Текст книги "Сборник рассказов. Цветок лотоса"

Сборник рассказов
Цветок лотоса
Евгения Корелова

© Евгения Корелова, 2023

ISBN 978-5-0060-1513-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЩАНИЕ

Алина Павловна скончалась. Сейчас она покоилась в общем коридоре в гробу, установленном на пяти табуретках. Сначала подставили три табуретки, но Алина Павловна угрожающе пошатывалась, пришлось укрепить. В комнате покойницу оставить было нельзя, потому что там, кроме нее, жил сын с беременной веснушчатой невесткой, которую неукротимо рвало даже от яичницы.

Алина Павловна, вместе с жизнью потерявшая еще килограммов десять веса, лежала, скрестив руки на груди, протянув ноги из-под коричневого платья дешевого сукна – самого чистого, из того, что сын нашел в ее мучительно воняющем нафталином гардеробе. Алина Павловна источала слабый сладковатый запах, который вроде и не чувствуешь, но коль уж поймаешь, то уже никуда от этого духа не денешься. Сморщенное при жизни черносливное лицо Алины Павловны разгладилось и поблескивало прозрачной, натянутой на скулы кожей. Нос по-буратиньи заострился, и делал покойницу практически неузнаваемой. Платок на голове был крепко подвязан под челюстью, чтобы та не открывалась. Глаза, некрасиво утопленные в кофейных глазницах, сын несколько раз пытался закрыть указательными пальцами. За процессом этим подглядывал Витька из третьей комнаты. Глаза не хотели закрываться до конца, и сын, тихо ругаясь, давил на них, удерживая в экспозиции. Когда сын ушел, Витька подкрался к Алине Павловне. Он впервые видел мертвое тело и не верил до конца, что оно совсем-совсем неживое. Витька осторожно взял Алину Павловну за руку. Ладонь приклеилась к другой руке, и Витька с усилием потянул. Рука была тестоватой, липкой и холодной. Ногти Алины Павловны посинели у основания.

Приехала ритуальная машина. Все жильцы вышли в коридор. Высокий рыхлый сотрудник похоронного бюро с выступающим вперед подбородком, перед входом в квартиру художественно матерившийся на помощников, профессионально поднял брови в молитвенном сочувствии и произнес неожиданно тонким голосом:

– Можете попрощаться с покойной…

Жильцы обступили Алину Павловну. Беременная бледная невестка сдерживала приступы тошноты и раздраженно подсчитывала, сколько денег пришлось потратить сыну на эти ритуальные изыски. Сын, нахмурившись, смотрел на худое лицо матери и вспоминал, почему-то, как она заставляла его есть пирожное, спрятавшись от друзей за дерево, чтобы не делиться. И не таясь от себя, ощущал радость – наконец, они останутся одни в большой комнате, которую в проекции можно будет разменять через несколько лет.

Вересовы, тщедушные молодые супруги из второй комнаты, милые, как тушканчики, всегда думали одновременно об одном и том же. Сейчас они проголодались и терпеливо ждали, когда освободятся табуретки из-под гроба – на кухне не на чем было сидеть.

Алкаш Анисим, из первой комнаты хмуро смотрел на ноги покойницы. Он уже подержался за них утром, суеверно разгоняя страх (примета такая). То ли ноги, то ли опохмел страх устранили. В голове у Анисима в разной последовательности возникали не связанные друг с другом слова «Кордебалет», «Катавасия» и «Избиение младенца».

Виктор Михалыч, дед Витьки, помнил Алину Павловну молодой. У нее была большая грудь и маленький, вечно сопливый сын. И комнату ей дали совсем маленькую. Позже Виктор Михалыч, сидя у следователя в душном каменном кабинете, недоуменно смотрел на аккуратно выведенные на тонкой, как промокашка, бумаге слова «Нелестно отзывался о Сталине». Когда его этапировали, Алина Павловна энергично въехала в их с женой просторную комнату, а жене даже благодушно помогала перетаскивать вещи в свою.

