Текст книги "Несколько минут после. Книга встреч"

Дни легко складывались в недели и месяцы. В августе 1946-го они поженились. Сначала жили у двоюродной сестры Наташи, которая была замужем за поэтом Саган-оолом. Потом комнату дал театр. Там не было печки; Наташа по утрам выбегала по шаткой лестнице во двор – готовить мужу завтрак. Было весело. Жизнь обещала только хорошее. К зиме печку сложили. По вечерам, свободным от спектаклей, они вслушивались в таинственную воркотню своего домашнего очага. Пытались представить будущее: сколько у них родится детей, какие роли выпадут Наташе, куда отправятся странствовать…

Поездки действительно сбылись. Был Таджикистан, Николай Константинович работал в театре имени Маяковского, Наташа танцевала в театре оперы и балета. Он опять открывал для себя Восток – в кишлаках, музеях, на шумных базарах. Были друзья, встречи, надежды, которые не осуществились. Все это давно смялось, отцвело в памяти – как отцвели фотографии.

Потом был Улан-Батор, Николай Константинович учил монгольских театральных художников, ездил в аймаки, зарисовывал многочисленные статуэтки будд; Наталья Дойдаловна преподавала в театральном училище. Надя родилась в январе пятьдесят второго. К этому времени подходил к концу срок командировки, и они вернулись в Москву. До этого Наташа ездила в столицу один раз – вскоре после свадьбы. Тогда Москва не понравилась: было холодно; она читала раньше про метро, но все равно никак не могла привыкнуть к тому, что люди передвигаются под землей, как муравьи. Запомнился парк имени Горького: там показывали трофейные немецкие самолеты. Теперь они поселились в Москве с родителями Николая Константиновича – шестеро в двух комнатах коммуналки у Даниловской площади.

* * *

Человек может проститься со сценой, но сцена никогда не простится с ним. И даже когда покажется: все кончено, – напомнит о себе неожиданно, больно. Конечно, Наталья Дойдаловна нашла бы работу в Москве – например, исполняла бы в эстрадных концертах восточные танцы. Но она решила отдавать все свое время дочери. Танцы снились по ночам. Днем, по-прежнему улыбаясь, она кружилась по комнате. Улыбка выходила грустной. Долгие годы Надя была ее единственным зрителем. Перед одним человеком выступать не менее интересно, чем перед целым залом. Он волнуется, просит повторить номер, увлекается, расспрашивает, вместе с артистом смеется, а иногда и плачет.

Так Надя узнавала Туву.

Это была юность и любовь родителей. Сказки мамы. Рисунки, которые отец делал для кызыльского издательства и которые она жадно рассматривала – придумывала по рисункам то, чего не было, но что могло быть в книге.

Надя, как все дети, раскрывала семейный альбом.

Вот мама танцует свой любимый танец «Звенящая нежность» – как идет ей белое платье с тувинским орнаментом!

А на этих страницах надо по слогам разбирать надпись: «Ор-га-ни-за-ция Государственного тувинского музыкально-драматического театра». Мама все танцует, танцует, танцует; выступает первый тувинский цирковой артист Оскал-оол – дух захватывает, когда он жонглирует на туго натянутой проволоке; снимки декораций, сделанных папой…

Снова мама. Гордая – с медалью, в синем пиджаке, который до сих пор висит в шкафу: медалью и отрезом материала наградили одновременно.

Мама с артистами у каменной бабы – говорят, их много в Туве. Папы нет в кадре, но он рядом – фотографирует.

Открытие художественной выставки, где есть и работы отца. Вот он сам! Волнуется…

Опять гастрольная поездка. Горы. Река. Утро. Артисты весело улыбаются.

