Текст книги "Агасфер. Том 2"

Эжен Сю
Агасфер (Вечный Жид). Том 2

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. КОРОЛЕВА ВАКХАНОК

1. КАРНАВАЛ

На другой день после того как жена Дагобера была отведена комиссаром к прокурору, на площади Шатле происходила шумная и живая сцена, как раз напротив дома, первый и второй этажи которого были заняты обширными залами ресторации под вывеской «Сосущий теленок».

Кончалась ночь со среды на четверг масленичной недели. Из всех кабаков, расположенных в квартале Ратуши, выходили после танцев многочисленные небогато и уродливо наряженные маски, пересекая с пением площадь Шатле. Видя, что по набережной к ним спешит другая группа ряженых, маски остановились, радостно горланя, чтобы подождать вновь прибывающих, в надежде помериться с ними в словесной дуэли площадных острот и непристойных шуток, которые обессмертили имя Ваде. Вся эта толпа была более или менее подвыпивши, но вскоре к ней невольно начали присоединяться люди, направлявшиеся, как всегда, рано утром на работу. Такое скопление народа на одном из углов площади задержало, в свою очередь, бледную и уродливую девушку, которая в эту минуту пересекала площадь. Это была Горбунья. Она встала с рассветом, чтобы пораньше взять заказ на белье у клиентки, для которой она шила. Понятно будет беспокойство молодой работницы, когда, попав против воли в эту развеселую толпу, она вспомнила о жестоком приключении, случившемся с ней накануне; но несмотря на все ее, увы, слабые усилия, она не могла сделать ни шагу, так как со всех сторон прибывали все новые и новые маски, и толпа подхватила ее своим течением и понесла по направлению к ресторации. Вновь прибывшие маски были одеты гораздо богаче: они принадлежали к непоседливому и неунывающему классу завсегдатаев Шомьер, Прадо, Колизея и прочих танцевальных зал, где собираются студенты, продавщицы, коммивояжеры, гризетки, модистки и т.п.

Последние из прибывших масок, обмениваясь беглым огнем острот с ранее собравшимися, казалось, поджидали с большим нетерпением прихода какой-то желанной особы. Следующие разговоры между всеми этими Пьеро и Пьереттами, турками и султаншами, дебардерами и дебардерками и другими подобными парами указывали, что ожидались весьма важные персоны.

– Они заказали ужин к семи часам утра. Им пора бы уже быть здесь.

– Похоже, Королева Вакханок захотела принять участие в последней поездке в Прадо.

– Ну, если бы я знал это, то не ушел бы и остался посмотреть на мою обожаемую Королеву.

– Гобине! Если вы еще раз назовете ее обожаемой Королевой, я вам исцарапаю физиономию, а пока вот вам щипок!

– Селеста!!! Отстань!.. Ты портишь синяками натуральный атлас, которым украсила меня мамаша при рождении.

– Как смеете вы называть Вакханку вашей обожаемой Королевой! А я тогда что же для вас?

– Ты… ты обожаемая мной… но не Королева! На ночном небе одна луна, так и ночью на Прадо одна Королева!

– Скажите-ка… Убирайся, ничтожество ты этакое!

– Гобине прав!.. Сегодня ночью она была чудо как хороша, наша Королева!

– И в ударе!

– Я никогда не видал ее более веселой!

– И что за костюм! Просто головокружительный!

– Погубительный!

– Ошеломительный!

– Оглушительный!

– Ослепительный!

– Только она одна способна придумать подобное!

– А танцует как?

– О! Какой-то бешеный пляс, в то же время и грациозный, движения волнисты, точно у змеи. Нечего сказать, другой такой баядерки не сыщешь под небесным сводом.

– Гобине! Подайте сейчас же мою шаль. Вы уже достаточно ее мяли, устроив из нее пояс на ваше толстое брюхо! Я не желаю портить вещи для толстых болванов, которые других женщин называют баядерками!

– Ну, полно, Селеста, успокойся: ведь я турок, а потому если и говорю о баядерках, то остаюсь в рамках своей роли или около того!

– Эге, Гобине! Твоя Селеста не лучше других: она тоже завидует Королеве Вакханок.

