Текст книги "Несколько минут после. Книга встреч"

Евсей Цейтлин
Несколько минут после. Книга встреч

Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы

На обложке: фотопортрет Евсея Цейтлина работы Римантаса Дихавичюса

© Е. Цейтлин, 2012

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2012

Литературные путешествия – откуда и куда?
(от автора)

Когда-то я решительно поставил этот подзаголовок – «литературные путешествия».

Дело было не только в географии: Тува, Якутия, Горная Шория, Армения, Литва, Венгрия, Болгария… Еще древние не уставали напоминать: вся наша жизнь – лишь путешествие, долгое или краткое, но обязательно имеющее конец.

Летел и ехал. Все время боясь опоздать. Читал чьи-то исповеди, поселившиеся теперь в архиве, чужие письма с уже умершими тайнами и всегда живой страстью, старые газеты, на страницах которых бушевали грозы прошлого.

Но главное – встретил людей, не похожих на тех, кого знал раньше. Есть ли другое, более точное измерение дорог? Становится обыкновенной экзотика. Увы, постепенно тускнеет в памяти даже природа. Однако навсегда остаются с тобой людские судьбы.

Именно их и пытался понять.

Шел за героями. Отправлялся на их родину, знакомился с их современниками, а иногда – потомками, которых, бывает, тоже очень важно выслушать. Осторожно приоткрывал дверь в «лабораторию» художника. Вглядывался, как проходит он вечный путь ученичества. Как страстно, порой необычно утверждает для себя гуманистические ценности, давно выработанные человечеством.

С загадки начиналось каждое путешествие. Всегда трудно восстановить путь человека, даже самый короткий. Известно: человек – это целая вселенная, которая вместе с ним родилась и вместе с ним умирает. Еще труднее восстановить путь творца: он сам воскрешает историю многих душ, разные людские миры.

Логично все же спросить: почему в книге появились одни герои и отсутствуют другие, может быть, дорогие читателю имена? Конечно, тут сказались пристрастия автора. Мои маршруты в те годы часто определяли «детские» вопросы, которые я не уставал задавать себе и своим героям: в чем состоит миссия творца? Как создается и реально живет культура? Не сомневался: ответы на эти вопросы легче найти вдалеке от шумных столиц.

«У разных культур разные корни, но одно небо», – заметил я в середине восьмидесятых. Уверенно повторю эти слова и сегодня.

…Завершая работу над сборником «Писатель в провинции» (Москва, «Советский писатель», 1990), куда вошли дневники многих моих «литературных путешествий», я признался в предисловии: «Книга писалась долго; вдруг оказалось, что автор учился у своих героев. Что влекло меня к ним? Понял не сразу. Они живут в разное время, говорят на разных языках. Но похожи в главном – в понимании сущности своей работы, в том, что каждому из них все-таки было суждено испытать счастье. Простое счастье честно исполненного долга. На первый взгляд это тоже может показаться странным, так различны итоги их пути. К одному имени теперь добавляют: «великий». О ком-то говорят: «выдающийся». Про кого-то: «крупный». А другие почти безвестны.

Но «табель о рангах» в искусстве не так проста, как иногда представляется. Дело даже не в том, что время перечеркивает дежурные оценки текущего дня (мы тому свидетели!). Время нередко открывает поэзию и значимость самых скромных вроде бы литературных судеб.

В одной из статей Паустовский заметил: «Если бы был жив волшебник Христиан Андерсен, то он мог бы написать суровую сказку о старом мужественном писателе, который пронес в своих ладонях культуру, как несут драгоценную живую воду, через обвалы времени, сквозь годы войн и неслыханных страданий, – стараясь не расплескать ни капли».

Мораль этой ненаписанной сказки очевидна. Тут смысл труда любого настоящего писателя – независимо от того, услышат ли его имя потомки».

