Текст книги "Перечитывая молчание. Из дневников этих лет"

Послевкусие сна

Ну, зачем, зачем вам нужны мои сны? – настойчиво убеждает меня старческий голос.

Тут и я спрашиваю себя: зачем?

*

Отдельные листы, листочки, иногда – несколько слов на магазинном чеке, врачебном рецепте… Записи снов. Кое‐что уже не помню и недоверчиво перечитываю по несколько раз.

*

Правда, когда‐то думал: это будет огромный архив, а в нем – тысячи снов.

Почему я сначала мечтаю создать такой архив (около двадцати лет назад), а потом охладеваю к этой идее?

*

Оказалось, далеко не все сны увлекательны. Напротив, многие на редкость скучны.

А самое интересное для меня сейчас – «послевкусие сна». Оно возникает у человека, вспоминающего сновидение. Стремящегося во что бы то ни стало к разгадке.

Вороны

На снежном поле, сразу за своим домом (там, где хотели когда‐то возводить очередную пятиэтажку, да так и не начали), он увидел стаю ворон. Сначала со свойственным ему нудным педантизмом решил сосчитать их, но сбился. И был очень удивлен этим. Вороны кричали истошно, почти невыносимо.

Тут он проснулся.

Тем летним утром, делая за завтраком любимый свой бутерброд (хлеб, масло, творог, сверху – повидло), он услышал по радио: на Ближнем Востоке началась война.

Тогда он был начальником планового отдела треста, не зря почти всерьез называл себя «нужным евреем» (его, действительно, не трогали ни при каких реорганизациях), обо всем и всех судил не просто безоговорочно – с резким, для многих неприятным апломбом.

Была у него тогда и семья: жена, дочь (между прочим, родные дали ему по‐своему редкое прозвище – коммунист; бывая в их доме, я не раз слышал такое обращение к отцу и мужу: «Коммунист, иди сюда!»)

Жена давно умерла, дочь зачем‐то уехала на север. А сам он теперь старик: встречая незнакомых людей, вглядывается в их лица с непонятным испугом, который тут же пытается спрятать.

Многое в его жизни потерялось за ненадобностью, однако тот – в четверть века давности – сон хранится все еще в глубинах его существа и чем‐то постоянно тревожит, как бы царапает память.

*

Рассказывая мне этот сон, сам В. соединяет его с ближневосточным конфликтом. Считает: это было предчувствие. И опять удивляется: почему? Ведь в Израиле никогда не был, никогда не имел там ни родных, ни друзей, да и страна эта вызывала у него только устойчивое раздражение.

Когда‐то на собрании он коротко, но веско обличал сионизм. Причем, делал это без всякой подсказки начальства. А дома говорил близким – тем же своим скрипучим голосом:

– …Воюют, удовлетворяют амбиции, а нас тут из‐за них ненавидят.

Сколько искренней боли растворилось, навсегда перегорело в этих его словах.

Пробуждение

Свои сны она решается рассказать мне в кафе. До этого мы бродим по мокрым улочкам литовского курорта Друскининкай – поздней, с хриплыми ветрами осенью.

За сорок минут до закрытия входим в пустую кондитерскую.

Несу от стойки мороженое и кофе (от торта она отказывается – «диета»).

И вот сидим напротив друг друга. Замечаю вдруг, что нависшая тишина ничуть не тягостна с ней. Она раскалывает ложечкой белую горку. Без жеманства, по‐детски наслаждается сладкими комочками.

Ну, конечно, обаятельной ее делает именно отсутствие лукавства.

Днем еще призналась: сейчас только, перед отъездом в Америку, может быть откровенна с посторонним человеком. Пусть и раньше никому не лгала, но никому – никому! – «не хотела давать лишнюю информацию о себе».

Впрочем, она осознает закономерность в моем интересе к сновидениям евреев. Убеждаюсь в этом вскоре. Перебрав в цепкой своей памяти разные сны собственной тридцатипятилетней жизни, она отбрасывает их один за другим. Потом задумывается. И – неожиданно – все с той же улыбкой:

– Можно я расскажу… нет, не сон… одно свое пробуждение? Знаете, мне сейчас показалось: это утро повлияло на всю мою жизнь. Ко мне пришла тогда редкая ясность – такая бывает именно после сна! И, может быть, тогда я сумела решить самый больной вопрос своего существования. Вы улыбаетесь? Удивлены? Удивитесь сейчас еще больше: мне было всего семь лет!

