Текст книги "Несколько минут после. Книга встреч"

– Моя мама до пенсии преподавала в школе ботанику, биологию, она и научила меня распознавать характер цветов. Помню, однажды принес ей подснежники и замучил вопросом: похожи ли лепестки подснежника на крылья ангела (про ангелов тогда только что узнал из Библии, а подснежники были перед глазами)? Рисовал много, постоянно – так и выражал музыку. Помню, как бился, стараясь передать цвет фиалки. Рисовал до десятого класса, потом, сам не знаю почему, начал писать стихи…

– Я не изменился, нет, человек вообще не меняется, если только он сам или кто-то другой не насилует его душу.

– Какой огромный поэт Ованес Шираз! Незадолго до того, как он умер, я встречался с ним, а теперь встречаюсь с его стихами. Многие долго не публиковались. Наверное, редакторов опять-таки пугали трагические предчувствия поэта. Иные из них уже, к сожалению, сбылись. Бог, рассуждал Шираз, дал боль человеку – он терпит, бог дал боль горам – они не вытерпят…

– Часто заставляю себя вспоминать черты людей, которых встретил где-то, их интонации, голоса. От начала до конца вспоминаю, обдумываю тот или иной день – вроде бы ничем не примечательный, но ведь это, говорю себе, один из немногих дней нашей короткой жизни. Ее действительно надо изучать…

* * *

Нет, никак порой не могу с ним согласиться. Ему, в сущности, все равно, кто и как его переводит. Оттого нередко переводят небрежно. И цитирую здесь не рифмованные, а белые стихи Багдасаряна: они все-таки ближе к оригиналу.

– Так зачем тогда нужны переводы, раз в них не разглядеть автора? – не выдерживаю я.

– Пусть переводят, если хотят. Мои стихи не пострадают – они ведь живут на армянском.

Спрашиваю опять:

– Трудно ли быть поэтом в провинции?

– Я уже говорил: провинции для меня нет!

– Но ведь сложно, живя в селе, выпускать книги, публиковаться в московских и ереванских изданиях?

Вроде бы соглашается:

– Трудно. Пусть другим будет легче. Только к тридцати семи годам я эти трудности преодолел. Возраст, когда многие поэты умирают, а я живу: значит, не так уж и трудно?

Но уже серьезно:

– У армян свои мерки для трудностей, иные невзгоды вообще стыдно впускать в сердце.

* * *

Жизнь большая: никогда не расскажешь все ее сюжеты, не обсудишь всех проблем. Мои беседы с другом время от времени продолжаются. А беседа с читателем не может затягиваться. Разве что – напоследок – расскажу еще один сюжет, в который, как вы заметите, сходятся все остальные.

Однажды он вспомнил:

– В среднюю школу ходил за пять километров, через горы. Вот тогда впервые попытался говорить с ними…

В его стихотворении «Еще одна песнь Арарату» тоже звучит разговор – самой любимой горы армян и ее грустно-веселых детей, живущих теперь вдали от Арарата:

«Имя твое воспевая, стареют поэты. Твой образ ежедневно возникает на страницах книг, даже на нашем гербе. Но воспоминания о тебе отнимают у моего деда подаренные ему судьбой воскресенья, и он дымит папиросой, как сожженная врагом деревня (…) Святое свое одиночество ты отдал маленькому народу, но так и не узнал, что его тоска поднялась облаком в небо и накрыла тебя».

Здесь, рядом с Араратом, хоть и вдали от него, пролегают дороги поэта, которому не нужны понятия «столица» и «провинция». Здесь и расстанемся с ним.

1989

P.S. Монологи Норика Багдасаряна так напоминали прощание… И вскоре я убедился снова: творцы предчувствуют свою смерть. Мой друг погиб в июне 1991-го. Погиб случайно, нелепо. Ему было только сорок лет.

Якутские эскизы

Юкагиры на финише века

Трудно примириться с мыслью, что народ, как и любой человек, имеет свой срок жизни. Однако история давно доказала: народы тоже приходят на нашу землю, чтобы рано или поздно уйти.

