Текст книги "Другая женщина"

Они все-таки сделали книжку – Лёка настояла. Она сама все провернула – нашла издательство, художника для обложки, так что Мите оставалось только заплатить. Сумма была приличная, а тираж небольшой, но зато издательство само занималось распространением. Он завел себе сайт – в придачу к странице на самиздате и Живому Журналу, который вела от его имени Лёка: у него не было времени. Теперь он писал почти все время, при любом удобном случае, и научился отключаться: жена могла что-то говорить, а он поддакивал и кивал, не вникая. Детей он слушал. Вернее, Катюшку – Антошка еще пока не говорил. Пацан получился забавный и очень похожий на Томку: маленький тигренок! И когда Катюшка тетешкала его, напевая: «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку!» – он заливисто хохотал, размахивая ручонками. Только дети и радовали, а жену Митя как бы вынес за скобки своего существования.

Он начал работать над романом, который про себя называл «бабушкин». Дело двигалось медленно, потому что попутно Митя то и дело отвлекался на что-то другое, более короткое. Да и замахнулся он по-крупному: действие романа начиналось в конце девятнадцатого века, а закончиться должно было в начале двадцать первого. Ему требовалось много фактического материала, и Лёка рылась в книгах и Интернете, помогая ему войти в эпоху. Теперь Митя был уверен, что справится – пусть на это и уйдет несколько лет. Текст рос и ветвился, как растет деревце из маленького семечка, – любое Митино произведение так и возникало на свет. Все «Письма к Леа» родились из видения женщины с ветром в волосах, идущей по набережной. А «бабушкин» роман кристаллизовался вокруг сцены в оккупированной деревне: немцы забрали последние продукты и – до кучи! – лоскутное одеяло, сшитое Полиной. Она бежала за немцами, крича:

– Отдайте хоть одеяло! У меня ребенок маленький!

А Машенька хватала ее за подол и плакала:

– Мама, не надо, не надо! Застрелят!

Но порой Митю охватывало отчаянье: все написанное казалось корявой ерундой – и кто это станет читать-то?! В такие минуты ему была просто необходима Лёка – только она умела успокоить его и вселить уверенность в себе. Лёка взялась переводить его «Письма к Леа» на английский и французский, надеясь заинтересовать зарубежных издателей: у нее были какие-то знакомства, еще со времен замужества. Митя даже не надеялся и был просто потрясен, когда с ним действительно подписало контракт лондонское издательство.

С момента встречи с Лёкой его жизнь изменилась так круто и так стремительно набирала обороты, что его порой укачивало. Да и писал он слишком много. Ему все больше хотелось бросить работу и полностью отдаться творчеству, которое особенных заработков, честно-то говоря, не приносило. Ну, и как бросить? Жить-то на что?! Он давно уже был партнером в фирме и чувствовал ответственность за дело. И ответственность за семью, за детей. За Лёку. И хотя Митя как-то приладился к своей двойной жизни, это не сильно ему нравилось: два города, две женщины, две разные работы. И еще больше ему не нравилось, каким он сам становился, разрываясь между двумя городами и двумя женщинами.

Хотя…

Если все время только писать, можно и с ума сойти – порой он так уставал, что, приехав к Лёке, спал часов двенадцать подряд. Или, наоборот, писал как заведенный, потому что по дороге ему пришла в голову какая-нибудь новая идея. А бедная Лёка всё это терпела: неделями ждала его приезда, стерегла его сон, сдувала пылинки, правила его рукописи, бегала по издательствам…

После выхода английского издания «Писем к Леа» они с Лёкой не виделись целых три месяца – Митя никак не мог вырваться. А когда наконец приехал… Нет, вроде бы все было как всегда – и радость встречи после долгой разлуки, и острый всплеск желания при первом же поцелуе, и сбивчивые, перепрыгивающие с одного на другое разговоры – столько надо было поведать друг другу! Все как всегда, но… Что-то было не так – Лёка чувствовала. Словно струя холодной воды в теплом течении, словно сквозняк из незакрытой форточки. Лёка невольно приглядывалась и прислушивалась: ей мерещилась какая-то фальшь в Митиной нежности… и вдруг, прервав саму себя на полуслове, она воскликнула:

– Ты снова с нею спишь!