Она молчит, проверяет:

– Ну да, я не ошибаюсь: шел шестьдесят пятый год. Лето, раннее утро. Я просыпаюсь сама – без звонка будильника. Наступили каникулы, мне не надо торопиться в школу. Комната залита солнцем, и я вижу перед собой соседний дом, где уже открываются окна, слышу с улицы редкие, но все какие‐то бодрые голоса. И сама – физически, телом – ощущаю легкость. Между прочим, потом я часто вспоминала это состояние, даже пыталась вернуть его – во время занятий йогой… А тогда подумала: какое счастье, что я живу в Советской стране! Вы улыбаетесь снова? Но, представьте, такими именно и были мои мысли. Однако тут же почувствовала: что‐то мешает этой радости, моему – как в те годы любили выражаться – светлому завтрашнему дню. Сосредоточилась и – вспомнила: я еврейка! Где‐то в подсознании, наверное, возникло решение: надо это преодолеть!

Не спрашиваю ее ни о чем. Вдруг замолчит привычно? Но, наверное, мы думаем с ней об одном – вся ее последующая жизнь и была преодолением.

Странные ее поступки выстраиваются сейчас для меня – один к другому: рано вышла замуж за еврея с русской фамилией и славянской внешностью, изучала зачем‐то систему Станиславского, потом – йогу…

Она смотрит на меня, чуть прищурившись:

– Это был марафон – бегство от детских страхов. И пустая цель: переделать свою природу. Но ничего, ничего… К себе я еще вернусь. Я ведь еще молода, правда?

Веселы в полумраке ее глаза, в которых все же трудно прочесть будущее.

Мотив погони

Жду повторяющихся снов. В них – нередко – пророчество. И – всегда – метафора чьей‐то судьбы.

Типичный сюжет. И повторяется часто. Так часто, что я уже не записываю его полностью: только новые детали и повороты.

С двадцати пяти до тридцати лет мне снилось все одно: за мной гонятся! И хотят не просто избить – уничтожить! Лица преследователей я легко узнаю и сейчас, если встречу где-нибудь. Они были всегда одни и те же. А я убегал! Спасался, правда, лишь в самый последний момент, когда, кажется, не было уже надежды.

Никому о тех снах не говорил. Но удивительно: то же самое – про меня! – снилось не раз моей приятельнице… Да, вы угадали: у нас была с ней недолгая любовь, которая без всякой драмы, я бы сказал, счастливо перешла в дружбу. Так вот, сначала и она мне ничего не рассказывала, но потом однажды призналась: «Я боюсь за тебя!»

…В том сне мы пришли с ней вечером в ресторан – маленький, с претензией на моду, плохо освещенный подвальчик. Сделали заказ, еще не успели принести, как моя еврейская физиономия привлекла внимание. И кто‐то громко сказал: «Раньше их распинали и – правильно!»

Моя приятельница была находчивой. И тут схитрила – шуточками, кокетством сумела оттянуть время.

Потом мы убегали – переулками, прячась, в основном, в подъездах. У одного из преследователей был в руке нож.

Спаслись чудом – как всегда в моих снах.

Между прочим, подруга моя (она – украинка) раньше – когда мы только познакомились – говорила снисходительно, что евреи, мол, преувеличивают антисемитизм.

Потом мы с ней уже никогда не обсуждали эту тему. Мне неловко было – вроде, принижаю себя этим. А она стеснялась, наверное, жалеть меня.

Почему появились наши сны‐близнецы? Что они значили? Не знаю. В моей жизни в ту пору было все хорошо: рядом со мной – жена, сынишка и та подруга… Жили одной семьей. И, казалось, все были счастливы.

Одна строка

Какая чепуха снится людям! Представьте: видел сегодня во сне только что полученное письмо, точнее даже – конверт. Еще не распечатанный. Он возник передо мной крупно, словно на экране… Да нет же: больше ничего там не было. Вчитался.

Письмо из Самарканда, от знакомой, с которой и переписываемся‐то редко. Но, представьте, я сразу узнал почерк – такие прыгающие, отдельно друг от друга стоящие, крупные буквы. И почему‐то приписку она сделала прямо на конверте – вверху, над самым адресом: «Любит ли Вас Дора?»

Он замолкает. А потом вдруг резко глотает ртом воздух.

Я ищу в карманах его потертого замшевого пиджака – среди ключей, монет, карамелек – коробочку с валидолом. И, как всегда, обходится.