Что мы знаем о юкагирах? Их восемьсот человек. Живут за Полярным кругом между реками Индигиркой и Анадырем. А когда-то это был большой народ. По преданиям, юкагиры раскладывали костров больше, чем звезд на небе. Именно они, считают ученые, были самыми первыми обитателями Северо-Восточной Сибири.

Откуда пришли юкагиры? Долго ли жили в одиночестве в мире вечной мерзлоты?

По-разному отвечают на эти вопросы. Один западный журналист написал: юкагиры – посланцы из космоса. Не буду вспоминать другие, менее фантастические утверждения. Смешно и наивно для литератора вторгаться в сферу специальных исследований.

Меня заинтересовали юкагирские писатели. А жизнь писателей неотрывна от их земли и народа.

I

Начну с веселого слова «Андрюшкино». Это имя одного из юкагирских поселков.

Можно рассказать про Андрюшкино коротко. Большая улица, несколько десятков домов, среди которых немало двухэтажных, клуб, школа, магазин на пригорке, больница, сельсовет, контора производственного участка… Еще замечаешь много детей, которые живут в интернате в ожидании родителей, работающих в тундре. Еще – пусть никого не покоробит подобное соседство – множество собак: подрастая, они становятся помощниками оленеводов.

Со всех сторон обдувают поселок ветры. Ласковые – летом. Грозные – зимой. Андрюшкино похоже на свечу, которую зажгли люди, а природа хочет погасить.

Обычный северный поселок? Однако первое слово обидит андрюшкинцев. Вокруг тундра. До сих пор старики считают чудом, что сюда почти все – и многие продукты, и промтовары, и стройматериалы – доставляют по воздуху.

Гостиницы в Андрюшкине не было. Меня поместили в маленьком изоляторе школы-интерната. Бродил по коридорам и комнатам, разглядывая новые обои, полы, блестевшие свежей краской, аккуратно заправленные кровати, цветной телевизор. И совсем забыл о тундре.

Ребята деликатно не обращали на меня внимания. Играли, смеялись, говорили о чем-то своем. Я попытался понять – о чем. И вдруг догадался: они то и дело переходят с одного языка на другой.

Да, объяснила воспитательница (а потом подтвердили ученые), здесь почти все говорят на четырех-пяти языках: юкагирском, русском, якутском, эвенском, чукотском… Так сказывается тесное соседство разных народов. С малолетства слыша несколько языков, дети владеют ими легко, естественно.

День пробежал быстро. Резко, как часто на Севере, упала темнота. Вернувшись в интернат, я включил настольную лампу. Стал читать книги Тэки Одулока – первого юкагирского писателя, ученого. Встречи во времени почти всегда неожиданны, но в них есть закономерность. Вот тогда я и понял: весь сегодняшний день в Андрюшкине, да и сам по себе детский интернат в тундре – все это было послесловием времени к той жизни, которую я узнавал теперь.

II

Судьба человека порой напоминает роман – надо только его записать. Конспектом интересного романа кажется биография Николая Ивановича Спиридонова, выбравшего себе псевдоним Тэки Одулок; так звали его деда.

Про Тэки Одулока не раз говорили: сын революции. Казалось, революция дала юкагирам новое дыхание в их долгом, изнурительном историческом марафоне. Детство же мальчика было обычным. Семья с одиннадцатью детьми. Устрашающая бедность, которую Тэки Одулок описал затем скупо, несентиментально и потому особенно правдиво. Во время голода отец отдал сына в работники купцам. Полжизни Тэки Одулок провел в дороге. Кочевал с родителями. Ездил по тундре с хозяевами: «…я был у них каюром – собачьим кучером, разводил для них костер на снегу, кипятил чайники, ставил палатку».

Вот деловито-точное описание одного его пути, которое передает масштабы «пространства и времени»:

«Из Средне-Колымска до Якутска ехал я год через Индигирку, где одиннадцать месяцев просидел в плену у восставших якутских тойонов. А из Якутска в Ленинград ехал месяца два вверх по реке Лене на пароходе, на лодках, на лошадях и, наконец, от Иркутска на поезде. В Ленинграде я поступил в университет».