Повисла тяжелая пауза – Митя ничего не ответил, только опустил голову, и Лёка, немного помолчав, продолжила прерванную фразу:

– Да, и проблемы с верстальщиками…

– Дорогая! Послушай!

Но она не хотела ничего слушать и суетилась больше обычного, а Митя следил за ней страдальческим взглядом.

– Совершенно невозможно найти приличного верстальщика, ты знаешь! Редактор там хороший, насчет обложки я договорилась…

После ужина, прибираясь на кухне, Лёка сказала, стоя к Мите спиной:

– Я постелю тебе сегодня на диване в большой комнате, хорошо? А то я что-то… Ну, в общем, голова болит весь день.

Прозвучало это жалко – Митя встал и попытался ее обнять, но Лёка вывернулась и ушла в комнату, бросив из-за плеча:

– Надеюсь, вы хотя бы предохраняетесь.

Полночи Лёка не спала, зная, что и Митя не спит в соседней комнате. Она никак не могла переломить себя: ведь знала же, знала, что так и будет! Знала! И все равно оказалась не готова! Наконец она задремала. Ей снилось большое французское окно, которое надо было отмыть – там, за мутным стеклом, маячила Митина фигура. Лёка старательно терла стекло тряпкой, прыская очистителем, но стекло не столько очищалось, сколько истончалось и, наконец, рассыпалось под ее рукой в мелкую стеклянную пыль. За первым стеклом оказалось второе, точно такое же, потом третье – она возила и возила тряпкой, а толку не было – стекла рассыпались одно за другим. Вдруг Митя решительно ударил кулаком в стекло со своей стороны, и все преграды рухнули. Он улыбнулся ей и протянул руку – Лёка, помедлив, дала свою, они переплели пальцы… Она проснулась – Митя держал ее за руку. Он стоял на полу на коленях, положив голову на край постели. Лёка обняла его холодные плечи:

– Митя! Ты что?! Ты с ума сошел? Ты же простудишься!

Он действительно закоченел и еле разогнулся, поднимаясь с пола. Лёка прижалась к нему, согревая:

– Сумасшедший…

– Не отказывайся от меня! – зашептал Митя. – Дорогая! Пожалуйста, не отказывайся! Я не вынесу! Меньше всего я хотел, чтобы ты страдала, и вот… Прости меня! Прости! Можно, я объясню?

– Нет! Митя, ты не должен! Ты не обязан ничего мне объяснять и оправдываться! Не должен просить прощения! За что?! За то, что спишь со своей женой?! С матерью своих детей?! У меня нет на тебя никаких прав!

– У тебя больше прав, чем у кого бы то ни было. Послушай… Хочешь… хочешь, я останусь? Навсегда? Прямо сейчас? – Он тут же почувствовал, как Лёка напряглась, и пожалел о сказанном. Справиться с инфернальным страхом Лёки перед его открытым разрывом с женой он никак не мог, как ни пытался.

– Митя, но ты же знаешь…

– Не понимаю, какая разница? Все равно я изменяю жене! По крайней мере, я поступлю честно, пусть и жестоко. Лучше один раз отрезать, чем врать всю жизнь! Хотя… особенно и врать-то не приходится… Она так мало интересуется моей жизнью…

– Митя, пожалуйста! Пожалуйста! Ты прав, я знаю! Но я ничего не могу с этим поделать! Я боюсь! Я не могу, просто не могу…

– Ну хорошо, хорошо! Прости меня! Прости. Все будет, как ты хочешь.

– Я смирюсь, правда! Не буду об этом думать, и все!

– Это не я там, понимаешь? С ней. Там – Дима. А я – Митя. Я не знаю, как мне удается раздваиваться, но… настоящий я – с тобой. И настоящая любовь – здесь, сейчас…

И Митя принялся утешать и успокаивать трепещущую Лёку – поцеловал раз, другой, и она, вздохнув, забыла обо всем, чувствуя только поцелуи, только прикосновения рук Мити, только касания его чутких пальцев, что настраивали ее, словно живой музыкальный инструмент. Все ее существо звучало, пело, парило, плыло на волнах этой волшебной мелодии, слышимой им двоим, а Митя, просто тая от нежности, смотрел, как она расцветает от ласк. Но, придя в себя, Лёка вдруг снова испугалась – никогда еще Митя не был так нежен с нею!