Тува врывалась в их дом вместе с гостями из Кызыла. Они привозили дальние запахи. Неведомую, но чем-то родную, будто однажды забытую гортанную речь. Рассказы о людях, которых все знали, кроме Нади, а потому, казалось, знала и она. Приезжали писатели, художники, учителя, артисты, а порой – приятели приятелей: им передавали адрес Рушевых как эстафету, когда негде было остановиться в Москве. Варили мясо, пили чай, пели протяжные, не имеющие конца песни. Николай Константинович и Наталья Дойдаловна грустили. И каждый раз ничуть не сомневались, что скоро опять поедут в Кызыл.

Еще ходили на московские выставки и концерты тувинцев. Волновались. Заглядывали в лица зрителей: понравилось ли? Будто выступали и выставлялись сами.

Наде было три года, когда вместе с Натальей Дойдаловной она в первый раз прилетела в Туву. Был май. Уехали в августе. На глазах у девочки наполнялась зрелостью природа. Это был мир из сказки, не похожий на их московскую улицу с каменными домами. Обратно ехали шесть суток поездом. За окном промелькнуло полстраны, но первое время Надя не смотрела в окно: она плакала, вспоминая маленькую козочку, к которой безбоязненно подходила играть. Потом, когда во дворе у нее спрашивали, кто ты, гордо отвечала: «Тувинка».

Второе путешествие совершили всей семьей – участвовали в съемках фильма «Люди голубых рек». Николай Константинович делал эскизы костюмов, Наталья Дойдаловна исполняла национальные танцы. Съемки шли полтора месяца, в основном – в красивейшем Чаданском районе. Родители смотрели Туву, сравнивая «тогда» и «теперь»; дочь хотела увидеть и нарисовать все. Наде было семь лет. Она удивляла окружающих своей памятью. Толстой делил жизнь человека на семилетия, которые составляют своеобразные этапы в существовании личности. Тува завершала первое семилетие жизни Нади Рушевой.

* * *

Трудно разглядеть формирование таланта. Но, может быть, это и есть самое интересное: проследить, как посреди однообразных буден вдруг вспыхивает яркий огонек, озаряющий жизнь.

Формирование и суть ее дарования пытались понять многие.

Академик живописи Василий Ватагин назвал Надю «гениальной московской школьницей». И позднее повторил: «Да, гениальной – теперь уже нечего бояться преждевременной оценки».

Старый пушкинист Арнольд Ильич Гессен задумался: «На девяносто пятом году своей жизни я привык ничему уже не удивляться. Но – Надя Рушева! Откуда у этой девочки такое глубокое и изящное чутье художника? Откуда такое ясновидящее проникновение в дух и настроения Пушкина и его эпохи?»

А я вспомнил два изображения Нади, которые привлекли внимание многих, но которые никто, по-моему, не сопоставил.

Сохранился снимок: маленькая Надя рисует. Рядом записаны слова, подслушанные отцом: «Какая-то слива получается… Или нет? Это, пожалуй… пароход. Ах, нет, нет! Это печка. А Емелька две подушки положил и ушел…»

Не стоит умиляться этим эпизодом – так часто рисуют дети. Но дело в том, что и последнее изображение рисующей Нади схоже по сути с первым. Вот, не обращая внимания на кинокамеру, она идет по пушкинскому парку, иногда останавливается: в руках прутик, на снегу остаются рисунки…

Прав Лев Кассиль: «Она рисовала сердцем». Здесь отгадка многого.

После смерти Нади осталось более десяти тысяч работ. Обычно это результат большой и насыщенной творческой жизни. А Наде Рушевой был отпущен короткий срок, да и в эти недолгие годы она рисовала не более чем по часу в день. Было некогда: занятия, чтение, подруги, письма.

И Надя и ее родители понимали: нельзя «производить» рисунки – надо ими жить. Просто жить… «Она рисовала сердцем» – брала фломастер, перо и писала свой дневник. В дневнике не бывает черновиков, вариантов.