Когда Тэки Одулок стал писателем, он понял: не следует ничего выдумывать, следует добросовестно припомнить. Это и определило несуетный успех его книг. Лучшая из них – «Жизнь Имтеургина старшего» – родилась после встречи автора с мальчиком-чукчей. Тэки Одулок решил сначала описать жизнь его отца, потом уж рассказать о сыне. Но прежде всего он привез мальчика в Ленинград. Учиться.

В повести – будни чукотской семьи. Трудно забыть подробности этой жизни, которые становятся художественными деталями.

Увидев закат, герой уверенно говорит: «Это верхние люди костры жгут».

Чтобы согреться на морозе, человек учится у животного: скачет, «как заяц, держа ноги вместе, и как лось, выбрасывая одну ногу за другой».

Во время голода вся семья уходит на поиски пищи, малыша оставляют на целый день одного; его кормит голодное, но преданное хозяевам животное: «Рядом с маленьким Имтеургином на постели лежала собака. Ребенок сжимал губами один из ее сосков и громко чмокал».

Страстный писательский поиск Тэки Одулока удачно совпал с поисками всей нашей литературы двадцатых – тридцатых годов. Литература тогда стала уводить читателя в места ему почти неведомые – то в Арктику, то в пустыню, то в глухую тайгу.

Чтобы рассказать о Крайнем Севере, Тэки Одулоку не надо было, как некоторым его собратьям по перу, «менять профессию», специально «изучать материал». Ему надо было уйти от соблазна приукрасить, сфальшивить, заранее «художественно отрапортовать» о том, что, может, будет еще завтра. Увы, такое случалось и с талантливыми людьми. А книги Тэки Одулока написаны строго и честно. В них нет благостности. В них – тяжелая, далекая, медленно меняющаяся жизнь.

Наивно упрекать эти произведения в натурализме. Хотя основания для того вроде бы есть. Натурализм бескрыл. А быт в книгах Тэки Одулока одухотворен поэзией человеческих чувств. Вот еще один эпизод с собакой из «Жизни Имтеургина старшего». Замерзший пес вползает в шатер. «Уу-у, весь в снегу, – сказала девочка и ложкой, которой хлебала оленью кровь, соскребла с мохнатой собаки снег. Потом облизала ложку и опять стала есть». Тут трогает естественное отношение к собаке как к существу, почти равному человеку.

Была своя логика в том, что Спиридонов занялся наукой. Вглядываясь в историю собственного народа, он хотел обнажить социальные причины, мешавшие счастью людей. Так была задумана и блестяще защищена диссертация «Торговая эксплуатация юкагиров в дореволюционное время». Спиридонов стал кандидатом экономических наук.

Перед ним ясно открывалось будущее. О научных трудах Спиридонова с уважением и надеждой говорил известный знаток Севера В. Г. Тан-Богораз. В литературной работе ему помогал тогда еще молодой, но уже строгий учитель Самуил Маршак. Произведения Тэки Одулока тепло встретили Алексей Толстой, Александр Фадеев, Вячеслав Шишков… Лидия Сейфуллина приведет потом в своих воспоминаниях слова Горького, который однажды сказал: «А я всю ночь не спал, зачитался. Хорошая книжка – «Жизнь Имтеургина старшего». Очень интересная».

Он относился к новому дню с жадностью и интересом ребенка. Будто боялся опоздать.

Менее всего Тэки Одулок был кабинетным работником. Еще во время учебы в университете он на год прервал занятия – поспешил с экспедицией Госторга к юкагирам. После защиты диссертации снова поехал на Север – стал секретарем райкома партии, руководил национальным сектором Хабаровского отделения Союза писателей.

Конечно, он не отказался ни от науки, ни от литературы. Он был талантлив и, видимо, неутомим. Ночами готовил докторскую диссертацию. Писал продолжение своей повести – «Жизнь Имтеургина младшего». Однако эта книга не увидела свет, а затем бесследно исчезла. Сюжет жизни самого автора оборвался внезапно. Не было кульминации, сразу – развязка. Тэки Одулок погиб в период репрессий, в конце тридцатых. Это была судьба многих интеллигентов Севера.