– Ты… ты что?! Ты так со мной прощался?!

– Лёка, ну что ты! Господи… Я так просил прощения! Как я мог прощаться, если я только что умолял не бросать меня?! Я же хотел остаться, ты забыла?!

– А вдруг… ты решил… что если не так… то никак. – И она совершенно по-девчоночьи разревелась.

– Ну вот! Теперь ты решила утопить меня в слезах?

Ну что с нею делать?! Митя знал, почему Лёка так страшится его возможного развода: ей казалось, что чем реже они видятся, тем сильнее любовь, а если они будут жить вместе, все кончится очень быстро – она надоест Мите, и он найдет себе более юную и прекрасную девицу. И пока она не увела Митю из семьи, все еще, возможно, и обойдется. Ну, встречаются они раз в месяц – может, судьба и не обратит на это внимания? И не накажет их?

Лёка ужасно боялась, что Митя ее разлюбит! Она старалась это скрывать, но иногда страх прорывался наружу, вот как сейчас. Получив гонорар от англичан, Митя положил его на счет Лёки и торжественно вручил ей карту – если бы не она, никакой книжки не было бы вообще. Но она ужасно испугалась: смертельно побледнела и отбросила карту, как раскаленную головешку. Митя решил было, что оскорбил ее деньгами, но потом понял: Лёка решила, что он хочет с ней расстаться!

– Господи, ну что ты выдумала?! Совсем сошла с ума! Лёка, бедная моя… Давай ты не будешь думать всякие глупости, а?

– Ладно… Я постараюсь…

Она старалась, очень старалась! Если бы Митя только знал, с каким страхом Лёка ждет неизбежного пятидесятилетия, сколько усилий она прилагает для поддержания молодости и красоты! Еще счастье, что у нее хорошие гены – мама и в семьдесят пять выглядит прекрасно, а Кале никто никогда не дает ее лет: великолепная кожа, никаких морщин и ни одного седого волоса. Каждый день Лёка делала гимнастику, ходила в бассейн и на фитнес, питалась исключительно здоровой пищей и старалась не засиживаться за компьютером. Летом она носила темные очки, а потом даже купила шляпу с большими полями, чтобы кожа не страдала от солнца. В общем, жила она в сплошном трепете и волнении…

– Митя, скажи, ты веришь в это? Что мы когда-нибудь сможем быть вместе? И не бояться?

– Я и сейчас ничего не боюсь. Я же говорил тебе, что не верю в наказание судьбы. Чаще всего страдают невинные, ты не заметила? Вот моя бабушка – это такая кроткая и добрая душа, а какая жизнь у нее была?! Выдали замуж, не спросясь – хочет, нет ли! Растила чужих и своих детей, пасынок на фронте погиб, падчерица повесилась, ее собственный сын – мой дядя Ваня – от рака умер совсем молодым. Терпела от мужа побои и унижения. Полюбила человека, а уйти к нему не могла, потому что весь наш дом на ней был. И ни от кого словечка благодарности не дождалась! Если б не я… А, ладно! Или вот Варька, которая мне с бабушкой помогала, – она-то за что наказана? Или мать ее? Дочь умерла в детстве, муж от инфаркта, сын под поезд попал… Сойдешь тут с ума!

– Да, верно! За что?!

– А нет ответа. Ни за что. Просто так карта легла.

– Ты так это понимаешь?

– Да.

– Митя, а ты в Бога не веришь?

– В Бога? – Митя вздохнул: – Я много думал об этом. Мне кажется, вера – это такое особое состояние души… Нет, мне не дано. Бог как-то не вписывается в мою картину мироздания.

– У тебя есть своя картина мироздания?!

– Да. А у тебя нет? Девчонка, что с тебя взять! А насчет Бога… Знаешь про рыбок в аквариуме?

– Нет! Что за рыбки?

– Плавают две рыбки в аквариуме. Одна спрашивает: «Как ты думаешь, Бог есть?» Другая отвечает: «Не знаю… Но кто-то же меняет нам воду». Так что, дорогая, давай подождем, пока нам не поменяют воду…

Лёка рассмеялась, потом задумалась.