– Я завидую? Я? Еще бы! Если бы я только захотела сделаться такой бесстыдницей, так и обо мне бы не меньше кричали!.. Да и почему она стала столь знаменитой! Из-за прозвища!

– Ну, а что тут тебе завидовать? Селеста… – значит небесная!

– Вы хорошо знаете, Гобине, что Селеста – мое имя!

– А глядя на тебя, подумаешь, что тебе его по ошибке дали!

– Гобине! я тебе все это припомню!

– А Оскар поможет тебе все это сложить? Не правда ли?

– Конечно… и вы увидите сумму… Одного я вычту, другого приложу… только это будете не вы!

– Селеста, вы меня терзаете! Я хотел только сказать, что у вас по шерсти и кличка и что к вашей прелестной мордочке вполне пристало небесное имечко. Ты ведь, проказница, не хуже Королевы, только совсем в другом роде!

– Нечего теперь подлизываться, злодей!

– Клянусь тебе ненавистной главой моего домовладельца, что если бы ты захотела, так у тебя было бы столько же самоуверенности, что и у Королевы Вакханок… А это немало.

– Да! В этом у нее недостатка нет, у вашей Вакханки!.. Что же до самоуверенности, ей не занимать!

– А главное, она обладает даром очаровывать полицейских!

– Умеет завораживать сержантов.

– Напрасно они пытаются разозлиться, все кончается смехом!

– Да, и они все зовут ее Королевой!

– Сегодня ночью она явно околдовала этого полицейского, чья невинность возмутилась, было, одним коленцем, которое она выкинула в фигуре «Бурного Тюльпана».

– Что за кадриль была! Голыш и Вакханка, а визави Пышная Роза и Нини-Мельница.

– А ловко они откалывали этот «Бурный Тюльпан»!

– Кстати! Правду рассказывают про Нини-Мельницу?

– А что рассказывают?

– Что это будто бы литератор, который пишет религиозные брошюры?

– Верно!.. Я не раз его видал у моего хозяина. Плательщик он неважный… но рассмешить мастер!

– И разыгрывает святошу.

– Еще как! Когда нужно, месье Дюмулен закатывает глаза, выворачивает шею и еле ноги двигает. А кончив этот парад, он живо улетучивается на бал, чтобы отплясывать канкан, который обожает; недаром женщины прозвали его Нини-Мельница. Прибавьте к этому, что пьет он, как губка, – и портрет молодца готов! Но все это не мешает ему писать в духовных журналах, и ханжи, о которых он пишет, готовы клясться именем Дюмулена! Надо видеть его статьи и брошюры (только видеть, но не читать) – только и речь, что о дьяволе и его рогах… о беспросветном поджаривании, ожидающем безбожников и революционеров… о власти папы и авторитете епископов!.. Да разве все перечислить! Эта бездонная кадка, Нини-Мельница, ловко проводит их за их же денежки!

– Да, выпить он не дурак! И какой залихватский танцор при этом!.. Какие антраша выкидывал он с Розой в «Бурном Тюльпане»!

– И какая уморительная физиономия… с этой римской каской и в сапогах с отворотами!..

– Пышная Роза тоже славно пляшет. Загибает со всем искусством!

– Да, канкан вышел идеальный!

– Но канкан Королевы Вакханок на шесть тысяч футов выше уровня обычного канкана… Я не могу забыть ее сегодня ночью в «Бурном Тюльпане».

– Это было упоительно!

– Уважать ее нужно за это!

– Будь я отец семейства, я с радостью доверил бы ей воспитание своих сыновей.

– Ведь именно из-за этого… рискованного па полицейский-то сконфузился, эдакая жандармская невинность!

– Верно… довольно игриво вышло.

– Да… крутовато завернула! Полицейский-то подошел к ней да и спрашивает: «Слушай-ка, Королева, да ты, кажется, всерьез вздумала такое па откалывать?» А она в ответ: «О нет, целомудренный воин: я только учусь его проделывать каждый вечер по одному разику; хочу его выучить для того, чтобы танцевать в престарелые годы. Я дала обет, и знаешь для чего? Чтобы тебя произвели в бригадиры!» Такая шалунья!

