Текст книги "Агасфер. Том 2"

– Батюшка! есть ведь средство… и самое верное! – воскликнул Агриколь. – Горбунья ведь рассказывала, что мадемуазель де Кардовилль переговаривалась знаками с Розой и Бланш.

– Да.

– Ну, так она несомненно знает окна их комнат, если бедняжки ей отвечали.

– Верно… пойдем скорей за ней… Но как узнать?..

– Горбунья сказала, что над ее окном есть нечто вроде навеса…

– Идем скорее… проломать забор ничего не стоит… С тобой железная полоса?

– Вот она.

– Идем… идем!

Через несколько секунд три доски были взломаны в заборе, и Агриколь пролез через отверстие.

– Ты, батюшка, карауль здесь, – сказал он отцу, отправляясь в сад больницы доктора Балейнье.

Окно, о котором говорила Горбунья, узнать было нетрудно. Оно было высоко и широко, над ним помещался навес; несомненно, прежде это окно было дверью, но теперь его на треть заделали, и несколько железных полос, расположенных на довольно большом друг от друга расстоянии, защищали его извне.

Дождь прекратился. Луна, выйдя из-за туч, которые ее до сих пор скрывали, полным светом озаряла павильон. Агриколь, приблизившись к окну, увидел, что комната погружена во мрак и только в глубине через полуоткрытую дверь пробивается довольно сильный свет. Кузнец, надеясь, что Адриенна не спит, легонько постучал в окно.

Дверь из внутренней комнаты тотчас же распахнулась, и мадемуазель де Кардовилль, еще не ложившаяся спать, одетая так же как утром, со свечой в руке вошла в комнату. На ее очаровательном лице читались боязнь и изумление… Девушка поставила свечу на стол и приблизилась к окну, внимательно прислушиваясь… Вдруг она вздрогнула и остановилась: она различила лицо мужчины, заглядывавшего в окно.

Агриколь, боясь, что мадемуазель де Кардовилль испугается и скроется, снова постучал и рискнул произнести довольно громко:

– Это я… Агриколь Бодуэн.

Адриенна, услыхав это имя и вспомнив разговор с Горбуньей, решила, что Агриколь с отцом пришли похитить из монастыря Розу и Бланш. Она осторожно открыла окно и узнала при ярком свете луны молодого кузнеца.

– Мадемуазель, – сказал последний. – Нельзя терять ни минуты: графа де Монброн в Париже нет… Мы с отцом пришли вас освободить.

– Благодарю вас, господин Агриколь… я вам очень благодарна… – полным трогательной благодарности голосом сказала Адриенна. – Но надо подумать сперва о дочерях генерала Симона…

– О них позаботились также… Вы укажете нам, где их окна…

– Одно внизу… последнее со стороны сада, а другое как раз над ним на втором этаже.

– Теперь они спасены! – сказал кузнец.

– Однако мне кажется, – живо заметила Адриенна, – что окно второго этажа довольно высоко… но там около постройки вы найдете много длинных жердей… они могут вам пригодиться.

– Это послужит мне лестницей… Но теперь дело идет о вас.

– Позаботьтесь только об этих бедняжках: время не терпит… Они должны быть освобождены сегодня же ночью… А мне ничего не стоит посидеть здесь еще день или два…

– Да нет же, мадемуазель, – возразил кузнец. – Я вижу, что вы и не подозреваете, как важно для вас выйти отсюда сегодня же… Речь идет о вещах очень серьезных…

– Что вы хотите этим сказать?

– Некогда объясняться… Умоляю вас, выходите… я сейчас сломаю эти засовы.

– Незачем. Дверь только замкнута с улицы. Отбейте замок, и я свободна. Живу здесь я одна.

– И через десять минут после этого мы будем на бульваре… Только поторопитесь, да не забудьте надеть что-нибудь теплое… ночь холодная… Я сейчас вернусь…

– Господин Агриколь, – сказала Адриенна со слезами на глазах, – я знаю, чем вы для меня рискуете… Надеюсь когда-нибудь доказать вам, что у меня память не хуже вашей. Вы и ваша названная сестра – замечательные люди: какое благородство, какое мужество! Я рада, что столь многим вам обязана… Но приходите за мной только тогда, когда будут освобождены дочери маршала Симона!

