Текст книги "Библия улиток"
Автор книги: Евгения Мелемина
Жанр: Социальная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– Командор красиво выражается.
– Он разбирается в людях, а мне нужна твоя помощь. Знаешь, что я хочу сделать?
– Знаю.
Луций кивнул. Его темные глаза горели, губы слегка улыбались. Он был немного пьян и уже весел, уже захвачен новой идеей.
– Ты меня понимаешь, – удовлетворенно сказал он, потянулся и обнял меня, – мы сделаем это, а когда капитан Белка вернется, он увидит, чего стоил Луций Комерг, лля, и стоило ли так хреново с ним обращаться…
Он обнимал меня вполне искренне. Радостно и крепко обнимал. Он верил, что я разделяю все его мысли, что я с ним, как и прежде.
– Они увидят, убийца я или нет, – шепнул он мне на ухо, – они поймут, что лучшие убийцы получаются из тех, кто хорошо знаком с принципом жизни, а не из медиков-неудачников с Неба-2…
Он повернул голову, и мы встретились глазами: ускользающая темная муть на дне его зрачков.
Наверное, он был сумасшедшим.
Глава 9
Некоторым вещам не должно быть объяснения. Три года я бродил по городам и городишкам и задавал вопросы, и мне задавали вопросы, но я не смог ответить ни на один.
Людям очень хочется внести ясность, узнать детали, соединить их между собой, чтобы получилась нерушимая, тщательно выверенная логичная конструкция.
Если что-то не сходится или остается неизвестным, они злятся или смеются.
А я убежден, что нам не нужно знать правду в том смысле, в котором ее понимает большинство, потому что эта правда – факты, детали, объяснения – в нашем случае никогда не сложатся в прочную убедительную конструкцию.
Если меня спрашивают, откуда взялся на нашей орбите капитан Белка со своими кораблями, я говорю, что не знаю.
На самом деле я знаю то, что он считал нужным сообщить нам: по его словам, он «гулял» рядом и заинтересовался нашей планетой.
Если я сообщу, что он «гулял», меня спросят: как так может быть – прогулки по космосу? Да разве это улица или парковая аллея? Разве два огромных корабля – прогулочное средство передвижения?
Нет, не сходится.
Если меня спрашивают, почему он принялся собирать генетические материалы и создавать резервацию, а заодно и готовить для нее население – неразумных детишек с вбитым в голову «убивать нехорошо», я отвечаю – не знаю.
Я не могу сказать, что капитан Белка настолько криво изъяснялся на нашем языке, что мог донести только самые простые вещи, а выразить свои мысли – никогда.
Меня сразу уличат во лжи: как так? Космический корабль, значит, есть, прогулки по космосу имеются, а чудо-переводчика – нет?
Опять не сходятся концы с концами.
Так будет с любым вопросом о капитане Белке и последних детях, потому что мы понимаем только то, что можем понять, – лекция Огурца о глобальном потеплении понятна и похожа на устойчивую детальную конструкцию. Выслушав ее, хочется незамедлительно отдать денег на пожертвования и порадоваться тому, что остался хоть кто-то, кто способен мыслить логично.
Чтобы понять, почему капитан Белка вмешался в жизнь нашей планеты и какую роль для нее он сыграл, нужно перестать быть человеком.
Мы могли быть для него чем угодно: петлями распустившегося полотна, странно активными кусками неразумного мяса, растительностью, личной коллекцией, тарой с редкими химическими соединениями…
Может, он был великим ученым и, с точки зрения его расы, открыл новую тайну космоса, и поразил свою цивилизацию так же, как нас бы поразил человек, научившийся разговаривать с камнями и умудрившийся вникнуть в их неподвижную, но осмысленную культуру.
Может, он был наркоманом и принимал нас внутрь.
Я ничего не могу утверждать, и я ничего не могу объяснить.
Людям казалось, что последние дети знают все, а последним детям казалось, что правду знают только люди.
Они спрашивают нас: что будет дальше? Мы спрашиваем их: что произошло?
Нам кажется, что вектор событий может двигаться только в одном направлении: к возрождению. Все, что не ведет к нему – кажется бессмыслицей, правда?
