Текст книги "И вдруг они – подростки. Почему дети внезапно становятся непонятными и как это пережить"

Глава 10. Сакральное «прости». Как научить сопереживанию и вежливости

Я прошу у тебя прощения, мама. От всего сердца. Прости за то, что я была так занята собой, что не замечала тебя, когда тебе было тяжело, когда ты работала, заботилась обо мне, о своих отношениях, о доме и семье. Прости за мои мысли, прости, что в какие-то моменты в пылу спора я действительно ненавидела тебя. Прости, что я стыдилась тебя, когда была с друзьями. Жаль, что только сейчас, когда сама стала матерью, я осознала, насколько трудна эта роль, когда у тебя куча обязанностей и никто спасибо не скажет. Прости, что не делилась с тобой любовью, мыслями и чувствами. Прости, что никогда не говорила тебе, как много ты для меня значишь. Прости, что не понимала, как ты важна для меня. Прости, что доставляла тебе тревоги, не всегда оправдывала ожидания, не помогала, не убирала. Прости за резкие слова, которые я говорила в гневе, за то, что не следовала твоим советам, что не была рядом. Прости, что столько лет понадобилось, прежде чем я извинилась.

Если бы я была таким подростком, который умеет извиняться сразу же, тебе, наверное, было бы легче любить меня, мириться с тем, что я взрослею, а ты стареешь, чуть больше сопереживать мне и давать немного больше воздуха, чтобы узнать, кто я на самом деле. С другой стороны, может быть, тогда мне не удалось бы справиться с твоим уходом, который уже ощущался в воздухе, повзрослеть, оторваться от тебя и найти себя, по крайней мере так, как я себе это представляла.

Почему нам так легко извиняться, когда кого-то уже нет? Почему нам так трудно дается это слово и то, что оно подразумевает, когда речь идет о самых близких?

Если бы я сказала вам, что есть очень простой способ научить детей смирению, научить принимать себя, замечать других, сопереживать, быть откровенными, доверять, вы бы, конечно, приготовились внимательно слушать. Однако ровно в тот момент, когда мы могли бы просто извиниться – совершить простое действие, несущее в себе весь этот прекрасный смысловой багаж, – мы вдруг обнаруживаем, что по какой-то причине делаем противоположное. Мы объясняем свою точку зрения, подчеркиваем, просвещаем, оправдываем себя или, наоборот, просто делаем вид, что ничего не было – гнева, вспышки агрессии, невнимательности. Мы не произносим этого слова, надеясь, что завтра будет новый день. Время все лечит. Мы из чувства вины обещаем себе, что это последний раз: в последний раз я прослежу, чтобы он вовремя встал, но буду кричать, что с меня хватит; в последний раз притворюсь, что слушаю ее, даже буду реагировать на то, что она мне рассказывает, но буду вникать по-настоящему; в последний раз выйду из себя, если она решит затеять очередной спор в конце дня, когда я уже и так на грани; в последний раз я забуду, что он просил купить ему что-то; в последний раз буду слишком занята своими делами, чтобы спросить, как его дела. Да ладно, зачем извиняться вечером за то, что произошло в обед, и пытаться вернуться в прошлое, когда они уже все забыли и живут дальше?

Однако, видите ли, в чем дело: слово «прости», кто бы что ни думал, не может считаться актом восстановления справедливости. Мы привыкли думать, будто тот, кто извиняется, признает ошибку, берет на себя ответственность, восстанавливает справедливость в мире. Я накричала на нее, поскольку она меня бесила. Я говорю: «Прости», – значит, я была не права, а она права. Я делаю факт своей неправоты публичным, унижая себя, признавая это, и наступает искупление. Но что, если обе стороны правы? Что, если я права потому, что она вывела меня из себя, а она – потому, что никто не заслуживает того, чтобы на него кричали? Если я воспринимаю слово «извини» как публичное унижение, я лишаю его истинного значения.

