Текст книги "И вдруг они – подростки. Почему дети внезапно становятся непонятными и как это пережить"

Глава 7. Что можно и чего нельзя делать. Когда есть победитель и проигравший – проиграли все

Она спорила со мной. Маленькая девочка, которая еще буквально недавно спрашивала: «Мама, ты злишься на меня?» – каждый раз, когда чувствовала малейшее мое неудовольствие. Теперь она смотрит мне прямо в глаза, и я ничего там не вижу. Ей наплевать.

Я попросила ее не кататься на роликах по дому, но она продолжила. Тогда я подошла к ней и объяснила четко и твердо, что она должна снять коньки сейчас же, потому что мне не хочется снова посещать кабинет № 26, где принимает хирург-ортопед из отделения неотложной помощи. Бог знает, сколько раз этот ребенок побывал в перевязочной (первый – когда ей было всего два с половиной года, после того как она смело решила спрыгнуть с дивана). Я ненавидела кабинет № 26. Так что с высокомерием мамы, которая думает, что действительно контролирует безопасность своих детей, я запретила кататься на роликах в помещении. Я кратко объяснила причину и сделала паузу, давая ей время разозлиться и снять их. Однако этого не произошло.

Вместо этого она повернулась ко мне спиной и демонстративно покатилась в гостиную, завершив «номер» своим профессиональным разворотом и холодным взглядом, направленным на публику (на меня). Публика не аплодировала. Мое отчаяние переместилось от области горла (состояния контроля) к области глаз (его отсутствию). Дело было уже не в роликах, я чувствовала жгучую обиду, захлестывающую меня целиком. Я это чувствовала, осознавала, но ничего не могла с этим поделать, кроме как позвать ее сесть и поговорить. Плохая идея, следовало придумать что-нибудь получше, но я надеялась: вдруг произойдет что-то такое, что вернет мне мою девочку, как только она поймет, что я переживаю за нее, что это опасно, что я обижена.

Она сказала, что не хочет говорить, но я настояла. «Просто послушай меня. Не нужно ничего говорить. Если ты захочешь что-то сказать после того, как выслушаешь меня, я буду рада выслушать тебя». Она села напротив с непроницаемым взглядом, и я пустилась в бессмысленную лекцию. Совершенно бессмысленную. Она не ответила. Просто перекатилась в гостиную и сняла ролики.

Я осталась сидеть одна, сдерживая слезы, а потом начала ругать себя: посмотри на себя, ты вроде бы консультант по воспитанию, целыми днями твердишь о подростках и их беспомощных родителях, умоляешь этих родителей не принимать на свой счет проявления подросткового возраста их ребенка, понимать и любить его, несмотря ни на что, не обижаться, не злиться. И вот я чувствую себя так, будто меня только что ударили. Я жалкая мамочка, которая только что отобрала ролики у своей счастливой дочери якобы ради безопасности, а на самом деле из собственного эгоизма.

Я умею улавливать, как работает мое эго, но меня беспокоит и проблема безопасности. Да, вроде бы все просто: я постараюсь отгородить своих детей от всего, что связано с риском, и они будут в безопасности. Но кем я себя возомнила? Кто сказал, что всех посещений кабинета № 26 можно было бы избежать, если бы я просто была более бдительна? И вдруг я уже не так уверена, что катание на роликах по дому чем-то отличается от катания в парке, и допускаю это. Так с какой стати я настаиваю на введении правила, которое только что придумала, если цена ему – побежденный ребенок?

ЕЕ ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Мама ругалась со мной. Я даже не уверена, о чем именно, просто довольно быстро увидела это выражение в ее глазах, которое я знаю и ненавижу, которое вызывает во мне чувство, будто со мной что-то не так. И хотя это моя мама и я ее люблю, в последнее время этот взгляд я вижу минимум раз в неделю, и он мне действительно надоел. Так что сегодня я решила не обращать на него внимания.

Я решила закрыть дверь, закрыть немного свое сердце, чтобы не чувствовать обиду и не думать о том, как грустно, что секунду назад у нее не было такого взгляда, даже когда она была очень зла на меня. Да, еще совсем недавно у нее был другой взгляд, взгляд мамы, которая злится на своего ребенка, когда тот ее чем-то взбесил. А сейчас он говорит: «Прости. Почему ты так ведешь себя со мной? Что с тобой случилось? Куда пропала моя милая маленькая девочка и кто ты, черт возьми, такая?»