Вот уже два месяца (весной 1986 года. – Е.Ц.) мы живем с ним вместе в Доме творчества писателей – в Голицыно, под Москвой. Признаюсь, его еврейскую фамилию, как и русский псевдоним, я впервые услышал только здесь. Совсем не стремясь к близкому знакомству, все же за это время узнал о нем немало: в тридцатые годы он писал «производственные повести», в сороковые‐пятидесятые перешел на очерки о «героях пятилетки». Теперь – лет двадцать уже – молчит, на мемуары настраивается. Но, понятно, растрачивает пыл впустую – в суетливых разговорах с такими же стариками: то на прогулке, то в телевизионной комнате.

*

Некоторое время сижу с ним рядом, жду: не повторится ли приступ? Смотрю сбоку на его безволосый череп, на вылинявшие, смешно и одновременно трагически сжатые губы.

Невольно я тоже начинаю размышлять об этой ненужной строке на конверте. Да, так иногда поступают старики или дети, позабыв сообщить о чем‐то важном в самом письме. Чепуха, конечно. Но вот схватило же у него сердце.

А Дора? Это его жена. «Единственное, – так он сам выразился, – светлое пятно в океане фальши». Она умерла шесть лет назад.

У озера

Идем вдоль озера. Она кормит лебедей хлебом.

– Как хорошо здесь! – И жадно втягивает воздух. – Как хорошо… – И летит в воду серый хлебный мякиш.

Я поотстал слегка. Она это чувствует и, пожалуй, себе самой неожиданно отвечает после очередного «как хорошо»:

– …Но лучше всего перестать видеть сны.

Смотрю на нее вопросительно. Она уже остановилась. Раскладывает маленький складной стульчик, который на прогулках носит за собой всюду. Из‐под капюшона зеленой, похожей на охотничью, куртки выбились пряди крашеных в какой‐то неестественный – желтый – цвет волос. Она улыбается мне серыми маленькими глазками, покрытыми сетью красных прожилок, достает из большой, точно рюкзак, сумки пачку «примы», затягивается.

Она добра, даже сентиментальна, но уж очень трудна в общении: то излишне откровенна со всеми, то замыкается в себе – в ответ на вопросы хмуро бурчит что‐то под нос.

Я знаю: была когда‐то она журналисткой, выпустила даже книжку очерков. Замуж не вышла. Однако вышла рано на пенсию – по инвалидности.

Сны ее замучили после войны. Когда, вернувшись из эвакуации, совсем юной, стала собирать – в память о погибших родных – материалы о гетто и концлагерях Прибалтики.

*

Чем были эти сны необычны, а, может, как раз закономерны?

В них оживали те детали, которые не могли войти в ее очерки: тогда это называли «натуралистическими подробностями», противопоказанными советской журналистике.

Любопытно: нередко она видела себя во сне тоже спящей.

Несколько раз будто бы долго спала в одной из «малин» гетто – особом укрытии, куда попасть можно было только через печь. Набилось туда человек двадцать. От нехватки воздуха некоторые теряли сознание, впадали в бред. Потому друг за другом следили: зажигали время от времени свечи, освещая серые полумертвые лица. Счастьем было заснуть, чтобы перестать ощущать обязательные потребности жизни.

И это счастье однажды выпало ей. Сон был долог. Проснулась она от крика грудного ребенка, которого держала на руках соседка. Но крик вскоре стих. Кто‐то в темноте, не раздумывая, накрыл малыша подушкой. Жутко сказать, но против приговора никто не протестовал. В соседней с «малиной» комнате немцы вели обыск.

*

Это был только сон. Хотя подобное не так уж редко происходило в «малинах» – я слышал от узников гетто то же самое не раз и не два. Почему же история эта, повторяясь в сновидениях, именно ее довела до больницы? Может, все дело в творческой лаборатории литератора? Тщательно продуманные, озаренные воображением, но ненаписанные сюжеты подчас в буквальном смысле слова не дают автору жить…

Она встает. И мы снова идем медленно вдоль озера.

Угадывает мои мысли:

– Не волнуйтесь, дорогой, теперь я научилась справляться с этим. Главное – знать себя, свои возможные сны, их время. Самые страшные бывают обычно с четырех до шести утра. Самые тяжкие мысли тоже тогда приходят. Раньше я боялась тех часов, потом выучилась подкарауливать их – просыпаюсь заранее, будто будильник заведен… Зажгу свет, детектив почитаю. Затем уж, утром, подремлю немного. Сны утром идут совсем другие: теплые, ровные. Не замечали?