Когда они были младше, мы совершали ошибки, обучая их извиняться. Мы говорили, что им нужно извиниться, если они толкнули брата. «Извинись», – говорили мы им каждый раз, когда они знали, что сделали что-то не так. Так они узнали, что «извини» – слово, которое употребляется, когда нужно признать свою неправоту: я опускаю глаза, подхожу к брату, произношу его, и готово. Я заплатила по счетам, можно перевернуть страницу. А потом я снова толкаю брата и тут же говорю: «Извини», не особо того желая, поскольку так меня научили, потому что они настаивали. А потом родители хотят, чтобы дети извинялись так, будто действительно признают свою вину, и снова подвергают их публичному унижению, чтобы перевернуть страницу. Извинение перестает быть искренним и трогательным человеческим жестом, каким и должно быть: оно превращается в способ унижения, в нечто негативное.

Когда просим у детей прощения, то делаем паузу на мгновение, чтобы признать, что им причинили боль. Никаких «но», никаких объяснений, почему мы забылись или разозлились. Теперь помните, что, обращаясь к подростку, не нужно начинать говорить сразу: это верный способ заставить его инстинктивно отключиться от вас. Стоит спросить разрешения, проявить интерес, уважение к их личному пространству:

– Солнышко, когда у тебя будет минутка, я хочу поговорить с тобой кое о чем, что меня беспокоит.

Нет такого подростка, который, получив такое приглашение или просьбу, не ответил бы на него (ладно, иногда они действительно не реагируют и им нужно напомнить). Когда он все же находит время (только не рассчитывайте на получасовую беседу – у вас максимум три минуты), он обычно поднимает глаза и говорит:

– Ладно, давай. – Ему просто любопытно.

– Я хотела извиниться. – Уже непривычно. Теперь он прислушивается. – Когда ты позвонил мне сегодня утром, я была не слишком вежлива. Я была нетерпелива и, когда положила трубку, подумала про себя: «Нехорошо так с ним разговаривать. Если ты занята, просто скажи, что сейчас неподходящий момент, а если злишься, объясни почему. Это и правда было нехорошо». Прости, пожалуйста. Скажи, ты действительно разозлился на меня?

Извинения не обязательно должны сопровождаться какой-нибудь нотацией. Нет нужды оправдываться или объяснять. Даже если я абсолютно уверена, что была права, то все равно могу извиниться за то, что причинила боль, накричала, опоздала, сорвалась или вызвала дискомфорт любого иного рода. В искренних извинениях есть что-то очищающее. Если вы случайно наступите кому-то на ногу и причините боль, вы же не начнете отчитывать человека за то, что он там стоит, хотя его там быть не должно, верно? Точно так же вы не думаете, будто, если объясните, что торопились или отвлеклись, ему будет не так больно, да? Извинения вырываются сами собой, спонтанно и искренне: «Ой, извините! С вами все в порядке? Простите, пожалуйста». И все.

В извинении есть и другой эмоциональный момент – принятие на себя ответственности: «Знаешь, в такие моменты, когда я на тебя набрасываюсь, я себя ненавижу. Конечно, бывают ситуации, когда мы оба теряем самообладание и спорим, и это нормально, если мы оба повышаем голос, так ведь? (Нужно иногда добавлять вопросы, чтобы убедиться, что они слушают.) Однако, когда я налетаю на тебя на бешеной скорости, потому что накопилась обида, когда взрываюсь ни с того ни с сего, я не считаю, что это здорово. Так что я была бы очень признательна, если бы ты мне подсказал, как мне иначе реагировать, когда я обижаюсь на тебя, когда не могу даже остановиться, чтобы перевести дух, когда из меня вырывается Сумасшедшая Мамаша».

В этот момент он, скорее всего, начнет терять интерес и ответит: «Не знаю». Тогда я скажу: «Обещаю, что буду очень стараться не выливать на тебя свою злость, что скажешь? В следующий раз, когда почувствую, что сейчас лопну от злости, я скажу: “Дай мне минутку успокоиться, и потом мы продолжим разговор”. Будет ли это раздражать тебя больше или меньше?»

Представляю, как сейчас вы закатываете глаза, с отвращением отталкиваете эту книгу и говорите себе: «Эта женщина вообще нормальная? Какая чушь! Хватит! Я ращу детей, а не цветочки в горшочке, и если я злюсь, то потому, что они это заслужили, поскольку бесят, – так что пусть получат свое! И я должна просить у них прощения?! Извиняться? Что за глупости!»

