Текст книги "Мрачные истории Заоконья. Сборник мистических историй: рассказы и повесть"

Отражение

Веселая компания молодых ребят приезжает на дачу, чтобы выпить и расслабиться. Дом уже старый, и в нем хранится несколько изысканных предметов мебели из заброшенной графской усадьбы, в том числе зеркало.

– Ну все, пришли. Вот он, низкий дом мой, который давно ссутулился! – объявил Эдик, толкая невысокую, покосившуюся от старости калитку. Дверца со скрипом отворилась, пропуская во двор небольшую компанию: двух девушек и троих ребят. Молодые люди друг за дружкой прошли на территорию дачи Эдика. Хозяин, немного смущенный, словно ему было стыдно за старый деревенский домик, куда он притащил друзей, прошел первым по узкой вытоптанной тропинке мимо порыжевших осенних кустов малины и остановился возле деревянного крыльца с большими трещинами в ступенях. Ребята гуськом проследовали за ним. Напротив входа в дом стояла одинокая узенькая лавочка, сбитая из доски и двух поленьев. – Покурим тогда, а потом вещи закинем.

– Наконец-то добрались, – не очень весело протянула Ольга, жена его друга Ваньки. Ехали своим ходом, чтобы можно было в дороге прикладываться к пиву, и дорога показалась очень муторной: полтора часа электричкой, потом автобусом, которого пришлось долго ждать, а дальше пешком тащились. – Мы тут хоть поместимся? Я думала, все-таки что-то более комфортабельное будет.

– Уж чем богаты, – присаживаясь на скамейку и разводя руками, виновато протянул Эдик, в голове которого все время вертелась мысль о том, что у одного из парней – у Стаса – тоже имелась дача. Только раскинулась она на двадцати сотках, а не на шести, как тут, и дом стоял добротный: каменный, двухэтажный. А вся территория была засажена низенькой ярко-зеленой травкой. Никаких тебе грядок, клумб, яблонь этих, кустов смородины с малиной и тем более никаких колорадских жуков. Бр-р-р. Только вот с середины весны по середину осени в этом доме жили Стасовы предки, и покутить в свое удовольствие, как ребята планировали, при них бы не получилось. Не расслабишься. А тут сейчас никого. Бабушку, которая обычно торчала здесь безвылазно все лето, недавно положили в больницу. Ничего серьезного, но на дачу она уже в этом году не вернется. Так что можно тусоваться и отрываться, сколько влезет. – Конечно, дом старый совсем, но я сюда почти и не езжу. Тут обычно бабан живет. А если я приеду при ней, она меня к огороду припашет, а я вот ни разу ни фермер. Я считаю, на даче надо топыриться, а не работать. Вот завтра за грибами еще можно будет сходить, если, конечно, бодунище нас не добьет…

– Ой, какие красивые! – перебив его, воскликнула вдруг Влада, новая подруга Эдика, указывая на крыльцо, и все, как по команде, обернулись.

– Ну тьфу ты! – вдруг выругался Эд. – Опять баба Тая натаскала.

На крыльце у бревенчатой стены аккуратным рядком лежало несколько пузатых ярко-оранжевых тыкв.

– Что за баба Тая? А Тая – это Таисия? – хором заголосили друзья.

– Да откуда я знаю, наверное, – отмахнулся Эдик. – Вот всем нормальным людям обычно что пихают по осени? Правильно, кабачки. А у нас вся деревенская улица обычно на год вперед тыквами обеспечена. От бабы Таи. У нее какой-то сдвиг на тыквах, ну, потом увидите.

– Да что плохого-то? Мне бы кто тыкву дал, – удивился Ванька. – Кабачки уже видеть не могу.

– Да забирай хоть все, – радостно сказал Эдик, ловко перекидывая тлеющий бычок через забор, и отправился отпирать входную дверь. Ребята тем временем тоже докурили, подняли брошенные на пожухлую осеннюю траву рюкзаки и пакеты с выпивкой и провизией и вслед за хозяином прошли в дом, гулко топая по полому крыльцу. Внутри было сыро, зябко и тянуло плесенью. Обе девушки недовольно озирались по сторонам.