Витька, его внук, неотрывно смотрел на лицо Алины Павловны и пытался заплакать. В его понимании смерть любого человека должна была вызывать слезы. И внутренне он представлял, как все – и недовольная пузатая невестка, и угрюмый сын, и медленно моргающий Анисим, и дед – некрасиво кривят рот и горько плачут над покойницей. Витька все настраивал себя на нужный лад, «размачивая». Вспоминал школьные обиды. Как старшеклассник, бугай Трифонов, толкнул его, заставляя позорно растянуться перед всеми. Как учительница, сложив губы тонкой ниточкой, зачитывала классу его сочинение, выделяя нелепые орфографические ошибки, и весь класс гоготал. Как полгода назад пропала его любимая кошка, ласковая, серая в полоску, беспрестанно утробно урчащая у него на коленях. Наконец, Витька выдавил из себя тяжелую неподвижную слезу, часто задышал и зашмыгал носом, но, получив крепкую затрещину от деда, мгновенно плакать расхотел.

Рыхлый ритуальщик с челюстью глубокомысленно вздохнул и также тонко и старательно вежливо проговорил:

– Если все попрощались с покойной, мы можем уносить. Желающие, пройдите в машину.

Все молчали, не двигаясь с места. Ритуальщик понял, что сегодня он поедет один.

ДЕРЕВО

Дерево было скорее всего сосной. Но нельзя сказать наверняка. Что-то смущало. Вполне возможно, какие-то частицы от лиственницы генетически внедрились в ствол и иголки – они были мягче, чем у сосны. Высота Дерева была недосягаемой, но основной характеристикой была дубовая долговечность. Дуб. Он тоже имел причастность к рождению Дерева. И не только. Уж понамешано… понамешано всякого древесного.

Сначала оно стояло в густом лесу – вокруг была тьма других деревьев. Но Дерево пережило многих. Незаметно лес начал редеть, а оно стояло.

В давние забытые времена у Дерева останавливались ненадолго лишь лесные звери. Иногда на несколько лет на ствол ее присаживались уродливые древесные грибы или плесень какая-нибудь, потом исчезали. Пару раз дерево до верхушки покрывалось мховым ковром.

Когда в лес пришёл первый человек – Дерево это запомнило. Он долго лежал, потом сидел в его тени, уткнувшись тёплой спиной в ствол, и Дерево уже почти привыкло к его теплоте, когда вдруг человек встал и непонятно откуда взявшимся кривоватым грубым ножом срезал несколько широких полос с его, Дерева, коры, затолкал себе в мешковидную сумку и ушёл. Позже Людей стало много. Несколько дровосеков в разные годы пытались дерево срубить, но как-то не срослось. Точнее срослось – у Дерева – большие пробоины от топоров медленно, но зажили почти полностью.

Лесных зверей тоже стало намного больше. Один медведь часто приходил к Дереву и нудно точил о него лапы, как большая тупая кошка. Дерево было добрым, но медведя просто возненавидело, потому что было больно и обидно. По ночам Дерево позволяло себе плакать густыми ароматными смолянистыми слезами.

Впрочем, когда медведя гнали во время охоты, и с ним случилась медвежья болезнь прямо около Дерева, оно даже немного пожалело его. И обосранность ствола не причиняла такой боли, и не была так обидна, как заточка когтей. Дерево простило медведя за все. Тем более, что в эту охоту его всё-таки пристреляли.

В последние годы стало появляться и много домашних животных. Дерево догадывалось, что лес изменился, и та часть, в которой оно находилось, что называется, окультурили.

Было очень много собак, сначала больших, похожих на волков, потом поменьше, а потом и вовсе пошли какие-то побрёхивающие курчавые шавки.

Все собаки непременно мочились под Дерево. Вот как в первый раз один пёс поднял заднюю лапу, так потом каждая сволочь подходила, принюхивалась – кто быстро нюхал, кто длительно, словно кайфуя от запаха – а потом непременно поднимала ногу и обновляла мочевые подтеки. Кабели в основном. Но и суки приходили. Суки, по наблюдению Дерева, больше не то чтобы мочились, а в общем… как медведь.

Дерево, конечно, замечало и другие события, происходящие вокруг – солнце, ветер, звездная ночь, снег, сначала морозящий своим прикосновением его нежные иголки, а потом согревающий. Но это все было наверху, в кроне – сплошная философия и размышления. А внизу, у ствола, сложно было, конечно, абстрагироваться от гостей. Но надо сказать, что и люди, и звери закалили Дерево – затягивающийся рубцами ствол становились грубее, но прочнее.