Но к нему ничего не ведет. Край пал, синдромеры почти вымерли, последний медик превратился в часть обезумевшей машины, Командор ушел от ответственности, Альянс Освобождения в полном составе пьет ром в норе Уолли и каждый вечер обсуждает новые планы нападения на давно несуществующий рай.
В прошлом году я зимовал в маленьком городке с мирным и дружелюбным населением: в меня ни разу не стреляли и позволили выбрать под заселение любой из пустующих домиков.
Я выбрал домик, заселился и провел зиму в каком-то отупении. Помню, что выходил на поиски деревянных заборчиков и мебели, чтобы спалить все это и согреться, помню, как провалился однажды в полную снега яму и тонул в ней, словно в зыбучем песке, и даже успел приготовиться к смерти, но выбрался. Как-то выбрался.
Помню, что было холодно, что спал много, что пил постоянно.
Я теперь вообще очень много пью. Мне так легче, правда. Гораздо проще испытать муки совести оттого, что вчера на спор целовался с небритым инвалидом и падал, падал, бесконечно неуправляемо падал на крыльце, дороге, у стойки, чем испытывать муки совести за то, что не остановил брата и не прикончил Сантану.
Я нашел множество объяснений, почему не сделал ни того, ни другого.
Луция было не остановить – он одержим и ненормален, а Сантана живет до сих пор и, может, не так уж сильно мучается, как мне представлялось.
Если много пить и много спать – о них и вовсе забывается.
Снился один и тот же сон: туманный берег, река широкой дугой уходит за горизонт. Вода черная, холодная. В такой воде не видно отражения, не зародится волна. На дне топляки и что-то, чему давно нет названия. Через реку перекинут мост: древний мост, на скользких сваях. Начало его давно ушло под воду, и брести приходится по колено в черном холоде, надеясь не соскользнуть. Плавать – все мы умеем плавать, но некоторые – только гипотетически, только надеясь, что смогут удержаться на поверхности, но это самообман. По мосту нужно идти гуськом, держась руками за перила. Старая ветхая конструкция поражает мертвой силой. Мост – словно динозавр с обрубленными конечностями, истекающий посередине реки черной стылой кровью. Когда он заканчивается, глубина только начинается. Дальше – как повезет. На том берегу туманные деревья и обрыв, поросший кустарником. Мне туда нужно, просто необходимо попасть, но я жутко боюсь – все предполагаемые мои умения ничто перед неподвижной гладью. Второй раз я стою на этом мосту. Мне хватает духу взойти на него, пройти до конца и не хватает духу попробовать достигнуть берега. Мало-помалу все спускаются вниз и барахтаются, как мокрые тюлени или крысы. Вскоре они исчезают. Остаюсь только я: держась за перила, в полной тишине. Смотрю на неподвижный поворот реки.
Я просыпался со странным ощущением: мне казалось, что я знаю местность, где протекает эта река и стоит этот мост. Я все еще в полудреме, мне все еще тепло, и я вижу маленькую деревню в осенней пестрой долине, домики с аккуратными крылечками, дорогу змеей.
Яблоки созрели и висят неподвижно. Иногда слышны глухие толчки, словно умирающее сердце все еще пытается встрепенуться – это тяжкая осенняя падалица и подмерзшая земля.
В моем доме пусто, хотя я точно знаю – здесь были и моя мать, и мой отец. У крыльца старый велосипед с рулем, обмотанным проволокой. С тревогой поглядывая на небо, я взбираюсь на него и качу прочь, и по пути ко мне присоединяются другие дети, тоже сосредоточенные и молчаливые.
Мы хотим жить. Очень хотим жить, и потому так отчаянно рвемся к мосту – кажется, попадешь на другой берег – и останешься цел.
Только мост разрушен, и я остаюсь на нем, цепляясь за перила, и смотрю, как исчезают с глади черной реки головы моих молчаливых спутников.
Воспоминание настолько яркое, что иногда я начинал ему верить. Окончательно просыпался и размышлял: возможно ли это, возможно ли, что капитан не создал нас, а собрал нас?
