Текст книги "Вы признаны опасными"

И чего крадутся, недоумевал Иван. Должно быть, обиралы где-то поблизости. Но что им брать с поистрепавшихся к концу пути паломников? Неужели харчи и воду изымают, нелюди? И все это – в двух шагах от святого места!

Он крепче прижал к себе мешок.

Про святую гору рассказывали разное. Гора высока, говорили одни, а на вершине ее сидит золотой кот, и если доберешься до его передней лапы и поцелуешь червлен коготь, дарует тебе, что пожелаешь.

Чушь, сердились другие. На горе стоит чудный храм, а внутри этого храма – портрет Котэ. Котэ огромен, волосат, собой дивно хорош, а взгляд его до самой души пробирает. Картина сохранилась еще с древних времен, называется сказочно – реригвея! – и сила в ней сокрыта великая. А написано внизу: «ПОГЛАДЬ КОТА. ПОГЛАДЬ КОТА, СУКА». Суров владыка к своей пастве! Прикоснешься к картине – молись, и исполнится.

Все не так, кричали третьи. Нет наверху ни храма, ни золотого кота, ни уж тем более реригвеи. А есть пух кошачий, клочьями покрывающий гору. Пух тот надо съесть и исторгнуть из себя, и тогда будет тебе счастье. А коли проглотишь и по жадности тела не исторгнешь, заведется у тебя внутри глист-червяк и будет ругаться матерно с утра до ночи.

Удивительнее всего Ивану Степановичу казалось то, что никто из спорщиков сам на святой горе не бывал. Те же редкие паломники, которые возвращались из этих мест, о пережитом никогда не рассказывали. А если и упоминали о походе, то скупо и неохотно, без подробностей.

Что же они там видели?

Только бы не глист-червяк, думал Иван Степанович в смятении чувств. Он ведь, несомненно, хвостом щекочется и ерзает внутри противно. Все что угодно, только не глист-червяк.

Он сам не заметил, как с этими тревожными мыслями провалился в сон.

Когда Иван проснулся рано утром, кота при нем не было. Вместо мешка под ладонью уютно пристроился ком засаленной ветоши.

Иван Степанович вскочил и заметался по ущелью. В голове ухало равномерно и гулко: украли! украли! украли!

– Антоша! – жалобно вскрикнул он в каком-то помутнении, но спохватился и замолчал.

Украли котика! Переселился, должно быть, у кого-то из путников свой собственный, вот и позарился недобрый человек на чужого.

Иван Степанович в ужасе опустился на холодный камень. «Не знаешь, что делать, – погладь кота». Но как погладишь, когда нету его, нету?!

Он прижал руку к груди, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Пойти… выследить… отобрать… Вряд ли вор успел далеко уйти.

А как найти сквернавца? Мешок у каждого встреченного не обшаришь: убьют или, чего хуже, ноги переломают и бросят тут помирать.

Домой вернуться? Опозоренным, не выполнившим повеления Совета? Забьют монахи, а не монахи – так свои же сельчане. Как первый положенный дождь не пройдет, так и расправятся с Иваном.

Иван Степанович словно оцепенел. Мысли и образы теснились в голове, один страшнее другого.

Не родиться мальчику у старосты… Помрет жена родами, как монахи и предрекали. И дождям не быть. Почернеет поле выжженное, высушенное, бесплодное, как утроба старухи. Летит спорынь-птица, завывая и плача, и белые перья ее вонзаются в землю, прорастают ледяными иглами, секут все живое. И повсюду голод, и смерть, и слезы.

Но главное – котик мой, котик хроменький, ножки коротенькие, на щечках крапинки! Где ты, маленький мой? Зову тебя – а не откликаешься! Плачу по тебе – а не слышишь! Где же ты, сердечко мое белое, пушистое, куда унесли тебя? Господи, верни мне котика моего, и больше ничего не попрошу.

Звон ударил в голове, и стало тихо, и холодно, и очень ясно – как будто сдернули пелену мутного тумана.

Иван Степанович вскинул голову и медленно поднялся.

* * *

Он лежал за невысокой насыпью, по которой змеилась колючая плеть. В другое время Иван Степанович к такой гадости даже близко не подошел бы, но сейчас выбора не было. Когда очередной шип впивался в кожу, Иван только крепче стискивал зубы и терпел.