– Благодаря вашей помощи дело практически сделано… Я бегу к отцу, а затем вернусь за вами…

Агриколь последовал совету Адриенны: выбрал толстую, длинную жердь, взвалил ее на плечи и пошел к отцу.

Но еще в ту минуту, когда Агриколь направился к постройке, Адриенне показалось, что из-за купы деревьев в саду отделилась какая-то темная фигура, быстро перебежала через аллею и скрылась за деревьями. Испуганная Адриенна, желая предупредить Агриколя, позвала его вполголоса. Но он не мог уже ее слышать: в это время он был возле отца, который в мучительной тревоге ходил от окна к окну, внимательно прислушиваясь.

– Мы спасены! – шепнул ему Агриколь. – Вот окна твоих девочек!

– Наконец-то! – с неописуемой радостью сказал Дагобер. – В них нет решеток! – воскликнул он, осмотрев окна.

– Убедимся сперва, здесь ли они… А потом я с помощью этой жерди поднимусь наверх… Не высоко ведь.

– Ладно, ладно. Как взберешься туда, постучи в окно, позови Розу или Бланш и, когда они тебе ответят, спускайся вниз. Эту же жердь мы прислоним к окну, и они по ней спустятся… Они ведь ловкие, смелые девочки… Живо за работу!

Пока Агриколь устанавливал жердь и собирался по ней лезть, Дагобер постучал в окно нижнего этажа и громко сказал:

– Это я… Дагобер!

Роза Симон, действительно, жила в этой комнате. Разлученная с сестрой, девушка не спала и, охваченная лихорадкой, обливала слезами свое изголовье. При стуке Дагобера она сперва задрожала от страха. Затем, услыхав дорогой, знакомый голос солдата, она вскочила, провела рукой по лбу, чтобы увериться, что не спит, и с радостным криком бросилась к окну.

Но вдруг… прежде, чем она успела открыть окно, раздались два выстрела и послышались крики:

– Караул!.. разбой!

Сирота остановилась, окаменев от изумления. Она совершенно машинально взглянула в окно и при бледном свете луны увидела ожесточенную борьбу между несколькими мужчинами, причем неистовый лай Угрюма покрывал беспрерывные крики:

– Караул!.. Грабят… Убивают!

10. НАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ДНЯ

За два часа до событий в монастыре Роден и отец д'Эгриньи сидели в знакомом уже нам кабинете на улице Милье-дез-Урсен. После Июльской революции д'Эгриньи счел необходимым перенести в это временное помещение секретный архив и бумаги ордена. Мера очень благоразумная, так как он боялся, что государство выгонит святых отцов из великолепного помещения, щедро пожалованного им Реставрацией note 6Note6
  Страх, оказавшийся напрасным, так как в газете «Конститюсьоннель» от 1 февраля 1832 г. читаем:
  «Когда в 1822 г. господин де Корбьер грубейшим образом закрыл блестящую Нормальную Школу, давшую так много замечательно талантливых людей за несколько лет своего существования, решено было в виде компенсации купить особняк на почтовой улице, где она помещалась, и предоставить его конгрегации св.Духа. На приобретение этого помещения были отпущены средства морским министром, и оно было передано в распоряжение общества, которое тогда царило над Францией. С этого времени общество мирно занимало это помещение, превратившееся как бы в гостиницу, в которой иезуитизм вскармливал и лелеял своих многочисленных приверженцев, прибывавших из различных провинций страны, чтобы получить должную закалку у отца Ронсена. Так дело шло до самой Июльской революции, которая, казалось бы, должна была выселить конгрегацию из занимаемого здания. Но кто поверит? Ничего подобного не случилось. Иезуитам отказали в денежных ассигнованиях, но оставили в их владении особняк на Почтовой улице, и сегодня, 31 января 1832 года, люди из Сакре-Кер по-прежнему живут здесь за счет государства, в то время как Нормальная Школа не имеет приюта: реорганизованная Нормальная Школа занимает грязное помещение в маленьком закоулке коллежа Людовика Великого».
  Вот что мы читаем в «Конститюсьоннеле» 1832 года по поводу особняка на Почтовой улице, нам неизвестно, какие сделки, условия и договоры имели место с этого времени в отношениях между св.отцами и правительством, но мы вновь обретаем в статье, опубликованной недавно в одном журнале по поводу организации общества Иисуса, особняк на улице Почты, упоминаемый как часть недвижимого имущества конгрегации. Приводим отрывки из этой статьи: «Вот перечень владений, известных как собственность общества Иисуса: Дом на Почтовой улице, оцениваемый приблизительно в 500 000 франков. – Дом на улице Севр, оцениваемый в 300000 франков. – Поместье в двух лье от Парижа в 150000 франков. – Дом и церковь в Бурже в 100000 франков. – Нотр Дам в Льессе в 60000 франков. – Сент-Ашель, дом послушников, 400000 франков. – Нант, дом, 100000 франков. – Кенпер, то же, 40000 франков. – Лаваль, дом и церковь, 150000 франков. – Ренн, дом, 20000 франков. – Ванн, то же, 40 000 франков. – Мец, то же, 40 000 франков. – Страсбург, то же, 60000 франков. – Руан, то же, 15000 франков. Мы видим, что стоимость этих владений составляет в общей сложности около 2 000 000 франков. Кроме того, образование также является для иезуитов важным источником доходов. Один только коллеж в Брюжлетте приносит 200 000 франков. Генерал ордена в Риме разделил Францию на два округа – лионский и парижский. Оба эти французские округа обладают, кроме того, казначейскими билетами и ассигнациями, обеспеченными серебряной валютой, и имеют свыше 200 000 франков ренты. Религиозная пропаганда также приносит ежегодно по крайней мере от 40 до 50 тысяч франков. Проповедники пожинают со своих проповедей 150000 франков. Прилив пожертвований на добрые дела выражается в не меньшей цифре. Так составляется доход в 540 000 франков. К этому доходу нужно присоединить еще выручку от продажи трудов Общества и доход, получаемый от торговли религиозными гравюрами. Каждая доска, включая рисунок и гравюру, обходится в 600 франков. С нее можно сделать десять тысяч оттисков, которые обходятся – тираж и бумага – 40 франков тысяча. Издатель получает 250 франков; следовательно, чистая прибыль на каждую тысячу – 210 франков. Разве это не ловкая операция? И можно себе представить, с какой быстротой все это проделывается. Отцы сами же и являются коммивояжерами своего дома – и трудно было бы найти более ревностных и настойчивых работников. Они всегда всюду приняты и не ведают, как неприятен отказ. Понятно, конечно, что издатель – свой человек. Первый, кто был избран для этой посреднической роли, был социус эконома Н.В.Ж. Этот социус обладал некоторым состоянием, но тем не менее они должны были дать ему аванс на расходы по организации дела. Убедившись, что состояние этой отрасли промышленности упрочилось, они потребовали внезапного возвращения своих авансов; издатель был не в состоянии их внести. Они это прекрасно знали, но у них имелся в виду богатый заместитель, с которым можно было иметь дело на более выгодных условиях, и они без всякой жалости разорили своего первого социуса, погубив его карьеру, устойчивость и длительность которой была ими сначала морально ему гарантирована».


[Закрыть].

Роден, по-прежнему нищенски одетый, грязный и засаленный, скромно писал за письменным столом, исполняя обязанности секретаря, хотя, как мы уже знаем, он занимал положение «социуса», – положение весьма значительное, так как, по кодексу ордена, социус не должен покидать своего начальника, наблюдать за ним, следить за всеми его действиями и даже мимолетными настроениями, давая о них отчет в Рим.

Несмотря на свое обычное бесстрастие, Роден, видимо, был чем-то чрезвычайно озабочен. Он еще короче, чем когда-либо, отвечал на вопросы и приказания только что вошедшего отца д'Эгриньи.

– Нет ли чего нового за время моего отсутствия? – спросил маркиз. – Каковы донесения? Все ли идет как следует?