«Она рисовала сердцем». Здесь отгадка и того, почему рисунки Нади Рушевой нашли дорогу к другим сердцам. Конечно, восхищаешься мастерством художницы, не получившей специального образования. Но дело не только и не столько в этом. Л. Графова цитирует слова о Наде академика Дмитрия Сергеевича Лихачева: «Надя – хороший человек и потому хороший художник. Понимаете ли, это кристаллизация чистоты духа…»

В четырнадцать лет Надя поехала в Польшу, где выставлялись ее работы; увидела узкие улочки, древние костелы, музеи, сверстников… Случайно ли появился на одном из рисунков Освенцим – нет, не бараки, только лицо долго и много страдавшего человека… «Зорко одно лишь сердце…» – писал Экзюпери.

Она легко переводила в «настоящее время» книги любимых авторов. Находила ответы на свои вопросы у Шекспира и Диккенса, Блока и Войнич, Гофмана, Гюго… Ее рисунки к художественным произведениям не всегда можно назвать иллюстрациями – это опять-таки дневник. Особенно Надя сдружилась с героями Булгакова. Меня поразили молодые лица Мастера и Маргариты, их не только вневременность, но и современность. Наверное, об этом думала и Елена Сергеевна Булгакова. Она написала на переплетенных журналах с романом, которые читала художница: «Как я грущу, что не знала это необыкновенное существо – Надю Рушеву».

Не в том ли и тайна ее пушкинианы? Некоторые критики считали, что Надя сознательно подражала почерку поэта, его знаменитым абрисам. Но сходство манер было основано все же на другом. Надя по-своему прожила жизнь Пушкина, особенно – детские годы.

Ее пушкиниана пронзительна и мудра. К рисунку «Умирающий Пушкин» (1968) можно отнести название другой работы – «Прощайте!» (1969). Лицо поэта спокойно; кажется, он уже предчувствует встречу с вечностью. А в стороне, в углу, виднеется занавес, скоро его задернут…

В 1968 году в музее Толстого экспонировались ее иллюстрации к «Войне и миру». Притягивала всех композиция «Наташа счастливая мать». Рядом с Ростовой играли три дочки, сына она держала на руках. Наивно строить догадки, но, возможно, сама Надя думала о счастье материнства. В рисунке легко увидеть не только любимую героиню художницы, но собственную ее мечту.

…Мы с Натальей Дойдаловной долго смотрели работы Нади. Они хранятся в папках, тщательно разобранные Николаем Константиновичем по темам. Смотрели, разумеется, не все – в основном циклы «Балет», «Тува и Монголия», «Эллада», «Мир животных». Я опять пытался прочитать Надин «дневник». Особенно – тувинские страницы.

Здесь поражало сочетание красок с точным ощущением хода жизни. В рисунке «Тувинская мать перед рассветом» я увидел раннее, еще сиреневое утро, которое всегда удивляло в Туве. Молодая женщина разбрызгивала в разные стороны молоко: согласно народной примете она задабривала духов. «Ритуальный танец тувинского шамана» был пронизан розовым цветом надежды. Человек рвется к истине. Этот порыв причудливо изломал его тело. Тревожно вздымается перекинутая через плечо шкура. Кажется, истина близка.

«Я очень люблю танец. Танцы – это что-то необыкновенное: жизнь и ритм. Мне легко жить, когда я думаю о танце». Надя Рушева могла бы сказать о себе этими словами Матисса. Понятно, почему она так много рисовала балет. Она помнила трудно угасающее вдохновение матери. Здесь был простор ее воображению. Автор очерка о творчестве художницы Г. В. Панфилов пишет, что свои раскадровки балетов «Анна Каренина», «Кармен», «Гамлет» Надя создала еще до того, как они были поставлены. А в Надиных папках – эскизы к балетам «Зоя», «Дикие лебеди», «Незнайка»…

Она рисовала по воображению, отдаваясь мощному потоку своей фантазии. Но среди Надиных работ немало строго реалистических. Вот «Отдых балерины»: усталый человеческий взгляд, в котором любовь к искусству смешана с предчувствием прощания с ним. Фантазией рождены многочисленные животные на рисунках Нади. Однако здесь не только вымысел – чувствуются и живые наблюдения Нади в Туве. Вольно ли или невольно она продолжала традиции тувинской анималистики. Не зря такие надежды возлагал на нее знаменитый анималист Ватагин.