За насыпью расстилалась почти ровная площадка, обрывавшаяся в двадцати шагах. Залитый вечерним солнцем камень блестел как слюда.

Он и подумать не мог, что забрался так высоко.

Идти пришлось долго, почти целый день. В другое время Иван, не отличавшийся ни выносливостью, ни силой, не смог бы проделать такой путь. Несколько раз он думал, что сердце разорвется, не выдержит. Но вспоминал про котика и карабкался, рыча и плача, все выше и выше.

К счастью, фляга, которую он наполнил из ручья, оказалась прицеплена к поясу, а не осталась в украденном мешке. Без воды здесь делать нечего, хоть сразу ложись и помирай. Иван Степанович за день обогнал четверых путников, из которых один, похоже, стоял на пороге смерти: серый, исхудавший, со взглядом бессмысленным и диким. С губ его срывался неразборчивый клекот. Иван, безумцев с детства боявшийся до оторопи, этого обошел без лишних раздумий и двинулся дальше, только изредка оглядываясь, чтоб не подкрался и камнем не забил.

Нельзя было Ивану помирать здесь, никак нельзя.

Он шел к горе. Что бы ни ждало его там – храм ли, или дивный зверь с червленым когтем, – Иван Степанович знал, о чем попросит. Верни мне, скажет, котика моего. Если ты только одно желание исполняешь, то исполни это. Плевать мне на сына старосты. Плевать на засуху. Возвращусь, посажу Венедикта на закорки, и пойдем искать другие края: он с котиком – и я с котиком, он умный – я дурак. А камнями попробуют забить, так я отобьюсь. Честное слово, отобьюсь. Только сделай, чтобы Антоша вернулся!

Знаю, что котиков любить нельзя. Но зачем же ты тогда сотворил, что он у меня в душе угнездился, пригрелся и лежит, будто так оно и задумано?

Когда он вышел к пропасти, в первый миг решил, что ему от усталости чудится. На краю площадки стояли, скособочившись, две ржавые клети, каждая в полтора человеческих роста, а от клетей вверх по скале и вниз тянулись тросы. Иван Степанович подобрался к краю, клети потрогал: настоящие! железные! Не сразу заметил, что в углу за ними что-то вроде огромной катушки, рычагами ощетинившейся во все стороны.

Глянул вниз и отшатнулся – высоко.

Получалось, он скалы насквозь прошел.

Только не было за ними никакой равнины. Была гора.

С первого взгляда она разочаровала Ивана Степановича. Не гора, а пригорок, у подножия – невысокая постройка: то ли избушка, то ли хибарка, отсюда не видать. Идти до нее всего ничего, если только спуститься вниз, но как спустишься, когда скала отвесная?

Иван Степанович огляделся, увидел в стороне насыпь и заторопился к ней. Он сам не понимал, отчего его так тянет укрыться. Может, просто неуютно стоять на эдакой верхотуре, продуваемой всеми ветрами, от которых стонет даже трос в руку толщиной. Как бы там ни было, за камнями Иван почувствовал себя куда спокойнее, несмотря на колючую змеиную плеть.

Он стащил башмаки. Ступни и пальцы были стерты до кровавых мозолей. Это ничего, сказал себе Иван Степанович, это пройдет. Послюнявил камешки, прижал к ранкам и стал смотреть вниз.

Как же туда добраться? Неужели по тросам ползти?

Кроме спуска, его смущало еще кое-что. Про гору и ее несоответствие ожиданиям он решил пока не думать. Но вот путь по низу до горы… Что-то с ним было не так.

Дорога камнем выложена, не то желтым, не то белым, сильно и зло вспыхивающим на солнце – аж глаза слепит. По обочинам кусты вздыбились – синие? зеленые? – не разобрать. А за кустами – склон, весь в черных дырах, будто изъеден-источен гигантским червем.

Иван Степанович сморгнул выступившие от ветра слезы.

А это что за чертовщина? Дерево торчит кривое, а ветки обломаны, как будто под страшной тяжестью. Толстые ветки-то…

Только он хотел привстать, чтобы тщательнее все рассмотреть, как послышались шаги и изможденный безумец, которого он обогнал утром, выбежал на площадку. Иван на живот плюхнулся, замер, глядит сквозь колючки. Забыл даже думать, чтоб глаза беречь от игл.

