, что предшествовало ее падению.

– Посмотри на меня! – прошептала она. – Посмотри внимательно! Это я?

Карим улыбнулся в недоумении:

– А кто еще это может быть?

– Она! – не смея сделать голос хоть на йоту громче, шептала Майя. – Там, в ванной, в зеркале была она. И она еще, знаешь, усмехалась. И я поняла, что это – все, что она никогда не отпустит меня, ведь она – во мне. Господи! За что мне это?!

– Не трогай Бога – это не от него, – медленно произнес Карим. Сведя брови, он смотрел мимо Майи, словно напряженно что-то обдумывая в этот момент.

– Она все равно прикончит меня, – с трудом преодолевая слезы, бормотала Майя. – Я думала: она умрет – и я смогу забыть, а она не умирает, она поселилась во мне. Она больше не даст мне ни любить, ни мечтать, ни бороться за счастье. Уже не дает! Ведь я уже не верю в то, что мы с тобой можем быть вместе.

Застонав, она отвернулась и крепко закрыла глаза. Но воспоминание о том, что она только что увидела в зеркале, не отступало: дрябло обвисшие бледные щеки, овраги морщин, ведущие к проваленному рту, высохшая шея… Но главное было не это: ее преследовал тот жестокий, темный взгляд, что мрачно пылал из глубины глазных впадин. Неужели теперь это ее взгляд? Взгляд ненависти ко всему живому, что есть в человеке, а более всего – к способности любить. Взгляд, наполненный не теплом сердца, а жгучим холодом бездонного провала в душе. Взгляд старухи… но это взгляд не мудрой, усмирившей страсти старости, а бессмысленной яростной смерти.

– О Господи, – шептала Майя, пытаясь зарыться лицом в подушку как можно глубже и словно страус спрятать голову от действительности. – Господи! – Она вцепилась в руку Карима. – Не отдавай меня ей!

– Не отдам. Если ты, конечно, сама не уйдешь.

Майя со вздохом привалилась к нему головой. Ей было изнуряюще тоскливо оттого, что веру в любовь и надежду на счастье ей столько раз в жизни приходилось с корнем выдирать из души. И вот сейчас, когда и то и другое наконец-то пришло к ней, любовь никак не может прочно укорениться и едва образовавшаяся завязь то и дело готова сморщиться и увянуть. И пустить взамен себя кладбищенский холод – старуху.

– Что мне сделать, чтобы она больше не возвращалась? – прошептала Майя.

– Закрой глаза, – услышала она.

Майя покорно смежила веки. Сперва под ними было просто темно, порой что-то поблескивало, порой наплывали какие-то пятна. Потом перед мысленным взором встало поросшее маками поле, розовые горы. Они приближались и двигались то вверх, то вниз, точно женщину по-прежнему нес на себе Горизонт. Затем она ощутила воспламеняюще нежное прикосновение поцелуев к своему лбу, векам, вискам. Обнимавшие ее руки сжимались все крепче, и Майя все явственней ощущала, что ее собственная воля не имеет сейчас никакого значения. Да у нее и в мыслях не было противопоставлять свою волю происходящему. Теперь поцелуи прикасались к ее обнажившимся плечам и груди, и Майе стало казаться, что скачка ее подошла к концу и сейчас она лежит в поросшем маками поле, а небо распахивается над ней во всем своем безбрежном великолепии. Она раскинула руки, и волосы разметались по подушке, а обнаженное тело трепетало, как маки под ветром. Вот и все. И все на удивление просто. Но как невероятно смешно, что ей пришлось добраться аж до Каппадокии, чтобы понять, что человек приходит на землю для любви. И что смерть незримо идет с ним бок о бок, всякий раз готовая взять свое, если любовь сворачивает знамена.

Ей казалось, что сердце исходит нежностью, словно перезревший и чудом спасенный от губительной гнили плод. Неужели когда-то в ее жизни случались другие прикосновения, и шепот другим голосом, и трепет в других руках? Если это и было, то она никогда по-настоящему не отдавала себя этим людям, а лишь пыталась получить в их постелях жалкое убежище от страха. Страха перед неприкаянным будущим. А судьба смеялась и каждый раз выставляла ее за дверь, чтобы она наконец-то могла нащупать дорогу, ведущую к любви. И как ей было не понять этого раньше?