Его имя долго не упоминалось в печати, но оно превратилось в предание. Предания никогда не ошибаются в главном. Не зря поэт Улуро Адо написал, что Тэки Одулок был из тех, кого в народе называют халичачи – «великие люди».

Ill

Читал всю ночь и не заметил: пришло утро. Я думал о жизни Тэки Одулока, слушая звонкие голоса пробегающих по коридору ребят.

Его книги, словно свежий ветер, пронизывала надежда. Естественно возникал вопрос: как сейчас живут юкагиры?

Они по-прежнему пасли оленей, охотились, ловили рыбу. В записной книжке осталось немало фамилий, цифр. Но фамилии ничего не скажут читателю, а цифры слишком быстро стареют.

Я был в Андрюшкине во многих семьях. Судьбы людей одного поколения походили друг на друга. Вот рассказы юкагиров постарше: первые колхозы; в начале двадцатых годов пришел специальный пароход с товарами, посланными на Север Советским правительством… А младшие говорили о национальном ансамбле, о школьном музее, где жило их прошлое. Конечно, будни юкагиров не походили на рождественскую сказку. Но мои собеседники помнили: нельзя обрушивать на приезжего вопросы, с которыми не можешь разобраться сам.

Запомнился долгий и необычный разговор с ветврачом Христофором Николаевичем Третьяковым.

Он родился в Андрюшкине в 1949 году. Вся его жизнь прошла в этих местах, если не считать учебы в сельскохозяйственном техникуме в Якутске и поездок на сессии Верховного Совета республики в ту пору, когда был депутатом. Мать Третьякова – юкагирка, отец – эвен; своих многочисленных детей они по справедливости записали – половину юкагирами, половину – эвенами. Сам Третьяков юкагир.

Он почти все время в тундре. Лечит оленей. «В день приходится выхаживать по пятьдесят – шестьдесят километров, но это не так трудно, как может показаться». С удовольствием рассказывал Третьяков о праздниках: примерно два раза в месяц в стадо приезжает киноустановка, каждый такой сеанс обходится государству в несколько сот рублей. Больше всего его, кажется, потряс олений мор 1974 года, когда несметные тучи комаров накидывались на животных и пили кровь. Говорил Третьяков и о своей мечте: хочет учиться дальше.

Оленеводы только месяца два-три в году живут в поселке. Заметив мое сочувствие, он усмехнулся: «Привыкли, а как иначе?»

Был конец сентября. В тундре стояла осень. Чувствовалось – скоро зима. По словам юкагирского прозаика Семена Курилова, зимой мороз обжигает огнем, а ветер сечет, словно нож. Ночами уже выпадал снег – доносилось ледяное дыхание океана, но из тундры еще привозили ведра ягод и рыбы. Мне, никогда раньше не бывавшему в этих местах, тундра сначала показалась тоскливой, однообразной. Но многие юкагиры даже отпуск проводят в тундре. Им по душе тот простор, который языком статистики описывается так: на каждого жителя Якутии приходится по одной реке и одному озеру…

Привычка? Зов крови? По-разному можно назвать эту приверженность человека земле предков. Впрочем, юкагиры не нуждаются в том, чтобы их образ жизни кто-то отстаивал, оправдывал. В конце двадцатого столетия особенно очевидно: не стоит всех людей стричь под одну гребенку. Гребенок, конечно, хватит, но как пострадает от этого мир.

IV

На заре нового века один из авторитетных исследователей Севера В. И. Иохельсон с горечью писал: «Дни юкагиров сочтены…» Причины? Они были очевидны: давние, в глубоком прошлом столкновения с другими северными племенами и еще – частые эпидемии. Поражает статистика, факты, зафиксированные дореволюционными учеными и путешественниками. В лютые морозы во многих юкагирских семьях не было теплой одежды для каждого, поэтому даже на охоту ходили по очереди.

Казалось, юкагиры вот-вот исчезнут вообще. Останутся лишь упоминания в книге истории. Но они выжили.