– Дом застоялся, – наморщил нос Эдик. – Сейчас печку затопим, все будет нормально. Долго, но зато очень тепло станет.

– Тыкву надо будет пожарить. На закусь пойдет как раз, – со знанием дела объявил Ванька, заходя на небольшую кухню. Справа там находилась плита, разделочный столик и шкаф, а левую половину помещения занимала большая русская печь. – Ух ты! Это настоящая печка? Никогда не видел!

Он с уважением погладил печь по белому боку. Эдик, открыв заслонку, поворошил кочергой поленья, подкинул с пола еще несколько и, скомкав одну из газет, что стопочкой лежали на столике, поджег ее и сунул в жерло печи. Отсыревшие дрова занялись с неохотой, крошечный огонек медленно пополз по деревяшкам.

– Да я только рад буду, если вы все эти тыквы сожрете. Тащить своим ходом домой, конечно, не надо.

– А что тут еще интересного у тебя? – Друзья толпились на пороге, почему-то не решаясь пройти в дом.

– Да вы проходите, места себе для ночлега выбирайте. Только чур мы с Владкой в самой дальней комнатушке, это наше уютное законное местечко. А так спальных мест достаточно. Можно веранду протопить, тогда и там кто-то ляжет.

Гости рассредоточились по дому, с интересом рассматривая традиционный интерьер деревенских комнат, старенькую, но крепкую мебель, глиняную посуду в древнем приземистом буфете.

– Вот тут мы и будем бухать! – радостно возвестил Эдик, указывая на круглый стол под разноцветным абажуром, когда ребята выбрали себе кровати, разложили вещи и вернулись в большую комнату. – Наверное, тут мои предки так же куролесили.

– А это что за зеркало такое интересное? – глаза Влады вдруг широко раскрылись, и она уставилась на огромное, почти в полстены, зеркало с витиеватой деревянной рамкой. Все обернулись на стену. – Старинное, да?

– Графское, – важно ответил Эдик. – Тут же усадьба заброшенная неподалеку. Нам как-то принесли деревенские, предложили купить недорого, ну, это давно было, еще до моего рождения. Вон еще кресло старинное, тоже из усадьбы.

Он указал на массивный приземистый стул с облупившейся резной спинкой и сиденьем из истертого гобелена. Деревянные ножки были изогнуты, широкие подлокотники украшал затейливый узор. Ольга тут же уселась в графское кресло, и гордо выпрямила спину. Ванька чмыхнул, выудил из кармана джинсов телефон и принялся фотографировать жену.

– Ой, а что это на нем висит? – с удивлением спросил Стас, вглядываясь в старинное зеркало. – На скотче, ха-ха!

– Блин, да это бабан опять Таю слушается, вот честное слово, достали обе! – с раздражением сказала Эд, подходя к предмету старины и с треском отрывая приклеенный на синюю изоленту к раме мешочек из мелкой сетки, набитый под завязку тыквенными семечками. Он бросил семечки на стол. – Эта баба Тая весь мозг уже вынесла и семками своими дурацкими, и зеркалом.

Друзья с любопытством уставились на него.

– А что такое?

– Да постоянно твердит, чтобы зеркало выкинули, мол, оно несчастье принесет, и в нем зло заключено, ну, несет всякую эту ересь сумасшедшую. Мол, оно смертей много видело, оно же в графской усадьбе стояло, когда хозяев убили. А графиню, мол, прямо перед этим зеркалом задушили. Только я не знаю, что там на самом деле произошло. Мне-то это зеркало, конечно, по барабану, я бы его лучше продал. Думаю, за него можно хорошо бабла срубить! Но предки уперлись почему-то. Графское зеркало, у нас дома! – передразнил он.