…В конце восьмидесятых я думал, что подвожу в этом предисловии итог своей работы над одним сборником эссе – может быть, циклом книг. Мог ли я представить, что не раз повторю слова Паустовского спустя четверть века? Позади были крушение и гибель империи, две моих эмиграции. Иногда мне казалось: «обвалы времени» необратимы, культура перестала быть для современника «драгоценной живой водой». И тогда я вспоминал сказку о старом – наивном и упорном в своей неизменной страде – писателе. Сказки живут дольше, чем люди. И дарят надежду не только детям.

Сентябрь 2011, Чикаго

Тувинские ритмы

Песня и несколько минут после. Вступление в тему

Я прощался с Тувой надолго, а может быть, навсегда. Стоял на берегу Улуг-Хема – у скромного обелиска, негромко оповещающего, что здесь центр материка.

Обелиск выглядел так: земной шар, над ним – острая пирамидка, надпись на трех языках – по-русски, тувински, английски: «Центр Азии»,

Я знал: вот так же здесь стояли тысячи людей. Пытались представить века, пролетевшие как один день, народы, прошедшие по этой земле и растаявшие во времени.

Было раннее утро. Город уже проснулся, но еще потихоньку потягивался. Старик, который целыми днями сидит на скамейке у рынка, раскуривал первую трубку. Туристы, ночевавшие в палатке у речного вокзала, только что включили транзистор. Днем они отправятся по Улуг-Хему на ракете, закинут удочки или уйдут в горы и однажды, наверное, догадаются сами: это и есть время, о котором они будут потом тосковать.

Сам я вспомнил этот день почти через год. Была ранняя осень далеко от Тувы. Осенью человеку часто хочется вернуться назад. Пройти прежними дорогами, согреться у старых костров.

Поставил на диск проигрывателя пластинку «Мелодии Тувы». Возникали и пропадали слова, не понятные мне, но смысл раскрывала интонация: с нее все начинается и в искусстве, и в жизни. Я достал тетрадь, где были переписаны тексты народных песен. Они походили на послания от одного поколения к другому, я и записывал их не как стихи:

«Если бы не сломалось гнилое бревно, построили бы забор. Если бы не умерла моя милая мать, были бы два глаза. Если бы не сломалось березовое бревно, построили бы забор. Если бы не умерла моя дорогая мать, были бы глаза и уши».

Среди других голосов легко узнал голос Ак-оола Кара-Сала. Это было уникальное горловое пение: один человек одновременно издает звук в нижнем регистре и ведет мелодию в верхнем.

В то лето я слышал его не на концерте. Райисполкомовский газик довез нас до центральной усадьбы. Там, перед тем как ехать в деревню Ак-оола, мы надоедливо и безуспешно допытывались у всех, дома ли он: вдруг снова отправился петь в Москву или в Улан-Удэ?

Но Ак-оол встретил нас на пороге, повел в передний угол, обрадовал: «Случайно сейчас в деревне – целый месяц был на заготовке сена». Конечно, он заслуженный артист, лауреат, но еще и совхозный плотник, а летом идет работать, куда пошлют.

Ак-оол угощал нас по тувинскому обычаю. Прежде чем пить вино, побрызгал его в горящую печь: оказал уважение очагу. Потом побрызгал во все стороны – надо угостить духов, пусть отовсюду придет счастье.

Он медленно, с улыбкой рассказывал о своей жизни, как бы гостеприимно впуская нас в нее. В прошлом году окончил вечернюю школу, где проучился четыре года; зимой в деревне скучно, школа же приближает неведомое. Жена Ак-оола куда-то уехала, но на почетном месте лежал ее орден «Мать-героиня». В комнату заглядывали дети. «Их одиннадцать. Пусть растут…»

Сначала он взял игиль. Мелодия была незнакомая, но что-то неясно напоминала, словно пока не прожитый день. Я посмотрел вслед за Ак-оолом в окно. Хотел увидеть построенные им кошары и дома. А он сел на пол, стал играть на хомусе. Может быть, это была песня табунщика. Или борца, выходящего помериться силами в тувинской спортивной игре хуреш. Или наездника, восхваляющего победившую в состязании лошадь.

«Глаза ее, как две пиалы, наполненные аракой, дыхание ее, как туман в долине, бег ее, как сильный ветер в степи…»

Так сидели и пели – много веков подряд – предки Ак-оола.