Розовые горы. Мчащийся галопом Горизонт. Воздушный шар, подгоняемый огнем, победоносно взмывает в каппадокийское небо. Если кто-то и имеет право торжествовать над другими, так это любящий человек. Человек, распахнувший душу настолько широко, что в ней не осталось ни закутка для страха. Человек, превратившийся для другого в безбрежное, заливаемое светом поле. На этом поле нет ни единой тени и ни единой преграды, и твой возлюбленный будет ступать по нему легко, нежась на солнце и раздвигая грудью травы.

Она вслепую обняла склонившуюся к ней голову, прижала ее к своей груди. Ею владел невероятный, умиротворяющий покой. Молода она или нет, она не подвластна смерти. Той смерти, что несет с собою старуха – безжизненному холоду ко всему живому.

– Что с тобой? – спросил Карим, тревожно заглядывая ей в лицо.

– Я жива! – прошептала Майя, широко распахивая глаза. И, вдруг обретая голос, расхохоталась:

– Жива, понимаешь? И больше ее не боюсь!

XXIX

В стамбульском аэропорту им очень повезло с билетами – их удалось купить практически сразу и на ближайший рейс. Карим и Майя пили кофе, поджидая, пока будет объявлена регистрация, когда женщина заметила среди пассажиров, прилетевших последним самолетом и готовых выйти в город, знакомое лицо. Она до того разволновалась, что тут же вскочила и, забыв сказать Кариму хоть пару слов в объяснение, бросилась наперерез идущему по залу мужчине.

– Арсений!

Тот удивленно обернулся. В еще большем удивлении обернулась его спутница. Как бы ни была взволнована Майя, она узнала в этой девушке одну из постоянных героинь его ток-шоу, появлявшуюся на экране так часто, как это только дозволялось редактором программы – раз в три месяца.

– Арсений, ты что, меня не узнаешь?

Он искренне хмурился, пытаясь догадаться, кто эта женщина, с таким нетерпением ждущая от него ответа. Одновременно Арсений не мог не отметить, что незнакомка весьма интересна внешне, не сказать что красива, но именно интересна: яркие, выразительные глаза, роскошная вороная грива до середины спины, спортивная фигура. Кем бы она ни была, он не прочь возобновить знакомство.

– Вы участвовали в нашем ток-шоу? – наконец попробовал предположить он.

– Я Майя – соседка Глафиры.

Майя многократно слышала выражение «округлились глаза», но впервые увидела это воочию: глаза у Арсения стремительно расширились и стали значительно круглее, чем были.

– Не может быть! – до предела банально произнес он.

Майя торжествующе кивала; Арсений ошеломленно качал головой.

– А что с тобой случилось? Как… Откуда у тебя такие волосы?

Майя с улыбкой тряхнула головой:

– Это не парик – можешь проверить!

Спутница Арсения демонстративно громко поставила стоймя сумку, которую тянула за собой. Арсений не обратил внимания.

– Ты как будто… другой человек.

– Просто я хорошо отдохнула, – вдоволь натешившись его потрясенным видом, решила объяснить Майя. И нарочито невинным тоном спросила:

– Как там, в Москве? Какие новости? Расскажи мне, если не спешишь…

Арсений не спешил: они со спутницей приехали в Стамбул прибарахлиться дизайнерской одеждой в сезон весенних скидок, и не было повода полагать, что те закончатся в ближайшие полчаса. Отведя Майю в сторону (девушка из ток-шоу пристально за ними наблюдала), Арсений сообщил ей следующее: Глафира форменным образом сошла с ума. Первые пару дней после отъезда Майи она держалась мрачно и замкнуто и отменила все встречи с клиентами, а затем в нее и вовсе точно бес вселился. Хамство по малейшему поводу, а то и без повода, бесконечные язвительные шпильки, раздраженные замечания… А ужинать с ней стало просто невозможно.