Я слышу вас отчетливо и в ответ отсылаю вас к началу – очень простому способу научить наших детей смирению и сопереживанию, искренности и умению учитывать мнение другой стороны. Даже если ребенок игнорирует вас и ему все равно, что вы кричите или опаздываете, тот факт, что вы признаёте его потребности, становится важным примером. Возможно, он будет следовать этому примеру в будущем, когда у него самого сложатся близкие отношения или когда он будет управлять людьми и захочет внушить им чувство, что их замечают и ценят. И может быть, однажды он извинится, не чувствуя себя побежденным или так, будто признал свою вину.

Этот разговор закончится «спасибо» – приятным и популярным кузеном слова «прости». Эти два слова, произнесенные без задней мысли, вызывают такое же чувство священности отношений, ту же близость, тот же посыл: «Я вижу тебя». И дело не в том, что я перестаю замечать себя или вижу кого-то или что-то еще. Я вижу тебя и делаю тебе подарок, как должны поступать люди, заботящиеся друг о друге. Так что перед тем, как выйти из комнаты (все это заняло три минуты, верно?), скажите:

– Я просто хотела сказать спасибо.

В ответ вы услышите что-то вроде «Э-э-э?!», но, несмотря на это, продолжайте:

– Спасибо, что терпишь меня и слушаешь все мои длинные лекции. И спасибо за то, что ты есть. Можно я тебя обниму?

– Не-е-е-ет!

Глава 11. В кресле ответственного может сидеть кто-то один. Пока не встанете и не отойдете, им не будет места

Мои дорогие старые друзья сидят напротив меня в саду и за чашкой кофе со льдом и очередным кусочком торта спрашивают, могу ли я проконсультировать их по поводу Надава. Они никогда раньше не просили моего совета, уж точно не как пара, всегда оставляя повседневную жизнь за рамками наших воскресных посиделок, когда мы все болтаем о том о сем и в целом наслаждаемся совместным времяпрепровождением.

– Конечно, – отвечаю я, и они оба выпрямляются и двигаются к краю дивана.

Теперь атмосфера напряжена. Ади вздыхает и велит Игалу говорить первым.

– Знаешь, этот ребенок доставляет нам большие неприятности. Нам не удается создать кривую обучения – какой-то совместный процесс, после которого мы могли бы сказать, что можем на него положиться, – замечает он. – Мальчику почти шестнадцать, и я не могу сказать, что он берет на себя ответственность, что мы могли бы отпустить его и не беспокоиться.

Ади вздыхает и вторит ему чуть тише:

– Понимаешь, это выглядит так, будто судьба смеется нам в лицо. Военный и врач воспитали ребенка, на которого нельзя положиться? Ладно бы, если бы он не видел перед глазами примеры того, как берут на себя ответственность, но мы? А наш ребенок не помнит, когда у него экзамен, где его школьная сумка, принял ли он утром таблетки. На этой неделе мне пришлось пять раз напоминать ему, что он забирает Мааян после уроков, и каждый раз, когда он бормотал: «Хорошо, мам», я просто знала, что все далеко не хорошо.

– Поверь мне, – возмущается Игал, – если бы Ади могла делать за него все, она бы делала: принимала бы за него лекарства, готовилась бы к экзамену и даже приходила бы вовремя к репетитору.

Она хихикает на мгновение, но потом снова вздыхает.

– Жаль, что это не очень смешно. Сколько можно быть жандармом, лектором, секретарем, сколько? Расскажи ей про пятницу. Давай, расскажи, – толкает она его локтем.

– В пятницу он попросил меня забрать его после скаутского кружка.

– Кружка, на который я его разбудила, чтобы не опоздал, – вмешивается Ади. – Я будила его восемь раз, а он не хотел вставать.