– А что за графы были? – спросил Иван, тут же принимаясь рыться в мобильном. – Какая фамилия?

– Да я даже не спрашивал, – отмахнулся Эд. – Мне как-то неинтересно было. Я тут редко совсем. Родители иногда приезжали, так баба Тая им тоже все тыквы свои таскала, у нее, кроме них, ничего на огороде нет. Вот если зайти к ней во дворик, так по осени он весь сплошь оранжевый! Красиво, конечно.

– А семечки-то почему вешает? – напомнила Влада.

– Она говорит, что семечки тыквенные зло блокируют, не выпускают! – Он прыснул в кулак. – Вы только вслушайтесь! Семечки блокируют зло!

– А зачем ты снял, если блокируют? Может обратно лучше повесить, на всякий случай? – испуганным голосом предложила Влада.

– Не позорь меня! – огрызнулся Эдик, а Ольга хихикнула. – Тут и так этих блокаторов по всей комнате пораскидано да поразвешено. Вы на стены посмотрите, загляните в сервант!

Ребята принялись осматривать комнату и с удивлением увидели, что на потемневших бревенчатых стенах висели самодельные картины, криво выложенные тыквенными семечками. На серванте стояло несколько уродливых фигурок животных, тоже плотно облепленных семенами.

– Это баба Тая сама делает, – с сарказмом произнес Эд. – Насушит и давай рукодельничать, а бабан моя это поощряет. Что та ни притащит нам в дом, сразу же куда-нибудь вешает или ставит. И вот на зеркало этот мешок еще прилепила.

– А они жареные? – спросил вдруг Стас, взяв в руки мешочек и с любопытством вертя его под абажуром.

– Да я откуда знаю?! – засмеялся Эдик. – Ты их есть что ли собрался? Они там небось несколько лет висят. Я бы это даже пробовать не стал.

Стас, пожав плечами, отложил семечки, и компания наконец принялась готовить на стол. Постепенно становилось уютнее и суше: печка нагревалась, потихоньку отдавая дому тепло.

* * *

Прошло несколько часов, время близилось к полуночи. Друзья пожарили во дворе шашлыки и запекли на шампуре кусочки тыквы. Пива и привезли с большим запасом, и пока еще его хватало, но лица у всех уже были раскрасневшиеся, языки немного заплетались. Только Оля оставалась почти трезвой. Она все надеялась, что наконец забеременела, и поэтому почти не пила.

Согревшись печкой и алкоголем, ребята не стали торчать в доме за столом под абажуром, а расположились на лавочке при входе, поставив рядом мангал. Чтобы уместиться, они вытащили на улицу пару табуреток, а для жены Иван выпросил у друга графское кресло, которое ей так понравилось. Сентябрьский вечер был довольно теплым и безветренным. Густой запах свежести и осенней листвы наполнял воздух, и в помещение уходить не хотелось.

– Ольгунь, а не принесешь еще пивасика? – попросил Ваня, вороша угли в магнале. – Я пока картофан закину.

Ольга отправилась в дом. Она уже потянулась было за упаковкой пива, но тут взгляд ее застыл на графском зеркале. Какое же все-таки красивое! Ольга подошла поближе. Стеклянная поверхность была мутной и в некоторых местах пересекалась горизонтальными черными полосами, от чего отражение слегка искажалось. Не удивительно: зеркалу было более двухсот лет.