– А с Голышом-то у ней все еще продолжается?.. Не понимаю!

– Не потому ли, что он был рабочим?

– Вот глупости! Очень пристало нам, студентам или приказчикам, задирать нос! Нет… но меня поражает верность Королевы!

– Действительно, целых три-четыре месяца…

– …она от него без ума, а он от нее потерял разум!

– Интересные должны быть у них в таком случае беседы!

– Я иногда себя спрашиваю, у какого дьявола добывает Голыш те деньги, которые он тратит… Например, сегодня… говорят, все делается на его счет: наняты три кареты четверкой и заказан ужин на двадцать человек по десять франков с лица…

– Говорят, он получил наследство… Поэтому-то Нини-Мельница, который моментально пронюхивает о всех пирах и ужинах, познакомился с ним этой ночью. Ну, да и на Вакханку у него есть виды.

– У него! Ну, уж извини… Он слишком уродлив для этого. Женщины охотно с ним танцуют – это правда, но ведь только потому, что он умеет потешить публику… Но уж дальше – нет. Ведь и Пышная Роза его взяла в провожатые только потому, что он не может повредить ее репутации, пока с ней нет ее студента.

– Кареты!.. Вот и кареты! – закричала толпа в один голос.

Горбунья, которая никак не могла выбраться из толпы масок, не упустила ни слова из этого тяжелого для нее разговора: ведь речь шла о ее сестре, с которой она давно не видалась. И не из-за того, что у Королевы Вакханок злое сердце, но потому, что зрелище глубокой нищеты Горбуньи, нищеты, которую Сефиза некогда делила с ней, но уже не имела сил переносить дольше, вызывало у веселой девушки приступы горькой печали; она больше не хотела испытывать их, после того как Горбунья периодически отказывалась от ее помощи, считая, что источник денег нельзя назвать честным.

– Кареты!.. Кареты!.. – кричала все громче и громче толпа и единодушным движением рванулась вперед, увлекая за собой Горбунью, так что она оказалась в первом ряду зрителей маскарада.

Действительно, это было любопытное зрелище. Впереди скакал верховой, в костюме почтальона, в голубой куртке с серебряным шитьем, с громадной косой, стряхивавшей облака пудры, и в шляпе с длиннейшими лентами. Он хлопал бичом и кричал во все горло:

– Берегись… Прочь с дороги!.. Дорогу Королеве Вакханок и ее двору!

За ним следовала открытая коляска, запряженная четверкой с двумя форейторами, одетыми чертями. В коляске, образуя живую пирамиду, стояли, сидели, лепились на запятках и подножках мужчины и женщины в самых безумных, фантастических и экстравагантных костюмах. Это была какая-то смесь ярких красок, лент, цветов, блесток и лоскутков. Из этой массы выставлялось множество голов, и уродливых, и красивых, и грациозных, и неуклюжих, но одинаково одушевленных лихорадочным возбуждением, безудержным опьянением, обращенных с выражением фанатичного обожания ко второй коляске, где царственно восседала Королева Вакханок. Свита и толпа соединились, восклицая:

– Да здравствует Королева Вакханок!

Во второй коляске помещались четыре корифея, исполнители знаменитой фигуры «Бурного Тюльпана»: Нини-Мельница, Пышная Роза, Голыш и Королева Вакханок.

Дюмулен, религиозный писатель, оспаривавший у друзей Родена влияние над госпожой де Сент-Коломб, Дюмулен, прозванный Нини-Мельница, являлся прекрасным образцом для карикатур Калло или Гаварни. Особенно для Гаварни, этого выдающегося художника, соединяющего свойственные ему причудливую фантазию и язвительность величайшего карикатуриста с глубиной поэтической грации Хогарта. Нини-Мельница, которому было лет тридцать пять, носил на голове римский шлем из фольги, сдвинутый на затылок. Классические линии древнего убора изящно оживлялись метелкой из черных перьев с красной кисточкой. Под этим шлемом красовалась самая румяная, развеселая рожа, когда-либо одушевлявшаяся парами доброго вина. Большой нос, первоначальная форма которого скромно скрывалась под пышным урожаем красно-лиловых угрей, чрезвычайно комично подчеркивал безбородость лица, которому толстые, оттопыренные губы и серые навыкате глаза придавали поразительно жизнерадостный вид.