Я говорил об этом с академиком Николаем Васильевичем Черским, исходившим и изъездившим на Севере тысячи километров. Теперь он возглавлял Якутский филиал Сибирского отделения Академии наук; в свои без малого восемьдесят лет был молод, по памяти сравнивал текст древнегреческого эпоса с якутскими сказаниями – олонхо.

– Я часто стараюсь осмыслить судьбу юкагиров, – говорил Николай Васильевич. – Вспоминаю: так или иначе канули в Лету многие племена. Вспоминаю чудовищные происки зла: в годы второй мировой войны гитлеровцы хотели уничтожить большие европейские народы. А вот ведь – сохранился совсем маленький! Разумеется, семьи юкагиров нельзя посадить под колпак. Они породнились со многими своими соседями, и этот процесс необратим. Но не забудьте главное: жива интереснейшая культура, жив – вопреки всему – древний язык.

Академик Черский был прав. Стоит ли измерять «чистоту крови» юкагиров? Это могло бы прийти в голову тем же фашистам. Да и сами юкагиры думают об ином. Я не раз вспоминал потом одно стихотворение:

 
Юкагирский язык мой,
Какой же ты сильный и древний!
Не смогли погрести тебя
Тысячелетий пласты:
Прорастали слова твои,
Словно большие деревья,
Из-под стонов ушедших веков,
Из глухой мерзлоты.
Это ты был опорой
Народу в те давние годы,
Когда нас изнуряли
Болезни и голод, невзгоды.
И когда юкагир умирал,
То в предсмертной тоске
Он последнее слово
Шептал на родном языке…
 

(Перевод Н. Габриэлян)

Автор этого стихотворения Николай Курилов. Он из знаменитой семьи: там выросло трое писателей… Сам Николай сначала мучительно раздумывал – какой дорогой пойти? Окончил художественное училище, даровитый график. При этом все чаще печатаются его рассказы, стихи, сказки. (Не случайно Николай стал членом двух творческих Союзов – художников и писателей.) По-прежнему живет в райцентре – поселке Черский.

У себя дома Николай показал мне одну книгу, она вышла в московском издательстве. Автор писал, что мамонты вымерли, а от самых древних обитателей Сибири осталось всего несколько сот человек. Николай покачал головой, усмехнулся. Мне показалось, он был не согласен не столько с текстом, сколько с контекстом – с элегической интонацией, с намерением подвести итог.

Как бы продолжая тот спор, Николай подарил мне небольшой кусочек мамонтового клыка и – свои гравюры. Они были полны не прошлой, а сегодняшней жизнью: выбежав из яранги, играли под первым дождем дети; о чем-то спокойно переговаривались старухи юкагирки, молодой парень ремонтировал нарты – вот-вот надо отправляться в путь.

V

Но вернусь в Андрюшкино. В местную школу, на урок юкагирского языка.

Их было всего несколько человек, второклассников. Серьезно, важно они отвечали на вопросы учительницы, слушали и пересказывали народную сказку.

На том же уроке дети читали «Рассказы Юко», которые написал Улуро Адо. Это псевдоним еще одного Курилова – Гаврила Николаевича. Улуро Адо по-юкагирски означает «сын тундры».

Конечно, язык обретает новую жизнь, когда у народа появляется письменность. У юкагиров издревле существовало интереснейшее рисуночное письмо. С помощью ножа, вырезая на бересте знаки и линии, люди извещали о болезнях и свадьбах; юкагирские девушки говорили о любви; охотники, уходя на много дней, сообщали в условленном месте свой маршрут, предупреждали об опасности. Гаврил Курилов впервые разработал алфавит и правила правописания юкагирского языка; в своей книге «Рассказы Юко» он применил эти правила на практике. Здесь счастливо встретились ученый и писатель. Позже Курилов выпустил первый юкагирский букварь.

Можно ли с помощью языка прояснить историю народа?

Гаврил Николаевич убежден: можно. Прошлое недоступно? Но, может быть, мы что-то узнаем, если попытаемся понять, почему между юкагирским и финно-угорскими языками есть немало общего; почему отдельные юкагирские слова встречаются в лексиконе маленького индейского племени.