Паломник вел себя уверенно, словно не первый раз здесь был. Подошел к клети, схватился за решетку и без лишних раздумий дернул.

Заскрипело, осыпалась ржавая пыль, тут же подхваченная ветром, и дверь распахнулась.

Забравшись внутрь, сумасбродец принялся раскручивать какой-то маховик, и с оглушительным скрежетом, от которого у Ивана Степановича зубы свело, кабина поехала вниз. Он и начало молитвы не успел прочесть, как она пропала из виду.

Не веря своим глазам, Иван подполз к самому краю и перегнулся.

Клеть опускалась, раскачиваясь и сшибая камни. Когда она с грохотом бухнулась на землю, паломник выскочил наружу.

Только тут Иван Степанович заметил, что у безумца не один мешок, а два. Первый закреплен на спине, а второй в руках болтается. Паломник потоптался на месте, взвизгнул и припустил по дороге.

Мчался он с невероятной скоростью и должен был в кратчайшее время добраться до избушки.

Иван Степанович даже дышать перестал. Неужто ему сейчас чудо будет явлено?

До пригорка безумцу оставалось всего ничего, когда из ближней черной дыры скользнула бесшумная тень. Распластавшись по земле, дотекла в один миг до дороги – и вскинулась в полный рост за спиной бегущего.

Иван Степанович хотел заорать, да не смог. Только булькнул, словно в горло воды налили.

Зверь был огромен и чудовищен. Когти скребли по камням, бешено охлестывал бока длинный хвост. Издав полный ярости вопль, тварь припала к дороге и вздыбила иссиня-черный загривок.

Сейчас прыгнет, понял Иван.

Понял это и несчастный безумец. Не останавливаясь, он обернулся к твари и с воплем швырнул ей в морду мешок.

Из развязанного мешка на лету выпал котик и шмякнулся на четыре лапы.

Чудовище метнулось к нему быстрее, чем бедный маленький хранитель успел мяукнуть.

Сверкнули оскаленные зубы, мелькнуло что-то багровое – и долгий хриплый рык огласил окрестности. Долго, долго стояло оно, подергивая хвостом.

Когда же тварь вскинула морду, котика на дороге больше не было.

Иван Степанович всхлипнул и потерял сознание.

* * *

Солнце над горизонтом висело серебристо-белое, в кровавых потеках. Иван с трудом поднял голову и поглядел вниз.

Дорога была пуста.

Добравшись до насыпи, он колол руку иголками до крови, пока не почувствовал, что окончательно пришел в себя. Глотнул воды – и зашевелились мысли.

Зверь, без всякого сомнения, был котом. Невообразимых размеров, чудовищным, но котом.

В голове у Ивана кто-то сдержанно хихикнул: «Вот такие тут котики, говорят. Стражи, говорят. А кто-то шепчет – демоны. Все разное говорят».

Иван замотал башкой, чтобы извести голос. Иначе и с ума сойти недолго.

Никто ничего не говорит, и уж теперь-то ясно почему. Потому что каждый, кто до горы дошел, котика своего бросал на погибель. Видно, не может чудище устоять перед мелкой добычей, непременно ее терзать кидается. А пока оно так глумится, и рвет, и жует, можно успеть спрятаться на святой горе.

Понятно стало и то, для чего безумцу понадобились два мешка. По котику в каждом: туда дойти – и обратно живым вернуться.

Иван Степанович даже зажмурился, когда все это осознал. Господи, как же так можно?! Ведь каждый с детства знает: сам погибай, а кота выручай. Люди-то эти, они ведь не котика теряют, – они душу свою теряют! В ад отправляют своими руками! Что же такого хотят они от святой горы, если даже душой готовы пожертвовать?

Вот поэтому паломников здесь мало. А он-то, дурень, гадал: как это сюда еще обозы из желающих не тянутся! Даже объяснение придумал: мол, большинство людей вполне своей жизнью довольны и не желают никаких препятствий преодолевать на пути к счастью.

Дурак, дурак!

Как же ему самому добраться до храма? Мимо зверя не пройти, если не отвлечь его чем-то.

Иван Степанович с такой силой сжал голову руками, что больно стало.