…Многие Надины работы еще ждут своего срока. Это горько. Но я вспомнил ранние стихи Марины Цветаевой.

Показалось, что слышу интонации Нади Рушевой – голос юного таланта, прозорливо видящего свое будущее:

 
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет…
…………………………………………………….
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
 

Смерть неумолима. Единственное, что может сделать человек, – это принять смерть с достоинством.

Не хочу подробно писать о том, как умерла Надя. Трудно писать о несправедливости жизни. Они с Николаем Константиновичем только что вернулись из Ленинграда в Москву – после съемок фильма. Вечером Надя рассказывала маме смешные истории о своей «киножизни». Утром, после завтрака, ей стало плохо. Обморок. «Скорая помощь». Бессилие врачей.

Она умерла легко. Точно кто-то невидимый задул свечу. Будто сама природа взяла назад то, что так щедро подарила человечеству.

Что делать родителям, для которых дочь была в жизни всем – была самой жизнью?

Жить. Все-таки жить.

Наталья Дойдаловна и Николай Константинович долго читали одно из полученных в те дни писем. Письмо было от академика Бямбына Ринчена – крупнейшего историка, этнографа. Рушевы подружились с ним в Монголии. «Дорогие наши! – писал Ринчен по-русски. – Вчера получил Ваше грустное письмо с фотографией незабвенной Найдан… Утешать других это легче всего, но для сердца родительского никакие утешения не утишат его скорбь».

Было много объяснений смерти Нади. Ринчен дал еще одно. Он писал, что это мир, как всегда, ранил художника, обрушивая на него все свое несовершенство, всю свою боль. И тут некого конкретно винить. От этой мирской боли художнику не спрятаться – ею живо искусство. В чем-то объяснение Ринчена может показаться неожиданным, но его надо выслушать – здесь есть новые штрихи к духовному облику художницы. «Надя, – замечает Ринчен, – человек, выросший в мире древнего шаманского мировоззрения древнего тюркского народа туваларов, и потому человек легко возбудимый и легко ранимый душевно».

Ринчен говорил о смерти Нади с горечью, но просто – так говорят о жизни, в которой есть и тени, и свет. Старый академик, вскоре умерший сам, будто перебирает четки прожитых лет. Мне не кажется, что его истории – отступление в рассказе о семье Рушевых: знаю, письмо это помогло им.

Во-первых, Ринчен поведал об одной старушке, которую видел в детстве. Она была в гостях, когда прискакал гонец, сообщил: умерла ее единственная шестнадцатилетняя дочь. «По старому этикету, – продолжает Ринчен, – не полагалось выказывать на людях свои чувства чрезвычайной радости или большого горя… Старушка только поднесла к губам пиалу с чаем… только произнесла «гм!». Спокойно допила чай, отведала печений, обменялась словами, которые обычай вежливости требует при посещении соседей, спокойно поднялась и уехала домой. Мой дядя, которому я рассказал о виденном, сказал мне: «Эта старушка из очень уважаемого рода, и она поступила так, как надлежит члену славного рода. Нельзя предаваться отчаянью и удручать тем людей. А уважение к себе требует, чтобы человек умел держать себя и наедине».

И еще одна история из письма Ринчена: «В древней книге, которую знал каждый монгол старшего поколения, – «Океане притч» есть повествование об одной матери, которая при жизни Будды потеряла своего единственного младенца и в безутешном горе не хотела расстаться с трупиком, прижимая его к груди. Она встретила Будду и в отчаянии обратилась к нему, чтобы он оживил ее младенца. Никакие слова утешения мудреца не хотела слушать скорбная мать: «Ты Будда, ты должен вернуть жизнь моему ребенку». И тогда Просветленный сказал: «Хорошо, я верну к жизни твое дитя, о скорбная мать. Но ты должна принести до захода солнца горсть зерен горчицы из дома, в котором никто не умирал». Целый день мать ходила, выпрашивая горсть зерен горчицы, но не было дома, в котором не умер бы кто-нибудь, и к вечеру она постигла истину, которую ей тщетно пытался вразумить Будда, и она пришла к Нему и сказала: «Я поняла, что все рожденное – смертно. Пусть похоронят мое дитя».