И я понимаю, что я уже не такая милая. Я понимаю, что выросла и теперь моя младшая сестра милее меня. И я смирилась с тем, что эта роль занята, но такой взгляд – уже слишком. И эта лекция, которую она заставила меня прослушать, как раз и подтвердила все, о чем я думала.

Иногда родители думают только о себе, иногда мамы настолько сосредоточены на своем разочаровании, что уже не могут даже понять детский язык, и так обижаются, что даже позволяют себе врать. Они утверждают, что беспокоятся о нас, но на самом деле их интересует то, как они себя чувствуют, как мы их разочаровали и плохо себя повели. А я должна как-то на это отвечать? С чего начать? С того, что она не понимает, что мне интересно? Что уже какое-то время мне постоянно кажется: что бы я ни делала, ей все не нравится? С того, что я уже в том возрасте, когда не буду или не могу делать именно так, как она говорит? С того, что мне надоел этот взгляд, в котором нет ни любви, ни понимания, ни сострадания, ни мамы вообще?! Так что я не хочу быть ее дочерью, когда она так смотрит на меня, и, может быть, если я достаточно четко себе представлю, что она на самом деле не моя мама, что ее подменили, то смогу скучать по той маме, которую люблю, и буду чувствовать себя не такой виноватой и расстроенной.

Я не ответила ей, она еще больше разозлилась, а плакать мне не хотелось, так что я просто ушла. Я начинаю понимать, что правила игры, возможно, изменились, что мне, вероятно, придется выбирать, болею ли я за себя или за нее, ведь мы больше не вместе, мы по разные стороны. Я скучаю по тем временам, когда мы были на одной стороне.

Порой, когда мы отправляемся в путь, все кажется предельно ясным: очевидно же, что дома на роликах не катаются, что нельзя гонять мяч в гостиной, что существует то, что нельзя есть или носить. И потом наше «очевидное» сталкивается с их реальностью, их желанием либо потребностью в контроле или с неудачным днем, который они пережили. А дальше не все так однозначно. Потому что, когда мы застреваем на этом «очевидном» и оно мешает нам быть гибкими и чуткими, когда мы проходим вместе с ними очередной виток, когда вопрос на самом деле в нашем эго, у нас возникает проблема. Когда один выигрывает, а другой проигрывает, то проигрывают все.

Иногда гроза проходит мимо. И это не обязательно означает, что ребенок остался доволен. Это значит: «ребенок сумел справиться с нежелательной ситуацией, хоть она и бесила его». И мы ждем его по ту сторону процесса преодоления ситуации с добрым словом и признательностью за то, что он дарит внимание, с похвалой за то, что он справился с проблемой или проявил гибкость. Однако иногда приходится спрашивать себя в процессе, стоит ли оно того. Может, именно мы на этот раз должны проявить гибкость, уступить ради отношений, уважения к этому конкретному ребенку или с поправкой на ситуацию, ради сострадания, возможности понять кого-то, прежде всего потому, что, возможно (только возможно), все это не так уж и очевидно.

Глава 8. Вот моя граница. Нам нужно указать, кто мы и чего не хотим делать

Интересно, каково бы было, если бы дети, вернувшись домой из школы, спрашивали меня, как прошел мой день, и сообщали, что по выражению моего лица они поняли: я чем-то обеспокоена. Если бы после ужина они убирали со стола, пока я отдыхаю за просмотром сериала, а потом умывались и спрашивали, есть ли у меня какая-то работа для них и нужна ли мне помощь с чем-нибудь. Вечером, сразу после душа, они ложились бы спать с книгой и давали бы нам возможность насладиться двумя часами отдыха за просмотром Netflix. Иногда я пытаюсь представить, что ела бы на обед, если бы не готовила то, что нравится им, что я думала бы и как себя чувствовала, если бы рядом с ними не было так одиноко.

Одно из самых опасных ожиданий родителей – ожидание того, что дети заметят их, по-настоящему заметят, как людей со снами и страхами, с удачными и неудачными днями, с самооценкой, требующей уважения, а может, даже капитального ремонта. Ожидание того, что они будут заботиться о нас, понимать нас, учитывать наши потребности, станут для нас такими же близкими людьми, как и мы для них. Как нам воспитать детей, которые не будут вызывать у нас такое ощущение одиночества?