Думай, думай!

Вспомнил Венедикта, умнейшего человека – не помогло. Вспомнил село родное – еще хуже стало. Тогда представил он котика своего: как тот по утрам под ногами вьется, хвостик тощенький закручивает в загогулину и лапой эдак Ивана Степановича трогает ласково. Мол, не бойся ничего, Иван, кот с тобою.

И тут само собой открылось, что нужно делать.

Он встал и торопливо, чтобы не дать себе возможности испугаться, пошел к оставшейся клети.

* * *

Ждать внизу ему пришлось недолго. Кабина вздрогнула и поехала наверх. «Умный человек пришел, – подумал Иван. – Сообразил, как ее поднять».

Да только ему без разницы, умный или глупый. Главное, чтобы опытный.

Обзор Ивану закрывали переплетения синих ветвей. Пока он сюда спускался, пока крался от подножия скалы, едва не поседел: все боялся, что услышит его тварь, кинется из норы. Один раз почудилось шевеление внутри черноты – упал, в землю вжался, дышать перестал.

Потом пополз, куда деваться. Надо было спрятаться так, чтобы раньше времени ни страж дороги не заметил его, ни человек.

Затея у Ивана была простая: следовать вдоль дороги за очередным паломником, скрываясь за кустами, а едва только тот котика бросит зверю, выскочить на дорогу и мчаться со всех ног к горе.

Бегал Иван Степанович плохо, да что там – паршиво бегал, прямо сказать. Где не споткнется, там в яму провалится. «Может, монахи потому и выбрали мне хромого котика, – вдруг подумалось. – Может, у них шутки такие».

Он даже заулыбался. Потом долго пытался губы на место вернуть, уж и пальцами их стягивал, а они все ни в какую, будто застыли.

Так что когда из кабины вышел человек, спрятавшийся в зарослях Иван Степанович встретил его улыбкой.

Путник на вид был немолод и благообразен. Личико круглое, гладкое, сам ладно сбит и не идет, а будто катится. Опытный: возле клети задерживаться не стал, озираться и не думал, сразу шмыг на дорогу – и шпарит к горе. Иван Степанович пригнулся, пропустил его и, на десять шагов позади, помчался следом.

Только у паломника под ногами камни гладкие, а у Ивана песок, да буераки, да ветки-сучья корявые.

Никогда в жизни Иван Степанович так не бегал. Черные норы все ближе, сердце ухает все громче: бум! бум! бум! Из горла крик рвется, а Иван его давит: нельзя кричать, крикнешь – верная смерть. Себя погубишь, кота не вернешь. А в голове снова голос, да только на этот раз не глумливый, а отчаянный: беги, беги, Ванюша. Успеешь. Вымолишь себе котика обратно. Потом будешь думать, как возвратиться, а сейчас только беги, родимый, не останавливайся!

Краем глаза справа Иван Степанович уловил движение. А затем как будто банку с черной жижей опрокинули – демон вытек из норы и в два прыжка оказался у края дороги.

Голос в голове вскрикнул жалобно: не смотри!

Поздно. Всего один взгляд бросил Иван Степанович, но ноги ослабели, словно кто ударил сзади под колени со всего маху. Иван запнулся о ближайшую кочку и полетел лицом в песок и камни.

От сучка, целившего в глаз, ладонью закрыться успел, но острие вошло в руку. Что-то хрустнуло, брызнуло горячо, и Иван закричал от боли.

Демон замер, обернулся, обшарил глазами дорогу и заметил человека за кустами. Иссиня-черная шесть встала дыбом. Зрачки сузились, и зверь медленно, плавно двинулся к новой добыче.

Иван застыл на коленях, покачиваясь. Хотел крикнуть в спину убегавшему паломнику: «Бросай! Чего же ты ждешь?!» – но крик не шел, будто закончился на последнем вопле. Песок скрипит под тяжелыми лапами, ветки трескаются, будто огонь их пожирает, и уже почти рядом смерть страшная, нечеловеческая.

«Господи, прости! Жил глупо и помру как дурак!»

Как вдруг путник словно услышал мольбу Ивана. Вытащил из мешка что-то и, не оглядываясь, бросил себе за спину.