Оля машинально поправила прическу и, немного отступив назад, стала рассматривать старинный предмет. По какой-то причине новые хозяева не смогли просто установить его на пол, поэтому пришлось дополнительно прикрепить к стене, отчего зеркало стояло не ровно, а выдаваясь верхним краем вперед и нависая над тем, кто в него смотрелся. Ольга заглянула за него. Вверху из стены выдавался толстый железный штырь, за который и было привязано зеркало старыми пыльными веревками. К одной из веревок был нитками примотан знакомый прозрачный мешочек с тыквенными семечками. Ольга не выдержала и засмеялась, вспомнив рассказ про бабу Таю, а затем потянулась и порвала нитку, и мешочек с семенами упал ей в ладонь. «Надо будет ребятам рассказать, какая бабка хитрая, спрятала-таки, чтобы никто не снял», – снова улыбнулась она, бросила семечки на ближайший стул и продолжила любоваться антикварным зеркалом. Девушка отошла на небольшое расстояние: если стоять к зеркалу близко, становилось не по себе от того, как оно угрожающе склонялось, подавляя своим массивом и громоздкой рамкой из резного дерева.

Ольга посмотрела в глаза своему отражению, и ей отчего-то стало неуютно. Что там про него говорили? Сколько всего перевидало за прожитый век это старое зеркало? Людей, что когда-то красовались перед ним, давно уже нет в живых. Некоторые умерли не своей смертью. Любопытный Ванька умудрился все-таки найти в интернете, что во время революции семью здешних графов убили, а имение разграбили. Много вещей растащили мародеры и просто жители деревни, и до сих пор в списках украденного числилось много икон и старинных украшений. А потом родственники Эдика у потомков этих воришек зеркало и купили.

Вдруг у Ольги резко схватило живот, да так, что от боли перехватило дыхание. Обхватив себя обеими руками, она наклонилась и прислонилась лбом к зеркалу. Холодная застывшая гладь неприятно коснулась лба, затем потеплела, и у Ольги затуманилось перед глазами.

– Иван, – еле слышно позвала она. – Иван, мне плохо…

Никто не шел, боль не отпускала, и Ольга зажмурилась. Перед глазами плыли желтые круги. Она не заметила, сколько так простояла, но наконец боль стала, пульсируя, отступать. Оля сделала глубокий вдох, но вместо свежего воздуха, почувствовала проникшую в легкие пыль и затхлость. На висках ощутимо бились жилки, а место, касающееся зеркала, зудело, словно из него вытягивали невидимую нить. Девушка отшатнулась от стекла и увидела в нем свое побледневшее лицо, а за своим отражением, в другом конце комнаты, – входивших туда Ваню и Эдика: видно, не дождавшись ее с пивом, они решили посмотреть, в чем дело. Ольга с облегчением обернулась к ним.

За ее спиной никого не было. Оля вздрогнула и снова обратилась к зеркалу, где в полном изумлении узрела ребят, подходивших к ней, и себя. Себя, отворачивающуюся от зеркальной поверхности и делающую шаг назад. Девушка снова резко повернулась к комнате, но та была пустая. Стояла полнейшая тишина, ни единого звука не проникало в растворенную дверь. Ольга не понимала, что происходит: она помутилась рассудком после страшной боли или, может быть, потеряла сознание? Тем временем отражение, все еще слегка сгорбившись, подошло к друзьям, и они втроем направились к выходу из комнаты. Олин муж бережно обнимал ту за плечи. На пороге она вдруг оглянулась и, уставившись на Олю, едва заметно кивнула и победно усмехнулась. Затем все вышли.

Комната, где находилась Ольга, была и знакомая и чужая одновременно, и, оглядев ее, словно сквозь туман, девушка поняла, что помещение выглядит зеркально симметричным тому, где она еще недавно сгибалась от боли в животе. «Не могла ж я попасть в отражение! Что происходит?»

– Вань! – повернувшись к двери, закричала она что было сил. – Ребята! Эй! Вы где?!