Пели о Туве и, как все люди на свете, думали, что лучше родины земли нет: здесь степь и тайга, полупустыня и тундра, песок, вечная мерзлота, альпийские луга…

Пели об Улуг-Хеме. Слова были другие, не те, что сказал об этой реке Чехов, – смысл тот же.

«Не в обиду будь сказано ревнивым почитателям Волги, – писал Антон Павлович, – в своей жизни я не видел реки великолепнее Енисея… Енисей – могучий, неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость».

…Старые песни и молодая река; вступление в тему.

В той стороне, где утро

I

Иногда по тому, как умер человек, можно судить о его жизни.

Пальмбах умер, простудившись на рыбалке. Он лежал в номере гостиницы. Рядом с кроватью, на столе, была открыта чья-то рукопись. Когда Александру Адольфовичу становилось лучше, он брал карандаш и начинал править – думал о судьбе чужой работы, не хотел подвести товарища.

Здесь, собственно, намечена вся его жизнь.

Долгие годы Пальмбах был неприкаянным странником: в юности ночевал на вокзалах; уже став профессором, одним из создателей тувинской письменности, жил в маленьких комнатушках. В гостинице он чувствовал себя как дома, а дома как в гостинице: всегда готов был сорваться с места.

Его редкая участливость не была нарочитой, однако сразу бросалась в глаза. Размышляя об этом, Степан Щипачев писал: «Я много на своем долгом веку знавал хороших людей. Но такие, каким был Александр Адольфович, мне все же встречались не часто. Он был до застенчивости скромен, но щедр на доброту».

Ну а природа? Рыбалки, долгие прогулки – это были его немногие и редкие радости.

В Туве я часто слышал ими Александра Адольфовича. Слышал от писателей и пастухов в Бай-Тайгинском районе, библиотекарей, ученых, артистов. Многие добавляли слово «башкы» – учитель. С трудом я разыскал сборник «Александр Пальмбах – писатель и человек»: в библиотеке книга все время была на руках, знакомые успели раздарить приезжим… Книга оказалась совсем тоненькой, прочитал ее за несколько часов. Но потом открывал вновь и вновь.

Впрочем, потом я сам стал записывать рассказы о Пальмбахе. Это выходило естественно: люди говорили о себе, но нередко вспоминали о нем. В научно-исследовательском институте языка, литературы и истории Тувы я нашел две необычные стенгазеты: одна была выпущена к сорокалетию, другая – к пятидесятилетию тувинской письменности. Авторы всех статей, разумеется, писали об Александре Адольфовиче.

Передо мной открывалась большая, насыщенная, в чем-то странная жизнь.

Самое странное: человек, не помышляя о том, сыграл значительную роль в судьбе чужого народа. История знает подобные случаи, но каждый раз задаешься вопросами: почему, как? Видишь исторические предпосылки, однако ищешь причину в глубине человеческого характера.

Его родословная оказалась причудливой. Дед по отцу был обрусевшим немцем, бабушка полькой, мать русской. А вырос Пальмбах на Витебщине, в детстве играл с белорусскими ребятишками. И тогда же, в детстве, он увидел европейские жемчужины – Италию, Францию, Германию. Но больше всех других мест на земле Пальмбах в конце концов полюбил Туву.

Один из лучших знатоков культуры, обычаев и языка своего народа Степан Сарыг-оол утверждал: он говорил по-тувински лучше, чем многие тувинцы. Сарыг-оол рассказывал об этом не раз, в том числе и мне. Писателю Михаилу Скуратову он так доказывал «феномен Пальмбаха»: «Не шутки ради говорю. Он, благодаря своей образованности и языковедческим знаниям, вносит в тувинский язык новые краски, оттенки, смысловые сдвиги».

Удивительным кажется и другое. Пальмбах, которого многие в Туве и сейчас считают современником, был учителем едва ли не всех основоположников национальной литературы.