– Донесения самые благоприятные.

– Прочтите мне их.

– Я должен прежде предупредить ваше преподобие, что Морок здесь уже два дня.

– Он? – с удивлением сказал аббат д'Эгриньи. – Я думал, что, покидая Германию и Швейцарию, он получил из Фрибурга приказание двинуться на юг. В Ниме, в Авиньоне он мог бы быть очень полезен теперь: протестанты начинают волноваться и возможны наступления католицизма.

– Не знаю, – сказал Роден, – имеются ли у Морока какие-нибудь особенные причины менять свой маршрут, но он утверждает, что просто хочет дать здесь несколько представлений.

– Как так?

– Какой-то антрепренер, проезжая через Лион, пригласил его в театр предместья Сен-Мартен. Условия были очень выгодные, и он, по его словам не решился отказать.

– Пускай, – сказал д'Эгриньи, пожимая плечами. – Но распространением наших книг, гравюр и четок он оказал бы гораздо больше влияния на малоразвитое и верующее население Юга и Бретани, чем здесь.

– Он там внизу со своим великаном. В качестве старого слуги Морок надеется, что ваше преподобие позволит ему поцеловать вашу руку сегодня вечером.

– Невозможно… Вы знаете, как много дела у нас сегодня вечером… на улицу св.Франциска ходили?

– Ходили… Нотариус уже предупредил старого еврея-сторожа… Завтра в шесть часов утра придут рабочие ломать заложенную дверь, и после полутораста лет в первый раз дом будет открыт.

Д'Эгриньи после минутного размышления заметил Родену:

– Накануне такого великого события нельзя пренебрегать ничем… надо все восстановить в памяти. Прочтите мне копию с заметки, помещенной в архив Общества полтораста лет тому назад, относительно господина де Реннепона.

Секретарь достал заметку в одном из отделений стола и прочел следующее:

«Сегодня, 19 февраля 1682 г., преподобный отец Александр Бурдон прислал следующее сообщение с пометкой: Весьма важно для будущего. Из исповеди одного умирающего удалось узнать очень важную тайну. Господин Мариус де Реннепон, один из самых опасных и деятельных вождей реформированной религии, самый непримиримый враг нашего святого Общества, снова вступил в лоно нашей церкви, кажется, только для того, чтобы спасти свое имущество от конфискации, которую непременно вызвало бы его поведение, враждебное религии и достойное проклятия. Было доказано различными членами нашего Общества, что обращение сьера де Реннепона не было искренним и скрывало святотатственный обман, он был сослан на вечную каторгу, а его состояние было конфисковано по указу его величества Людовика XIV note 7Note7
  Людовик Великий действительно ссылал на вечную каторгу протестантов, которые после своего обращения (часто насильственного) сохраняли верность прежней вере. Протестанты, остававшиеся во Франции, несмотря на строгость эдикта, были лишаемы права погребения, и тела их выбрасывались на съедение псам.


[Закрыть]. Он избежал справедливого наказания, покончив с жизнью, после чего его труп был брошен на съедение псам.

После этого вступления перейдем к тайне, весьма важной для будущих интересов нашего Общества.

Его величество Людовик XIV в своих отеческих попечениях о нашей святой матери-церкви, а особенно о нашем ордене, пожертвовал все эти конфискованные богатства нам, тем более что члены ордена доказали отступничество сьера де Реннепона… Теперь мы с достоверностью узнали, что из этого имущества у ордена похищена значительная часть: а именно дом на улице св.Франциска за N3 и пятьдесят тысяч золотых экю. Дом уступлен при помощи ложной продажи, еще до конфискации, на имя старого друга семейства Реннепонов. Но так как он, к несчастью, добрый католик, то придраться нельзя. Через полтораста лет дом этот будет открыт: такова последняя воля сьера де Реннепона, а до тех пор даже дверь в дом будет замурована.

Что касается пятидесяти тысяч экю золотом, то, к несчастью, они отданы в неизвестные руки и тоже в течение полутораста лет на них будут насчитываться проценты, для того чтобы после этого срока они были выданы наследникам де Реннепона и разделены между ними поровну. Сумма, которая в течение этого времени должна образоваться, достигнет громадных размеров: не менее сорока или пятидесяти миллионов туринских ливров.