Справедливости ради надо сказать, что попадались и люди, которые пытались дерево лечить. Наматывали на ветви какие-то пропитанные резкой жидкостью бинты. И даже пели песни, и читали стихи под деревом, нередко объявляя официально, что чтения эти ради Дерева, во имя Дерева и в честь, в общем, него…

А уж удобрения… что там говорить. Дерево все прочнее держалось в земле и возможно даже существовало за счёт той органики, которая ей, так сказать, регулярно подбрасывалась.

Некоторые смешные люди пытались дерево изучать – классифицировать там, описывать жизнедеятельность, иголки на анализ брали. Но потом все эти люди умирали, прижав к груди свои научные работы, а Дерево продолжало жить…

Около Дерева иногда проводили митинги – растягивали на ее ветвях парусообразные флаги и что-то самозабвенно кричали, потом стреляли друг в друга. Но дерево уже особо на это внимания не обращало. Оно просто жило и незаметно старело.

И все чаще дерево смотрело не на людей или животных внизу, а вверх – туда, где солнце, ветер и звездная ночь. Оно знало, что скоро умрет.

ЦВЕТОК ЛОТОСА

Тонкой изящной девочкой с прозрачной кожей была Джиао. Высокие скулы ее, обещавшие с возрастом закаменеть, подпирали щелевидные глаза с ровными, словно подрезанными веками. Джиао была подвижной и непоседливой, что вызывало у матери беспокойство за ее будущее, и она часто восклицала:

– Джиао! Не бегай так быстро! Сиди спокойно! Почему ты опять танцуешь?

Пятилетняя Джиао не боялась матери, но старалась ее не волновать и сдерживала себя, а волю себе давала, лишь играя в саду их большого дома. Убедившись, что ее никто не видит, кроме старой бабушки, уже несколько лет не покидающей кресла для калек, Джиао пыталась повторить движения, которые она увидела на картинках в старой маминой книге. Там была нарисована танцующая молодая девушка в красивом, длинном, разлетающемся воздушном платье. Рукава платья были так восхитительно широки и длинны, они спускались шелковыми волнами, сливаясь с пестрым струящимся подолом. Ее белые руки, похожие на тоненькие веточки сливы мэйхуа, частью утопали в роскошных рукавах, частью были обнажены и стремились к небу, венчаясь причудливым изгибом пальцев. Но самым восхитительным в танцовщице были ее крохотные ножки, обернутые нежной тканью. Сложно было представить себе, как девушка удерживается на таких ненадежных, хрупких стебельках. Джиао завистливо вздыхала над картинкой. Она очень испугалась, когда мать однажды застала ее за этим занятием. Но та не заругалась, а сказала только:

– Скоро и у тебя будут такие ноги, Джиао.

С тех пор Джиао упражнялась в саду, разучивая танец, домысленный ею из волшебства рисунков. Джиао возносила руки к небу, стараясь чуть повернуть стан и наклонить его, как на картинке. Она поднималась на цыпочки и скрещивала ноги, воображая, что скоро так же сможет танцевать и будет вызывать зависть у других, не столь талантливых и красивых девочек.

Юби, старшая сестра, и Дэйю, младшая, не видели ни разу, как танцует Джиао. Юби большую часть времени сидела в своей комнате, она не очень любила Джиао. Юби исполнилось шестнадцать, и ножки ее были крошечными, как у младенца, но не настолько, чтобы не беспокоится о красоте лица, не очень привлекательного. Если бы ноги Юби были безупречны, никто никогда не упрекнул бы ее за недостаточно тонкие черты. Джиао слышала, как мать говорила бабушке:

– Я сделала все, что могла, для Юби. Найдется ли человек, который ее выберет? Ноги грубые, Юби с ними намучилась. У меня больше надежды на Джиао. Ее ноги изящны, уже готовы для бинтования.

Вероятно, Юби тоже слышала мамины слова, поэтому невзлюбила Джиао и почти не замечала сестру. Младшая, Дэйю, которая только начала говорить, напротив, была общительной девочкой и тянулась к Джиао, часто украдкой обнимала и улыбалась ей.