Ринчен рассказал две истории о том, что все уходит. Но он напомнил также: все остается. В самом конце письма сделал приписку: «Найдан» по-древнемонгольски – «Вечно живущая».

Это были притчи. Рушевы поняли и приняли их смысл.

…Николай Константинович не ждал смерти, но, как принято на Востоке, спокойно думал о ней. Торопился успеть то, что еще хотел сделать.

Когда-то они с Надей любили подолгу гулять. Он шел теперь по тем же самым местам, но один. Пытался многое додумать. Николай Константинович привел в порядок семейный архив. Написал воспоминания о последних двух годах жизни Нади, восстановив по возможности каждый прожитый ею месяц, иногда день. Составил список прочитанных ею книг – прочертил координаты ее духовного взросления. Наконец, составил альбом «Графика Нади Рушевой». Талантливый художник, он понимал, даром какого масштаба обладала дочь. И заботился о ее будущем.

* * *

Николай Константинович не ждал смерти, но, может быть, предчувствовал ее. Будучи верен Востоку, попросил сжечь его тело. Но он был верен и своей Найдан – завещал похоронить прах рядом с ее могилой. Он умер в конце октября 1975 года. Умер тоже внезапно, буквально в два дня – от тяжелой болезни, которая давно поселилась в его теле.

* * *

Наталья Дойдаловна осталась одна. Она не знала, как жить. Но главное – зачем жить. Спасла Надя, ее вечно живущая девочка. Будто тихо протянула руку. Каждый день звонил телефон. Какие-то люди умоляли прийти к ним в цех, домоуправление, школу. «Скажите, какой была ваша дочь?»

Приходили Надины подруги. Пытались помочь по хозяйству, сходить за продуктами. Но физически Наталья Дойдаловна была здорова, важнее оказалось другое. Они отвлекались, вспоминали свой класс, Надя в этих рассказах появлялась живая.

– Они и сейчас приходят. Но реже: у многих семьи, дети…

* * *

Был выходной. Я смотрел Надины работы. Наталья Дойдаловна куталась в шаль, молчала. Она молчала естественно, как умеют молчать на Востоке. Я подумал: вот откуда сосредоточенная Надина молчаливость, о которой вспоминают многие. Вдруг – звонок в дверь. Забежала Наташа Миронова – одна из школьных подруг Нади, тогда аспирантка. Молодая женщина всматривалась в свое детство – с улыбкой, но одновременно серьезно: рассказывала об их классе, о вечерах, о дружбе, хранительницей которой всегда была Надя, о размолвках, которые она умела победить, о том, что тогда хотелось назвать любовью; прошли годы – пришли и ушли новые товарищи: это, школьное, до сих пор кажется серьезным. Еще мы говорили с Наташей о философии (это ее специальность), о Востоке (это ее любовь), о проблемах современной семьи (это жизнь). Я думал: вот такой была бы сейчас и Надя. Но никак не мог представить ее простившейся с юностью. Как невозможно представить стариком Пушкина или Маяковского. Это не стереотип нашего восприятия. Таково их искусство.

* * *

Кто знает, может быть, судьбы художников имеют самостоятельную ценность – вне зависимости от реальной ценности созданных ими произведений. В этих судьбах – свои сюжеты и вдохновение, одинаковое для всех. Мать, отец, дочь… Их жизнь волнует. Художники равны перед искусством. Все они, в сущности, делают рисунки на снегу, и трудно предугадать, когда произойдет чудо: некоторые рисунки не тают.