Нет, эту жизнь не измеришь расхожими мерками. Пальмбах, к примеру, походил и не походил на тех отшельников, чудаков, которые проповедуют аскетизм. Он поражал всех полным игнорированием бытовых удобств и материальных благ. Но важно уточнить: Пальмбах не отрицал быт. Просто о нем не думал. Он привык к этому в юности – на фронтах первой мировой войны, где был командиром артиллерийского взвода, потом в Красной Армии.

Он равно учился у жизни и книг. Благополучие большой семьи отца, провинциального доктора, рухнуло внезапно. Однажды сгорел дом: погибли лекарства, инструменты, амбулатория, где доктор бесплатно лечил крестьян. Отец тяжело заболел, до смерти был неподвижен; вскоре после него скончалась мать; один брат погиб, другие разбрелись по стране. Александр жил впроголодь, ему нечего было порой надеть, но он продолжал заниматься. В 1918 году, когда кто-то ради строительства новой культуры наивно и безжалостно крушил старую, Пальмбах сдавал экстерном экзамены в Витебском отделении Московского археологического института.

Он работал счетоводом, учителем в маленьком белорусском местечке, боролся с неграмотностью, ставил для крестьян музыкальные спектакли, был директором московской школы, участвовал в создании первых детских журналов, писал заметки в газеты, входил во Всероссийский Союз поэтов… Не правда ли, внешне жизнь Пальмбаха походила на бурную жизнь всего его поколения. Но повторю: сам Александр Адольфович не походил ни на кого.

Влюбиться в чужой народ и чужую страну – вовсе не значит забыть другие народы и страны; скорее, наоборот – это значит точнее увидеть свою любовь в историческом контексте. В череде рождений и гибели цивилизаций, вымирания и возрождения языков, культур, дорог. Увлекшись Тувой, Пальмбах увлекся не экзотикой. Он высмеивал очеркистов, строящих свои книги на так называемых парадоксах Востока. Полюбив Туву, он увидел и полюбил ее будущее.

Нет, он не был чудаком. Чудаки действительно украшают мир. Но наивно называть чудаком человека, который, случайно повстречав чужое «завтра», перестроил свою жизнь.

II

Как произошло знакомство Пальмбаха с Тувой?

Есть воспоминания, документы. Хочу сначала дать слово его тувинским друзьям. И не хочу, как это принято, просить у читателя прощения за длинные цитаты. Конечно, можно все пересказать, но при этом легко упустить интонацию. А в интонации – не только очарование, но нередко и смысл.

Воспоминания о Пальмбахе уведут нас в Москву двадцатых годов.

Вот Коммунистический университет трудящихся Востока. Вот его студенты – африканцы, турки, индусы, монголы, посланцы среднеазиатских советских республик. Разные люди, мечтающие одинаково смело. Здесь преподает и Пальмбах. Мне кажется, он не зря пришел в КУТВ. Но о его мечте – речь впереди.

Осенью 1925 года в КУТВ приехали тувинские студенты, в том числе и Салчак Тока – будущий руководитель Тувинской республики, будущий известный писатель. Он вспомнит: «Встретил нас молодой человек выше среднего роста, с усиками, бледным продолговатым лицом, тонким прямым носом, в поношенной гимнастерке, подпоясанный стареньким ремешком, в солдатских бахилах и картузе».

Это один из точных портретов Пальмбаха. Он еще не знает, что где-то рядом его судьба. Пока, общаясь с тувинцами, просто помогает им преодолеть чувство неприкаянности в огромном незнакомом городе. Пальмбах с ними почти всегда и везде – на физзарядке, в столовой, в литкружке, на вечерах и даже, как с улыбкой пишет С. Тока, так же напевал: «Дуня, Дуня, Дуня, я, комсомол очка моя…»

Он решил за короткий срок выучить тувинцев русскому языку. И мастерски преодолевает трудности – становится артистом, неистощимым на выдумки. «Если он хотел дать понятие «корова», – замечал С. Тока, – то не только писал, но и рисовал на доске корову, показывал нам пальцами рога и даже пробовал мычать. Слушателям это нравилось. Уроки проходили весело, мы вспоминали родной аал. Если учитель задумал научить писать и читать слово «мама», то он брал на руки портфель, укачивал, напевал песню… Все понимали, что русское слово «мама» – это по-тувински «авай». Когда он обучал нас считать, то вел счет на пальцах, тщательно, отчетливо выговаривал каждый слог. Мы хором повторяли».