Брат Донгэй был старше всех, в восемнадцать лет он полностью поглощен был делами отца и не разговаривал почти со своими сестрами, понимая, что пользы в семью они никогда не принесут и скоро покинут дом.

На пятую зиму Джиао получила подарок от родителей – туфли для ее прекрасных будущих ножек. Во всем мире не было красивее обуви для Джиао. Расшитые разноцветными дорогими шелковыми нитями, крошечные, не длиннее ладошки, с острыми носиками и небольшими изящными каблучками. Чудесные были туфли, и Джиао знала, что скоро начнет священную процедуру подготовки ног для счастливой жизни в браке с мужчиной. Мать часто с гордостью говорила свекрови, прикованной к креслу:

– Мы можем себе позволить для девочек хороших мужей.

Свекровь мелко кивала, но сложно было сказать – слышала ли она невестку. Много лет она надменно приказывала жене сына, помыкала ею по своему усмотрению и прихоти. Но однажды настал роковой час: пожилая женщина вдруг перестала вдыхать воздух, сделалась лиловой, и глаза-щелки, всегда недобро следившие за невесткой, вдруг необычайно округлились и вытаращились на одну точку, словно увидели что-то важное. В тот же миг свекровь упала замертво, а когда очнулась, не могла больше говорить и стоять на ногах.

Мать, беременная Джиао, быстро сменила свекровь у власти, взяла руководство домом в свои руки. Став новой хозяйкой, она усадила свекровь в кресло и наняла женщину ухаживать за парализованным старческим телом, два раза в неделю очищать его от испражнений. Ни разу мать не припомнила старухе прежние обиды, много теперь разговаривала с нею, потому что лучшего слушателя сложно было себе представить.

Вместе с туфлями Джиао получила в подарок собственный стульчик для процедуры, и мать нашла возможность и ей нанять прислугу для ухода на первые месяцы. Еще она потратилась на мастерицу по бинтованию из дунганского народа, которая плохо говорила по-китайски, сама была простоволоса, не забинтована, но славилась своей работой, пользовалась уважением и доверием во всей округе. Мать решила оплатить ее недешевые услуги, так как со старшей она попала впросак – сама бинтовала ноги дочери и не справилась, что обернулось несчастьем для Юби.

Джиао подходила к своему стульчику, когда никто не видел, и с интересом разглядывала его. Он был из черного красивого дерева, с высокой спинкой и специальными ящичками, в которых лежали блестящие ножницы и еще какие-то диковинные инструменты, тряпочки и таинственные бутылочки. Всем своим маленьким колотящимся сердцем Джиао чувствовала приближение новой прекрасной жизни.

Мать высчитала по календарю благоприятный день начала бинтования. Коренастая дунганка пришла в их дом молча, опустив глаза. Джиао с радостью прибежала из сада на зов матери. В комнате, в углу, рядом с высоким стулом, мать поставила два небольших корытца, одно пустое, второе с водой, разложила много матерчатых полос, еще какие-то склянки с лекарствами. Дунганка принесла с собой сумку, в которой тоже были принадлежности для процедур. Она достала большую бутыль с вишневой жидкостью и протянула матери, сказав на ломаном китайском:

– Разогреть!

Мать засеменила с бутылкой на кухню. Джиао по знаку женщины уселась на стул и протянула ей правую ногу. Та выудила из сумки плотный непромокаемый фартук, надела его, завязав крепко на спине, села перед девочкой на низкий стульчик и приняла ее ножку себе на подол. Она гладила ступню Джиао своими сухими крепкими пальцами и удовлетворенно покрякивала. Видимо, ей нравилось строение ноги, и она предвкушала удачную процедуру. Мать задерживалась, и дунганка начала тихо бормотать незнакомые слова, значение которых Джиао не могла разобрать, но быстро поняла, что слышит чужую мусульманскую молитву. Гортанная речь дунганки немного напугала ее, но тут вошла мать, с разогретой бутылкой в руках, и женщина сразу смолкла. Она взяла бутылку у матери, вылила красную жидкость в пустое корытце. По комнате распространился сладковатый незнакомый запах, и девочке стало нехорошо. Дунганка поместила правую ногу Джиао в корытце с кровью и начала омывать и с силой разминать ступню девочки. Движения ее были умелыми и приятными, Джиао понравилось таинство. Она с радостью подумала, что все опасения матери были напрасными. Мать говорила – девочка должна будет терпеть и надеяться, что ножки ее превратятся в цветки лотоса, и тогда хороший муж возьмет ее себе, обеспечив на всю жизнь. Массаж ступни был абсолютно безболезненным, и Джиао с гордостью посмотрела на мать, пытаясь молча поделиться с ней радостным моментом.