Случилось мерзкое: сознание принялось расслаиваться, я верил то одному, то другому, и картины прошлого – то коридоры на Небе-1, то деревенская пыльная дорога – принялись соперничать в яркости.
Очередное туманное утро я встретил с четким осознанием, что я – открытка с изображением. С глянцевой картинкой, с адресом на обратной стороне, адресом, по которому давно никого не найти. После этого я не смог больше спать. Мне было тяжело терять сознание – казалось, что если я сейчас отключусь, то больше не вернусь. Страх потерять над собой контроль – это страх панический. Я боялся спать, боялся этой ненормальной путаницы, и боялся потерять мои мысли, сознание, боль. Как потерять сознание осознанно? Поиск родственного разума. Сигнал в космос. Чем больше я пугаюсь бессознания, тем больше я понимаю, что в реальности я тоже мало к чему прикреплен.
Лондон пришел очень вовремя. Не помню, как его встретил, помню только тепло, его холодные пальцы и приятный вкус таблетки на языке. Такие таблетки – белые тонкие пластинки со вкусом апельсина, лимона и яблока, спасали нас от всего – от боли, от хандры, от бессонницы, от многих-многих неприятностей, которые случались с детьми, запертыми в космическом корабле под присмотром с трудом говорящего скафандра.
Я уже и забыл, что такие вещи существуют, и забыл, какое облегчение они приносят.
– Выспись, – сказал Лондон и укрыл меня чем-то тяжелым и пахнущим человеческим теплом. Пока я спал, он посыпал снегом пол и все углы моего жилища, а потом старательно вымел снег наружу. Вытряхнул и тщательно выбил на морозе все мои тряпки, не рассчитал сил и закашлялся страшно – наутро я нашел несколько кровавых прогалин.
Он выгреб из очага весь сор, объедки и стекло, и натаскал чуть влажных, остро пахнущих хвойных веток, и всю ночь просидел за столом, задумчиво глядя на темный глазок-сучок на плохо выструганной доске.
– Как ощущения? – спросил он, когда я принялся возиться на кровати.
– Нечто, – ответил я, кутаясь в яркую синтетическую куртку, – таких днем с огнем не найдешь, теплые удивительно, что-то там есть такое в подкладке, что легкое, как пушинка и греет, как целый стог сена. – Отличная у тебя куртка…
Лондон посмотрел на меня через плечо: скулы острые, губы ниткой, на щеках по алому шелушащемуся пятну.
– Забирай, – меланхолично сказал он. – Тебе пригодится.
– Выпьешь?
Он облизнул сухие губы розовым клочком языка, отрицательно покачал головой.
– Я искал тебя или Сантану. Думал, найду тебя – найду его. Очень жить хотелось.
Где-то под кроватью у меня хранилась коробка с пыльными сухими хлебцами, я вытащил ее, сдул с хлебцев пыль и подал к столу. Лондон взял один и принялся жевать, как беззубая собака, – на одну сторону, скривившись.
– Получилось наоборот – нашел Сантану, нашел тебя.
У меня все-таки дико болела голова. Даже чудесные таблетки – и те не помогли. В висках дергало, гудело, зрел в затылке кровавый густой пузырь и катился куда-то ко лбу. Шею словно в клещах держали. Выглядел я, наверное, очень хреново – Лондон разглядывал меня внимательно и с тихим осуждением. Его серые спокойные глаза тонули в багровых полукружьях.
Пока я сливал из всех бутылок в доме остатки спирта, рома и самогона, он деликатно хрустел хлебцем.
– Это еще ничего, – сказал я, выглотав полстакана теплой алкогольной мешанины, – я однажды проснулся и думаю: чем бы похмелиться, а похмелиться нечем, и пришло мне в голову, что в моей крови полно спирта, и если разрезать руку и нацедить крови, то вполне можно…
– Интересно, – скучающим голосом ответил Лондон.
– Сам тогда что-нибудь расскажи, раз не нравится.
– Хорошо.