Начнем с конца: никак. Попробуйте вспомнить, что вы знали о детстве своих родителей: кем они были, что чувствовали. Если вы и вспомните какие-то неприятности, через которые они прошли, то, скорее всего, потому, что они обременяли вас этим, вовлекали вас в свои проблемы. Однако, даже если кто-то из родителей переживает финансовые трудности и перекладывает их на своего ребенка, с точки зрения ребенка, именно он переживает тяжелые времена, а не родитель. Детское восприятие всегда крутится вокруг своего «я», все существование ребенка отображается сквозь эту призму. Если мы действительно хорошо справляемся со своими обязанностями, нам удается помочь им обрести здоровую самооценку («я»), привить умение преодолевать трудности («я и мои цели»), оптимизм («я и мое чувство меры»), эмпатию («я и другой»), творческое мышление («я и умение расшифровывать новые и меняющиеся пространства») и вовлеченность в общественную жизнь («я как значимый участник группы сверстников»). Только вот большой сюрприз: ребенок, который растет у идеального поставщика услуг, прозрачного родителя, вырастет с жутким дефицитом этих качеств.

Дети должны сталкиваться с нашими ограничениями. И я не имею в виду фразы вроде «Делай, как я говорю», «Выходи из бассейна сейчас же» или «Надень пальто». Я имею в виду территорию, где начинаемся мы и заканчиваются они. Мы должны провести своего рода разделительную линию на дороге, показать, кто мы и чего мы не готовы делать, в основном для того, чтобы они могли понять, что им можно (а не чего они не должны делать).

Например, когда я говорю: «В 20:30 я заканчиваю обслуживать детей, потому что мне нужно почитать / подумать / поработать / побыть с папой», а в 20:10 напоминаю им об этом и спрашиваю, нужно ли им что-то еще, и в 20:28 говорю, что хочу в последний раз обнять их, потому что через две минуты я уже не буду отвечать, подавать, приносить последний стакан воды или слушать важную историю. И я напоминаю себе, что они имеют право быть недовольны этим, не засыпать, быть со своими братьями и сестрами, или играть в их комнате, или даже быть со мной в гостиной, – но я устанавливаю для себя границу. Это моя граница, а не их, но благодаря ей они поймут, как им действовать и куда можно безопасно пойти (и да, протестовать – это тоже безопасный путь). А утром, когда они проснутся после того, как накануне вечером я охраняла свои границы, не крича и не злясь, я смогу переживать за них, подбадривать их, хвалить их за важные для нашей семьи достижения: хотя им было тяжело, они сумели уделить мне немного времени, и они лучшие – они внимательные дети.

Так что, сообщив своему подростку, что не хочу ссориться с ним по утрам из-за его нежелания вставать и злиться, когда опаздываю из-за него на работу, и спросив, что могло бы помочь ему просыпаться вовремя, я буду выходить из дома вовремя. И если он не успеет выйти со мной, увы, ему придется идти в школу пешком. Когда он увидит, что я не злюсь и не отчитываю его, а просто вовремя выхожу, он поймет, что именно с этого начинается его выбор, а не мой. И если вдруг он опоздает в школу, то не по моей вине. И если он станет кричать на меня, что это моя вина, то услышит от меня только одно: я понимаю, что он расстроен из-за опоздания, и, на мой взгляд, это показывает, какой он ответственный.

Эти дорожки, которые мы размечаем на дороге воспитания, учат наших детей тому, что мы тоже существуем в этом пространстве, у нас есть потребности, мы умеем четко их обозначать и в этом нет ничего личного, это не против них. Иногда границу будут пересекать, они смогут обгонять нас или использовать сигнал поворота, чтобы перестроиться на нашу полосу. Это будут случаи, когда у всех будет тяжелый день, когда вы попросите их о помощи, поскольку они тоже заслуживают того, чтобы узнать, какие у вас есть проблемы, заслуживают благодарности или комплимента за те пять минут, в течение которых они проявляли внимание к вам, дали вам попробовать свое эскимо или хотя бы просто не ворчали. Им нужно жить с родителем, который время от времени готовит еду для себя или заказывает в ресторане то, что нравится только ему. И когда они вырастут, то будут знать, как вас побаловать, приготовив чашку кофе или бутерброд, когда вы очень устанете и проголодаетесь.

Мы же, родители, должны избегать путаницы и не думать, что каждый раз, когда они протестуют или не исполняют просьбу в точности, они проверяют наши границы. Они просто такие, какие есть. Дети. А дети должны сталкиваться с ограничениями, наложенными другими людьми, и чувствовать, что, даже если они будут требовать, плакать, высказывать недовольство, мы продолжим стоять на своем и охранять свои границы. При этом мы можем проявить понимание и искренне посочувствовать им, даже подумать вместе с ними о том, что они могут сделать в рамках установленных нами ограничений.