По неизвестным причинам, указанным в его завещании, сьер де Реннепон скрыл от своей семьи, изгнанной из Франции и рассеянной по всей Европе, вследствие эдиктов против протестантов, куда он поместил эти пятьдесят тысяч. Он приказал только, чтобы его родные, от отца к сыну, передавали строгое повеление всем оставшимся в живых наследникам собраться через сто пятьдесят лет, 13 февраля 1832 года, на улице св.Франциска. Чтобы это не изгладилось из памяти, он заказал какому-то неизвестному человеку, приметы которого, однако, мы знаем, сделать бронзовые медали, на которых выгравировано число и завет, и раздать их всем его родным. Мера эта была тем более необходима, что также неизвестно почему, но на свидание 13 февраля каждый должен явиться лично, и никаких замещений, под угрозой лишения наследства, не допускается.

Неизвестный, на которого возложено поручение раздать медали, человек лет тридцати или тридцати пяти, высокий, гордого вида, грустный. Его густые черные брови очень странно срослись на переносьи. Он называет себя Иосифом, и есть основание предполагать, что это один из опасных и деятельных эмиссаров проклятых республиканцев-протестантов из семи Соединенных провинций.

Из предыдущего мы видим, что эта сумма, незаконно переданная в неизвестные руки, ускользнула от конфискации, по которой наш любимый король отдал нам все имущество де Реннепона. Это воровство, чудовищно, и мы должны вознаградить себя за огромный убыток если не теперь, то в будущем. Так как наш орден, во славу Божию и Святого отца, вечен, легко будет, благодаря тем связям, которые у нас-имеются по всей земле, благодаря миссиям и другим учреждениям, уже начиная с настоящего времени следить за потомками семьи Реннепонов из поколения в поколение, никогда не теряя ее из виду, чтобы через полтораста лет, к моменту раздела огромного накопившегося состояния наш орден мог бы войти во владение им, столь изменнически похищенным у нас, войти во владение fas aut nefas, каким бы то ни было способом, хотя бы даже хитростью или насилием; наш орден и не должен поступать иначе в отношении будущих держателей нашего имущества, так коварно и подло отнятого у нас бесстыдным и святотатственным предателем… так как, в конце концов, вполне законно защищать, охранять и возвращать себе свое добро всеми способами, которые Господь дает нам в руки. До полного возмещения наших убытков семья Реннепонов осуждена и проклята, как проклято потомство отступника-Каина, и за ней необходимо следить с исключительной строгостью. Для облегчения задачи нужно ежегодно делать дознания о положении каждого члена этой семьи».

Роден прервал чтение и сказал д'Эгриньи:

– За этим следует ежегодный отчет о положении семьи, начиная с 1682 года до наших дней. Читать его излишне?

– Совершенно излишне, – отвечал аббат, – в этой заметке сказано все, что нужно. – Затем, после минутного размышления, он с гордым торжеством прибавил: – Как велико могущество ассоциации, опирающейся на традиции и вечность!.. Благодаря этой заметке, положенной в наш архив сто пятьдесят лет тому назад, за этой семьей из поколения в поколение зорко наблюдали… Орден не терял ее из виду; всюду следовал за нею, во все концы света, куда разметало ее изгнание… Наконец-то завтра мы получим должное… Несмотря на незначительность первоначальной суммы, теперь она достигла размеров королевского состояния… Да, нас ждет успех… все меры мною приняты… Одно только меня очень тревожит.

– Что именно? – спросил Роден.

– Я все думаю о пояснениях, которых мы не могли добиться от сторожа дома на улице св.Франциска. Пытались его допросить еще раз, как я приказал?

– Пытались…

– И что же?

– И на этот раз, как всегда, старый еврей непроницаем. Он, впрочем, совсем уже впал в детство, да и жена не лучше его.

– Когда я думаю о том, – продолжал д'Эгриньи, – что в течение ста пятидесяти лет, как замурован дом, охрана всегда поручалась семье Самюэль из рода в род, я не могу поверить, чтобы они не знали, кому поручены были деньги и у кого в руках теперь это колоссальное богатство.