И монотонно, равнодушно, перемежая рассказ треском разгрызаемых хлебцев, Лондон рассказал мне, что рай разнесен в клочья. Невиданный черный «сайлент», которым обзавелся Луций, уничтожал все и сразу: маленькие наши белые домики, в которых просыпались вместе с солнцем, бьющим через бамбуковые жалюзи; с трудом выращенные хвойные посадки, которыми занималась Ани; пышные нагромождения пальм, плодовых деревьев, кустарников вместе с мелкими птичками, вьющими крошечные гнезда-мячики.
Он превратил в пыль лаборатории с хранилищами генетических маркеров (не видать нам больше семейства морских львов, подумал я, никаких Уинтерз и Дикки), образцы, записи, программы, таблицы, схемы, инструкции, хранилища химических реактивов.
Вся химия, предназначенная для климатических платформ, уплыла в океан Милли, там теперь, сказал Лондон, смрад и грязь.
Единственное, что он не стал разрушать – это энергетические блоки, красные кристаллы в цельной белоснежной упаковке. Их он унес с собой.
– Это дань Командору, – сказал я. – У Командора были серьезные проблемы с энергией.
До меня наконец дошло, почему Командор так обрадовался Луцию и вручил ему Ворона.
– И о чем он думал…
– Он начинает заново, – пояснил Лондон, – и в чем-то он прав. Все, что было под куполом – заражено неправильностью. Как и мы все. У тебя нет никакой странной тяги?
– Не знаю, – ответил я и посмотрел на стакан.
– А у меня есть, – утомленно сказал Лондон. – Ты ничего мне не сделаешь, если я признаюсь? Я и так скоро умру… Это я пытался убить Ани. Не потому, что Комерг заявил, будто бы она специально разрушала наши кристаллы, а потому что это было веской причиной, чтобы освободиться. Я всю жизнь ощущал себя будто в мягкой клетке. Знал, что нельзя, нельзя убивать, нельзя проявлять себя, мучился… но всегда хотел. И когда нашелся повод, я оправдался им и выплеснул все, что накопилось. Я надеялся, что она умрет, но был неопытен, не смог довести дело до конца, хотя сумел все скрыть, и повезло мне, что Ани не запомнила, кто это сделал.
Потом я много раз выходил за купол и находил людей, которых тоже убивал. Синдромеры… они даже казнили там кого-то за мои дела. Это очень стыдно – так жить, Марк, очень больно, потому я чаще других запирался в «сайленте» и много думал.
Я подумал – капитан нас обманывал. Он врал, что его раса вся такая добренькая, иначе как бы он мог так над нами издеваться?
– Это какой-то сбой, – сказал я, не зная, что еще сказать.
– Да? – заинтересовался Лондон, поднимая на меня глаза. – А мне кажется – норма. Увядшие цветы красивее живых, а битое стекло красивее цельного.
Он немного помолчал, раскрошил сухарик пальцами и смахнул пыль на пол.
– Мне снятся сны – я убиваю, и я счастлив, меня не мучает совесть. Я так испугался, что прикончу Комерга, что собственноручно выпустил его из Края, больно было за Ани и за него было бы очень больно, потому что мы вместе росли.
Не знаю, чего он от меня ждал в ответ на эту исповедь.
– Кажется, я знаю, в чем дело, – медленно сказал он, опуская глаза, – надеюсь, что я прав. До вмешательства капитана все шло правильно – все тихонько заканчивалось и должно было закончиться, потому что в человеческой природе эта моя тяга заложена. Не факт, что в точно таком виде, но это позволено было, закономерно было, необходимо было… зачем он вмешался?
– Стоп, – ответил я, – нет такого, что было бы непреодолимо. На то мы и разумный вид, чтобы пользоваться правом выбора, а не потакать своим слабостям. Капитан просто задавал вектор в ту сторону, которая ему казалась нужной. И не он виноват, что такие, как ты и Луций, все испортили. Если предположить, что планету угрохали войнами, то логично, что он пытался вырастить новое поколение людей, которые бы к военному делу не тяготели.
Лондон тихонько хмыкнул. Он теперь рисовал на столе затейливые невидимые узоры.
– Давай ты его сам спросишь, что он такого хотел и на какую логику опирался. Я за этим сюда и пришел.