– Я сказал «конечно», – продолжает Игал. – Я забираю младших в 12:00. Попросил ждать меня снаружи в 11:50. – Его тон напомнил мне, что я сижу напротив военного офицера. – И конечно, я там ровно в 11:49, жду снаружи. Жду, жду, жду. Я знаю, что он уже закончил, но он не отвечает на звонки. Мне пора идти, но он недоступен!

– Кому, ты думаешь, он звонит? Мне! «Ади-и-и!» – Она имитирует сердитый голос Игала. – «Ади, меня достал этот ребенок, говорю тебе. Договоренности о времени ничего не значат, ему плевать! Это неуважение! Полное неуважение!» И мой пульс подскакивает до 250, я пытаюсь позвонить Надаву и в конце концов говорю Игалу, чтобы он ехал дальше и забирал малышей, что я свяжусь с Надавом и объясню ему ситуацию. Тогда он закричал, что так больше продолжаться не может, и бросил трубку, – говорит она и двигается еще ближе к краю. Еще пара сантиметров, и она окажется на полу.

– И знаешь, что в итоге? – спрашивает Игал и тут же отвечает: – Ребеночек удосужился позвонить, извинился (спасибо, конечно), а потом мне пришлось ехать обратно, чтобы забрать его. Можешь поверить?!

– Знаешь, что ему устроил Игал? – продолжает Ади. – Когда они вернулись, мне пришлось объяснить Надаву, почему отец так разозлился. Игал был так зол, что не проронил ни слова до обеда.

– Мальчик должен через два года идти в армию. Ты представляешь, каким шоком это будет для него? – Он снова теряет самообладание. – Кого волнуют его «извините»?! Угадай, кто заберет его на перекрестке Кастина, когда он опоздает на последний автобус?! – Ади поднимает руку с полуулыбающимся, полутревожным выражением лица, а Игал уже повышает голос: – Она!

Они прищуривают глаза и смотрят на меня в отчаянии. Следуя инстинктам заботливых родителей и руководствуясь лучшими побуждениями, они зашли слишком далеко и вернули Надава в шестилетний возраст. Когда ему было шесть, ему не нужно было переживать, что он опоздает в школу или на кружок. Они тысячи раз предупреждали его, Ади брала за него сумку, и машина трогалась вовремя, потому что они всегда все делали как следует. Его задача заключалась только в том, чтобы следовать графику, который всегда был их ответственностью. Однако ему уже не шесть, а они почему-то ждут, что он вдруг возьмет на себя всю эту ношу и справится со всеми пунктами в списке приоритетов (их, не его).

Я им объясняю, что Надав все еще пытается во всем разобраться. На самом деле он новичок в сфере ответственности, поэтому начинает процесс обучения с важных для него мест: тренируется быть ответственным, когда договаривается о встрече с друзьями и приходит, даже если ему этого не хочется; когда делает уроки только по тем предметам, которые учителя проверяют; когда он находится в кружке скаутов. Однако он не может чувствовать себя ответственным, если Ади и Игал постоянно доказывают ему, что это не так.

– Если каждый раз, когда он проявляет безответственность, вы из кожи вон лезете, вдобавок злитесь, но в конце концов делаете все, чтобы дело было сделано, подхвачено, сдано, если ему все преподносят на блюдечке, как же он может научиться? – спрашиваю я. – Откуда он вообще может знать, что способен взять на себя ответственность, если вы вечно доказываете ему, что он ни на что не способен? Давайте признаем: именно вы не способны его научить.

– Что ты имеешь в виду? – Игал сужает глаза.

– Вы не можете мириться с ситуациями, когда что-то идет не так, как вы хотите, потому что вы очень ответственные люди и вам трудно мириться с таким.

– Но что мне делать? – спрашивает Ади. – Просто ничего не делать?

А Игал добавляет:

– Так кто же научит его тому, что кое-что просто нужно делать? Не потому что это приятно или хочется, а потому что надо.