Между прочим

Весной 1998‐го – встреча (дома у Евгения П.) с молодой американкой. Психолог. Некоторое время записывала сны больных СПИДом.

– Есть ли в них что‐то примечательное?

– Ничего.

И рассказывает несколько сюжетов:

–…Юноша мчится по скоростной дороге. Вдруг – навстречу ему – вылетает автомобиль. Машина стремительно приближается. В последний момент юноша успевает перейти на соседнюю – к счастью, пустую – полосу.

–…Женщина ест яблоко. Неожиданно чувствует тонкую режущую пластинку: ее рот наполняется кровью. Внутри яблока – лезвие бритвы, которое с трудом удается выплюнуть.

Вспомнил сразу: я тоже записывал подобное. Сны людей, оказавшихся на самом краю жизни.

Формула сна

«Долгая прогулка в вечность». Это название романа К.Воннегута, разумеется, не имеющего никакого отношения к снам.

Парижские сны

Наша маленькая гостиница в самом центре Парижа называется громко: Grand Hotel. По рекомендации друзей мы заказали здесь номер месяц назад – из Чикаго. И неожиданностей почти нет: в меру уютно, чисто. А больше нам ничего и не надо. Мы с женой возвращаемся сюда поздно вечером, переполненные Парижем. И все – спать, спать (после просмотра на подвешенном под потолком телевизоре сводки новостей BBC).

Неожиданность одна. Впрочем, и о ней мы были предупреждены: еще Исаак Бабель подробно описал тонкие перегородки парижских гостиничных номеров. Слышно каждое слово соседей, едва ли не каждый шорох.

У нас за стенкой (прямо за нашими головами) живет семья словаков. Они приходят совсем поздно – когда мы уже засыпаем. И тут же начинают громко смеяться. Чему‐то своему, нам неведомому.

Тем не менее даже под этот аккомпанемент я вижу сон. Просыпаюсь, тут же снова дремлю. И сон продолжается точно с того места, где прервался.

*

…Я стою в огромном зале, заполненном людьми. Как и все, держу в руках подушку. По невидимой команде мы одновременно начинаем снимать с подушек наволочки, а потом ссыпаем пух в центр зала. Куча растет, ее утрамбовывают руками.

Но перья все равно непослушно взлетают вверх…

*

Ночью я сразу узнаю лица некоторых стоящих в зале людей.

Мой непостаревший «двойник». Так я мысленно называю молодого мужчину, очень похожего на меня. Столкнулся с ним случайно, четверть века назад, в железноводском санатории – в павильоне для принятия ванн.

Молодой бурят, изучающий повадки голубей (мы жили вместе в общежитии московского пединститута: был я там на какой‐то стажировке, он – защищал кандидатскую диссертацию).

Французские евреи, которых мы с женой увидели на второй день после приезда в квартале Маре. Они шли быстро и почему‐то настороженно. Шли группами по три‐четыре человека – словно поддерживая друг друга.

…Но кто давал команду ссыпать пух? Нежели Тот, кто установил – раз и навсегда – ритм и суть человеческого существования: дни наши похожи на сон; дела наши легки – точно пух. Как потом выдохнул Коѓелет: «Все это тщета и ловля ветра».

Танец на льду

В гетто она жила в шестиметровой грязной каморке – вместе с матерью, двумя тетками, женатым братом и, кажется, кем‐то еще.

Один и тот же ритуал повторялся каждый вечер. На пол (в проходе) клали газеты, потом старые одеяла, в головах лежала крошечная подушечка. Ей было семнадцать. Усилием воли она заставляла себя не замечать запахи и звуки переполненной телами комнатушки.

Из снов той поры она рассказала мне один. «Часто повторялся? – Вижу его до сих пор».

А сон – вот он: почти обнаженная, чуть прикрытая воздушным чем‐то, белым, она несется на коньках по огромной ледяной арене…

В голосе ее – старое недоумение: ведь танцевать‐то никогда не умела! И – никогда не стояла на коньках.

Убежденная материалистка, она не унизится до того, чтобы заглянуть в какой‐нибудь сонник.

Между тем там утверждается: увидеть себя во сне обнаженным – значит, пережить потом чувство стыда наяву. Не знаю, как раньше, но теперь она давно не испытывает даже неловкости, эта высокая, жилистая старуха. Командует всем и всеми – соседями, семьями сына и дочери.