Стремясь к этой разгадке, он окончил Ленинградский пединститут, защитил кандидатскую диссертацию. Сейчас работает в Якутске, в Институте языка, литературы и истории; составляет русско-юкагирский словарь.

Конечно, он не может заниматься только наукой. Юкагирских интеллигентов совсем просто счесть по пальцам: именно они, уверен Курилов, должны обнажать «больные» проблемы. Мало гордиться тем, что народ выжил; нужно думать: как жить дальше? Как бороться с пьянством, раньше времени уносящим в могилу северян. Как научить детей, подолгу живущих в садиках и интернатах, исконным ремеслам предков. Как добиться, чтобы не истощались пастбища в тундре (иначе под угрозой окажется традиционное юкагирское кочевье, сам образ их бытия)… Любая из этих и других «больных», нерешенных проблем, считает Курилов, чревата очередным кризисом для малого – в буквальном смысле – народа.

…Свою научную монографию он предварил необычным эпиграфом – предостережением одного старика юкагира: «Ведь это речи наших дедов и улыбки наших бабушек травами поднялись над очагами старых стойбищ, поэтому ты тех трав не топчи».

В фольклоре почти всех народов сохраняется память о том, что «в начале было Слово». Есть и память о стариках, ставших травами. Почему же тогда наш век упорно вытоптал столько трав?

Я расслышал этот вопрос и в стихах, и в прозе Улуро Адо. Конечно, он помнит тот эпиграф-напутствие, который взял для научной работы. Как поэт и прозаик он стремится передать не только собственный взгляд на мир, но и жизнеощущение предков. При этом не боится показаться наивным.

Однажды в юности Гаврил Курилов принес свои первые рассказы известному русскому писателю. Тот прочитал, а потом повел в соседнюю комнату, показал огромную картину ненецкого художника. Река, горы, утки, шатер.

«Нравится?» – «Нет, ведь тут отсутствует перспектива, холм мешает увидеть реку». Писатель улыбнулся: «В вас убили непосредственность – вдолбили, что все должно быть, «как в искусстве». Но, к счастью, убили еще не совсем. Не думайте о том, как должно быть. Тогда вы уйдете от штампов».

Впрочем, в искусстве нужна не только «арифметика», но и «алгебра». Гаврил Николаевич рассказывал мне о том, как он часто работает: пишет по-юкагирски, потом делает русский подстрочник, с русского переводит на якутский, снова возвращается к юкагирскому. Так постепенно обнажается главное в замысле писателя.

VI

Это была обычная лестница. Такие ведут в подвалы старых домов. Когда мы спустились вниз, на земляных стенах лежал снег. «Вот она, вечная мерзлота, – сказала молодая женщина. И добавила, не скрывая иронии: – Сибирский сфинкс, как выражаются литераторы».

Оказывается, тут когда-то пролегало русло Лены. Кое-где были видны куски старых деревьев. «Им всего двенадцать тысяч лет».

Здесь невозможно было не ощутить все тот же – порывистый – ход времени, невозможно не оглянуться назад. Я вспомнил о стоянках первобытного человека, обнаруженных в Якутии. Культуру этих людей академик А.П. Окладников назвал древнеюкагирской. Возраст одной из стоянок определили почти в десять тысячелетий…

«…Эти люди были полуоседлыми охотниками и рыболовами. Вооруженные луками, они добывали оленя, кабаргу, косулю, медведя и даже мамонта. Сетями, сплетенными из волокон крапивы, ловили рыбу… Лепили из глины сосуды с тонкими стенками, украшая их орнаментом, какой кондитеры выдавливают на вафлях… На писаницах вдоль берегов Лены можно разглядеть изображения куполообразных шалашей, в которых они жили… Похоже на то, что именно обитатели этих древних стоянок фигурируют в юкагирских мифах как “ледяные старики”».