Две рыбки в аквариуме мироздания – они лежали, обнявшись: Лёка потихоньку засыпала, а Митя не мог спать. В голове у него шла привычная нескончаемая работа, наполовину осознанная: он словно просеивал сквозь мелкое сито впечатления сегодняшнего вечера и пережитые чувства, отбирая и складывая про запас в хранилища памяти все самое выразительное и яркое, чтобы потом, уже забыв, откуда что взялось, вставить в роман и внезапные слезы Лёки, и ее смех, и тихий стон… И собственную – почти невыносимую! – нежность к этой женщине, неизвестно за какие заслуги подаренную ему судьбой.

А утром, когда Лёка проснулась, Митя уже сидел за компьютером и быстро шелестел клавишами – рассеянно ответил на ее поцелуй и снова погрузился в текст: в очередной раз отложив роман, он писал небольшую повесть о любви и измене, которую не знал пока, как закончить.

– Сделать тебе кофе?

– Да, пожалуйста. Я поработаю немножко, ладно?

– Конечно.

Леа принесла кофе, поставила рядом с ноутбуком, а сама забралась с ногами на диван, завернулась в халат и, потягивая кофе, любовалась работающим Митей: хмурилась вместе с ним, поднимала брови, улыбалась. И, рассеянно прихлебывая кофе, думала: «Господи, я так люблю его! Если бы не было компьютера, я переписывала бы от руки его черновики, как Софья Андреевна – Льву Толстому. Хоть сто раз! Или на машинке перепечатывала…»

Она представила себе, каково это – жить вместе с Митей?

Просыпаться вместе каждое утро, засыпать ночью…

Смотреть, как он работает…

Готовить ему обед, стирать рубашки…

И вздохнула.

Ну, хоть помечтать-то можно?!

Митя перестал шелестеть, перечел написанный текст, почесал нос, потом быстро исправил что-то в двух местах и кивнул: вот так лучше! Протянул, не глядя, руку за чашкой, промазал – Лёка хихикнула. Наконец, нашел чашку, отпил, все так же глядя в экран, и поморщился – кофе холодный! Лёка не выдержала и рассмеялась. Митя повернулся к ней вместе с креслом, вытянул ноги и сказал, закинув руки за голову:

– Привет! Как ты хорошо уклопштосилась!

– Что я сделала?!

– Уклопштосилась! Ну, угнездилась. И долго ты собираешься так сидеть?

– Всю жизнь, – ответила Лёка. – И всю следующую жизнь.

– В халате?

– Могу и без халата!

Они, улыбаясь, смотрели друг на друга. Потом Лёка покраснела и засмеялась:

– Перестань!

– А разве я что-то делаю?

– Ты думаешь!

– Я же не могу не думать! Особенно глядя на тебя…

Лёка вздохнула: она прекрасно знала, что последует дальше. Сейчас ему в голову придет очередная гениальная мысль, и он напрочь забудет про нее – будь она в халате или без халата! Так и есть – Митя нахмурился и, разворачивая кресло, рассеянно сказал:

– Ты знаешь… Мне тут надо кое-что доделать… недолго. А потом я весь твой, ладно?

– Конечно!

Но он уже не слышал. Лёка встала, тихонько подошла и, стоя у Мити за спиной, некоторое время смотрела на слова, выползающие на экран из-под его быстрых пальцев, подобно вереницам черных муравьев, – откуда? Откуда он их берет?! Почему именно эти слова, цепляющиеся друг за друга крепкими усиками смысла и связывающиеся в такие прекрасные фразы?! Иногда она угадывала очередное слово, иногда нет, но увлекательнее занятия не было, и, если бы Митя только позволил, она всю жизнь стояла бы у него за плечом! Но он этого не любил, поэтому Лёка осторожно отступила, но Митя быстро повернул кресло и, ловко ухватив ее за талию, посадил к себе на колени:

– Попалась!

Лёка виновато сморщила нос, но Митя не сильно сердился:

– Сколько раз я просил не стоять над душой, а? Сбиваешь меня… Разве можно работать, когда над ухом сопят всякие Леонидки…

И тут же заглянул ей в глаза: не обиделась ли? И поцеловал.