Там, в КУТВе, Пальмбах быстро стал необходим тувинской группе. Как вскоре стал необходим всей Туве.

Он приезжал потом в этот край разными дорогами. Приплывал пароходом. Ехал через Саяны на лошадях и автомобиле. Прилетал самолетом. Но первой и главной его дорогой в Туву был все-таки язык.

Когда Александр Адольфович повстречал в КУТВе С.Току и его товарищей, то поздоровался с ними по-тувински: отыскал это приветствие в какой-то книге. Когда через несколько лет в КУТВ приехал учиться Степан Сарыг-оол, Пальмбах уже блестяще освоил тувинский. Это было логично для него. И все-таки… удивительно. Он с детства владел несколькими языками – латинским, греческим, французским, немецким, английским, в юности начал учить арабский. Но тувинский занял особое место в жизни Пальмбаха. Он постигал чужую лексику, как иногда открывают чужой город – не только музеи, центральные улицы и площади, но и задворки, тупики. Он не жалел души и времени, чтобы открыть тайны тувинского языка, и тот стал родным.

Впервые услышав об этом, я улыбнулся: так рождаются легенды… Поверил, узнав: Пальмбах писал на тувинском стихи, делал наброски своих работ. Писатель слушает голос вдохновения и записывает его стремительно, боясь что-то упустить. Вдохновение редко доверяют эсперанто.

Конечно, Пальмбах был среди тех ученых, которые откликнулись на просьбу Тувы – помочь в создании национальной письменности. Они приехали в Кызыл в июне 1930 года. Их встречал весь город. Об этом тоже есть воспоминания Салчака Тока – читая их, чувствуешь движение истории, то, как народ переходит от одного этапа своего развития к другому.

Вопрос о тувинской письменности рассматривается на Политбюро ЦК ТНРП, создана специальная комиссия. Когда слово получает Александр Пальмбах, его слушают особенно внимательно. По сути это целая лекция по тувинскому языку. Первый урок! Ученики – партийные и хозяйственные работники. Они и впрямь походят на школьников – сидят притихшие, взволнованные; повторяют вслед за Пальмбахом буквы и тут же записывают их в тетради.

Имя Пальмбаха сразу разнеслось по Туве. По свидетельству С.Танова, о нем складывали песни. Степан Сарыг-оол не зря на долгие годы запомнит «потрепанный черный портфель, похожий на охотничий ягдташ, который он всегда носил под мышкой. Он казался мне священнее, чем все храмы и дацаны Лхасы и Урги, потому что в нем находилась наша родная письменность».

Это были счастливые дни в жизни Пальмбаха. Может быть, самые счастливые.

Мало создать письменность; нужно ее освоить. По всей республике действуют кружки, пункты ликвидации неграмотности. «Овладев грамотой, помоги своему соседу!» – вот лозунг, тогда облетевший Туву. В этой работе Пальмбах был нужен всем.

Он пишет проект Указа Президиума Малого хурала ТНР, редактирует текст тувинского государственного гимна.

Консультирует сотрудников редакций, учителей, банковских служащих, делопроизводителей.

Заседает в Ученом комитете: здесь идут споры – даже по поводу употребления той или иной буквы.

Преподает все языковедческие дисциплины и фольклор в Кызыльском филиале Абаканского заочного учительского института.

Детская память сыновей Пальмбаха сохранила любопытную деталь: он ежедневно отправлялся в типографию наблюдать за печатанием газет и других изданий на тувинском языке. Следом за Пальмбахом бежала, виляя хвостом, собака Шельма: она постоянно была испачкана типографской краской, а однажды едва не погибла, уснув в печатной машине.

Он рассказывает о тувинской письменности на собраниях, ездит по хошунам.