Разумеется, эти выписки из книги этнографа В.А. Туголукова «Кто вы, юкагиры?» я сделал уже потом, когда простился с сотрудниками подземной лаборатории единственного в мире Института мерзлотоведения в Якутске.

VII

В воскресенье мы отправились на андрюшкинское кладбище.

Я узнал здесь о старом обычае: в течение трех лет со дня смерти человека его родственники каждую неделю посещали могилу. Считалось, что в это время покойник еще все видит и слышит. С ним разговаривали, делились новостями. И только через три года прощались окончательно. Говорили: больше мы не будем тебя тревожить. Приходя на кладбище, люди раскладывали костры, варили пищу, ели сами, угощали умершего – в огонь кидали мясо, рыбу, лили чай, водку.

Обычай почти исчез. Однако на кладбище юкагиры по-прежнему разжигают костры…

Сидя у костра, мы вспоминали Семена Курилова – самого известного из юкагирских прозаиков. Он умер несколько лет назад в поселке Черский, но похоронить себя просил в Андрюшкине. Мягче всего земля родины. Даже если это вечная мерзлота. Его хоронили в национальной одежде, рядом с могилой положили рога оленя. (Олень нужен, чтобы покойный быстрее попал в верхний мир.)

Жизнь Семена Курилова мне не раз рассказывали как сказку. Все мы любим сказки, где удача находит самых обычных людей. Эта сказка была о народном самородке, человеке с незаконченной десятилеткой, который стал знаменитым в своем народе. Он был пастухом-оленеводом, заведующим клубом, радистом, электриком, секретарем сельсовета, инспектором вневедомственной охраны, киномехаником – я перечислил не все профессии Курилова. И конечно, «наизусть» знал родную тундру.

Почему он решил однажды писать книгу? Почему потом его романы «Ханидо и Халерха» и «Новые люди», переведенные Романом Палеховым, приобрели такую известность?

Любой народ, даже самый малочисленный, имеет право быть услышанным, понятым. История каждого народа поучительна и не должна пропасть в темных лабиринтах веков. Мне кажется, именно эта мысль не давала покоя Семену Курилову.

В своем первом романе он описывал людей девятнадцатого века. Но по сути юкагиры еще существовали тогда в первобытном обществе. Все это есть в его книге. Вечная забота о том, чтобы не умереть с голоду; суеверия, кажущиеся веками проверенной истиной; ярмарки, на которых купцы обманывают опытных охотников, словно малых детей. Этот обман возможен не потому, что одни умны, а другие наивны. Просто одновременно существуют разные миры; в одном иголка стоит копейки, в другом – это огромная ценность. Особая же прелесть, бесспорная убедительность книг Курилова в том, что он сумел реконструировать медленно текущее время, которое в романе «Новые люди» резко меняет свой ритм. При этом прозаик не перенес свое сегодняшнее знание во вчерашний опыт народа.

Автор избежал и другой крайности – увы, она распространена в молодых литературах. Это опасность вульгарно-социологического мышления, попытка строить характеры по известной схеме: если перед нами богач, он непременно жесток и алчен, если бедняк, то добр и несчастен… Но вот один из главных героев писателя – глава юкагиров Куриль. (Кстати, богачом он стал почти случайно. Одинокий пастух, друг Кур иля, выиграл на состязаниях табун оленей. «Выиграл – и от радости умер. Был пастух сиротой. Судили-рядили: что делать? Наконец решили передать оленей его товарищу, Курилю».) Это умный, справедливый, ни на кого не похожий человек. Конечно, он многое в мире не может понять, но не боится искать истину.

…Его книги густо пропитаны легендами, сказками. Одну легенду – многозначительную и мрачную – автор поведал в прологе к своему первому роману.

Молодой парень пять долгих лет ищет себе невесту; обходит многие стойбища – всюду получает отказ. Наконец он слышит предсказание одной старухи, которая показывает на трехлетнюю девочку: это твоя будущая жена.

Вот тут-то и происходит чудовищное:

«Парень вздрогнул, потом весь затрясся. Он вскочил, бросился к девочке – и ударил ее ножом. – Чем пятнадцать лет ждать свое будущее – пусть его не будет совсем! – сказал он ошеломленной старушке. И исчез из тордоха».