– Леонидки! Это что такое? Это птички, насекомые, зверюшки или рыбки? – Лёка положила голову Мите на плечо и обвела пальцем скулу, на которой пробивалась щетина: ее страшно забавляло, что усы и борода у него растут совершенно рыжие!

– Выдумщица! Рыбка-бананка, это у Сэлинджера. А насекомое – медведка.

– А! Я помню что-то такое! Медведка – она какая? Мне кажется, лохматая, вроде гусеницы, коричневая, в норке живет…

Митя рассмеялся:

– Медведка – страшный хищник в доспехах! Фильм «Чужой» смотрела? Вот такое, только маленькое.

– Фу! Гадость какая!

– А леонидки… Они полупрозрачные, бледно-зеленые… Крылышки у них, как у стрекоз, только не жесткие, а мягкие! И золотые глаза. Они танцуют в воздухе… в солнечном луче… над ручьем. Над лесным ручьем! А когда солнца нет, они прячутся во мху. Такой густой зеленый мох… Цветет оранжевыми метелочками.

– А они умеют петь?

– Да! Как цикады, только нежней. Очень тихо. На закате…

Лёка шмыгнула носом и уткнулась Мите в шею – плечи ее вздрагивали.

– Я так люблю тебя! Просто невозможно, как сильно!

– Конечно, это такое горе, любить меня, да?

– Не смейся!

– Я совсем не смеюсь, – хрипло сказал Митя, с силой провел рукой по ее спине и, распахнув халат, стал жадно целовать беззащитно откинутую шею, ключицы, плечи, грудь – впиваясь ртом в нежную плоть и оставляя синяки на невероятно белой коже, особенно белой на фоне черной ткани халата. Но даже в эти минуты он не переставал думать о своем тексте, и в тот самый миг, когда сознание наконец вспыхнуло снопом искр и отключилось, он понял, каким должен быть финал!

Глава 6
Перемена участи

Тамара очень не любила, когда дети болели. Конечно, какие родители это любят? Но Томке каждый раз казалось, что дети цепляют всякие гриппы и ангины нарочно, ей назло – сама она почти никогда не простужалась и даже ни разу в жизни не была у зубного врача, а «критические дни» просто ненавидела: и почему этот организм так по-дурацки устроен! Везет мужикам! И когда простудился трехлетний Антошка, тоже сначала злилась: так не вовремя. Отчет на носу, а тут! С утра Антошка куксился, хлюпал носом, подкашливал, но к обеду температура у него подскочила до тридцати девяти! Он горел, метался, никакие домашние средства не помогали, и Томка вдруг впала в страшную панику: точно так же метался и бредил четыре года назад его отец. Она благополучно забыла, что не хотела рожать этого ребенка, а теперь вдруг вспомнила и скандал с мужем, и свое идиотское поведение: а вдруг… вдруг судьба решила ее наказать и Антошка… умрет?! Господи, нет, нет! Она заметалась, не понимая, что делать, и схватилась за телефон, как за спасательный круг: Димка! Позвонить Димке! Тамара не помнила, куда он уехал на сей раз, да никогда и не пыталась особенно запоминать: в командировке, и ладно. Димка ответил сразу – фоном слышались какие-то мужские голоса и невнятный шум. Выслушав жену, он сказал:

– Вызови «Скорую», немедленно! О чем ты только думаешь? Я приеду сегодня.

«Скорую», конечно! Она совсем рехнулась, если не подумала об этом! Томка бормотала, что не надо приезжать, она справится: вернуться Димка должен только в понедельник.

– Я сказал – приеду.

Он приехал в половине первого ночи, когда кризис уже миновал – Антошка заснул, а Тамара сидела, беспомощно опустив руки, сама еле живая. Димка посмотрел на нее тяжелым взглядом, прошел к сыну, поцеловал его в потный лобик – Антошка, не просыпаясь, пробормотал: «Папа…», а Томка отвернулась – для нее у мужа давно уже не находилось такого нежного выражения лица. Димка отпустил жену спать, а сам еще долго ходил по квартире – то в ванну, то на кухню, то к дочери, то опять к сыну. Только к Томке не зашел. Спать она не могла, страх не отпускал. И Тамара все-таки заплакала, как ни крепилась, – горько, безнадежно, отчаянно. Она вздрогнула, когда неслышно подошедший муж лег рядом с ней и обнял. Она вцепилась в него и зарыдала с удвоенной силой, а Димка молча гладил ее по голове.