В двухкомнатной малометражке в одном из новых районов Москвы живет красивая, медленно стареющая женщина. Вечерами, после работы, она устало входит в комнату дочери. На стене фотография. Наде двенадцать лет. За ее спиной море, чуть дальше – парусник. Все вместе когда-то назвали эту фотографию «Ассоль». Надя, бывало, переспрашивала: «Мама, я правда похожа на Ассоль?»

Наталья Дойдаловна сидит в кресле, пока не стемнеет. Она старается даже наедине с собой быть сдержанной. Иногда включает магнитофон. К голосу Нади не привыкнешь: кажется, слова рождаются только сейчас. Вот интервью, которое записывали для фильма. Фильм вышел, когда Нади не стало. Она неторопливо – точно сама с собой – размышляла здесь о жизни, искусстве, в том числе – о булгаковских Мастере и Маргарите: «Некоторые говорят, что в конце романа они умирают, но они не умирают, конечно. Это противоестественно…»

Как поняла Надя закон бытия, инстинктивно ясный детям и не сразу постигаемый стариками? Да, любовь не умирает. Не умирает и вдохновение. Они переходят из поколения в поколение и будут живы вечно, пока живо человечество.

Не умерла и Надя Рушева. Это тоже было бы противоестественно…

1981

Мой друг «изучает жизнь»

…Однажды он увидел в столичном журнале подборку материалов под общим заголовком: «Проблемы «провинциального» писателя». Удивился.

– А я не знаю, что такое провинция и где она. Весь мир во мне. Зачем же тогда вычислять расстояние от столицы до моего села?

Помолчал, добавил еще тверже:

– Нет, понятия «столица» и «провинция» на моей карте не нужны. И так представляю, откуда и куда иду: направление подсказывают традиции, наши классики, и прежде всего Нарекаци.

Такая его безоговорочная уверенность в самом себе смущает. К тому же, как у многих уроженцев Кавказа, слова его нередко звучат слишком «приподнято». Но вспоминаю его стихи: даже в неуклюжем подстрочном переводе привлекают нежные полутона жизни, плохо различимые при свете будней.

Движения его легки, стремительны и одновременно – спокойны. Тут не сфальшивишь: провинция действительно ничуть не давит на него. После встреч с ним думаю о том, почему традиционно напряженные отношения художника с «жизненной средой» оказались (или все-таки только кажутся?!) гармоничными.

Как войти в эту жизнь? Как понять ее? Возможно ли это? Конечно, если написать статью о его стихах, приоткроется то, что литературоведы называют «поэтическим миром». Но мир здесь будет существовать уже как данность, отделится от своего создателя: меня же занимает невидимый процесс «строительства». Может быть, мне поможет то, что хочу писать о своем товарище? Не стоит это скрывать. Дружбу между героем и автором надо прятать, когда цель критика – во что бы то ни стало «вознести» писателя. Но я даже не собираюсь выяснять его место на литературном Олимпе.

И вот мы встречаемся снова и я выкладываю ему свои сомнения. Неожиданно его увлекает задача. Потом уж догадываюсь: у него есть свой резон – вечны, хоть часто безрезультатны, попытки художника разобраться в себе самом. Договариваемся, что буду задавать ему любые, самые неожиданные вопросы. А он не только не уйдет от них – продолжит.

* * *

Пора назвать имя: Норайр Багдасарян (это для публикаций), Норик (это по паспорту и в быту). Кстати, у него есть стихотворение «Автопортрет»: там имя поэта становится не просто темой – проблемой. Там запечатлена привычная всем драма жизни; она, жизнь, как река, уносит нас все дальше от истока, течение закручивает, и вот уж не разглядишь в прошлом не только других, но самого себя.

«Чтобы вспомнить себя, рву три травинки. Они как три моих имени – я не знаю теперь, какое ближе моей душе? Какую ношу несу? Три птицы кружатся над моим домом без дверей, три девушки встают, расплетают косы, смешивают огонь и воспоминания (…) Один парень зовет с берега поднявшейся в половодье реки: “Норо! Норик! Норайр!” Чтобы ничего не забыть, рву три травинки. Они – как три моих имени. Вода все выше, вот она уже у моих рук, подхватывает травинки, навсегда уносит с собой». (Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, перевод мой. – Е. Ц.)