Проходит еще много лет. Человек возвращается в родные края, наконец-то женится – на девушке-сироте.

«…Но случилось невероятное. В брачную ночь муж обнаружил шрам на теле жены.

– Ке, – спросил он. – Что это у тебя за морщинка здесь?

– Я не помню, но бабушка говорила, что, когда мне было всего три луны, парень ударил меня ножом… Не хотел ждать меня пятнадцать зим, не хотел далекого счастья…

– А как же ты выжила?

– Бабушка зашила рану оленьими жилами.

– Я, это был я! – крикнул муж, и тот самый нож, что пятнадцать лет назад вонзился в нежное тельце ребенка, снова сверкнул и окровавился снова…»

Все давно прошло. Кончились даже споры об этой легенде. И вот теперь автор романа высказал догадку, что долгие годы люди не понимали ту историю. Она ведь не просто об отчаявшемся человеке. Она об отчаявшемся народе, который в течение веков не может найти счастья. И устал его ждать.

…А откуда он узнал такое множество легенд? Гаврил Николаевич вспомнил: отец из вечера в вечер, иногда по нескольку часов кряду, рассказывал сыновьям народные предания, а потом – через несколько дней – заставлял повторять. Это была своеобразная школа юкагиров. Эстафета, рассчитанная на тысячелетия пути.

А вообще у их отца была, по-видимому, особая система воспитания. В очерке, в 1969 году опубликованном в «Правде», Н. Мар привел такой рассказ Семена Курилова:

– Отец обходился с нами сурово. Я был самым старшим. Мне еще не исполнилось шесть лет, но он уже посылал меня в тундру на ночь, стеречь оленей. «Кричи, пой всю ночь, – наказывал отец, – чтобы волки слышали тебя и не нападали на стадо. А если будет страшно, вот тебе спички, – зажигай сухой мох». Одним словом, отец растил нас в строгости, заставлял вставать рано, ложиться глубокой ночью. Утром приказывал бегать босиком по снегу – надо закаляться.

Отец умер в семьдесят лет. Младшему из братьев, Николаю, тогда исполнилось два года.

Мать Куриловых, Анна Васильевна, так ответила на мой вопрос, почему все ее сыновья стали писателями:

– Значит, это им было суждено.

Анну Васильевну я все время видел в работе. Она то шила, то причесывала внучек. На кладбище подкладывала в костер хворост.

Повторила тихо:

– Значит, так суждено.

«Я знаю в лицо всех юкагиров, то есть весь мой народ…» – признавался Семен Курилов. Его младший брат говорил мне о необычной картотеке, которую С. Курилов завел на каждого юкагира. Там были краткие биографии, порой мелькала любопытная история, обязательно отмечалось, сколько языков знает человек. Подумал сейчас: не потому ли Семен Курилов менял профессии, любил ездить? Хотел познакомиться, поговорить, даже поработать с каждым из юкагиров.

Важно отметить: заботясь о сородичах, он был интернационалистом; в своих рассказах и романах он вспоминал о том, как верны дружбе народы Севера, как приходят друг другу на помощь.

Личность любого писателя гораздо сложнее, чем легенды о нем. Курилов, в частности, творил не стихийно, как казалось некоторым его знакомым. Помногу раз переделывал одни и те же сцены, страницы. Повторял: нельзя торопиться…

Он торопился, только тяжело заболев. Уже парализованный, продолжал писать. Читал главы нового романа сестре, Дарье Николаевне; пытался по глазам понять – удалось ли?

В Черском я долго стоял у обычного дома с мемориальной доской: здесь жил писатель Семен Курилов. Я вспомнил, что перед смертью он, как рассказывали, снова был весь во власти юкагирских легенд и сказок. К человеку пришло то счастливое ощущение детства, когда не веришь в смерть, а веришь в долгую-долгую жизнь. Напомнив родным старое предание, он пообещал, что вернется в образе одного из новорожденных и, пока его не узнают, у ребенка, как сейчас у него, будет болеть рука и нога.