– Я так испугалась, так испугалась! Вдруг он умрет?! Я тогда жить не смогу!

– Успокойся! Никто не умер, все живы, все будет хорошо.

– Димочка!

Димка нахмурился – она впервые в жизни назвала его так.

– Ди-имочка, прости меня! Прости меня, пожалуйста, за Антошку! Я была такой дурой! Просто идиоткой! Я так раскаиваюсь, честно! Димочка, пожалуйста! Простииии…

– Ну что ты… не надо… перестань…

Димка никогда не видел в жену в таком состоянии, и ему стало как-то не по себе. А Томка вздрагивала от рыданий и прижималась к нему изо всех сил. Она вдруг осознала, как соскучилась – сто лет он ее не обнимал! В первые годы брака муж еще лез к ней с какими-то нежностями, но Томка сама его отучила: ты ж мужик, а не трепетная лань! А сейчас ей так хотелось нежности и ласки! И, пожалуй, она была бы вовсе не против, если б он назвал ее малышкой и бедной девочкой, как когда-то, потому что именно так себя и чувствовала: испуганной малышкой и глупой девочкой.

Томка даже не могла вспомнить, когда у них последний раз был секс – боже, неужели… неужели четыре года назад?! Ну да, тогда они и сотворили Антошку. Четыре года! Нет, это слишком – даже для них с Димкой! А если… если он больше ее не хочет?! Совсем?! Она вся дрожала, сгорая от вспыхнувшего вдруг острого желания – нет, это просто невыносимо: чувствовать так близко его тело, запах… Томка робела, не решаясь ни поцеловать, ни приласкать собственного мужа, и больше всего боялась, что он сейчас встанет и уйдет, бросив ее одну в этой проклятой постели! Но муж не уходил. Он вдруг повернулся и включил ночник. Томка заморгала, представив, какая она зареванная, опухшая от слез и красная. Несчастная и жалкая. Конечно, ему неприятно… Димка все смотрел на нее, очень внимательно: выражение лица у него было странное, и Томка совершенно не понимала, о чем он думает. Никогда не понимала, а сейчас – и подавно.

– Димочка! – дрожащим шепотом попросила она. – Димочка, пожалуйста…

И «Димочка» поцеловал ее наконец.

Но если Тамара надеялась, что после этой безумной ночи у них все наладится, она ошибалась – стало еще хуже. Утром Димка ушел, когда она еще спала, а ночевать не явился. Тома не сразу догадалась ему позвонить, подумав, что он вернулся в эту свою командировку – с него станется. Но оказалось, что он в Филимонове! «Мне надо побыть одному». Голос у Димки был какой-то чудной, и Тамара, только повесив трубку, с ужасом поняла, что он напился! Пить Диме было категорически нельзя, он и сам это прекрасно знал. На Томкиной памяти он напивался всего дважды: первый раз еще пацаном, когда подрался с Кузяевым. Именно тогда Томка и поверила, что Димка и алкоголь несовместимы, а то все думала: выпендривается! С тех пор Димка на празднествах не пил ничего крепче пива и белого вина, и то по чуть-чуть, предпочитая минералку.

Второй раз это случилось на бабушкиных поминках – Тома не успела оглянуться, а Димка уже орет на мать и сестер, что они угробили бабу Полю! Старший Томкин братан полез было его утихомиривать, но Димка вошел в раж и разбил тому физиономию в кровь. Если бы не Варвара, неизвестно, чем бы закончились поминки – Томка просто не знала, что делать, да и испугалась, честно говоря. Варя спокойно подошла к невменяемому Димке и тихо сказала:

– Дон! Ну, что ты разошелся, а?

Димка перевел на нее мутный взгляд, потом встряхнул, поморщившись, головой:

– Ва-арежка…

– Пойдем-ка! – Она бестрепетно взяла его за руку и увела в бабкину квартиру. Когда Тома, слегка опомнившись, заглянула туда, Димка рыдал, уткнувшись в Варькины колени, а та гладила его по голове. Тамара вытаращила глаза, а Варя махнула ей рукой и шепотом сказала:

– Ничего, отойдет! Не беспокойся! Иди!