Дунганка закончила разминание и переместила распаренную ногу Джиао в корытце с чистой водой, отмыла, осушила тканью и обработала прозрачным раствором из другой бутылки. После она вылила в корытце с кровью зеленоватую жидкость из третьей бутылки и замочила в получившемся растворе хлопковую материю. Пока бинты отмокали, дунганка аккуратно и очень коротко подрезала ногти Джиао, что было уже немного неприятно. Вынув замоченную ткань и тщательно отжав ее, женщина приступила к бинтованию. Она крепко зажала ногу Джиао своими бедрами, затем одной рукой согнула все пальцы, кроме большого, и прижала их к подошве. Девочка испуганно вскрикнула, но ногу отнять не смогла. Дунганка быстро и методично, второй рукой, начала наматывать на скрюченную ступню пропитанные бинты. Джиао заплакала от боли. Мать резко бросила в ее сторону:

– Будь взрослой, Джиао! Это все делается для тебя, будь благодарна!

Джиао не могла пошевелить ногой, сжатой сильными бедрами дунганки. Она понимала, что выдергивать ногу нельзя ни в коем случае, но боль становилась все сильнее, и слезы сами текли по щекам.

– Джиао! – услышала она возмущенный оклик матери.

Дунганка, надо сказать, не медлила, она уже закончила бинтовать пятку, закрыв полностью тканью всю стопу девочки, и пришивала концы бинта для пущей крепости. Одна нога была готова. Джиао не могла вздохнуть от боли, она стиснула зубы как можно сильнее и молчала. Но, когда дунганка взяла ее левую ногу и поместила в корытце с кровью, куда перед этим добавила горячей воды, Джиао не выдержала и заплакала навзрыд. Тогда мать начала рассказывать Джиао о том, какой мужественный и красивый будет ее муж, как он будет любить тонкие крошечные ножки Джиао, как соблазнительно они будут выглядеть в ярких маленьких туфельках. Она пообещала, что купит Джиао еще несколько пар. Девочка плакала, не останавливаясь, но сопротивляться не думала и дала дунганке завершить все процедуры и с левой ногой. Закончив, та быстро собрала свои причиндалы в сумку, получила оплату и ушла.

Девочку подняла на руки служанка и отнесла в постель. Боль в забинтованных ступнях была тупой и начала расти. Джиао плакала, боясь даже пошевелить ногами. Она отказалась от чая, принесенного служанкой. Всю ночь Джиао не сомкнула глаз. Один раз она заплакала в голос и навлекла на себя гнев матери. После девочка старалась сдерживать рыдания, направляя их в подушку. Но под утро боль стала невыносимой, и когда снова прибежала рассвирепевшая мать, Джиао начала умолять ее снять бинты. Она не стеснялась своих слез, пыталась разжалобить. Но вышло обратное: мать с размаха несколько раз вытянула Джиао по спине, и девочка поняла, что послабления не будет. Мать вышла на кухню и что-то повелительно сказала служанке. Та через несколько минут принесла чашку с теплой, резко пахнувшей жидкостью и заставила Джиао выпить. Жидкость обожгла горло, Джиао закашлялась и с трудом сделала пять-шесть глотков. Скоро ее сморило. Когда девочка проснулась через пару часов, служанка принесла туфли – нужно было начинать ходить.

Дунганка появлялась через день – снимала бинты и обрабатывала ноги Джиао квасцами и другими травяными настоями. Каждый раз новая перевязка делалась все туже. Ежедневно девочку заставляли ходить какое-то время в маленьких туфельках, которые натягивали на ее забинтованные ноги. Передвигаться в таком состоянии Джиао могла только по сантиметру, семенящими шажками. Мать подбадривала девочку, обещала, что скоро походка ее станет как у прелестной дамы из высшего общества, а бедра от постоянного напряжения нальются кровью и приобретут чарующие формы.