– Ты представляешь, я прихожу, а на столе – колбаса, из которой жир так и выпирает, и овощи майонезом ну просто залиты! Я полез в холодильник, нашел там пару йогуртов – их и съел, а она меня на смех подняла: «Что, – говорит, – за фигурой следишь, метросексуал? Ногти у тебя еще не накрашены?» И это при твоем Никите! А вдруг он не знает, что такое «метро» и спутает с «гомо»? И потом: да, я слежу за фигурой, у меня работа такая! И за ногтями слежу – я же не землекоп. Не понимаю, зачем издеваться? Или звонит мне кто-нибудь на сотовый, а она встанет рядом и слушает. Я ухожу в другую комнату, а она начинает: «Иди-иди, любезничай со своими поклонницами! Пойдешь на работу – презервативы не забудь!» Нет, ну представляешь? И опять все при ребенке. А вдруг он еще не знает, что такое презервативы? И вообще: зачем она так?

Арсений выглядел искренне расстроенным и возмущенным, и Майя успокоительно коснулась его рукой. Увы, она могла бы во всех подробностях объяснить, зачем Глафира вынимает душу из близких людей, но формат короткой встречи в аэропорту к этому не располагал.

– И так каждый день. Ну, в итоге я, конечно, на все это плюнул…

«Вот и молодец!» – мысленно одобрила Майя. Она была рада тому, что хотя бы Арсений вырвался из объятий Глафиры с неповрежденной психикой, и в его воспоминаниях это невероятное существо окажется всего лишь ангельски прекрасной женщиной с адским характером.

– Не по-человечески она как-то себя ведет.

Майя замерла: неужели и он почувствовал? А Арсений тем временем отвлекся от Глафиры и вернулся к действительности.

– Слушай, Майя, ты потрясающе выглядишь! Надо нам будет пересечься в Москве – обсудить, где ты так отдохнула.

Он посмотрел на нее профессионально-обаятельным взглядом, и Майя, окрыленная мужским интересом, на который была так скудна вся ее жизнь, не могла не пококетничать в ответ:

– Обсудим, не вопрос!

– Прошу прощения, что я вас отвлекаю, – сказал подошедший Карим, в чьем голосе нельзя было угадать ни малейшего намека на раздражение, – но объявлена регистрация на наш рейс.

* * *

– Это ведущий ток-шоу с нашего канала, – торопливо начала объяснять Майя, когда они встали в очередь.

– Да, вид у него соответствующий, – откликнулся Карим, – настоящий метросексуал.

– Ты знаешь, как они выглядят? – удивилась Майя.

– Я иногда спускаюсь с гор.

Он протянул билеты девушке за стойкой регистрации.

Майя колебалась: сперва она хотела честно объяснить, какую роль в ее жизни играл Арсений и что ей требовалось от него узнать, но затем проснувшееся в ней женское начало взяло верх. Немного таинственности в ее отношениях с другими мужчинами не помешает. Майя игриво продолжала:

– Так что мы просто коллеги, можешь не ревновать.

– А кто тебе сказал, что я ревную?

Майя замерла на месте от неожиданности, но ее дорожная сумка уже въезжала в темное чрево рентгеновского аппарата, и женщине волей-неволей пришлось пройти вперед.

– Не ревнуешь?

– А зачем?

Карим снял свой рюкзак с черной ленты и направился к паспортному контролю.

Майя растерялась: ревность казалась ей настолько естественным проявлением неравнодушия, что полное ее отсутствие, которое сейчас демонстрировал Карим, задевало самолюбие.

– Как это зачем? Ревнуют не зачем, а потому что.

– Потому что дураки, – согласился Карим, – те, кто это делает.

– То есть как?

– Ты же не моя собственность, – сказал он, оборачиваясь к ней с легкой насмешкой, – у тебя свой путь. И с кем ты пойдешь вместе, ты будешь решать только сама.

Он пересек ограничительную линию и встал перед офицером паспортного контроля. Одновременно Майе пришлось встать перед другой кабинкой. Турецкий офицер долго вглядывался в ее лицо, сравнивая его с фотографией в паспорте, но, целиком захваченная волнением, Майя и не вспоминала, насколько ее фото теперь отличается от нее самой.

Свобода… А ей-то всегда было сладко считать, что любящий человек твердо ведет любимого за собой по жизни и не отпускает раз протянутую руку, что бы ни случилось. И, если уж на то пошло, Карим заново создал ее, а значит, в какой-то мере она действительно его собственность.