Ей показалось, что слова в окружавшей ее тишине обрели вес и, словно мешки с песком, с тупым шумом попадали на пол, так и не проникнув за пределы комнаты. На дрожащих ногах девушка медленно пошла к дверному проему, но как только собралась шагнуть за порог, дверь неожиданно сама резко захлопнулась с глухим стуком. Еще не осознав, что это значит, Ольга стала медленно обходить комнату и рассматривать знакомые, но отраженные предметы, с ужасом чувствуя холодные струйки пота, текущие по спине, и охватывающую ее мелкую дрожь. Нет, она не спала, она все чувствовала, и даже остатки тупой боли, которая недавно заставила ее согнуться. «Странная была боль, – подумала Ольга. – Никогда ни при каких ситуациях я не испытывала подобной». Все в обстановке комнаты было ненастоящее, даже бутафорское. Она потрогала диван, стол, дверцу шкафа. Пальцы ощутили налет древней пыли, но руки остались чистыми. Шаги были глухими и мягкими, словно звуки от них проникали через заткнутые уши. И в самом деле было похоже, что в ушах вата или та же невидимая пыль. Ольга не слышала даже ударов собственного сердца, словно и сама была теперь нереальная или искусственная.

Девушка в панике дернула дверь. Та открылась бесшумно и тяжело, будто была сделана из огромной бетонной плиты, обитой войлоком, который скрадывал звуки. Вместо проема оказалась глухая деревянная стена, покрытая толстым слоем грязной пыли, которая в некоторых местах висела клочьями, слипшимися от сырости и затхлости.

– Помогите! – с надрывом закричала девушка. – Ваня! Ванька!

Тут Ольга поняла, что голос не разносится дальше ее собственного горла. Он остается в ней, безмолвный крик, и сама она не слышит его, а только чувствует. Это было похоже на вопль в кошмарном сне, но только сейчас она точно знала, что не спит. Девушка перепробовала все способы, которые знала, чтобы удостовериться, что бодрствует: дергала себя за волосы, щипала, ничего не помогало: было больно, но она не просыпалась. Потому что не спала. В отчаянии Оля бросилась к старому буфету, схватила стакан и грохнула его об пол. Стакан разбился беззвучно, и Ольга, взяв осколок и зажмурившись, вонзила его в ладонь. Кисть свело от острой боли, и, открыв глаза, девушка увидела, как по руке вязко стекает струйка крови. Это не могло быть сном, даже самым кошмарным и ужасным: Ольга не спала, она находилась за стеклом, а ее отражение ушло вместо нее. Она почувствовала обжигающие горячие слезы на щеках и, закрыв лицо руками, размазывая по нему кровь и слезы, опустилась без сил на деревянный пол. Она почти не чувствовала его, словно он имел такую же температуру, как и ее тело. И самое страшное, ее не оставляла мысль, что все происходящее невозможно, нереально, недопустимо, но оно есть, а выхода из него – нет.

* * *

– Ты чего там застряла? – спросил у Оли Стас, развалившийся в графском кресле, когда троица – Ольга, Иван и Эдик – спустилась с крыльца и присоединилась к остальным. – Муж тебя заждался. Ну, может быть, не тебя, а пива!

Раздался дружный смех. Компания была в таком веселом, расслабленном состоянии, когда даже глупая шутка уже казалась смешной. Эдик выставил пиво на походный столик. Ваня молча кивнул Стасу, и тот, усмехаясь, освободил стул, пододвинув его Ольге.

– Ваше… Как там? Высочество? – кривляясь, произнес он, и Оля, сделав легкий шутливый книксен, уселась на свое место. Ваня расположился напротив жены, влюбленными пьяными глазами глядя на нее.

– Ой, Оль, – вдруг пробормотал он, – а мне казалось, что у тебя родинка была на другой щеке! Как это?

– Ну ты, дурень, совсем напился! – хлопнул его по плечу Эдик. – Забыл, на какой щеке у жены родинка!

Друзья засмеялись. Ваня виновато пожал плечами и опустил глаза, а девушка только молча и едва заметно улыбнулась, надменно глядя на мужа.

Скульптор

У меня появилась подруга, она талантливый скульптор. Мы вместе ходили в группу психологической поддержки – боролись со страхами. Я несколько раз была у нее дома, и она показывала мне свою мастерскую, которая находится в подвале…

Моя подруга – скульптор. Ну, не то чтобы настоящая подруга. Мы познакомились на тренинге по психологии. А если быть совсем точной – на коллективных занятиях в центре психологической помощи. Наша группа называлась «Тренинг по уверенности». Предполагалось, что здесь мы должны бороться со своими страхами.