И он сказал такое, что не сразу уложилось у меня в голове. В «Тройню» был вшит квереон капитана Белки, и его незадолго до смерти сумел обнаружить Сантана.
* * *
Поначалу Лондон искал Сантану, чтобы вылечиться. Он надеялся на чудо и сам не собирался становиться увядшим цветком и битым стеклом. Парадокс, но его тяготение к смерти распространялось только на других. Мысль о самоубийстве казалась ему отвратительной. Он переживал за свое тело – как оно будет валяться, в каком виде, что с ним после сделают. Этот эгоизм он считал закономерным и формулировал коротко: кто угодно, только не я.
Иногда в нем, впрочем, пробуждалась совесть, и тогда Лондон раздаривал людям таблетки из тех, что удалось вынести из Края. Луций не стал трогать никого из пилотов, он позволил им взять необходимые вещи и уйти.
Лондон говорит, что вел он себя словно божество, спустившееся с небес: рушил и одаривал одновременно, и был собой очень доволен.
– Этому парню не хватало любви. – Он сказал то, что мы все и так знали – не было никого, так зависимого от внимания и тепла, как мой брат. – Теперь о нем есть кому позаботиться. Командор носит его на руках… образно если.
В своих скитаниях полумертвый Лондон все-таки умудрился поймать ниточку, ведущую к Сантане. Он узнал, что есть где-то селение, которое находится под охраной и контролем механического бога. Говорили, бог этот жесток к чужакам, хватает их руками и выдавливает им кишки наружу. Говорили, что благодаря ему в селении есть вода. Много чего говорили, но Лондон вычленил главное и решил, что таким богом может быть только «сайлент». Он помнил о побеге «Тройни», прижал в подворотне какого-то безобидного толстячка из тех, кто причислял себя к Альянсу Освобождения, и добился от него истории о крахе всех надежд Альянса – о неразрывном симбиозе Сантаны и украденного им по заказу «сайлента». Толстячок рассказал, что Сантана все-таки добрался до Альянса, раскрыл кабину и выдвинулся наружу, голый, в язвах и с продырявленным черепом, в который «сайлент» вогнал одно из своих сиреневых щупалец.
Выглядело это так жутко, что половина деятелей, заказавших у Сантаны «сайлента», попадала в обморок, а более стойкая половина блевала себе под ноги.
Поговорить с Сантаной не удалось. Он не отвечал и не подавал признаков понимания, но чего-то напряженно ждал.
Догадался только мистер Ббург, мой старый знакомец. Он поспешил собрать в потрепанный рыжий чемодан все деньги Альянса – накопления членских взносов и прочую дребедень, и вручить этот чемодан Сантане.
Говорят, Сантана несколько секунд держал Ббурга за глотку, но все-таки не стал его убивать. Закрыл кабину и ушел.
Толстячка, который рассказал ему всю эту историю, Лондон прикончил. Затащил в разбитый подвал, привязал и долго нарезал кусками, очень надеясь, что толстяк доживет до того момента, когда он доберется до внутренностей.
Толстяк не дожил.
О своих убийствах Лондон рассказывал мне на дню по пять раз. Мы шли вверх по горной серой дороге, ориентируясь на снежные выступы скал, за которыми, по слухам, и укрылся в диком селении Сантана-«Тройня», а Лондон, не обращая внимания на холод и свой страшный кашель, все бубнил о том, как все это происходило. Он не смаковал, не хвалился, а словно пытался понять, что и зачем творил. Я его не прерывал и не осуждал.
Ему и без меня было плохо, да и что такой, как я, может сказать такому, как он?
Мне вообще не нравится идея осуждения. Я предпочитаю быть зеркалом – просто отражать происходящее в себе, обдумывать и преодолевать, но мне не хочется ничего вершить. Не такой уж я умный и безупречный, чтобы считать себя лучше других.
Я своей трусостью и улиточьей беспомощностью обрек Сантану на жуткие годы существования – и до сих пор ждал высшего над собой суда за этот поступок.