Иван Степанович на мгновение глаза закрыл от слабости и ужаса. А когда поднял веки, увидел: на дороге сидит, озираясь, маленький белый котик, по щекам черные крапинки россыпью.

Сердце Ивана Степановича два раза ударило, будто кулаком изнутри, и остановилось. Тихо-тихо стало. Ни шороха песка, ни хруста веток, ни топота удирающего вора. В этой звенящей, слепящей, яростной тишине он увидел, как медленно-медленно, почти лениво черный демон отворачивается от него и устремляется к котику.

Солнце раскалилось добела и взорвалось, и вместе со звоном осыпающихся осколков к Ивану Степановичу вернулась способность слышать.

– А-а-а-а! – страшно закричал он, выдернул острие из руки и бросился демону наперерез.

Будто и не было предательской слабости. Выбежал на дорогу в двух шагах от Антоши и встал между ним и зверем.

Демон неторопливо шел прямо на них.

– Не дам, – хрипло сказал Иван Степанович, загородив котика, и широко расставил руки. – НЕ ДАМ!

Тварь была уже совсем близко. Его обожгло горячим дыханием.

– Антоша, беги!

Зверь прыгнул, и стало темно.

* * *

ТЕМНО.

ТЕМНО.

ТЕМНО.

И был голос, и голос рек:

Бог есть любовь.

Но черта с два ваши монахи расскажут вам об этом.

Они и сами не верят.

Задумывался ты хоть раз, отчего запрещено любить нас, а только почитать и восхищаться можно?

Потому что ни почтение, ни восхищение ничего не стоят.

Никто из тех, кто творил из нас кумира, не защитил нас.

Сотни и сотни человеков шли за исполнением желаний.

И восхищались нами, и молились нам.

Но каждый бросил котика своего на растерзание и бежал, смертью его прикрывшись от того, кого считал чудищем.

Ибо только любовь защищает.

Любовь оберегает.

Любовь дарует силу.

А кто вздумает смеяться над тем, что это любовь всего лишь к котику, того бей и гони от себя, ибо не понимает ничего и душонка у него дырявая.

Монахи оберегают ваш мир новорожденный, запрещая любить нас. Только тот минует стражей горы, кто пожертвует котиком. Исполнится желание, и мир ваш продолжится.

Но не ведают, что рядом мир другой, где трава зелена, и цветы душисты, и мыши толстые, румяные живут под корнями дерев.

Прости, я увлекся.

Так вот, послушай.

Все чудовища рождаются и живут внутри вас.

Но не в тебе. Ибо встал на защиту и презрел смерть ради другого.

Ты, человече, самый человечный из всего рода людского. Хоть и не самый умный, если уж начистоту. Но, как видишь, это и не важно.

Владей же и управляй нами, как и положено человеку. Передаю в твои руки род наш.

И помни: не знаешь, как поступить, – погладь кота.

Да будет так.

* * *

Иван Степанович открыл глаза.

Он лежал на склоне той самой горы, которую называли святой. Рядом сидел Антоша, изогнув тощий хвост загогулиной, и застенчиво трогал Ивана лапой.

Иван Степанович сел. На лежащее рядом тело взглянул с мимолетным удивлением. Экий он, оказывается, был несуразный! Да что уж теперь…

Светало. Низко-низко над землей толпились облака, пушистые, как коты. Казалось, кто-то большой позвал их завтракать.

Свежий утренний ветер взъерошил Ивану волосы, промчался по долине. Облака разошлись, и он увидел вдалеке волнистые холмы, поросшие долгой травой, а на ближнем холме – дом бревенчатый.

Возле дома ходил кругами иссиня-черный кот, макушкой терся об угол крыши, усы топорщил.

Иван Степанович поднялся, подхватил Антошу.

– Пора нам, дружочек. Вот только Венедикта надо будет забрать.

И пошел к своему дому, по колено утопая в зеленой траве.

Старикам здесь не место

В две тысячи шестнадцатом году мы с другом обсуждали новую тему конкурса «Рваная грелка» – «Последний город». Ни у кого из нас не было идей, и в конце концов я от отчаяния предложила:

– А что, если взять персонажами Хрюшу, Филю и Степашку…

– …и заставить их совершить государственный переворот, – закончил мой друг.

Никогда не знаешь, из чего появится рассказ.