Джиао научилась плакать в одиночестве, когда никто не видит, иначе ей грозил материнский гнев. Через три недели, несмотря на то, что бинтование начато было в зимнее время и в правильный лунный день, случилась неприятность. Второй и третий пальцы правой стопы стали красными и немного набухли. Дунганка сменила бинты, обработала все квасцами и сказала с сильным акцентом, что скоро будет нагноение. Джиао не знала, что она имеет ввиду, но боль в правой ноге стала сильнее. А когда через пару дней дунганка легко убрала отслоившиеся от гноя ногти, девочке полегчало. Мать радовалась, что на этот раз наняла знающую работницу – у Юби пять лет назад нагноение перешло на пальцы, и они омертвели, потом воспаление перекинулось на ногу, и несколько недель никто не знал, сохранится ли у девочки нога и останется ли она в живых. Это было, по сути, одно и то же: одноногая Юби мертвым грузом легла бы на плечи родителей.

Джиао лучше справлялась с процедурами, и уход за ней был более умелый. Заживление шло почти без неприятностей, что предвещало хороший результат. Даже переломы косточек, позволяющие сделать ступни почти идеальными, прошли у Джиао удачно, заставив ее пострадать совсем недолго.

Через год Джиао уже потихоньку, мелкими шажочками, передвигалась по саду. Ноги ее были обуты в разноцветные чудные туфельки с острыми носами, и личная служанка была больше не нужна, тогда как Юби первые два года могла передвигаться только с поддержкой помощницы. Да и сейчас сестра редко вставала со своей кушетки, словно ожидая, когда ее переложат на свадебный паланкин и отнесут в дом мужчины.

Однажды Джиао застала старшего брата у приоткрытой двери в комнату Юби.

–Что ты здесь делаешь? – спросила она.

Донгэй дернулся от неожиданности и резко повернулся к девочке.

– Не твое дело! – грубо рявкнул он и быстро пошел по коридору.

Джиао восемь лет, но она уже понимает, что могло привлечь юношу к дверям обездвиженной девушки. Юби обычно сидела на плетеной кушетке в углу и вышивала или просто смотрела в окно. Ножки ее в крошечных туфельках были вытянуты и хорошо видны. Джиао знала, что нет объекта желаннее для молодого мужчины, чем девичьи ножки-лотосы, обмотанные тканью. Она ощутила телесный жар Донгэя, когда он сбегал после томительного разглядывания таких близких и в то же время недоступных цветков.

Иногда Джиао смотрит на веселую Дэйю, которая бегает по саду, и радуется детской свежести и непосредственности. Однако себе она не может позволить быть такой несмышленой. Наступает девятая зима Джиао, и деревья в саду чуть припудривает снегом, а бабушку уже не выкатывают в кресле во двор, чтобы та не простудилась. Джиао сидит в своей комнате с вышивкой, боль в ногах уже не так сильна. Боль стала как добавочный орган, нужный для будущей жизни. «Я – сад, – думает девочка, – а боль – это деревья в саду. И сейчас деревья совсем голые, но красивые из-за снега, а весной каждая веточка выпустит нежные лепестки, и сад так и останется красивым и живым. И весной, и летом, и осенью. Я – сад, а деревья – это моя боль. И без деревьев сада не будет».

Джиао знает, что сегодня важный день для Дэйю. Смутно слышала она про восстание дунганского народа, которое началось в провинции. Это мало волнует Джиао, двери ее дома закрыты для посторонних, и она не задумывается о том, что происходит на соседних улицах. Знает только, что женщина, бинтовавшая ей ноги, спешно покинула Юньнань и уехала в далекую неведомую страну под названием Россия. Самой лучшей бинтовальщицей она была на родине Джиао, а теперь пришлось найти другую. Джиао слышит громкий плач Дэйю из другой комнаты и резкий окрик матери:

– Прекрати немедленно!

Джиао радуется. Скоро Дэйю станет настоящей женщиной, как и она сама.