– Но вы видели, – отвечал Роден, – из заметок ордена, что, несмотря на многократные попытки проникнуть в тайну, сообщить которую отец Бурдон не мог, сторожа-евреи оставались немы на этот счет. Отсюда нужно заключить, что они ничего не знают.

– А мне кажется это невозможным, так как прадед этих Самюэлей присутствовал при том, как замуровывали дом полтора века назад. Из записей ордена видно, что это был доверенный слуга господина де Реннепона. Исключено, чтобы он не знал очень многого, что должно храниться как предание в этой семье.

– Если бы мне позволено было сделать одно маленькое замечание… – скромно сказал Роден.

– Говорите…

– Несколько лет тому назад… на исповеди получены сведения, что капитал существует и достиг громадной цифры?

– Ну да… Это и напомнило преподобному отцу-генералу все это дело…

– Известно также, что, по всей вероятности, никто из потомства Реннепона и понятия не имеет о громадной ценности этого наследства?

– Да, это так, – отвечал д'Эгриньи. – Лицо, подтвердившее этот факт священнику, достойно полного доверия… Недавно оно снова подтвердило свои слова, но… несмотря на все старания, отказало открыть, у кого теперь эти деньги; сказав только, что капитал безусловно в честных руках!

– Значит, самое главное известно! – сказал Роден.

– А кто знает, явится ли завтра этот обладатель денег, несмотря на всю его честность? Я невольно все сильнее и сильнее тревожусь, чем ближе решительная минута. Ах! – продолжал д'Эгриньи после минутного молчания, – дело это огромной важности, выигрыш в случае успеха неисчислим!.. впрочем, что же… все, что для этого нужно было сделать… все сделано.

При этих словах д'Эгриньи взглянул на Родена, как бы ожидая подтверждения последних слов. Социус молчал.

Аббат с изумлением взглянул на него и спросил:

– Вы не согласны с этим? Разве можно было решиться на большее? Разве не дошли мы и так до крайних пределов допустимого?

Роден почтительно поклонился, но продолжал молчать.

– Если вы думаете, что что-нибудь упущено, – воскликнул маркиз с тревожным нетерпением, – то скажите… время еще не ушло!.. Еще раз спрашиваю: разве не все сделано, что следовало сделать? Все представители семейства Реннепонов удалены; Габриель явится завтра на улицу св.Франциска единственным представителем и, значит, единственным наследником всего громадного состояния. Так как после его отречения, по статутам ордена, он не может ничем владеть от своего лица, то орден является владельцем всего. Разве можно было устроить лучше? Говорите же откровенно!

– Я не имею права выражать свое мнение, – снова униженно кланяясь, отвечал Роден. – Успех или неуспех ответят за себя вашему преподобию.

Д'Эгриньи пожал плечами и пожалел, что обратился за советом к этой пишущей машине, служившей у него секретарем; по его мнению, у Родена были только три качества: память, скромность и точность.

11. ДУШИТЕЛЬ

После недолгого молчания аббат д'Эгриньи продолжал:

– Прочтите-ка мне сегодняшние донесения о месте нахождения всех обозначенных лиц.

– Вот вечерний отчет, его только что принесли.

– Посмотрим!

Роден начал читать:

«Жака Реннепона, по прозвищу Голыш, видели в восемь часов вечера в долговой тюрьме».

– Ну, этот нас завтра не потревожит. Дальше.

«Настоятельница монастыря св.Марии, по совету княгини де Сен-Дизье, усилила надзор за девицами Симон. Они заперты с девяти часов вечера в кельях; вооруженные люди будут караулить всю ночь в саду».

– Благодаря таким предосторожностям с этой стороны бояться тоже нечего. Продолжайте.

«Доктор Балейнье, тоже по совету княгини, тщательно наблюдает за мадемуазель де Кардовилль. Без четверти девять ее дверь была заперта на засов и замок».