Заметив, что турецкий офицер смотрит на нее выжидательно и устало, Майя поняла, что, задумавшись, замешкалась. Она проворно сгребла со стойки свои документы и последовала за Каримом, который шел в зал ожидания, не поворачивая головы. С перебаламученной душой она созерцала его уверенно распрямленную спину, расслабленную и вместе с тем пружиняще-собранную походку. Такая осанка и такие движения – у людей, которые знают, чего хотят, и умеют этого добиваться. Они готовы противостоять любым неожиданным выпадам судьбы и, оправившись от удара, уверенно следовать выбранным путем. Эти люди не боятся жить, бороться и завоевывать, но не боятся и оставлять за спиной то, что навсегда потеряло цену. И с небывалой прежде четкостью Майя осознала, что ей никогда не сделаться частью этого человека; только его спутницей, только равной, а значит, так же сильно верящей в себя, как и он.

Она остановилась, расправила плечи и сделала глубокий вдох. Поймала взглядом свое отражение в витрине ближайшего магазина duty free и победоносно улыбнулась. Ей нечего бояться свободы. Как и во всех остальных дарах Карима, в этом нет ничего, кроме блага. Спокойными, четкими движениями Майя убирала в нагрудную сумочку свои документы и не переставала улыбаться. Да, она свободна. Молода, хороша собой, уверена в себе и свободна. Свободна для любви.

Карим почувствовал обращенный на него взгляд и обернулся. И что-то изменилось в его лице, точно он увидел другого человека. Майя дорого дала бы за то, чтобы узнать, что он думает в этот момент: восхищается, удивляется, воспринимает как должное? Он сделал шаг ей навстречу, и Майе вдруг подумалось: а ведь это первый его шаг по направлению к ней; до сих пор он вел ее за собой. Но теперь она идет своим путем, а он ступает ей навстречу по той же самой дороге… Они встретились на полпути друг к другу и, не произнося ни слова, бок о бок направились к двери, откуда им предстояло пройти на посадку.

XXХ

Неуверенно дернувшись, лифт остановился на лестничной площадке возле квартиры Глафиры.

Майя опустила свою дорожную сумку на холодный кафель и приложила руку к груди, словно пытаясь унять вдруг зашедшееся в ударах сердце. Она казалась себе полностью обессиленной, да так оно и было. Что ее ждет за этой дверью, обитой черным дерматином? Лучше и не пытаться себе представить. Едва переставляя ноги, Майя приблизилась и нажала на кнопку звонка.

Открывший ей дверь сын крепко обхватил ее руками и прижался всем телом; Майя почувствовала себя немного лучше. Она начала знакомить его с Каримом и вдруг поняла, что не знает, как представить своего спутника. Впрочем, Карим нашелся и отрекомендовал себя мальчику так:

– Мы с твоей мамой вместе исследовали одну пещеру в Каппадокии. Помнишь, ту самую, куда ты пытался залезть?

– И что вы нашли? – Никита едва не подпрыгнул на месте.

– Сейчас узнаешь. Прежде всего я хочу сказать, что твоя мама была права: без подготовки в такую пещеру забираться нельзя. Там может оказаться довольно опасно…

Майя была благодарна Кариму за то, что он занял ребенка разговором. Оставив обоих кладоискателей беседовать в коридоре, она на ватных ногах прошла в комнату Глафиры.

Старуха лежала в постели, закрыв глаза. Да, это вновь была старуха, причем гораздо более дряхлая, чем Майя помнила ее до перевоплощения. Ее лицо напоминало своим цветом то застиранное неживое, раз и навсегда потерявшее белизну белье, которым застилают больничные койки. Словно бы уже припорошенное могильной пылью… Множество морщин погребали под собою щеки, шею, подбородок; лишь лоб оставался каменно выпуклым и гладким, но и он был испещрен бесчисленными коричневыми пятнами, точно его уже одолели лишайники. А вот нос, совершенно крошечный в присутствии такого лба и такого количества морщин, показался Майе единственным, что живого еще оставалось в старухе. Маленький, беспомощный, прямо-таки детский, если бы не дряблая кожа, нос… Прилив сострадания перевернул в ней душу, хотя, казалось бы, эта душа раз и навсегда похоронила старуху.