К нашей с ним попытке это стихотворение имеет прямое отношение: ведь забываешь не только себя, но и собственные строки, и те движения души, которые когда-то их вызвали. Мы стараемся «повернуть» реку. Может быть, небезнадежно?

* * *

…Рассказал несколько эпизодов из своей жизни. Сначала не слишком понимаю, почему. Но вот слышу:

– До пяти лет мучила ангина. От ангины однажды и умер.

Произнес это, ничуть не смущаясь тем, что в глаголе «умер» есть окончательность, сама по себе опровергающая наш разговор. Видимо, было так: сельский фельдшер зафиксировал тогда остановку сердца. По традиции мальчика положили в холодный чулан. Плакали женщины, из дома в дом передавалась весть о горе их семьи. Как назвать то, что произошло потом, – чудом? В чулан вошла мать. Стала целовать и гладить сына, не понимая, не принимая смерть. Она и сделала непонятное: засунула палец в рот Норика, нечаянно прорвала гнойную пробку. И вот он закашлял, начал дышать…

Все это плохо укладывается в медицинские каноны. Но я рассказываю о том, что знают в их селе все.

Другой случай не менее странен. Норик учился в девятом классе. Тогда река возле их села была еще глубокой и полноводной – ее еще не перегоняли по трубам в Ленинакан. Однажды летом он заплыл совсем далеко, забыв про норов горных рек. Ледяная вода вдруг свела руки и ноги, он стал тонуть и отчетливо понял это. Сначала испугался, потом неожиданно спокойно простился с миром. И вдруг опять чудо – точно кто-то подтолкнул его вверх, будто сказал: выплывешь! И он всплыл; сам не зная зачем протянул в сторону руку, почувствовал в пальцах высокие стебли травы; ухватился, отдохнул, медленно приблизился к берегу.

И, наконец, в третий раз: в армии, во время учений, танками разрушили опору электропередачи; она рухнула на зенитные установки. Он был рядом с теми, кто погиб и кого до сих пор видит во сне.

– Значит, мне суждено было выжить…

Случайных смертей не бывает? Но бесспорно – не случайна каждая жизнь. «Для чего я пришел в мир? Наверное, это и есть самый трудный вопрос для любого из нас».

Тут он прав. Тогда же процитировал мне слова армянского летописца Египте, жившего в пятом веке:

– Когда ты знаешь, ради чего умираешь, – это не смерть, а вечность. Смерть – когда не понимаешь, ради чего жил.

* * *

…В наших разговорах с ним вновь и вновь возникает одна старая литературная проблема. Настолько старая и затертая поколениями критиков, что даже называть ее сегодня неловко. «Художник и жизнь», – уверенно выводил критик название очередной своей статьи, но писал он, разумеется, об одном: «Художник должен быть ближе к жизни…» Это звучит смешно: как будто творец существует на необитаемом острове!

Еще бесконечно призывали писателя «изучать жизнь», «постигать сложные процессы действительности». О чем тут спорить? Но весь вопрос в том, как изучать? В конце двадцатых – начале тридцатых годов писатели «меняли профессию», осваивали конкретные производства, создавали литературные «ударные бригады». Одна из бригад, например, брала такие обязательства: «написать совместно с начинающими авторами две производственные книги по разделам пятилетки (…) выделить одного товарища на производство, где он в течение года должен приобрести производственную квалификацию».

«Изучали жизнь», но жизни-то в литературе и не было. Выдавались на-гора так называемые «производственные романы», создавалась «литература о колхозной деревне»: заданные схемы расцвечивались, оживлялись деталями; на это тратился запас порой действительно интересных наблюдений, это, в сущности, и называли «писательским мастерством». (Я говорю не об исключениях из правила – о литературном потоке.)