При виде жирного весельчака с брюхом Силена невольно возникал вопрос, как смог он не потопить в вине ту желчь и тот яд, которыми пропитаны были его памфлеты против врагов ультрамонтанства, и как устояла его католическая набожность против свойственных ему вакхических и хореографических подвигов. Невозможно было разрешить эту загадку, если бы мы не приняли во внимание, как часто роли черных и отвратительных злодеев на сцене играют самые безобидные добряки.

Так как было довольно холодно, то Нини-Мельница накинул на себя теплое пальто, не скрывавшее, впрочем, ни его чешуйчатых лат, ни телесного цвета трико, ни желтых отворотов на сапогах. Он стоял на передней скамейке коляски и, наклонясь к толпе, орал диким голосом: «Да здравствует Королева Вакханок!», сопровождая крик неистовым шумом огромной трещотки.

Голыш стоял рядом с Дюмуленом. Он держал белое развевающееся знамя, на котором было написано: «Любовь и веселье – Королеве Вакханок!» Ему было не больше двадцати пяти лет. Веселое и умное лицо, обрамленное русыми бакенбардами, похудевшее от излишеств и бессонных ночей, выражало странную смесь беспечности, смелости, насмешливости и небрежности, но не носило отпечатка порочных и низких страстей. Это был настоящий тип парижанина, как его понимают всюду: и в провинции, и в армии, и на военных и торговых судах. Этим прозвищем не высказывают особой похвалы, но это и не бранное имя, а под ним разом понимается и порицание, и восхищение, и известного рода боязнь. Парижанин, правда, часто большой-лентяй и неслух, но в то же время это ловкий работник, не теряющийся в опасности, всегда веселый и насмешливый. Голыш был одет крючником: черная бархатная куртка с серебряными пуговицами, красный жилет, полосатые панталоны, кашемировая шаль в виде пояса с длинными концами и шляпа, украшенная цветами и лентами. Этот костюм как нельзя больше шел к его стройной фигуре.

На заднем сиденье, стоя на подушках, находились Пышная Роза и Королева Вакханок.

Семнадцатилетняя Роза, бывшая бахромщица, обладала миленькой и потешной мордочкой и была кокетливо облачена в костюм дебардера. Ее блестящие глаза и ярко-румяные щеки превосходно оттенялись белым напудренным париком, причем сдвинутая набекрень военная фуражка, зеленая с серебром, придавала ей залихватский вид. На шее был повязан оранжевый галстук, такого же цвета был и пояс с длинными и развевающимися концами. Узкая куртка и обтянутый жилет из светло-зеленого бархата с серебряным галуном красиво обрисовывали тонкий стан, гибкость которого должна была великолепно подчиняться всем фигурам «Бурного Тюльпана». Широкие панталоны одного цвета с курткой были достаточно нескромны.

Королева Вакханок опиралась одной рукой на плечо Пышной Розы; она была выше последней на целую голову. Сестра Горбуньи действительно царила над всей этой толпой, которую она опьяняла безумной веселостью, причем никто не мог противиться влиянию этой оживленной девушки, способной околдовывать всех одним своим присутствием. Это была высокая гибкая девушка двадцати лет, хорошо сложенная, с правильными чертами лица, бойкая и веселая на вид. У нее, так же как у Горбуньи, были чудные каштановые волосы и громадные голубые глаза, но только не кроткие и робкие, как у сестры, а горевшие страстью к наслаждениям. Энергия этого подвижного создания была настолько сильна, что, несмотря на ряд бессонных ночей и кутежей, цвет ее лица был так же чист, щеки так же розовы, а плечи так же свежи, как будто она только что явилась из какого-нибудь тихого, укромного приюта. Ее необыкновенный наряд, пожалуй, слишком клоунский, шел, однако, к ней как нельзя лучше. Корсаж из золотой парчи с длинной талией и алыми бантами на плече, концы которых падали на ее обнаженные руки, заканчивался коротенькой юбочкой из алого бархата, усеянной блестками и колечками, спускавшейся только до колен, причем видны были крепкие, стройные ноги в белых шелковых чулках и красных туфельках с медными каблучками. Ни у одной испанской танцовщицы не могло быть более гибко сложенной талии, ни одна не могла быть живее этой странной девушки, в которой, казалось, сидел какой-то демон танца и движения. Ни одной минуты она не оставалась спокойной. Казалось, и легкое покачивание грациозной головки и волнообразные движения плеч и бедер – все это следовало ритму невидимого оркестра, причем носок правой ноги отбивал такт. Последнее движение было полно грации, так как Королева Вакханок стояла на подушках коляски во весь рост и ее ножка упиралась в верхний край дверки.