– Глафира Дмитриевна! – едва одолевая рыдания в горле, прошептала она. – Я вернулась.

Старуха приоткрыла глаза. Как ей мучительно трудно поднимать веки! Она шевельнула губами, но голос не прозвучал. Тогда Глафира взглядом указала Майе на поильник, стоявший возле нее на тумбочке. Женщина проворно бросилась помогать, предусмотрительно приподняла старухе голову, но та, начав пить, все равно закашлялась, и кашляла долго, прежде чем наконец-то смогла произнести приветственные слова.

– Дрянь! – прохрипела Глафира.

Майя вздрогнула и отпрянула – что ни говори, она отвыкла от старухи! Несколько капель клюквенного морса пролилось из поильника на простыню прямо возле лица ее мучительницы.

– Дрянь! – уже с наслаждением повторила Глафира, опуская голову на подушку. – Ну что, довольна, что меня бросила? Довольна, довольна, мужика себе подцепила! Так это не ты его подцепила, кошка ободранная, а квартира твоя московская. Вот скажи ему сейчас, что квартира тебе не достанется, посмотришь, как быстро он удочки смотает.

Прежде чем Майя смогла прийти в себя от услышанного, в комнату зашел Карим. Он поздоровался. Старуха не ответила.

– На что в тебе польститься-то можно? – продолжала она, демонстративно повернувшись к Майе. – Ни рожи, ни кожи. Волосенки – как пух. Хоть бы ты их нарастила в парикмахерской, что ли!

– Глафира Дмитриевна, – в ужасе закричала Майя, пораженная последней фразой больше, чем всеми предыдущими унижениями, – разве вы не видите, какие у меня волосы?!

Она яростно выдернула из волос заколку (первую заколку за семнадцать лет, изящной работы, подаренную Каримом в Турции) и тряхнула волосами. Вороная грива послушно разлетелась по плечам.

– Ну и что ты тут головой трясешь? – насмешливо осведомилась Глафира. – Волос-то как не было, так и нет.

В этот момент Майе показалось, что у нее неминуемо что-то взорвется в голове. Или же она не справится с собой и растерзает это распростертое на кровати полуживое зло. Однако ни тому ни другому не дал осуществиться Карим. Быстро подойдя, он обнял женщину за плечи и заставил встать со старухиной постели.

– Идем отсюда! – решительно, как никогда прежде, заявил он. – Идем, тебе здесь больше нечего делать.

– Квартира! – обессиленно прошептала Майя в ответ. – Я должна дотерпеть до конца.

– Да не будет этому конца!

– Ну как же не будет? – шепотом продолжала женщина, как ни передергивало ее от необходимости обсуждать подобное с любимым человеком. – Вот он, уже почти конец.

Карим покачал головой.

Одновременно с его невеселым пророчеством хлопнула входная дверь. Вскоре в комнату уже торопливо семенила Мария Сергеевна, та самая соседка, к которой Майя велела сыну обращаться в случае чего.

– А, Маюша приехала! – без тени радости констатировала она.

– Да уж, приехала, – раздалось с Глафириной постели, прежде чем Майя успела поздороваться, – чуть в гроб меня не вогнала своим приездом!

– Глафира Дмитриевна! Да не может быть! – Соседка бросилась к старухе с такой подобострастностью, что Майе стало не по себе.

А у Глафиры по бороздкам между морщинами текли слезы.

– Вот, Мария Сергеевна, поглядите, до чего она дошла! Как узнала, что квартира ей не достанется, так решила хоть что-нибудь ценное отобрать напоследок. Вот, полюбуйтесь на нее!

Майя еще не успела осмыслить слова об ускользнувшей от нее квартире, когда ее наотмашь ударило обвинение в воровстве. К вящему ее ужасу, и Карим, и Мария Сергеевна смотрели на нее широко раскрытыми глазами. Направление их взгляда не оставляло сомнений, и Майя, цепенея, схватилась за шею.

Она не понимала, каким образом он мог там оказаться, но он оказался там. Кулон с оранжевыми гранатами был слишком необычным произведением искусства, чтобы спутать его с чем бы то ни было, даже на ощупь. И сейчас он лежал на груди Майи, чуть ниже подключичной ямки, там, где загорелая, гладко натянутая кожа выгодно оттеняла сияние камней.