Чувство родительского одиночества проистекает из ощущения, что наших потребностей не замечают, что нас не видят, что мы становимся чем-то пустяковым, а дети желают все большего. Однако ответственность за то, чтобы нас не воспринимали как пустяк, тоже наша. Мы должны перестать рассчитывать, что они будут вести себя по-взрослому, сами понимать, когда уже хватит, освободят место для нас и обозначат себе границы в тех областях, где это важно для нас.

Мое одиночество всегда означает для меня тоску по детству. Когда я сталкиваюсь с ним, таким жестоким и ясным, оно шепчет мне на ухо: «Вырасти уже, а? Ты уже была чьим-то ребенком. Теперь страница перевернута, ты родитель. Так что позаботься о себе сама и просто сходи попей кофе с подругой, ладно?»

Глава 9. Маленькие наглецы. Как реагировать на грязь, льющуюся из их ртов

– Заткнись, ладно? – пробормотала она после того, как я произнесла на одну фразу больше, чем стоило бы. Мы, кажется, обнимались, и вдруг, как в кино, она вытащила нож и вонзила мне в спину. «Заткнись»?! Она требует заткнуться? Как она вообще могла сказать что-то подобное? Кто в этом доме хоть раз говорил ей заткнуться?

Дерзость – неотъемлемая черта личности подростка. Все их существование – это дерзость, плевок в лицо, напоминание о том, что мы перестали быть актуальными. Дерзость – в их внешнем виде: юные длинные руки и ноги, обернутые в вызывающие наряды, гладкая кожа, тело такое, какого мы у себя уже даже не помним, теперь маячат перед нами и не извиняются, с каждым днем все острее заставляя нас осознавать собственный возраст.

Их поведение тоже воплощение дерзости: они живут в королевстве, где им стирают одежду, готовят еду, вовремя отвозят по их надобностям, оплачивают счета. Они не ценят то, что есть в доме, оставляют за собой грязные следы, допивают последний глоток молока не задумываясь, а потом, когда чего-то не могут найти (а они всегда не могут чего-то найти), обвиняют весь мир и ставят на уши всю семью. Они берут и берут деньги. Никогда не спрашивают, никогда не отвечают. Вне дома они шутят над нами с друзьями, пьют, возвращаются домой слишком поздно, нарушают правила и игнорируют границы, которые мы с таким трудом установили. Они прогуливают школу, пренебрегают учебой и, вообще говоря, никак не соотносятся с нами и королевством, которое мы выстроили с таким трудом.

А теперь поговорим о словах, которые вылетают из их уст. Точнее, сначала поговорим о тех, кто такого не произносит. Клянусь, я должна слышать от каждого из своих детей одно только слово «спасибо» весь день. «Доброе утро, мама». – «Вот твой бутерброд». – «Спасибо, мама. Спасибо, мама, за ожидание, за оплату очередного разбитого экрана телефона, за приготовление вегетарианских блюд, потому что я решила стать вегетарианкой, и спасибо за то, что позволила мне запереться в ванной на два часа, потому что мне нужно было просто принять ванну, побаловать себя и сделать пилинг всего тела. Ух ты, мам, спасибо. Сейчас я пойду к папе и ему тоже скажу спасибо». Знаете что? Пусть даже не спасибо, а просто улыбка, хоть что-то, что даст нам возможность на мгновение отдохнуть от их непостижимой наглости.

И вот мы добрались до той капли, что переполняет чаши терпения во всем мире: ругательства, вылетающие из их ртов. Последний гвоздь в крышку нашего гроба. Неважно, мы ли причина их разочарования (потому что не разрешили слетать в Грецию с друзьями на выходные, чтобы выпить и повеселиться) или просто случайно попали им под руку, когда они в очередной раз сильно переживали, что часто случается с подростками (неуместное замечание о том, во что ребенок одет, взгляд, который он истолковал как унизительный, просьба распаковать сумку после поездки, из которой он вернулся две недели назад). Когда они злятся, спорят или испытывают крайне негативные эмоции по отношению к нам, из бутылки вырывается настоящий джинн. Это уже не «мамочка, фу-у», или «дура», или даже «я тебя ненавижу». Это возникает из ниоткуда и бьет в самое слабое место, туда, где действительно больно, и ошеломляет, а главное, провоцирует нас на самые разные реакции, вызванные нашим эго, которое поднимает голову и говорит: «Так ты думала, что могла бы не замечать того, что ты просто обслуживающий персонал для шестнадцатилетнего подростка? Что ты воспитала неблагодарную девочку, ленивого мальчика, избалованных детей, которые принимают все как должное, не проявляют никакого почтения к тебе и к тому, что ты говоришь, им наплевать на твои угрозы и тем более на просьбы о помощи? Такова реальность. Ты – воздух. Хуже того, ты посмешище. Уважать отца и мать? Не в вашем доме, ребятки. Вы неудачники!»