На голове у нее была позолоченная диадема с гремящими бубенчиками, эмблема ее шумного царствования. Волосы, заплетенные в две толстые косы, обрамляли румяные щеки, а сзади были скручены узлом. Левой рукой она опиралась на плечо маленькой Пышной Розы, а в правой держала громадный букет, которым приветствовала толпу, заливаясь громким смехом.

Трудно передать картину безумного, оживленного и шумного веселья, в котором участвовала и третья коляска, загруженная, как и первая, пирамидой фантастических и экстравагантных масок.

Одна только женщина во всей веселой толпе с глубокой грустью смотрела на эту картину. Это была Горбунья, которую толпа выдвинула в первый ряд зрителей вопреки ее усилиям выбраться оттуда. После долгой разлуки ей пришлось увидеть сестру во всем блеске ее своеобразного триумфа, среди веселых возгласов и шумных аплодисментов ее товарищей по веселью. Но хотя Королева Вакханок, по-видимому, вполне разделяла сумасшедшую веселость окружающих, хотя ее лицо сияло радостью, хотя ее окружала безумная, но преходящая роскошь, бедная швея смотрела на нее глазами полными слез и глубоко о ней сожалела. Сожалела!.. она… несчастная работница, одетая чуть ли не в лохмотья, отправляющаяся на рассвете на поиски работы, длившейся и день и ночь! Но Горбунья нежно любила сестру: она забыла окружающую толпу и любовалась молодой красавицей с чувством нежной жалости. Ее бледное личико, с пристально устремленным на веселую и блестящую девушку взором, было полно сочувствия и грустного участия.

Вдруг блестящий, веселый взор, которым Королева Вакханок обводила толпу, встретился с грустным и влажным взглядом Горбуньи.

– Сестра! – воскликнула Сефиза. – Сестренка! – и одним прыжком, гибкая, как танцовщица, она соскочила со своего передвижного трона (коляска в это время уже остановилась) и бросилась с горячностью обнимать Горбунью.

Все это произошло так быстро, что спутники Королевы Вакханок, изумленные ее отважным прыжком, не знали, чем его объяснить. Маски, окружавшие бедную швею, отступили в удивлении, а Горбунья, поглощенная радостью свидания, даже и не подумала о том контрасте, который существовал между ними и, конечно, должен был бы возбудить веселость толпы.

Сефизе первой пришла мысль об этом и, желая избавить сестру от унижения, она обернулась к экипажу и сказала:

– Дай-ка мне сюда плащ, Пышная Роза!.. А вы, Нини-Мельница, откройте дверцу, да поживей!

Подхватив плащ, Королева Вакханок быстро укутала в него сестру, прежде чем та опомнилась, и, схватив ее за руку, сказала:

– Ну, пойдем скорее… едем!

– Мне ехать?! – с ужасом воскликнула Горбунья. – Разве это возможно?!

– Мне необходимо с тобой поговорить… Я попрошу отдельную комнату, где мы будем одни… Ну, пойдем скорее, милая сестренка… Не спорь здесь на людях… не сопротивляйся… идем!..

Боязнь стать предметом любопытства толпы заставила Горбунью решиться. Она была так ошеломлена всем случившимся, что бессознательно, почти машинально, села в коляску, дверцу которой отворил Нини-Мельница. Так как плащ Королевы Вакханок совершенно скрыл фигуру и платье Горбуньи, то толпе не было пищи для насмешек, и она только подивилась этой встрече. А тем временем коляски подъезжали к дверям ресторации на площади Шатле.