– Еще одной тревогой меньше…

– Что касается фабриканта, – продолжал Роден, – то сегодня утром я получил из Тулузы от де Брессака, его близкого друга, который весьма помог нам, удалив претендента отсюда, – записку, при которой находилось письмо господина Гарди к поверенному. Де Брессак решил не посылать письма по назначению, а прислал его нам, как доказательство успешности своих действий. Он надеется, что это ему зачтется, так как он обманывает своего лучшего друга, недостойно разыгрывая перед ним отвратительную комедию, чтобы угодить нам. Теперь этот господин не сомневается, что за отличную службу ему возвратят бумаги, поставившие его в полную от нас зависимость, потому что они могут погубить навек женщину, с которой его связывает преступная страсть… Он говорит, что должны же его пожалеть за страшный выбор, который ему пришлось делать между губительным бесчестием любимой женщины и отвратительной изменой лучшему другу.

– Эти преступные сетования не заслуживают никакого сожаления, – презрительно заметил д'Эгриньи, – там увидим… Господин де Брессак еще может быть полезен. Посмотрим, что за письмо написал этот безбожник заводчик-республиканец, достойный потомок проклятой семьи, заслуживающей, чтобы ее стерли с лица земли.

– Вот это письмо, – отвечал Роден. – Завтра оно будет отправлено по назначению. – И он принялся за чтение:

«Тулуза, 10 февраля

Наконец-то я нашел свободную минутку написать вам и объяснить причину своего внезапного отъезда, который вас если и не встревожил, то наверное изумил. Я пишу вам также с целью попросить об услуге. В двух словах, вот в чем дело. Я не раз говорил вам о друге детства, правда, много меня моложе: о Феликсе де Брессак. Мы всегда нежно любили друг друга, и обмен многими важными услугами позволял нам всегда рассчитывать друг на друга. Для меня он – брат. Вы знаете, какое значение я придаю этому слову. Несколько дней тому назад я получил от него из Тулузы, куда он временно отправился, следующее письмо:

«Если ты меня любишь, приезжай сейчас… ты мне нужен… Быть может, твоя дружба поможет мне примириться с жизнью… Если опоздаешь… прости и не забывай твоего лучшего друга, который останется таковым до конца».

Вы поймете мой испуг и горе. Я немедленно послал за лошадьми. Начальник мастерской на моем заводе чтимый мною старик, отец маршала Симона, узнав, что я еду на юг, хотел меня сопровождать. Я вынужден был оставить его в департаменте Крез, где он хотел осмотреть только что сооруженные новые заводы. Я тем более рад был этому спутнику, что мог поделиться с ним тревогой и беспокойством, в какое я впал, получив подобное послание от де Брессака. Приехав в Тулузу, узнаю, что де Брессак накануне уехал в полном отчаянии и захватил с собою оружие. Сначала мне не удавалось даже напасть на след, наконец, дня через два кое-какие сведения, добытые с большим трудом, навели меня на верный путь. После долгих поисков я нашел его наконец в заброшенной деревушке. Никогда, нет, никогда, я не видал такого отчаяния: никакой ярости, но полное уныние и мрачное молчание. Сперва он даже меня отталкивал, но затем это страшное горе, достигшее наивысшего напряжения, смягчилось, и он, заливаясь слезами, упал в мои объятия… Тут же лежало заряженное оружие… Опоздай я на день… и все, быть может, было бы кончено… Я не могу открыть вам причину его горя: эта тайна не принадлежит мне… Скажу одно, что я не удивился его отчаянию, когда узнал все!.. Что сказать вам еще?. Надо начинать полный курс лечения! Необходимо успокоить, залечить эту бедную, истерзанную душу. Только дружба может взяться за столь деликатное дело. Но я надеюсь… Теперь я уговорил его поехать со мной в путешествие… Передвижение и отвлечение, несомненно, принесут пользу… Завтра я увезу его в Ниццу… Если он захочет продолжить путешествие, я препятствовать не буду… Мое присутствие в Париже необходимо только в конце марта.