Я-то сюда пришла, чтобы справиться со своей боязнью публичных выступлений. Не так часто, конечно, приходится выступать, но когда нужно, у меня буквально паника начинается, причем с того самого момента, как узнаю про выступление. Как-то раз полгода ходила и заранее боялась. Вот и пришла, чтобы коллективно, так сказать, проработать мои проблемы и искоренить страхи.

Подруга-скульпторша тоже себя к очень неуверенным относит. Она такая талантливая, лепит потрясающие фигуры из гипса, затем отливает по слепкам из них статуи. Я не представляю, как при таких способностях можно чувствовать себя неуверенно. А она каждый раз стоит на выставке возле своих скульптур, глаза в пол, ручонки трясутся, шея в красных пятнах. Мямлит что-то себе под нос. Жалкое зрелище. Правда, я на выставках ее не была, она мне видео показывала. Но творения ее я видела, прямо в мастерской. Она в подвале ее дома расположена. Не знаю, мне там очень неуютно показалось. И света дневного нет. Но она говорит, у нее других вариантов нет, если только арендовать. Но зачем, если дома есть подвал?

Мне там находиться неприятно. Сырость какая-то промозглая всегда. Подруга объясняла, что температура там именно такая, чтобы фигуры не рассохлись, и света электрического ей достаточно. А я, конечно, не хочу ее обижать, прихожу к ней, например, новую работу посмотреть. А саму каждый раз внутренне передергивает. Мы-то с ней на этих наших тренингах хорошо поработали и, если не полностью, то частично со страхами нашими точно справились. Я даже отважилась на работе семинар провести по валютному контролю для смежных отделов. Да и подруга вроде глаза опускать перестала, когда ее снимают. Зато теперь у меня, кажется, новые страхи появились.

Вот, например, весь пол мастерской усыпан шелухой от семечек. Кажется, это тыквенные семечки, и я даже не представляю, почему их там так много. Я сначала подумала, что это тоже такая задумка подруги: мало ли, может, у этих очистков отличные абсорбирующие свойства.

– Какие семечки? Это так, мусор. Что мне еще, в подвале убираться, тут пол земляной! – возмутилась она в ответ на мой вроде бы закономерный вопрос. Я ни разу не видела, чтобы она говорила на повышенных тонах. Наверное, тренинги по уверенности не прошли даром: она научилась огрызаться по поводу и без повода.

И вот каждый раз я спускалась с внутренней дрожью в этот подвал, испытывая чуть ли не омерзение от того, что приходится ступать по мягкому слою шурщащей шелухи. Она забивалась мне в швы кроссовок, и даже иногда в сами кроссовки. Возвращаясь домой, я вытряхивала эти очистки из своей обуви. Я больше не хотела к ней приходить, и даже встречаться уже стало неинтересно, но почему-то шла по первому зову.

* * *

– Ой, в чем это у тебя чашка? – спросила я, отставив чашку с чаем и с брезгливостью рассматривая свои пальцы, измазанные чем-то белым. Похоже на гипс. Я понюхала руку. Пахло мелом. Наверное, подруга, даже не помыв руки после своей мастерской, бралась за посуду, в которую налила мне чай. Она, конечно, со странностями. И довольно неряшлива. Хотя я пыталась ее понять: она творческий человек, ей не до всех этих условностей. Подумаешь, пальцы мелом испачкала.

– Не знаю, – пробормотала подруга с каменным лицом, которое не отразило ни единой эмоции. – Обычная чашка. Пойдем вниз, я покажу тебе новые работы.