2. КОНТРАСТЫ

Через несколько минут сестры сидели вдвоем в отдельном кабинете ресторации.

– Дай мне расцеловать тебя хорошенько, – сказала Сефиза молодой работнице. – Не бойся же, милая… ведь теперь мы одни!

При быстром движении Королевы Вакханок, бросившейся обнимать Горбунью, плащ упал на землю, и все убожество ее наряда, не замеченное Сефизой в толпе, теперь резко бросилось ей в глаза. Сефиза с жалостью всплеснула руками и не могла удержаться от горестного восклицания. Затем она пододвинулась поближе к Горбунье, взяла в свои холеные, пухлые руки худые и холодные руки сестры и пристально стала разглядывать с возрастающей скорбью это несчастное страдающее существо, бледное, исхудавшее от лишений и бессонницы, едва прикрытое старым платьем из заштопанного и поношенного холста.

– Ах, сестренка, видеть тебя в такой нужде!..

И залившись слезами, Королева Вакханок бросилась на шею Горбунье, еле выговаривая среди рыданий:

– Прости меня… прости!

– Что с тобой, милая Сефиза? – сказала молодая работница, глубоко взволнованная, тихонько освобождаясь из объятий сестры. – Что с тобой? За что ты просишь прощения?

– За что? – переспросила Сефиза, поднимая заплаканное и красное от смущения лицо. – Да разве не стыдно, что я наряжаюсь во все эти тряпки, трачу столько денег на пустяки, когда ты так одета, терпишь такие лишения… быть может, умираешь от нужды? Я никогда не видела тебя столь бледной и истощенной…

– Успокойся, дорогая сестра… Я неплохо себя чувствую… Я несколько засиделась сегодня ночью – вот и причина моей бледности… Но прошу тебя, не плачь… ты меня огорчаешь этим…

Давно ли Королева Вакханок сияла радостью и счастьем, а теперь ее утешала и успокаивала Горбунья… Вскоре последовало событие, еще более усилившее это разительное противоречие. За стеной вдруг раздались возгласы и восторженные крики:

– Да здравствует Королева Вакханок! Да здравствует Королева Вакханок!

Горбунья задрожала. Ее глаза наполнились слезами при виде сестры, закрывшей лицо руками и подавленной стыдом.

– Сефиза, – сказала она. – Умоляю тебя, не огорчайся так… иначе я буду жалеть об этой встрече, давшей мне минуту счастья!.. Подумай, как давно я тебя не видала… Что с тобой? скажи мне?..

– Ты презираешь меня, быть может… и ты имеешь на это полное право!.. – сказала Королева Вакханок, утирая слезы.

– Презирать тебя… полно, милая… да за что же?

– За то, что веду такую жизнь… вместо того чтобы, как и ты, мужественно бороться с нищетой!..

Отчаяние Сефизы было так сильно, что добрая и снисходительная Горбунья поспешила как могла ее утешить и поднять в ее собственных глазах. Поэтому она нежно ей заметила:

– Голубушка Сефиза, поверь, что твоя попытка в течение целого года переносить нужду и горе должна считаться большей заслугой, чем вся моя жизнь, посвященная тому же…

– Полно… не говори так…

– Нет, посмотрим на дело прямо, – возразила Горбунья. – Разве такое несчастное существо, как я, подвергается каким-нибудь искушениям? Разве я не по своей охоте ищу уединения и избегаю веселья? Зачем они мне, такой тщедушной? Много ли мне надо…

– Но у тебя нет и этого малого?

– Нет… Но видишь, что я тебе скажу. Мне гораздо легче переносить некоторые лишения, чем тебе, именно из-за моей болезненности и слабого сложения. Например, голод. Он приносит мне только оцепенение, кончающееся лишь большой слабостью, а ты, здоровая и живая, приходишь от него в отчаяние… доходишь до бреда! Увы, помнишь ли ты, сколько раз я видела тебя во власти ужасных кризисов, когда в нашей тоскливой мансарде из-за безработицы мы не могли добыть четырех франков в неделю и у нас ничего не было, абсолютно ничего поесть… а гордость не позволяла нам обратиться к соседям…

– Однако ведь ты сохранила эту гордость…

– Ты тоже долго и много боролась… насколько сил хватило! Но силы не беспредельны. Я тебя ведь хорошо знаю, и мне известно, что ты уступила именно с голоду… Эта нужда, преодолеть которую не мог неустанный тяжелый труд, тебя и сломила.