Я записала историю за четыре часа, и до сих пор это является для меня абсолютным рекордом (обычно на текст уходит около трех суток).

На конкурсе он занял второе место, несмотря на то, что многие комментаторы назвали его недобрым. Что ж, он и впрямь такой. Но не весь, и я надеюсь, читатель это увидит.

Степашка зачем-то отпустил мерзкие усики. Они ему не шли, я так сразу и заявил, но ушастый бросил на меня холодный ясный взгляд поверх очков и сказал:

– Закрой пасть, Шариков.

У-у-у, подумал я, начинается.

Когда Степашка окончательно зарывается и перестает видеть берега, мы с Хрюшей изображаем в лицах живую картину «Охотники на привале». Ушастый бесится. Он утверждает, что Перов – графоман от живописи, а дохлый заяц на переднем плане написан с тем же уровнем правдоподобия, что и младенец Иисус на картинах Дюрера Альбрехта. Откровенно говоря, за все эти годы я ни разу не удосужился нагуглить этого самого Альбрехта, так что не знаю, как там обстоят дела с Иисусом. У нас заведено верить ушастому на слово.

– Филь, оставь его, – лениво тянет Хрюша. – Не сейчас.

Усмирение распоясавшегося зайца отменяется. Во всем, что касается оценки эмоционального состояния Степашки, я полагаюсь на Хрюшу. Он у нас эмпат. Балбесы всегда эмпаты.

Розовый валяется на незаправленной кровати, его жирная щетинистая задница продавливает сетку почти до пола. Он с наслаждением почесывает брюхо, стараясь не задеть шов, жадно затягивается и выпускает из дырочек пятачка едкий дым.

– Выселят, – укоризненно говорю я.

Хрюша скалит зубы точно цыганский конь:

– Куда? За сто первый километр? Так мы уже там!

Степашка ухмыляется и одобрительно щиплет отросший жидкий ус.

Мы в этом проклятом турне почти три месяца. Проехали Бежецк и Вязники, Шадринск и Узловую, Сергач, Ржев и Пыталово, выступали в Оренбурге и Медногорске. В Удмуртию нас забросили на целых две недели – кажется, там не осталось ни одного неокученного дома культуры. В Ломове на Степашку обрушилась декорация, в Куйбышеве я вывихнул лапу, когда подо мной провалилась ступенька на сцену. Там же Хрюша перед выступлением так набрался, что полтора часа втирал доверчивому залу о групповом сексе как проверенном методе борьбы с деменцией. Его заключительное «спокойной ночи, девочки и мальчики» никогда еще не звучало так многообещающе.

И каждый раз администратор божился, что следующий город станет последним. «Еще одно выступление, одно-единственное! Вы нужны людям! Зрители вас обожают!»

Хрюша просек фишку довольно быстро, Степашка, кажется, сразу все понимал. А вот я долго велся на эти россказни и считал часы до отъезда, томясь ожиданием в очередной гостинице с хлипкими фанерными дверьми и мутными окнами.

Просветил меня ушастый.

– Послушай, борода, мы же реликты, – сказал он, щуря левый глаз. – Пережиток ушедшей эпохи. Оглядись, Филя: кто в наши дни смотрит телевизор? Люди давно перешли на гаджеты, они черпают знания из выгребной ямы интернета, вселенски бесконечной и непрерывно пополняемой. Дети учатся грузить ролики с ютуба раньше, чем присасываться к материнской сиське, они ловят покемонов вместо того, чтобы вечером собираться перед голубыми экранами, тщетно скрывая радостное нетерпение, и ждать, когда заиграет чудесная мелодия Островского и золотые звезды зажгутся на фоне пластилиновой синевы.

На покемонах я непроизвольно зарычал.

– Мы – последняя попытка, – продолжал Степашка, кривя усталый рот. – Напоминание о том, что не все прогнило в этой стране победившего золотого тельца.

И давай распространяться об упадке нравственности, истончении культурного слоя и неуклонной деградации некогда великого народа. Хрюша в таких случаях гогочет, что ушастого несет потный вал вдохновения. Ляпни я про потный вал, Степашка сожрет меня с бакенбардами, но поросенку все сходит с рук.

– Короче! – не выдержал Хрюша. – Хорош размазывать. Рейтинги в жопе. Продюсеры сосут лапу. Надо поработать зазывалами. Привлечь внимание публики.