Я внутренне вся сжалась, представив, что снова спускаюсь в сырой подвал с земляным полом, усыпанным шелухой семечек, но покорно отправилась за ней, вытирая попутно об джинсы руки, испачканные мелом. В этот раз мне показалось, что здесь даже запах усилился. В душном воздухе стоял противно-сладковатый запах мышиного помета, и меня слегка затошнило. Я тут же вспомнила свой недавний сон. В нем я почему-то поселилась в убогой старой квартире, давно не видевшей ремонта. В окнах были потемневшие рассохшиеся рамы и давно не мытые стекла, на трех петлях криво висели грязные занавески. Мебель в квартире из сна мне представлялась смутно. Хорошо запомнился лишь письменный стол, настолько старый, что едва держался на подгнивших ножках. Полировка вся облупилась и растрескалась, и выглядела, как ободранная высохшая кожа на болячке, а один край стола был буквально изъеден грызунами. Казалось, что даже во сне пахло мышами, а полусгнившая столешница была усыпана все той же шелухой от тыквенных семечек. Очистки валялись и на полу квартиры, прямо на ковре. Я проснулась – трудно поверить! – от омерзения и долго пыталась стряхнуть с себя невидимые очистки.

Сейчас я снова стояла в такой шелухе чуть ли не по щиколотку. Казалось, ее стало еще больше. Подруга с мрачным и безучастным лицом прошаркала по «бывшим семечкам», шурша ими, как осенней листвой. Она подвела меня к двум статуям в человеческий рост, укрытым плотной серой тканью, и медленно потянула за ее край. Ткань сползла, бугрясь в местах выступов, и перед нами предстали две гипсовые женские фигуры. Обе утопали босыми белыми ногами в очистках семечек и стояли, словно понурившись и опустив головы. Белые гипсовые волосы одной почти закрывали лицо, вторая смотрела в сторону равнодушными слепыми глазами. Пальцы одной из ее рук были испачканы чем-то красным.

Подруга, увидев мой удивленный взгляд, поморщилась.

– Черт, краской мазнула нечаянно, – пробурчала она, накидывая обратно покрывало на скульптуры. Затем развернулась и, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, пошла к выходу. Я в недоумении двинулась за ней. Я ее не узнавала. Она и раньше не отличалась особой грацией, но теперь передвигалась так, будто ей каждый шаг давался с трудом. И хмурое выражение больше не сходило с ее лица. Я снова и снова задавала себе вопрос, зачем к ней приезжаю, и не находила ответа. А еще меня вдруг осенило, что одна из фигур была удивительно похожа на одну из наших одногруппниц с терапии уверенности. Та, что смотрела вбок, с красными пальцами.

– Тебе Светка что ли позировала? – поинтересовалась я, когда мы поднялись наверх и расположились в кухне. Подруга долго молчала, отвернувшись ко мне спиной и возясь около мойки.

– Да нет, – наконец ответила она, не оборачиваясь. – По памяти сделала.

Перед внутренним взором у меня вдруг пронеслись остальные фигуры, которые стояли в мастерской. Они не все были накрыты полотном, и я сейчас была готова поклясться, что одна из них сильно напоминала нашу тренершу-психолога, которая учила нас справляться со страхами. Почувствовав, что мои вопросы почему-то раздражают подругу, я промолчала.

Тем временем скульпторша выставила передо мной на стол большую миску, наполненную тыквенными семечками. Целыми. В кожуре и с сердцевиной.

Почему-то при виде этих семечек снизу к горлу тут же поднялся тошнотворный комок, и мне почудилось, что завоняло мышами.

– Не хочешь? – пожала плечами подруга, увидев, что я зажала рот рукой. – Ну, как хочешь.

Она села за стол напротив меня, подвинула миску к себе и, уставившись глазами сквозь меня в одну точку, принялась лугзать семечки. Очистки она равнодушно сплевывала, и те летели на пол, словно так и нужно было.

– Люблю семечки, – вдруг пояснила она.

– Поэтому у тебя ими весь пол в подвале засыпан? – не выдержала я.