– Однако ты переносила и все переносишь эту нужду?

– Да разве можно нас сравнивать? Пойдем-ка, – скат Зала Горбунья и подвела сестру к зеркалу над диваном. – Взгляни на себя. Да разве Бог для того одарил тебя красотой, зажег огонь в крови, одарил веселым, непосредственным, экспансивным характером, склонным к удовольствиям, чтобы твоя молодость прошла в ледяной конуре под крышей, без единого луча солнца, пригвожденной к стулу, одетой в лохмотья и работающей без отдыха и без надежды? Нет, Бог дал нам и другие потребности, кроме желания утолить жажду и голод. Разве красота не нуждается в украшении, даже если мы бедны? Разве молодость может обойтись без движения, без радости и веселья? Разве каждый возраст не требует своих развлечений и отдыха? Если бы ты имела возможность заработать достаточно для того, чтобы быть сытой, раза два в неделю повеселиться, сшить себе свеженькое простенькое платье, чего так властно требует такое красивое лицо, ты тогда примирилась бы даже с ежедневной двенадцатичасовой или пятнадцатичасовой работой. Ты большего ничего и не потребовала бы. Я уверена в этом. Сотни раз ты мне это сама говорила. Значит, ты сдалась по необходимости и только потому, что твои запросы больше моих.

– Это правда… – задумчиво сказала Сефиза. – Зарабатывай я только сорок су в день… и вся моя жизнь пошла бы по иному пути… я ведь была жестоко унижена, когда пришлось жить за чужой счет!..

– Значит, и порицать тебя нельзя. Ты не сама выбирала свою судьбу, ты только неизбежно покорилась ей, и я… Не порицать, а жалеть тебя я буду!

– Бедная сестренка, – сказала Сефиза, нежно целуя Горбунью, – несмотря на свои невзгоды, она еще меня утешает и успокаивает. Ведь должно бы быть все наоборот.

– Успокойся… – отвечала Горбунья. – Бог добр и справедлив: если он лишил меня многого, то дал многое и взамен. У меня есть свои радости, как и у тебя…

– У тебя?.. Радости?

– Да, и великие радости!.. Не будь этого, мне уж слишком тяжело бы жилось… сил бы не хватило.

– Я понимаю, – с чувством заметила Сефиза. – Ты ищешь случая оказать кому-нибудь услугу, приносишь жертвы, и это облегчает твои страдания?

– Стараюсь, насколько могу… только могу-то я очень мало! Зато, когда мне удается, – улыбаясь, отвечала Горбунья, – я счастлива и горда, как жалкий маленький муравей, который смог после многих усилий притащить в муравейник свою соломинку… Но будет говорить обо мне…

– Напротив, поговорим еще… и хотя я боюсь, что ты рассердишься, но не могу не сделать этого предложения, – робко возразила Сефиза. – Я рискую это сделать, хотя уже столько раз получала отказ! У Жака note 1Note1
  Напомним читателю, что настоящее имя Голыша Жак Реннепон и что он также потомок сестры Агасфера.


[Закрыть] есть деньги… мы тратим их на разные глупости… но иногда при случае помогаем беднякам… Позволь помочь тебе… Я вижу, хотя ты это и отрицаешь, что ты выбиваешься из сил на работе.

– Спасибо, дорогая, я знаю твое великодушие, но, право, мне совершенно достаточно моего скромного заработка.

– Ты отказываешься, – с грустью сказала Королева Вакханок, – потому что считаешь бесчестным способ, каким эти деньги попали мне в руки… Ну, ладно… я уважаю твою щепетильность… Но позволь же хоть Жаку помочь тебе… он был таким же рабочим, как и мы… а между товарищами взаимопомощь обычное дело. Если ты и от этого откажешься… то, право, я подумаю, что ты меня презираешь…

– А я подумаю, что ты меня презираешь, если будешь настаивать, добрая Сефиза! – отвечала Горбунья очень кротко, но с такой твердостью, что Королева Вакханок поняла, что бесполезно дальше ее уговаривать.