– В Шадринске? – удивился я.

– А где ты еще нахер нужен! – заржал он.

* * *

– Здравствуйте, дорогие девочки и мальчики! – прочувствованно говорит Степашка. У него умное, тонкое, интеллигентное лицо. Он пуглив и робок, зато безупречно воспитан. Даже отросшие усы не портят образ.

– Здравствуйте, ребята! – радостно вторит Хрюша. Разнузданный хам, скандалист и алкаш исчез. Вместо него на сцене шаловливый мальчишка, лентяй, но добродушный и веселый.

Мне до них не просто далеко: это недостижимые высоты перевоплощения. Конечно, я профессионал, но эти двое – они творят что-то невозможное! Каркуша, будь она жива, подтвердила бы мою правоту.

Дом культуры имени Степана Разглыбы завороженно внимает. Зрительный зал полон. Признаться, в тот момент, когда поднимается занавес и я вижу сотни устремленных на нас восхищенных глаз, ловлю эти чистые искренние улыбки, обращенные ко мне, слышу сперва несмелые, а затем единодушные аплодисменты, я понимаю, что все не зря.

И этот слабо уловимый, но такой устойчивый запах «Красной зари» и одеколона «Саша»!

Средний возраст нашей аудитории – девяносто пять лет. Что вы хотите, дети нас давно уже не смотрят. Но эти! Старая гвардия. Орлы! Преданные поклонники, хранящие верность потертым плюшевым кумирам своего детства. Даже дряхлея, они продолжают вдыхать в нас жизнь и продлевать наш контракт с телестудией (когда я однажды высказал это после концерта своим коллегам, не удержавшись от растроганной слезы, Степашка заявил, что я сентиментальный кретин).

Вы только представьте! Засаленные портьеры. Облезлый линолеум в таких пятнах, будто кто-то сморкался на него кислотой. Гулкий неотапливаемый зал. С губ срываются облачка пара. Но все это не имеет значения! Ведь они уютно расположились в продавленных креслах, милые мои старички и старушки: полуоткрытые морщинистые рты, выцветшие глаза, трясущиеся пятнистые руки; они ахают и утирают ностальгическую влагу со щек, когда проектор транслирует на белый экран заставку «Свердловской киностудии», они кряхтят и расслабленно пускают слюну. Бывает, кто-нибудь начинает сомнамбулически бродить среди кресел, потерявшись во времени и пространстве: что ж поделать, не у всех крепки цепи нейронных связей.

В бледном свете они похожи на ожившую армию, восставшую из могил, чтобы защитить своих любимцев. Подагрическая древность, бесценные мои мощи, плешивые свидетели нашего былого величия… Тут я всхлипываю и умолкаю.

Конечно, наше выступление переживут не все. Уже в зал многие вползают на последнем издыхании, особенно если ступенек больше десяти. Диабетики с трудом переставляют опухшие ноги, хрипя как раненые слоны. Багровые инсультники цепляются за стены. Восковые кокетки с нарисованными мимо рта карминовыми губами тащатся к сцене, поближе к свету рампы, точно полудохлые мотыльки.

Но я уверен, они не желали бы для себя лучшей участи, чем покинуть этот мир под звуки песни «Карусель, карусель, кто успел, тот и сел». Да, классика не устаревает.

– Спокойной ночи, девочки и мальчики! – ласково напутствует их Степашка в конце передачи.

– Спокойной ночи, дрррррузья! – хрипло прощаюсь я.

И наши состарившиеся девочки и мальчики засыпают, многие – навсегда. Как говорит Степашка, когда он лирически настроен, мы – коллективный Оле-Лукойе, раскрывающий над ними зонтик с вечными снами. Кто провожает их в последний путь? Мы! И пластилиновый жираф Татарского, качающийся на маятнике времени, кладет им на веки по медному пятаку.

– Сколько сегодня? – после концерта спрашивает Хрюша у администратора.

– Трое, кажется. С четвертым непонятно пока, в реанимации.

– Трое?! – розовый не на шутку возмущен. – В Ростове после нас дюжину хоронили!