Он успевает всюду, потому что идет по дороге завтрашнего дня.

Ill

Да, стиль – это человек. Конечно, из правила бывают исключения: прекрасный собеседник на бумаге может заковать себя в броню цитат. Но, читая Пальмбаха, чувствуешь его личность. В его стиле есть порывистость, романтическая устремленность, есть и порой суховатая деловитость человека, для которого перо и бумага – тоже способ борьбы.

Но еще лучше понимаешь Александра Адольфовича, когда думаешь о том, чего он написать не успел.

М.А. Хадаханэ, занимавшаяся архивом Пальмбаха, сообщает о необычном блокноте. В нем записи сюжетов трехсот произведений – их когда-то мечтал создать хозяин блокнота. Конечно, он сознательно сделал выбор. Знал: идет огромное строительство и очень важен каждый вовремя положенный камень. Свежий номер республиканской газеты, верстку которой он читал, нужнее, чем собственное стихотворение. Свои научные статьи подождут, а вот тувинско-русский и русско-тувинский словари ждать не могут.

В 1932 году, совершив поездку по Туве, Пальмбах написал очерк «Века и годы». Автор проехал сотни километров, говорил с сотнями людей; он увидел то, как в течение нескольких лет можно исправить многие ошибки веков. (Увы, многое можно и вульгаризировать, уничтожить!)

Подобно всем, кто открывал для себя Туву, Александр Адольфович был заворожен ее природой. Природой, которую, к счастью, человек еще не успел «победить»: в ней преобладают контрасты, яркие краски, в ней до поры до времени притаилось трагическое буйство. Это буйство и мощь заставляют вспомнить библейские описания. Побывав в октябре в дальнем Барун-Хемчике, Пальмбах понял суровую тайну тувинского пейзажа: «Туманом нависло облако. Хлещет густым мелким градом. И снова горит холодное солнце. Равнина с грядами осыпавшихся гор. Земляные гребни то уходят в горизонт, то выбегают к самой дороге и крутым навесом задвигают степь. Сурово блестят солончаки в буром караганнике и желтые мхи».

«Вот она, «страна чудес» и непогребенных костей, о которой путешественники рассказали столько небылиц», – сказал себе автор. В голосе Александра Адольфовича – ирония. Сам он писал о реальных людях, об их жизни, которая выше экзотики: она труднее, неожиданнее, а потому романтичнее.

Он рассказывал, как гостил в обыкновенной юрте обыкновенного арата. В ней все было, как прежде, как века назад. Но вечером, у костра, подростки соревновались в скорости чтения газеты.

Многие еще верили шаманам, их утверждениям: от грамоты – большой вред беременной женщине; к тому же нельзя нарушать обычай, по которому рожениц подвешивают на веревках… Но в Кызыл-Мажалыке трудился старый доктор Свищев: «тихий в словах и ударный в работе – принимал в день больше ста больных». Он исцелял даже хроников, которым ламы уже вынесли свои приговоры. И не жаловался на усталость.

Делал свое дело печатный лозунг, пришедший из республиканского центра: «Долой общую чашку и трубку».

Секретарь самоуправления, аратка, сама едва выучившаяся писать и читать, сидела в позолоченном кресле бывшего чиновника и смело разбирала бумаги.

Баи еще существовали, но были лишены привилегий.

Тут и там появились кооперативные палатки. На стене – книга жалоб. Люди, только что узнавшие грамоту, заносят сюда свои предложения. И не только по торговле.

А на высокогорном озере Кара-Холь осваивали огромные запасы ценной рыбы.

А в Ак-Довураке делали первые шаги навстречу уникальным залежам асбеста…

Пальмбах знал цену мечте. И знал, как обрывист к ней путь. Но он верил в молодость древнего народа, духовная энергия которого не исчезает, а накапливается столетиями. И способна совершить чудеса.