«Заткнись». Она забылась, и я видела, что она тоже в шоке. Однако, когда подобное слово срывается с губ подростка, пути назад нет, для него невозможно просто извиниться и сказать: «Ой, мама, я не хотела этого говорить». Теперь мы стоим перед вращающимися дверьми родительской реакции.

Дверь № 1

Я запускаю собственный круг гнева.

– Что ты сказала? Что ты только что сказала?! Никогда так со мной не разговаривай, ясно? Мое терпение не безгранично, нахальная ты соплячка! Ты можешь сказать «заткнись» своим друзьям, но не мне! Ты не пойдешь гулять ни завтра вечером, ни послезавтра, ни в ближайшие две недели! Это цена твоей наглости. Посидишь дома, подумаешь и сделаешь выводы.

Теперь мяч на ее стороне, но она его теряет.

– Я завтра не пойду гулять?! – Ее глаза наполняются слезами ярости и горя. – Мама, перестань! Ты не можешь так поступить со мной. Ты знаешь, как сильно я жду завтрашнего дня. Я не могу не пойти завтра!

Я:

– Ты что, давишь на меня? Поясняю: в этом доме наглости не будет! Твой поступок имеет свою цену. Ты думаешь, будто можешь говорить мне все, что заблагорассудится, и никак за это не ответишь? Так что давай, проверяй меня на прочность. Завтра ты не выйдешь, и на этом все. Не могу поверить, что ты еще смеешь продолжать спорить со мной после того, что здесь сейчас произошло! Ты совсем берега попутала.

Она идет в свою комнату, захлопывает за собой дверь, крича от ярости, которая не утихает. Ее слышно по всему дому, это похоже на крики животного.

– Не могу в это поверить! Одно слово – и меня наказывают, как будто мне три года!

Я кричу в ответ из кухни:

– Наконец-то ты чувствуешь хотя бы половину того, что мы с твоим отцом ощущаем каждый раз, когда ты открываешь рот и начинаешь дерзить. Хватит! Мы больше с этим не миримся. Разговор окончен!

Я сердито иду к ней в комнату, открываю дверь. Она стоит со слезами на глазах, спиной к шкафу.

– Говорю тебе здесь и сейчас: разговор окончен! Знаешь, что было бы со мной, если бы я осмелилась так разговаривать с матерью или отцом? Лучше тебе не знать. Давно пора тебе понять, что я тоже человек и заслуживаю элементарного уважения, как любой человек. И если ты не понимаешь этого сама, то придется усваивать это через боль.

Она просто умирает от желания сказать что-нибудь гораздо хуже, чем «заткнись», но только кричит:

– Хватит, мама, хватит! Прекрати!

Я возвращаюсь на кухню, бормоча:

– «Хватит», ишь ты… Где ты была, когда я хотела, чтобы ты прекратила?

Мяч снова у нее. В комнате тихо. Она разговаривает по телефону. К ужину не выходит, со мной не разговаривает, наказание принимает без слов. Конечно, я жду извинений. Вечером ее отец тоже делится с ней своими мыслями по этому поводу, чтобы окончательно прояснить ситуацию. Да, мы победили: мы уже нарастили броню.

Спустя две недели происходит следующая ссора. Она уже усвоила, что причинить кому-то боль в ходе конфликта вполне возможно, она научилась мстить, бороться, освоила язык силы. Теперь, когда она не приходит домой вовремя, а я звоню, звоню и звоню, она мстит. Она позволяет автоответчику ответить, включает режим полета. Она знает, какими будут последствия, но выбирает себе друзей, которые не причинят ей боли, выбирает мимолетное развлечение, чтобы не думать о том, что ждет ее дома.