– Не знаю, наверное. Там засыпан пол? – вроде как удивилась она.

Я, не в силах наблюдать, как она щелкает семечки и сплевывает кожуру, стала сосредоточенно рассматривать свои ладони. Надо же, снова испачкалась мелом или гипсом. Все линии на ладонях были белые. Будто бы я столько возилась с гипсом, что он уже въелся в кожу, заполнил каждую трещинку и складку и больше не смывается. Я нервно потерла ладони друг о друга.

* * *

Через несколько дней я снова пришла в гости к скульпторше. Я еще заранее подготовила кучу ответов с разными формулировками, чтобы выдать по телефону, почему я не смогу к ней наведаться, но как только она позвала, я тут же отложила все дела и отправилась на зов. Странно, с тех пор, как я увидела свои грязные ладони, мел так и не смылся, сколько бы я не пыталась тереть руки мочалкой с мылом. Я протирала их одеколоном, я даже порошком для чистки раковин мыть пробовала, ничего не помогло. Только покрасневшую кожу теперь щипало нещадно, а гипс так и не смылся. Где я вообще в него вляпаться успела?

Мы почти сразу спустились в мастерскую, где я тут же принялась глазами искать нашу тренершу. Да, так и есть: она стояла, разведя руки в стороны, точь-в-точь, как на одном из занятий, где увлеченно рассказывала какую-то историю. И ладони ее тоже были красными. Тоже краской мазнула? К ладоням, наверное, липким от краски, пристало несколько очистков от семечек.

У меня крутило живот от отвращения, но я покорно шла за подругой, рассматривая в который раз уже белые скульптуры. Только сейчас я обратила внимание, что у многих были красные пальцы или ладони. Мы прошли вдоль ряда фигур и опять остановились возле тех, что она мне показывала в прошлый раз. Теперь они уже не были накрыты тканью, и я в изумлении застыла перед ними.

Скульптура одногруппницы, которую я узнала в прошлый раз, теперь смотрела прямо на меня, а красного на руках стало больше. Оно было не только на пальцах. Такое ощущение, что фигура окунула в темно-красную краску обе кисти. На щеке были следы, словно кто-то провел красными пальцами по ее лицу. Зато теперь я узнала и вторую фигуру, потому что она больше не стояла, низко склонив голову и завесившись волосами. Сейчас она глядела бельмами гипсовых глаз прямо перед собой. И это тоже была одна из наших знакомых по группе.

– Что, узнала? – дребезжащим незнакомым голосом спросила скульпторша, и я, еле устояв на ватных ногах, кивнула.

– А зачем ты их краской мажешь? – спросила я, нервно сглотнув.

– Да кто их знает? – пожала плечами подруга. – Сами где-то мажутся. Пойдем, семечек поедим.

Я вдруг поняла, что очень давно хочу тыквенных семечек. Вот прямо целую миску, большую, полную, как она в прошлый раз передо мной поставила. Как я тогда смогла отказаться? Они так вкусно пахли чем-то сладким. И в подвале, кстати, сейчас так уютно и ароматно. И приятно ступать по мягкой, шелестящей, чуть поблескивающей шелухе. Я улыбнулась, и мы пошли назад.

* * *

Я больше не ношу прозрачные эластичные колготки, потому что сквозь них очень хорошо видно, какие белоснежные у меня ноги. И мне уже приходится надевать перчатки, чтобы не оставлять белых следов на предметах, до которых я дотрагиваюсь. Руки пока еще сырые, и гипс сильно мажется. Но подруга обещала, что скоро я буду оставлять лишь легкий меловой след. Мне так нравится ее слушаться, я все делаю, как она говорит. Может быть, я скоро буду стоять, окунувшись босыми ногами в теплую приятную шелуху от тыквенных семечек. Но это только днем, а ночью я буду уходить. Пока еще не понимаю, куда. И мои руки тоже измажутся в красном. Я уже знаю, что это не краска.