И Томка ушла, оставив мужа в объятиях лучшей подруги. Она долго не могла простить это Варьке. И вот снова! Господи, что же делать? Поехать, что ли, туда? Или опять просить Варьку? Стыдно! Да и не хочется вообще-то: мало ли, что у них там может произойти! Так ничего и не придумав, Томка пустила все на самотек. Ночью она почти не спала, Димка за весь день ни разу не позвонил, но вечером приехал домой. Антошка выздоровел, и все пошло, как всегда: командировки, работа, домашняя суета, невидимая, но прочная стена между мужем и женой. Ближе они не стали, наоборот. Томка страшно мучилась – в ней наконец проснулась женщина, и она изнывала по ночам, не решаясь сама пойти к мужу, который спал в соседней комнате. Один раз, не выдержав, зашла – Дима вовсе не спал, а сидел перед компьютером. Тамара успела увидеть какой-то длинный текст, пока он не свернул документ.

– Тебе что-то надо?

«Тебя!» – хотелось сказать Томке, но она молчала, а Димка смотрел на нее с непроницаемым видом. Она повернулась и ушла. Характер у Томки совсем испортился, она ничего не могла с собой поделать и цеплялась к мужу по любому поводу. Раньше он доводился быстро, а теперь совершенно невозмутимо реагировал на все ее шпильки, глядя с понимающей усмешкой. Черт его побери, он всегда видел ее насквозь! Один раз Томке все-таки удалось его задеть – у него задергалась скула, в глазах вспыхнуло бешенство: Томка похолодела, глядя на него, как кролик на удава, и зажмурилась, когда он…

…он ударил ее резким и точным ударом каратиста – прямо в висок, и Томка отлетела в угол, стукнулась затылком о край серванта и застыла на полу, как сломанная кукла, а сверху на нее медленно и плавно, как при замедленной съемке, посыпались пластиковые футляры с кинодисками. Дима, мгновенно остыв, с ужасом увидел, как расплывается на ковре темное пятно:

– Томка! Боже мой…

Он встал на колени, пытаясь нащупать пульс – Тамара не дышала, зачем-то потряс ее безжизненное тело – напрасно, попытался сделать искусственное дыхание…

– Папа! Что случилось?! Что с мамой?! Почему ты… в крови?! Папа!

Он не слышал, как хлопнула входная дверь! Катя и Антон дико смотрели на него, а Катя вдруг зажала рот обеими руками и…

Томка зажмурилась, но муж не ударил, а кинул ее на диван и взял почти силой – быстро, грубо, унизительно. И ушел, хлопнув дверью. Тамара свернулась клубочком на диване: ну что, получила? Хорошо, детей дома не было! Ну, при детях он бы не посмел… Да и она сама не стала бы так к нему цепляться! Слезы текли у нее по щекам – за всю предыдущую жизнь она не плакала столько, сколько за последнее время. Поздно ночью он разбудил Томку, напугав до ужаса – спросонок показалось, что он пришел ее убить, и она шарахнулась к стенке. Но Дима просил прощения, и она, опять заплакав, сказала:

– Ничего… Я сама виновата… Я больше не буду…

– Том, я тебя серьезно прошу: прекрати! Господи, и почему мы не можем общаться как нормальные люди?!

– Не знаю…

Но постепенно все как-то наладилось – Димка иногда спал с ней, когда видел, что совсем сносит крышу. Редко. Очень редко. И Томка задумалась: а может, родить еще ребенка? Тогда ей точно будет не до секса. Она заикнулась об этом Димке, но он хмыкнул и сказал: «Не выдумывай!» И Тома даже представить не могла, что на языке у него вертелись совсем другие слова: «А может, лучше разведемся?» Так они и жили, и потом, когда вся правда наконец выплыла наружу, Тамара поражалась: почему ей никогда не приходила в голову простая мысль, что у мужа есть другая женщина?! А может, и не одна – с его бесконечными командировками можно было изменять хоть каждый день! И как теперь жить дальше? С Варварой, что ли, поговорить…