Я не верил в бога, никакой религии капитан в нас не закладывал, да и вообще, по-настоящему верующих мне никогда не попадалось, но я думаю, что людям стоит заново придумать себе бога и религию. Бывают минуты, когда не к кому обратиться и не от кого получить заслуженного наказания.
В такие минуты очень нужен настоящий бог.
Я поделился своими мыслями с Лондоном, и он сказал:
– Я бы тоже не смог убить Сантану. Это совсем другое. Так что ты не виноват.
А еще пару часов спустя он добавил:
– Знаешь, почему нет религии? Потому что произошел апокалипсис. После него ничего не должно быть.
Оказывается, капитан Белка делился с некоторыми из нас своими воззрениями на тему культуры и истории. Он опирался на авторитетный источник – всемирную книгу истины, где черным по белому было начертано пророчество: когда, как и при каких обстоятельствах все должно прекратиться – по воле бога, конечно.
Капитан утверждал, что прибыл сюда, чтобы проследить за этим событием, которое обозначал как «апокалипсис». Он долго ждал, но, к его удивлению, авторитетное пророчество сбываться не торопилось.
– И тогда он вмешался?
– Этого я не знаю, – помотал головой Лондон, – я вообще не уверен, что правильно его понял. Помнишь его книжечку?
Книжечку я помнил. Потрепанный томик в бархатной обложке. С ним капитан Белка не расставался.
– Мы с Тенси спросили, что за книга, и он все это нам выдал. Очень расстроенный был.
Неужели капитан, не дождавшись апокалипсиса, решил, что ничего не происходит, потому что именно он и является его орудием, и начал действовать по инструкции?..
У меня накопилась уйма вопросов, и я перестал спать, волнуясь перед предстоящей встречей с квереоном капитана.
Напряжение я снимал алкоголем. Чем выше мы забирались, тем больше я пил, и под конец путешествия ноги уже не переставлял, а просто полз куда-то наверх, слепой от снежной белизны. Отморозил руку – помню, что Лондон тщательно растирал ее, зажав между колен. Скатился с тропинки, ударился боком о выступ и сломал два ребра.
Лондон отдал мне остатки своих аптечных припасов. Он не злился и не пытался отнять у меня запасы рома, просто тащил меня наверх, сосредоточенно, как белка – орех. Ему самому было очень худо. Весь наш путь отмечен кровавыми пятнами – с него лилось каждую милю. Кашлял, белел, долго отхаркивал сгустки и сплевывал свежую кровь.
Может, нам обоим и не суждено было добраться до вершины, но мы вылезли на какую-то площадку, нависшую над пропастью, привалились друг к другу и встретили невероятно красивый рассвет – серые пики, устланные снежной белизной, окрасились в медовый желтый, потом тягучий розовый и под конец – в торжествующе алый, чистый и пронзительный. Солнце поднималось из-за гор, катилось осторожно, а с ним вместе плыли плотные сияющие облака, парусами распахнувшись в сине-зеленой волне.
Галлюцинации?
Но Лондон тоже видел, видел, как плывет корабль, настоящий корабль, и на носу его, распахнув руки, улыбается мать – его и моя, женщина, которая хочет нас обнять и согреть.
Ей бы уткнуться в плечо и заплакать, подумал я тогда.
А Лондон рядом тихо скулил, зубами раздирая себе губы.
На этой площадке меня покинул рюкзак со всеми моими склянками, фляжками и бутылками. Он соскользнул и исчез в пропасти, не оставив после себя даже далекого «дзынь!», которого я ждал, старательно прислушиваясь.
Больше ничего полезного при мне не было.
Мы хотели остаться там – навсегда. Почему-то казалось, что здесь наше место – и плевать на все, пусть только солнце встает над горами.
С меня разом слетела вся шелуха – все мои терзания и чувство вины. Хотелось только спать, и Лондон уже закрыл глаза, привалившись на мое плечо, но из-за скалы вышли люди – гуськом, со странными плетеными щитами в руках, и сон пришлось отложить. Встать мы не могли. Нас положили на эти самые щиты и поволокли по тропе, как туши убитых животных.