Порой видели выход и в том, чтобы не художник «познавал» производство, а напротив, опытный производственник изучал «литературные секреты». Ошеломляюще звучит сейчас лозунг, выдвинутый в начале тридцатых годов руководителями РАППа: «Ударник – центральная фигура в литературе». При этом забыли о такой «мелочи», как талант! А может быть, он и впрямь был лишним?

 
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
 

Некоторое время из-за хора рапповских критиков были плохо слышны отдельные трезвые голоса – например, голос Горького: «Из сотен «призванных» настоящими литераторами станут только те, кто одарен «страстью к литературе», кто обладает истинным писательским талантом». Так и произошло…

Не раз еще звучали призывы «изучать жизнь», быть «ближе» к ней. В том числе когда боролись с «формализмом», «не нужным пролетариату буржуазным словотворчеством». Немало было сломано в тех спорах копий – немало сломано писательских судеб.

Между тем проблема эта – теоретически! – совсем проста. Талант, во многом, – это и есть «внимание к жизни». Главное в поэзии, считал Т. С. Элиот, – «сосредоточенность и то новое, что рождается в результате такой сосредоточенности из чрезвычайно разнообразного опыта» жизни.

Парадокс и в другом: «изучать жизнь» отправляются за тысячи километров, а ведь для этого (если не идет речь о сборе конкретного материала) достаточно прислушаться к собственной душе. Самонаблюдения всегда много давали художнику – их ничем не заменишь. Один из самых глубоких рассказов Ю. Трифонова – рассказ о писателе, который переживает творческий кризис, томится несогласием с самим собой. И вот он просит в редакции командировку – разумеется, в дальние края. Но по пути из редакции к дому герой как бы замедляет шаг, забывает о вечной спешке: мир щедро и по-новому открывается ему в соседних переулках. Но главное «открытие» писатель неожиданно делает дома, в собственной прихожей, когда, случайно взглянув в зеркало, видит там лицо, в сущности, не знакомого ему человека.

* * *

…Он говорит о разном. Однако легко разглядеть в этих размышлениях несколько сюжетов, которые в конце концов сводятся к одному. Вот почему не стал делить его монологи по «темам».

Говорит, как всегда, вроде бы ничуть не сомневаясь в истинности своих наблюдений:

– Талантливый человек любой профессии излучает особую энергию. Откуда она? Думая об этом, сразу вспоминаешь, что мы дети не только земли, но и космоса.

– В любой момент мы можем потерять самих себя. Каждая встреча в жизни, каждый наш поступок – это испытание. Надо быть внимательным и осторожным. Но, с другой стороны, помню слова Аветика Исаакяна: «Ты прямо держи свой руль. Что будет – пусть будет». Здесь выделяется последняя фраза, а я бы подчеркнул слово «прямо».

– При чтении Евангелия приходит в голову сравнение: главное, что делает Христос, – пробуждает в человеке человеческое. Но ведь у поэта та же задача.

– Не люблю самоубийц: они боятся огня жизни. Страх вообще одно из постыдных свойств человека. Что же касается самоубийства: если уж ты появился на свет – тебя ждет жизнь. Случайно ли то, что среди армянских поэтов нет самоубийц? Наших поэтов всегда убивали враги.

– Редко прислушиваемся к своему внутреннему голосу, не помним о нем. Если хорошо сосредоточусь, сразу слышу подсказку – например, что за человек передо мной… Еще важнее внутренний голос, когда пишешь: нельзя его заглушать – надо развивать!

– Старики уверены: бог очень любит Армению, потому и наказывает ее больше других. А мне нравится такой образ: моя маленькая Армения – это слеза бога.

* * *

…Когда-то, в начале нашего знакомства, казалось: как много сошлось в нем несоединимого! Стремительность в принятии решений и – крестьянская основательность поступков, известное свойство, про которое говорят «себе на уме», и – простодушие, доброта; цветистая многозначительность устной речи, даже названий книг («Цветущий снег», «Всезнайка гном», «Факелы жизни», «Заповедник воспоминаний»), и – тонкая акварель стихов. Ну что за странный конгломерат?