Хотя нет! Существует все же время, когда старуха не слишком уверена в себе. Ранним утром она тихо прокрадывается в ванную комнату с маленьким сверточком в руке. Она думает, что все еще спят. Ей стало бы совсем не по себе, когда б узнала: через приоткрытую дверь столовой за ней часто наблюдает с дивана проснувшийся двенадцатилетний внук. Он легко представляет, как в ванной комнате бабушка достает из носового платка помазок, бритву, как, близоруко щурясь в зеркале, тщательно намыливает, а потом выбривает не дряблые еще щеки…

Мальчик уныло смотрит в потолок. А в это время она, протерев лицо лосьоном, густо пудрится и уже совсем иначе – как всегда победоносно – выходит в мир.

Филологический сюжет

Когда‐то мой товарищ преподавал в университете, изучал русскую литературу двадцатых годов. Это – к слову, чтобы ясны были обстоятельства места и действия.

Итак, ранний его звонок в начале августа.

– …Знаешь, что я сегодня видел во сне? Бурное литературное собрание. И даже сам выступил там, вернее – задал вопрос одному весьма важному литературному господину. Сначала я и не знал, кто он. Спросил. Оказалось – Яков Э‐г!

Мой товарищ молчит. Наслаждается моим изумлением. А я тут же вспоминаю биографию и книги Я. Э. Заметного когда‐то литературоведа и критика. Умел он – как многие советские евреи – тонко почувствовать потребности текущего момента. Умно, хотя, конечно, с налетом вульгарного социологизма, писал о футуризме и Горьком, Герцене и Салтыкове-Щедрине… Вульгарный социологизм можно извинить, если посмотреть на труды Я. Э‐га объективно – вспомнить время их создания. К тому же не это, не литературоведческие труды явились главным делом его жизни.

По доносам Я. Э‐га ушли в лагеря молодые аспиранты, известные ученые, писатели…

Как принудили его? Технология работы органов известна, но подсказку дает и название одной из книг Я. Э‐га, 1924 года: «Во внутренней тюрьме ГПУ (наблюдения арестованного)».

А что, что же испытывал он, когда встречал своих былых друзей и приятелей, возвращающихся из заключения?

В таких случаях вопросы всегда риторичны. И все же:

– О чем ты спросил его? – это я уже обращаюсь к товарищу.

– Только одно: хорошая ли у вас память?

Ответа он не расслышал. А вскоре опять ушел в тот сон – за разгадкой.

Встреча

Мысли и образы, которые приходят во сне, имеют, конечно, свою логику. Какую? Например, когда мне снится отец, я сразу же вспоминаю: его давно нет с нами. Но при этом никогда не помню, что он уже умер и сам же я его хоронил.

Кажется всегда: он только куда‐то уехал надолго. И точно пропал без вести.

Отец появляется в моих снах тихо, почти незаметно. Спокойный, но неулыбчивый. Обычно он сидит чуть в стороне от всех – присматривается, слушает. Молчит.

В одном из снов – недавних – все иначе.

Я замечаю отца, когда он еще только входит в комнату. Иду навстречу. Мы бросаемся друг к другу, долго не разнимаем объятий, у обоих на глазах слезы, которые пытаемся скрыть.

Обычно отец не носит галстука (совсем редко, в «парадных случаях», надевает тот, что на резиночке, с уже завязанным узлом). Две верхние пуговки на отцовской рубашке вечно расстегнуты. Почему‐то я внимательно смотрю сейчас туда: на его загорелую, в морщинах, шею, на покрытую веснушками и рыже‐седой порослью грудь. Но откуда эти большие разрезы? Грубо зашиты, еще не зажили – заклеены лейкопластырем.

Удивленно начинаю рассуждать про себя: такие разрезы появляются на теле в результате патологоанатомического вскрытия. Но ведь мы решили не делать этого! Так и похоронили его.

Непонятная логика сновидений упряма. Даже после мыслей о смерти отца не вижу его мертвым. Однако – впервые во сне – прихожу на его могилу.

Вот оно, кладбище. Прожженная солнцем возвышенность на окраине киргизского городка Джалал‐Абад. Жесткая, колючая трава вокруг. Маленький тополек за тридцать лет разросся – сумел поглотить почти все пространство внутри металлической оградки.

Под тополем – скамейка. Только сидеть здесь теперь некому. Мы долго когда‐то выбирали это место. Искали такой участок, чтобы весной редкие, но бурные дожди не залили могилу.

Тогда мы старались не думать о том, что отец, приехавший сюда из Сибири, в Средней Азии так и не прижился. Он бы, конечно, не хотел остаться здесь навсегда, среди песчаных этих холмов.