Сантана действительно сделал все, чтобы его считали богом. В маленькой долине, зажатой между двумя резцами гор, ровно тянулись улочки из теплых аккуратных домиков. Взрыхленная почва, укрытая снегом, ждала весенних посевов. Неподалеку были пробиты две превосходно оборудованные шахты. Хвойный молодняк зеленел на окраине. Воды здесь было вдосталь – и не только снежной, мягкой, но и ледяной, колючей, из ручья, текущего по влажным камням.
Люди одеты были странно, но очень тепло – в несколько кожаных и меховых слоев. Пока меня волокли на санях, я присматривался и с сожалением обнаружил, что даже в этом холодном маленьком краю та же проблема, что и на всей планете – здесь не было женщин и детей.
Были только стареющие, но еще сильные мужчины с коричневой морщинистой кожей и светлыми, почти белыми глазами.
Мужчины много курили, почти у каждого в зубах была трубка с горьковатым дымком над ней, еще они переговаривались, и голоса были гулкие, ровные.
Нас сгрузили в жарко натопленном домике. Пока я валялся, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, как картофелина, которую решили испечь, Лондона раздели, натерли какой-то вонючей жидкостью и напоили чаем с прозрачным ароматным паром. Лондон порозовел и после того, как его накрыли шерстяным одеялом, повернулся на бок и уснул.
Лицо у него стало безмятежное. Я присмотрелся – узнавая в нем прежнего мальчишку, с которым вместе играли в догонялки по гулким коридорам Неба. Я помнил, как догнал его, схватил за руку слишком резко, и он упал, и помнил, как я испугался, а он поднялся и обнял меня, утешая, не обращая внимания на свои разбитые колени.
Так учил нас капитан – не причинять боль другим. Поэтому он так старался меня утешить, чтобы погасить мою боль за его боль.
Битое стекло.
Меня не стали ни растирать, ни поить чаем. Позволили согреться и вывели наружу. Солнце здесь было особенным – ярким до слепоты. Я то и дело закрывался руками, натягивал пониже шапку. Люди вокруг смотрели на солнце спокойно – в щелочки своих узеньких глаз.
Вели молча, изредка направляя прикосновением к рукаву. Я дышал осторожно – воздух был колючим, тяжелым, ребра ломило. Мой организм – странная система, сплошное мясо в каркасе, но кости так же уязвимы, как и у обычного человека. Неприкосновенны только сердце и легкие, вынесенные в биокороб, и я в кои-то веки почувствовал и собственное дыхание, и биение жизни.
«Сайлент» стоял в неглубокой пещерке, украшенной пучками сухих растений. «Тройня», бело-голубой, мертвый, словно припал спиной к стене.
Его кабина была открыта, и в сумрачных разросшихся недрах все еще угадывалась человеческая фигура, полностью затянутая в плоть машины.
Конец симбиотической связи – «Тройня» поглотил Сантану и так разжирел, что не смог больше двигаться.
– Нож мне дайте.
Нож подали вперед рукояткой.
Мои проводники остались у входа, а я подошел ближе и, привычно нащупывая выступы, по которым можно было забраться наверх, полез по ледяному телу «сайлента».
В раскрытой кабине все еще держался кисло-сладкий запах. Кресло пилота затянуло лиловыми пленками, словно шторами – роскошный будуар какой-нибудь царицы.
Первым делом мне нужно было очистить именно его. Пленки плохо поддавались лезвию ножа, но оказалось, что стоит лишь сделать надрез, как их становится удобно рвать руками. Они расходились с треском, капала светло-синяя жидкость, пахнущая почему-то леденцами. Я разрывал завесы с остервенением и весь перемазался.
До липкого кресла я добрался минут через двадцать и сильно устал. Пришлось замереть, прижавшись щекой к спинке. На меня то и дело выплывала из сиреневых глубин темноволосая голова, но ни разу не добралась до поверхности, не вынырнула.
Желеобразную плоть «сайлента» я резал еще с час. Она норовила снова слипнуться, собиралась в комки, затягивала раны, и в конце концов я взбесился и превратился в маньяка – бил ножом наотмашь, наугад, изо всех сил, двумя руками держась на рукоятку. В стороны летели брызги, комья, сгустки, сплетения.