Она грустно опустила голову и снова заплакала.

– Мой отказ тебя огорчил, – заметила Горбунья, ласково ее обнимая, – но подумай, и ты меня поймешь.

– Конечно, – с горечью промолвила Королева Вакханок. – Ты не можешь принять помощь от моего любовника… даже предложение ее уже оскорбительно… Бывают такие унизительные положения, что они могут запачкать даже доброе дело…

– Сефиза… я не хотела тебя обидеть… Ты должна это знать!

– О, поверь, что, хотя я такая ветреная и веселая, у меня также бывают минуты раздумья среди самых безумных наслаждений… только, к счастью, это не часто случается…

– О чем же ты думаешь тогда?

– Я думаю тогда о своей жизни, не совсем-то честной… думаю, что хорошо было бы взять у Жака небольшую сумму денег, чтобы обеспечить себя на год, и думаю, как пойти к тебе и приняться постепенно снова за работу.

– Чего же лучше… Отчего же ты так не поступишь?

– В тот самый момент, когда уже нужно приступить к делу, я искренне спрашиваю себя, и… у меня не хватает мужества… Я чувствую, что не способна вновь вернуться к работе и отказаться от теперешней жизни, то богатой, то нищей… Но зато я свободна, весела, беззаботна, ничего не делаю, а жить так все же веселее, чем когда целую неделю гнешь спину за какие-то жалкие четыре франка. Впрочем, до денег я никогда не была жадна. Сколько раз случалось, что я отказывалась от предложений богача, чтобы остаться с бедным возлюбленным, который пришелся мне по сердцу. Себе денег я никогда не возьму. Вот, например, за эти три или четыре месяца Жак истратил, наверное, не меньше десяти тысяч франков, а у нас ровно ничего нет, кроме двух дрянных комнат, почти совсем без мебели, – потому что мы, как птицы, живем бездомными. Когда мы сошлись, у Жака не было ни гроша; я продала на сто франков драгоценностей, которые мне дарили, купила на эти деньги лотерейный билет, а так как дуракам везет, как говорится, то я и выиграла четыре тысячи франков. Жак всегда так же весел, безумен и безудержен, как и я… мы и порешили: будем жить и веселиться, пока есть деньги; а когда им придет конец, то может случиться, что или мы друг другу надоедим, и тогда – разлука, или мы по-прежнему будем любить друг друга, и в этом случае, чтобы остаться вместе, постараемся приняться сообща за работу… Не получится… есть еще средство не расставаться: жаровня и горсть углей!

– Боже мой! – воскликнула Горбунья, побледнев.

– Успокойся… до этого еще далеко… Мы не успели еще прожить деньги, как вдруг является какой-то ходатай по делам, который некогда за мною увивался, но уродство которого мешало мне заглянуть в его капиталы. Зная, что я живу с Жаком, он предложил мне… Но к чему докучать тебе такими подробностями? В двух словах, – он дал взаймы деньги Жаку под его права, кажется, очень сомнительные, на какое-то наследство… Вот на эти-то деньги мы и кутим… пока только их хватит…

– Но, послушай, Сефиза, отчего бы тебе, вместо того, чтобы безумно тратить эти деньги… не положить их в банк и не повенчаться с Жаком, раз ты его любишь?

– Да видишь ли что, – рассмеялась Королева Вакханок, веселый и беззаботный характер которой снова взял верх, – класть деньги в банк не доставляет никакого удовольствия. Вместо кучи красивых золотых монет, на которые можно доставить себе множество удовольствий, там выдают какую-то жалкую бумажку!.. Ну, а что касается брака, то… хотя я и очень люблю Жака, так, как никого еще не любила, но мне кажется, что счастье исчезнет как только мы повенчаемся. Кроме того, теперь, как любовнику, ему и дела нет до моего прошлого, ну а как муж – он, может быть, когда-нибудь меня им попрекнет, а мне вовсе не хочется слушать упреки от других… Право упрекать себя я оставляю только за собой… сама же я сумею дать себе ответ…