Такой верой пронизан рассказ «Солнечный водопад» (1948). Это исповедь молодого художника, чье происхождение не менее сложно, чем у автора рассказа: родня героя со стороны отца – тувинцы и хакасы, со стороны матери – алтайцы и русские. Пером романтика в рассказе набросаны портреты юной девушки из дальнего села и ее матери. Рассказ писал человек, уже перешагнувший полувековой рубеж. Но самое сильное в повествовании – предощущение любви, большой работы, как бы только начинающейся жизни.

Пальмбах понимал уникальность исторического пути, по которому пошел целый народ. Он хорошо видел новые караваны культуры на старой дороге, продутой ветрами времени. Он знал, как легко сбиться с пути – заплутать, поотстать на долгие десятилетия. Он был бы горд даже скромной ролью погонщика. Хотя, конечно, был проводником.

IV

Молодые писатели чувствовали на себе его доброту и заботу. Но не одна доброта заставляла Пальмбаха всюду искать таланты. Так уверенно ищут залежи ценнейших ископаемых. Во-первых, без них нельзя. Во-вторых, точно знаешь: залежи есть.

«С легкой руки» Александра Адольфовича рождалась тувинская литература. Рождались писатели, быстро и верно становящиеся ее патриархами.

По-своему неповторимыми, уникальными были кружки, которые Пальмбах вел при республиканской газете и издательстве. Порой приходили люди, которые еще ничего не написали – просто любили литературу. Этого было достаточно. Александр Адольфович верил: талант может проявить себя внезапно.

Он читал вслух Пушкина и Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Чехова… Часто прерывал чтение – объяснял непонятное, значение предметов русского быта, но главное – говорил о художественном мастерстве. Он выписывал на доске трудные слова, а рядом чертил схемы стихосложения. Вспоминал тувинскую природу и одновременно показывал, с какой перспективы может быть воссоздан в стихотворении пейзаж. Советовал, как организовать свою творческую работу, и – призывал пробовать силы в разных жанрах.

Однажды Пальмбах попросил учеников самих написать несколько строф, а затем прочитать вслух.

«Я так и не осмелился читать, – вспоминал С. Сарыг-оол. – Товарищи видели, как я что-то писал. Он взял у меня смятый в кармане листок, расправил его, потом потер ладонью свою голову (была у него такая привычка) и громко прочел. Я замер, ожидая насмешки, но… последовала похвала и, конечно, ряд замечаний, предложение кое-что исправить. После он “конфисковал” мое первое творение и отдал его в печать». Это было стихотворение «Свобода», которое стало песней, ушло в народ.

В другой раз Пальмбах подарил Сарыг-оолу толстую тетрадь. Посоветовал написать большую вещь в прозе. Полусерьезно-полушутливо сказал: «Завтра покажешь, прочтешь первую страницу». Так создавалась «Повесть о светлом мальчике» – исповедь одного человека и целого поколения.

Писатель Олег Саган-оол вспомнил, как в 1936 году принес в Комитет печати, где Пальмбах работал советником, первые стихи: «Тогда они мне казались хорошими, хотя теперь я знаю, что они были написаны неграмотно». Пальмбах не расхвалил стихи, как это случается у торопливых литконсультантов, и не отверг с ходу, как бывает еще чаще. Он по-настоящему заинтересовался автором. Они говорили долго, Александр Адольфович внимательно вчитывался в стихи, но все равно попросил оставить тетрадь – хотел подумать, понять направление таланта. Вера в писателя поддерживает его больше, чем дежурный комплимент. Саган-оол стал оригинальным прозаиком, драматургом.

Хорошо известна та особая роль, которую сыграл Пальмбах в появлении «Слова арата» Салчака Токи. Автор этой книги не мечтал стать писателем. Он мечтал изменить участь своего народа. Он думал о жизни, о вечном и сегодняшнем ее течении. Думать о жизни помогают книги. В сороковые годы, когда С. Тока много читал Льва Толстого и Максима Горького, он решил написать о себе. «Признаюсь, – замечал С. Тока, – делал это я потихоньку, как мог, и даже не очень хорошо понимал смысл своей затеи». Но вот об этой работе узнал Пальмбах и с тех пор уже не оставлял автора в покое. Прочитав рукопись повести «В берестяном чуме» – первую часть будущей трилогии, – он принес прозаику длинный перечень вопросов: ответы должны были прояснить суть характеров, композиции, сюжета. «Александр Адольфович, – с благодарностью писал С. Тока, – так поступал не один раз, прежде чем начать перевод. Ему я обязан рождением трилогии «Слово арата». Это его перевод читают в разных странах мира».