Дверь № 2

Она говорит: «Заткнись», и я вижу, что она сама испугалась. Я широко открываю глаза, бросаю на нее потрясенный взгляд, делаю изумленную паузу и, возможно, добавляю: «Ого, ты, должно быть, очень сердита, раз позволила себе произнести это слово». Я поворачиваюсь к ней спиной и иду на кухню. Я положила конец обмену ударами, которого она ожидала. Я раздражаю ее, расстраиваю, но не собираюсь поднимать мяч и бросать ей обратно. Граница, которую я должна установить здесь, – мое достоинство, и я предпочитаю оставить мяч на полу и перестать перекидываться им, тем самым завершив дискуссию в ту же секунду и сигнализируя, что это слово было неуместным. Если не с кем играть в мяч, никакого обмена быть не может.

Она идет за мной, теперь уже повышает голос, и я говорю:

– Эй, эй, перестань сейчас же!

Но она в ударе, продолжает объясняться, я снова ее останавливаю, смотрю ей в глаза.

– Это ненормально, ненормально, – говорю я и смотрю на нее с искренней обидой, а не с неконтролируемой яростью. – Я считаю дискуссию оконченной, прямо сейчас. Я иду на кухню. Если хочешь продолжить спор в уважительной манере, буду рада. Но если продолжишь в том же духе – я ухожу. – Я поворачиваюсь к ней спиной и иду на кухню с колотящимся сердцем.

– Мама, хватит! – Она идет за мной.

– Когда ты говоришь «хватит», это означает, что ты собираешься извиниться? – спрашиваю я. – Ты хочешь, чтобы мы перестали ругаться?

– Нет! – Она продолжает настаивать на своем. – Я хочу объяснить, почему разозлилась. Ты меня очень сильно разозлила.

– Дорогая, я готова послушать, почему ты злишься и обижаешься, я даже готова согласиться, что ты права, а я виновата, но я не позволю тебе так со мной разговаривать. Я понимаю, что ты сердишься и что твои эмоции выплескиваются, понимаю, почему это выливается на меня, но, когда мне больно, мне нужен воздух. Дай мне несколько минут, чтобы успокоиться, и мы можем вернуться к обсуждению. Но без подобных слов, ладно?

На самом деле я не спрашиваю у нее разрешения. Я говорю ей, что, как только она перейдет черту, нарушит правила игры, я перестану играть, положу мяч и уйду с поля.

Она бормочет: «Боже!» – и идет в свою комнату. Через пять минут появляется снова, но теперь все изменилось. Она дарит мне виноватую улыбку. Я не возвращаюсь к чтению нотаций по поводу инцидента, не говорю о том, что мне больно, продолжаю с ней дискуссию и в конце благодарю ее за то, что она вернулась более сдержанной, даже если я иногда ее раздражаю. Я даже извиняюсь за то, что довела ее до крайней злости, и добавляю: часто я знаю, чем все закончится, но должна так поступить, поскольку очень забочусь о ней.

А иногда она не возвращается. Тогда пять или десять минут спустя я стучу в ее дверь.

– Милая, ты уже успокоилась? Хочешь закончить разговор?

– Это уже не имеет значения.

– Могу я кое-что тебе сказать?

– Ладно.

– Я люблю тебя, и знаю тебя, и знаю, что ты не дерзкий ребенок. Я знаю, что ты уважаешь меня, и отца, и взрослых в целом. Я знаю это, потому что вырастила тебя и горжусь тобой настолько, насколько это возможно. В твоем возрасте я бы не осмелилась так разговаривать с мамой, но ты не поверишь, какие ужасные вещи я о ней думала.

Она заинтересовалась:

– Например?

– Неважно. Проклятия, которые я произносила в своих мыслях, были намного хуже, чем «заткнись».

Она смеется.

Уважение, которое мы так хотим видеть от своих деток, проявляющееся во внешних жестах, не настоящее. Истинное уважение – то, что, по их мнению, мы испытываем к себе, и в неменьшей степени то, которое испытываем к ним, даже когда у них бушуют гормоны, они в ярости, расстроены, не правы, когда с ними сложно, когда они сами себя не уважают. Да, подростки наглые. Они выглядят наглыми, ведут себя нагло и дерзят. Вопрос в том, предпочтем ли мы быть ответственными взрослыми в этой истории, теми, кто проявляет уважение к себе, – или позволим этой дерзости подчинить нас себе, выразить боль, гнев и другие эмоции, не имеющие абсолютно ничего общего с уважением.