Дети постоянно развлекаются и параллельно развиваются. Даже младшие могут взять на себя ответственность, если больше некому. Однако, если есть кому, они всегда предпочтут беспечность. Чем старше они становятся, тем сильнее их психологическая склонность брать на себя ответственность, но все всегда будет зависеть от вопроса: «Если я не вспомню, что завтра нужно принести в детский сад пустую картонную коробку из-под молока, вспомнит ли кто-нибудь другой за меня?» Если у ребенка, например, очень забывчивая мать и он знает – по опыту, а не из нотаций, – что та ни за что не вспомнит, какие вещи нужно принести завтра в детский сад, вероятность, что он возьмет на себя ответственность за себя и будет помнить сам, возрастает. И когда я говорю «за себя», я имею в виду еще один элемент: «С какой реальностью я столкнусь, если забуду принести в детский сад коробку из-под молока? Не расстроюсь ли я, если все будут чем-то интересным заниматься, а у меня не окажется необходимого? Так что мне лучше запомнить, ведь если я забуду, то никто за меня не вспомнит».

На первый взгляд, это противоположно тому, о чем сигнализирует нам родительский инстинкт, особенно в социальном отношении: хороший родитель – это тот, кто следит за тем, чтобы ребенок приходил вовремя, правильно одевался, а в его школьной сумке всегда все было на месте. Разумеется, когда наши дети только начинают жить, мы заботимся почти обо всем. Однако попробуйте на мгновение представить себе мать, которая даже не позволяет своему ребенку сигнализировать ей, что тот голоден. Ведь плач для ребенка – способ взять на себя ответственность за голод, усталость, боль. Младенцы знают, как сообщить миру, когда им что-то нужно. Если они не посылают свой сигнал или кто-то не дает им это сделать, у них не разовьется элементарное чувство ответственности.

Теперь представьте себе, что вы на рабочем месте и пытаетесь освоить новые обязанности. Вы заинтересованы в том, чтобы максимально преуспеть, произвести впечатление, пройти испытательный срок. Итак, на первом этапе вы должны понять, в чем именно заключается ваша работа, какие из ваших обязанностей не выполнит никто, кроме вас, за что вы несете единоличную ответственность. Если, например, вы отвечаете за то, чтобы каждое утро на столе руководителя лежал отчет, а раз в три дня его кладут на стол вместо вас, то это уже не будет вашей исключительной обязанностью.

Невозможно научить ответственности, не освободив кресло ответственного, потому что там есть место только для одного. Учить ребенка будет жизнь, а не ваши лекции и даже не ваши гнев или разочарование. Более того, ребенок, который по опыту знает, что мама всегда напомнит ему, когда пора готовиться к экзаменам, – даже если ее это страшно бесит или она уже полсотни раз сказала, что на самом деле это его ответственность, – этот ребенок волен делать то, что ему нравится. Например, моя дочь-подросток знает, что я всегда разбужу ее утром. Причем сделаю это семь раз, если нужно, а на восьмой сердито ворвусь и прослежу, чтобы она поднялась. Так что, с ее точки зрения, неважно, придется ли ей в тысячный раз выслушать речь про «так больше не может продолжаться», – с первой попытки разбудить ее до восьмой, когда мне это наконец удается, она крепче всего спала и видела самые сладкие сны. Так что вставать вовремя – не ее ответственность. Кое-кто снова и снова доказывает ей, что не она сидит в кресле ответственного. Если бы вы не могли воспользоваться овердрафтом на своем банковском счете и каждый раз, когда он достигал нуля, кто-то клал бы вам немного денег (ладно, пусть вам при этом еще говорили бы, насколько вы безответственны), вас беспокоило бы то, что ваши доходы снижаются, а расходы растут?

Разрываться между удовольствием и ответственностью должны только они сами. Правда, в первые годы, пока мы их еще учим, мы говорим: «Знаешь, как хорошо, что ты сделал уроки раньше, теперь у тебя полно времени для игр». Однако в какой-то момент мы начинаем хотеть, чтобы это соображение (быстрее закончить, чтобы поиграть) стало их принципом, и здесь мы ошибаемся, потому что не можем выдержать процесс обучения и наблюдать, как наши дети сталкиваются с жизнью лицом к лицу, когда не встают вовремя, проваливают экзамен, забывают принести в детский сад коробку из-под молока. Если мы знаем и ничего не говорим, нам кажется, что это наша ответственность.