– Это неправда! – панически вскрикнула Майя, и ее руки метнулись расстегивать замок цепочки. – Это неправда! Я ничего у нее не брала!

– Не брала ты, как же! – со слезами выдохнула Глафира. – Аж нос мне раскровенила, пока отнимала.

И она, выпростав скрюченные пальцы из-под одеяла, ткнула на пятна, оставшиеся от клюквенного морса.

– Это неправда, – как заклинание шептала Майя, которая, будучи не в состоянии расстегнуть замок, глядела на всех глазами приговоренного к смерти человека. – Карим, ты веришь, что это неправда?

– Я верю.

Он подошел к женщине, легко справился с замком, который никак не давался ее пальцам, и швырнул кулон старухе на постель.

– Вы бы лучше шли отсюда от греха подальше! – стала неожиданно наступать на них Мария Сергеевна. Черты ее лица преобразились и из приятно-безликих стали отталкивающе-бесчестными. – Что вам тут делать-то теперь? Квартира-то все равно не ваша.

– Как не наша? – еле выталкивая из горла слова, переспросила Майя. – Она же мне завещана!

– Была тебе. А теперь вот – мне.

Четвертью часа позже Карим вошел в ту комнату, где Майя сидела на полу, прислонившись к стене, и невидящим взглядом смотрела в пространство. Примостившийся рядом Никита держал мать за руку, словно боялся, что она вот-вот ускользнет от него в то четвертое измерение, где находилась теперь ее отчаявшаяся душа.

– Квартира действительно записана на нее, – тихо проговорил Карим. – Она показывала мне договор дарения: все чин чином. Теперь завещание не имеет силы.

– За что мне это? – прошептала Майя.

– Ты неправильно ставишь вопрос, – вздохнул Карим, усаживаясь на пол с другой стороны и беря ее за свободную руку. – Не за что, а для чего. Я могу ответить: для того, чтобы ты стала сильнее. А зачем еще нужны испытания?

В дверях комнаты показалась Мария Сергеевна.

– В общем, так, – решительно начала она, – делать вам тут всем больше нечего, поэтому давайте, освобождайте помещение. Я в хозяйки не сама напросилась, это Глафира Дмитриевна так порешила, когда Майя сбежала, а ее одну, больную, бросила. Да еще и ребенка на нее повесила.

Майя вскинулась возразить, но Карим сжал ее руку: любые доводы чести и рассудка здесь были уже бесполезны.

– Пока вы там в Крыму загорали, я с ног сбилась, за ней ухаживая. Вот она и оценила все по справедливости.

– Мне некуда идти, – глухо сказала Майя, не поворачивая к престарелой ехидне головы.

– Как это некуда? Ты разве не москвичка? Вот и возвращайся к родителям!

Майя покачала головой:

– Мама умерла, когда я была еще студенткой. А теперь у отца новая семья и двое новых детей. И все это в нашей двухкомнатной квартире. Уж кого-кого, а меня там не ждут.

– Но у тебя же есть там площадь? По закону? – допытывалась Мария Сергеевна.

– По закону – да.

Наступила пауза, во время которой Мария Сергеевна собиралась с силами для новой атаки, но тут слово взял Карим.

– Мы уедем, – спокойно заверил он пособницу Глафиры, – но не прямо сейчас. Майе нужно доработать две недели до увольнения. Так положено. По закону.

– Куда это вы уедете? – заинтересовалась Мария Сергеевна.

– В Севастополь.

Майя ясно ощутила, как что-то непредсказуемое произошло с ее сердцем в этот момент: оно не то ухнуло вниз, не то взмыло вверх; во всяком случае, ему не хватило места в груди.

– В Се-ва-сто-поль? – по слогам повторил Никита, неожиданно оживляясь. – А Балаклава от него далеко?

– Не очень, – откликнулся Карим. – А что?

– Да ведь там затонул фрегат «Черный принц»! А на нем везли жалованье солдатам во время русско-турецкой войны. И это сокровище до сих пор не найдено!

– Вот и хорошо, – невозмутимо проговорил Карим. – Значит, тебе будет чем заняться.