Наконец показалась мокрая тонкая рука со скрюченными пальцами и неимоверно длинными ногтями. Я дернул за эту руку, и труп Сантаны выпал в кабину прямо на меня: мокрый, холодный, легкий, словно сложенный зонтик.
Он был почти голый, лишь на поясе маленькая кожаная сумочка, державшаяся на истрепанном ремне. В сумочке оказались несколько тонких пластин – квереонов.
Я включил аварийное питание, поставил «сайлента» на режим восстановления и спустился вниз, аккуратно держа тело Сантаны на плече.
– Это надо похоронить, – сказал я внизу.
Люди кивнули, и двое подхватили тело и унесли.
Со мной остался только тот человек, который дал мне нож. Высокий, в кожаной короткой куртке с меховым воротником. В узких прорезях глаз выпукло сидел черный густой зрачок, обтянутый такой же черной радужкой.
– Селет, – представился он, – а ты Марк.
– Да.
– Взял, что тебе было нужно?
– Да.
– Твоя машина еще будет работать?
– Должна. Ей нужно время.
– Тогда пойдем. Мы готовимся к чаепитию.
В центре селения, на круглой площади, расставлялись широкие деревянные скамьи. Их покрывали шкурами. Поднимался в небо оранжевый светлый костер, и в него то и дело подбавляли каких-то камешков. На празднично украшенном столе не было ничего, кроме кружек, раскрашенных в разные цвета. Из такой же кружки чаем поили Лондона.
Сам чай – ароматный травяной настой, булькал в котле, подвешенном над костром.
Люди тихонько собирались, в полном молчании рассаживались по местам. Занято было около трети скамей, и я уселся на одну из них рядом с Селетом. После яростной атаки на плоть «сайлента» я чувствовал себя умиротворенным. Руки и ноги казались легкими, на душе было светло.
С умилением я разглядывал снежные пики, зеленоватое небо, с наслаждением поворачивал лицо навстречу легкому прохладному ветру.
Это место лучше Края – вычурного, пышного, словно лакированного. Край так же сильно проигрывает горному селению, как толстое аляповатое золотое украшение тонкой серебряной змейке.
Потом я вспомнил – Края больше нет, а о мертвых плохо не говорят…
– Мы говорили с ним, – сказал Селет.
Он курил. Из трубочки поднимался серенький дымок.
– С Сантаной?
– С тем, кто считал себя богом.
Интересно, считал ли себя Сантана богом или нет.
– У него была круглая стеклянная голова.
Капитан Белка.
– Мы спросили его, когда же придут ангелы, чтобы снова вернуть нам жизнь, а он ответил – ангелам запрещено покидать рай, потому что вы злы и убиваете их.
– Мы сказали ему – хорошо, мы справимся сами, но где же наши жены, чтобы мы продолжали свой род? А он сказал нам: разве вы не знаете, что через женщину в мир приходит зло, и разве вы не чувствуете, что по моему повелению больше не нуждаетесь в любви?
– Мы сказали ему: скоро мы умрем, и никого не останется, о ком ты мог бы заботиться. А он сказал нам: не я бог ваш, я лишь исполнял его наказы.
– Мы сказали ему: зачем ты пришел? Он ответил: вы едите и шьете одежду, ловите рыбу и строите дома, а я прихожу к тем, у кого есть книга жизни, и исполняю все ее заветы. Вам нужно было быть осмотрительнее, записывая их.
– Мы сказали: ты превратил ее в книгу смерти. Он ответил: неправда. За все отвечаете вы сами и всегда начинаете с того, что брат убивает брата, а женщина становится причиной страшного греха.
Селет умолк, выбил трубочку и спрятал ее в рукавицу.
Значит, Аврелий мертв, подумал я. Значит, не было для него никакого Неба-2. Значит, не просто так капитан создал Ани…
Солнце совсем меня ослепило. Вместо людей – серые тени, они скользят мимо меня, поскрипывают скамьи, тянет ароматным травяным настоем. Мой собеседник тоже получил в руки кружку с чаем, отхлебнул и задумчиво уставился на оранжевые перья костра.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.