Что касается услуги, о которой я вас прошу, она весьма условная. Дело состоит вот в чем: по некоторым сведениям, добытым мною из бумаг матери, кажется, у меня есть определенный интерес находиться в Париже 13 февраля 1832 года на улице св.Франциска, в доме N3. Я наводил справки, и оказывается, что этот древний дом уже полтораста лет как замурован по странной прихоти одного из моих предков и должен быть открыт 13 февраля в присутствии сонаследников, если таковые у меня имеются, что мне совершенно неизвестно. Так как я сам не могу присутствовать там, то я написал отцу маршала Симона, чтобы он оставил Крез и приехал в Париж, дабы присутствовать при вскрытии этого дома, не в качестве моего представителя – этого сделать нельзя, – а просто в качестве наблюдателя, чтобы дать мне знать в Ниццу, что вышло из романтической затеи моего предка. Но я не уверен, поспеет ли старик к этому дню в Париж, и прошу вас быть столь любезным узнать, приехал ли он, и если нет, то заместить его при вскрытии дома N3.

Мне думается, что, отказываясь от своих прав в этом деле, я принес очень небольшую жертву моему другу; но даже если бы она была велика, я все-таки не раскаиваюсь, так как мои заботы и дружба нужны человеку, на которого я смотрю как на брата.

Итак, побывайте там и напишите мне в Ниццу до востребования о результатах этой миссии.

Франсуа Гарди».

– Хотя присутствие отца маршала Симона не может ничему помешать, все же было бы лучше, если бы его не было, – заметил аббат д'Эгриньи.

– Ну, это неважно. Гарди удален наверняка. Значит, теперь дело только за молодым индийским принцем.

– Что касается его, – задумчиво заметил аббат д'Эгриньи, – то мы поступили отлично, позволив ехать к нему господину Норвалю с подарками мадемуазель де Кардовилль. Сопровождающий его врач выбран доктором Балейнье и, конечно, не внушит никаких подозрений…

– О да, – сказал Роден, – его вчерашнее письмо весьма успокаивающее.

– Значит, и принца бояться нечего, все идет прекрасно! – сказал аббат.

– Что касается Габриеля, – продолжал Роден, – то он сегодня утром вновь писал вашему преподобию, прося об аудиенции, о которой он напрасно хлопочет уже три дня. Он огорчен суровым наказанием, наложенным на него пять дней тому назад, – запрещением выходить из дома.

– Завтра, когда я поведу его на улицу св.Франциска… я его выслушаю… Значит, в эту минуту, – прибавил с торжеством аббат, – все потомки этой семьи, присутствие которых могло повредить нашему успеху, лишены возможности явиться завтра раньше полудня на улицу св.Франциска, и Габриель будет там один… Наконец-то мы у цели!

Два тихие удара в дверь прервали речь аббата.

– Войдите! – сказал он.

Вошел слуга, одетый в черное, и доложил, что внизу дожидается человек, которому нужно видеть господина Родена по неотложному делу.

– Его имя? – спросил д'Эгриньи.

– Он имени не сказал, а говорит, что пришел от господина Жозюе… негоцианта на острове Ява.

Аббат д'Эгриньи и Роден обменялись изумленным, почти испуганным взглядом.

– Посмотрите, что это за человек, – сказал д'Эгриньи Родену, будучи не в состоянии скрыть своего беспокойства, – а потом дайте мне отчет. Пусть он войдет, – прибавил аббат, обращаясь к слуге.

Сказав это и обменявшись выразительным знаком с Роденом, д'Эгриньи исчез в боковую дверь.

Через минуту в комнату вошел бывший глава секты душителей, и Роден сразу вспомнил, что видел его в замке Кардовилль. Социус вздрогнул, но не показал вида, что узнал Феринджи. Он сделал вид, что не замечает вошедшего, и, склонившись над бюро, быстро написал несколько слов на лежащей перед ним бумаге.

– Месье, – сказал удивленный его молчанием слуга, – вот этот человек.

Роден взял написанную им наскоро записку и сказал слуге:

– Сейчас же доставьте по адресу… Ответ принести сюда.

Слуга поклонился и вышел. Тогда Роден, не вставая, уставился своими змеиными глазками на Феринджи и любезно спросил:

– С кем имею удовольствие говорить?