Пальмбах много думал о самобытности Тувы. Но самобытность не есть ограниченность. Напротив – самобытность культуры предполагает ее открытость: способность отдавать свое, впитывать чужое. Не потому ли он так заботился о переводах и переводчиках? «Он практически возглавлял всю переводческую деятельность – и сам много переводил», – пишет Михаил Скуратов. Это была многолетняя, грандиозная по своему размаху страда. Пальмбах отвозил в столичные издательства чужие рукописи. Увлекал, заинтересовывал ими известных переводчиков, уговаривал, подбадривал начинающих. Писал сотни писем. Посылал десятки отзывов и рекомендаций. Организовывал переводы для коллективных сборников, учебников, альманаха «Улуг-Хем». Он хотел с помощью литературы открыть Туву миллионам.

Но Пальмбаха заботило и другое. Вскоре после введения тувинской письменности он буквально «подталкивает» молодых литераторов заниматься переводами с русского. По его совету Сарыг-оол начал переводить Горького, Пюр-бю – Пушкина… Я видел у С. А. Сарыг-оола эти томики на плохой бумаге, отпечатанные еще неопытными людьми. Как подсчитать пользу, которую принесли книги русских классиков в деле просвещения тувинцев? И как вычислить пользу, извлеченную самими переводчиками: может быть, это была их главная литературная школа.

V

Есть люди, которые легко соединяют разные миры, эпохи, культуры. Это соединение проходит не на бумаге, не через пограничные участки – через человеческое сердце. К таким людям принадлежал Пальмбах.

Он хорошо чувствовал негромкую поэзию своей работы. И жил этой поэзией.

Всем казалось: он переполнен уверенной энергией. Так казалось даже тогда, когда погиб на фронте сын Александра Адольфовича – Спартак. Пальмбах приходил поздно вечером домой. Разжигал печь. И только тогда, неожиданно, его горе становилось заметным – человек жил в не свойственном ему ритме. «Движенья его, – примечали дети, – становились замедленными. Он долго укладывал поленья и щепки в печь и затем пристально смотрел, как от зажженной спички огонек пробегает по бумаге, затем перекидывается на сухие щепки. И вот уже горят поленья. А отец все сидит перед открытой дверцей, протягивая руки к огню и задумчиво потирая их».

Поэзия работы помогала ему трудиться много и в любых условиях. По пути в Туву он писал диссертацию в огромном, шумном номере минусинской гостиницы. Бывший наборщик С. Делгер-оол, вместе с которым Александр Адольфович готовил в Москве первые тувинские учебники, припомнит: Пальмбах нередко спал по полтора-два часа в сутки, прикорнув прямо за столом. Когда ему предлагали прилечь, отказывался: боялся крепко заснуть.

За несколько лет до смерти Пальмбах написал статью «Слово за будущим». Он поставил подзаголовок – «заметки филолога». Но по сути это было его завещание, скромное, однако очевидное подведение итогов. Подводить итоги можно по-разному. Пальмбах писал не о себе.

Молодость оказалась уже совсем далеко. Он вглядывался в нее, в самое начало культурной революции, в ее зарю:

«Ни школ, ни учителей тогда еще не было. Учиться хотели все, а ликвидаторов неграмотности, подготовленных на краткосрочных курсах, было всего несколько человек. Букварей и письменных принадлежностей было тоже более чем недостаточно. Приходилось подолгу ждать, пока ликвидатор неграмотности прискачет на летнее пастбище с букварем, бумагой и карандашами. Переходя из рук в руки, букварь быстро истрепывался. Часто его передавали «цепочкой» из юрты в юрту и старательно перерисовывали все страницы, еще не зная, как читается первая буква.