– Так там и мультик-то был – «Варежка», – говорит Степашка, не отрываясь от чтения газеты. – Они как припомнят своих покойных болонок, так сердечко у одного за другим и отказывает. А сегодня: «Маша и волшебное варенье».

– Вот старикашки живучие! – сокрушается Хрюша. – Ладно, братва, помянем свежих покойничков!

И лезет за фляжкой в нагрудный карман своего полосатого комбинезончика.

Я знаю, мои коллеги только играют в цинизм. В глубине души они, так же как и я, веруют в нашу миссию. Мы несем людям свет, а еще… не знаю как объяснить… но мы как тот забытый в кармане каштан из парка, который ты таскал за подкладкой всю осень, а потом случайно наткнулся на него и вспомнил самое прекрасное воскресенье своей жизни.

Степашка умный, он всегда формулирует лучше меня. Особенно когда они садятся с розовым друг напротив друга и, неудержимо соловея, пьют без тостов, мрачно, будто выполняя тягостную повинность. Хрюша после третьей впадает в угрюмое веселье, круглые его глазки блестят яростью, он диковато зыркает по сторонам и время от времени издает жутковатый визг, похожий на вопль бензопилы, вгрызающейся в дерево. Администратор смывается от греха подальше, я тоже стараюсь не отсвечивать.

Но опасаемся мы не Хрюшу. Розовый, даже впадая в буйство, все равно не так страшен, как вкрадчивый мягкий Степашка с его убийственной лютой улыбочкой и таким голосом, словно в уши тебе льют теплый мед, а тот мгновенно схватывается и застывает янтарной змеей.

– Мы – концентрат лучших воспоминаний в их жизни, – ласково говорит ушастый. – Стеклянный сосуд с вином из одуванчиков. Глоток того времени, когда Девятого мая все ходили с флагами на парад, в зоопарке продавалось лучшее в мире мороженое, а на Новый год каждому доставался бесплатный подарок с настоящими шоколадными конфетами.

– Мы куча засохшего говна, которое знакомо воняет!

– Мы фиал Галадриэль, поролоновый ты дегенерат.

Временами я перестаю понимать, о чем он говорит. Но даже тогда я ему – верю. Верю, и все тут. Я преданно таращу зенки, но усталость и возраст берут свое, и временами меня накрывает дремота.

– Бесплатная медицина!.. – доносится до меня сквозь сон. – Образование!.. Ты посмотри, как жили! Какая страна была!

Я встряхиваюсь.

– …в жопу твою государственную монополию… – уже рычит Хрюша. Похоже, я много пропустил. Глазки его наливаются опасной краснотой.

– …никогда не обходилось без перегибов! – рубит лапой по столу Степашка. Уши у него мелко подрагивают – он тоже разозлился. – Но ты хочешь сказать мне, что сейчас – лучше? Отвечай!

Хрюша, не глядя на него, нервно трясет над стаканом опустевшей флягой.

– Где идеалы? Во что люди верят, я тебя спрашиваю? – Ушастый резко наклоняется к нему через стол. – В айфоны? В третью тачку на семью? Пенсионеры нищенствуют, заводы мертвы, богатства разворованы, ворье присосалось к нефтяной трубе. Старые кумиры низвергнуты, новые не рождены! Тебе не больно смотреть на то, что происходит? У тебя ничего не екает, когда ты видишь свою несчастную изнасилованную страну, лежащую в руинах?

Хрюша вскакивает и рвет лямку комбинезона. Пуговица с треском отлетает и катится мне под ноги.

– Это у меня-то не болит? У меня-то не екает?! Да я, твою мать, жизнь бы положил, чтобы всего этого говна больше не было! Раздербанили, твари, Советский Союз в клочья! На гробах пляшут! Кабачки в продмаге по двести восемьдесят! А ситец, ситец где?!

Дальше он визжит что-то совсем уже бессмысленное, рыдает, пытается бить морду мне, Степашке, швыряет опустевшую флягу в зеркало, но промахивается… Неразборчивые выкрики, раскачивающаяся под потолком тусклая лампочка, тени скачут по стенам кавалерийскими отрядами, знамена трепещут на ветру, Степашка сидит на полу, прижимая к себе голову рыдающего поросенка, и гладит, и шепчет что-то утешительное о том, что все еще можно изменить, не все потеряно, и мы не одиноки, надо только найти соратников…