Система образования тоже сбивает нас с толку, ведь родителям сообщают о каждом случае, когда ребенку не удается проявить ответственность. Мы привычно принимаем это на свой счет, предполагая, будто система ругает нас за то, что мы что-то сделали не так, и что мы должны все исправить. Мы делаем что-то за них, при этом злимся, расстраиваемся, читаем и читаем нотации, потому что не хотим платить за то, что встанем с кресла ответственного и позволим им занять его, дадим возможность учиться, совершать ошибки или даже принять сознательное решение не делать уроки. Все должно быть по-нашему, а если нет, мы все исправим. При этом мы примешиваем к их представлению о самих себе яд, порождающий безответственных людей: мы говорим им, что их поведение называется ленью, что на них нельзя положиться, что их голова всегда забита ерундой и они постоянно откладывают то, что нужно сделать, на последний момент. И тогда они узнают это о себе, «потому что, если так думают обо мне самые близкие люди, значит, я, видимо, такой и есть». Постепенно они усваивают, что действительно безответственны, что на них и правда нельзя положиться, и вот оно – самосбывающееся пророчество.

Наша задача – освободить кресло ответственного из искреннего уважения к тому, что каждый человек развивается и ищет свой путь в жизни по-своему: кто-то берет на себя ответственность, готовясь на недели вперед, а кому-то нужен дедлайн, и все делается в последний момент. Те, кто вообще не способен брать на себя ответственность, как правило, были отлучены от реальности теми, кто все делал за них. Никто из родителей не хочет, чтобы их сын в тридцать лет валялся на нашем диване, а они спрашивали бы себя, где ошиблись. Ведь если они ошиблись, то при ближайшем рассмотрении, вероятно, обнаружат, что на каждом этапе просто слишком усердно заботились о ребенке.

Я показываю Ади и Игалу, как все выглядит с точки зрения Надава. Как он видит, что его младшая сестра справляется со всем безукоризненно, готова собрать чемодан и с семилетнего возраста отправиться руководить международной корпорацией. Я объясняю, что в такой среде у него мало шансов самому найти, как проявить ответственность, ведь в этот момент что-то обязательно пойдет не так. Воспитывать ребенка легко, когда это качество в нем и так уже развито. Сложность в том, чтобы верить в существование качеств или достоинств, которые не так очевидны. Никто другой этого за него не сделает. Выявить скрытые качества помогут только определенные воспитательные приемы дома.

Так что, когда Надав начинает осваивать, как быть с проблемами, с которыми, по мнению родителей, должен был научиться справляться давным-давно, лучше всего им ничего не делать. Им нужно перестать что-то делать за него, перестать злиться на него, позволить ему столкнуться с последствиями, наступающими и для других, и в то же время верить, что он справится, а не говорить ему постоянно, на что он не способен. И главное, они должны помнить, что последние шестнадцать лет он рос в их доме, наблюдая и впитывая их поведение, их ответственность, действия, отношение к жизни.

– Вы же понимаете, что он все знает? – спрашиваю я. – Он точно знает, чего вы от него ожидаете, что вам важно. Так чего вы хотите? Чтобы он просыпался каждое утро с мыслью: «Что бы мне такого сделать, чтобы добиться обратного, чтобы они злились, тревожились или расстраивались из-за меня?» Думайте хорошенько каждый раз, когда предлагаете ему очередную медвежью услугу. Вы просто учите его, что он не может сам разобраться в какой-то жизненной ситуации или что цена его ошибок будет слишком высока, и тогда он действительно не сможет двигаться вперед.

– А получится ли в итоге?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – У вас обоих серьезные проблемы с ответственностью. Я не собираюсь вдаваться в тему о цене, которую вы оба заплатили за это в своей жизни, но знаю, что, если вам удастся ослабить хватку и перестать постоянно исправлять то, что сделано не по-вашему, он получит шанс стать ответственным по-своему: разбираться со своими делами, наводить порядок в том беспорядке, который он создает вокруг себя при вашей поддержке, под взглядом людей, уже знающих то, чего он еще не знает о себе: что он может это сделать, что в конце концов все получится.