А Варька наконец вышла замуж! Четыре года назад, когда Глеба Пономарева, в которого Варвара давно и безнадежно была влюблена, бросила жена, Варя приняла его в радостно распахнутые объятия вместе с тремя детьми: дочкой и близнецами-пацанами. Теперь Томка со стыдом вспоминала свое снисходительное сочувствие: она, конечно, радовалась тогда за подругу, но не слишком ее одобряла – Глеб казался ей прирожденным неудачником, не сумевшим удержаться в Москве. И почему, интересно, его жена бросила? А теперь он посадил Варьке на шею троих детей, одна вообще почти калека (у девочки был ДЦП) – любое физическое отклонение или недомогание вызывало у Томки бессознательный страх и отторжение. Но Варвара с Глебом были так счастливы, так упивались собственной любовью, так нянчились с детьми, к которым довольно скоро прибавилась их собственная Танечка, что невозможно было не признать: после долгих лет безнадежного отчаянья удача наконец повернулась к ним лицом. И как теперь рассказывать Варваре о Димкиной измене?! Она же будет злорадствовать или, хуже того, жалеть!

И так проходил день за днем – в постоянных размышлениях, душевных терзаниях и воспоминаниях. Только на работе Томка могла отключиться: надев строгий офисный костюм, она преображалась в благополучную и уверенную в себе даму, наводящую страх на подчиненных барышень.

– Тебе не показалось, что наша Тигра как-то помягчела после отпуска? – спросила, выходя из туалета, одна барышня в пиджачке и зеленом фирменном галстучке у другой, точно такой же, но в очках.

– Как же, помягчеет она!

– Нет, правда! Ходит с томным видом, рассеянная, а вчера я ошиблась в сводке, думала – убьет! А она: «Постарайтесь больше так не делать!» – и все, представляешь?!

– Слушай, а может, она… – И барышня в очках зашептала что-то на ухо барышне без очков, но та скептически поджала губы:

– Да ладно, никогда не поверю!

– Я тебе говорю! Так и млеет рядом с ним! А что? Он такой зайка!

– Все у тебя зайки! Она ему в мамки годится! Тсс, идет! – И барышни с деловитым видом разбежались.

Томка никак не могла годиться в мамки «зайке», о котором шла речь, потому что была всего-то лет на десять старше Майкла, системного администратора. Майкл – ему удивительно шло это имя! – действительно нравился Тамаре, и она не видела в этом ничего предосудительного: симпатичный молодой человек, легкий в общении, с приятной улыбкой. Всегда очень понятно объясняет, а то в этих новых банковских программах сам черт ногу сломит. Он совершенно ее не боялся, разговаривал, как со сверстницей, и… очень странно на нее действовал! Когда Майкл садился за ее компьютер и быстро шелестел по клавиатуре, задумчиво покусывая ноготь большого пальца и хмурясь на монитор, Тамара почему-то волновалась и не могла оторвать взгляда от его рук с татуировками: на левой от запястья до локтя красовалась длинная фраза на английском языке, выведенная красивой вязью, а на предплечье правой руки – затейливый иероглиф.

– А что он означает? – не выдержала однажды Томка.

– Любовь, – ответил Майкл, глядя в монитор.

– А как переводится фраза?

– Эта? – Он вытянул руку, показывая татуировку Тамаре. – Будь осторожней со своими желаниями – они сбываются.

– А что, есть еще фразы? – спросила Томка и подумала: «Что я к нему пристала?! Какое мне дело до его татуировок?! Совсем с ума сошла!» Они сидели рядышком, как школьники за партой, и у Томки от близости его крепкой загорелой руки бежали по коже мурашки. Майкл повернулся и взглянул Томке в глаза, а она вдруг покраснела.

– Есть и еще. Могу показать, хотите?

– Нет, спасибо! Не стоит!

Вернувшись из Петербурга, Тамара уже не могла больше смотреть Майклу в глаза, потому что осознала, в чем причина мурашек и волнения – раньше ей казалось, что она не способна испытывать ничего подобного ни к кому, кроме собственного мужа, а уж в особенности к такому молодому человеку, как Майкл! С серьгой в ухе и татуировками. Не способна и не должна! Но пример Людмилы и Димки наглядно показал, на что способны и женщины, и мужчины. А муж ничего не замечал, занятый, как всегда, своими загадочными делами…