Текст книги "Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь"

И вот сейчас марширует он, её и Збигнева сын, по улицам родного Новозыбкова и чем ближе подходит к материнскому дому, тем трепетнее и громче бьётся его сыновнее сердце. А у дверей, не чиненных и обшарпанных из-за отсутствия мужских рук, и вовсе готово выпрыгнуть наружу. Но он прячет его обратно – образно говоря – в свою сердечную «сумку» и нажимает кнопку звонка. Открывает дверь мать, чуть-чуть постаревшая, немного поседевшая, но по-прежнему родная и единственная. Естественно, бросается на шею, естественно, роняет слёзы и прижимает его к себе, как то мужское начало, воплощённое в плоть, которое объединяет одновременно и сына и мужа. Потому что того, второго начала ей и её сверстницам явно не хватало после войны и не хватает до сих пор. Останки этого начала догнивают либо в своей, либо в чужой земле, а те, что народились после них – ей уже не пара. Возвращение сыновей из армии всегда сопровождается, особенно у русских женщин, сочетанием радости и трагизма и, в результате, обилием слёз, потому что такого количества войн и, соответственно, жертв, причём порою глупых и ненужных, не знала в своей истории ни одна страна мира, ни один народ. И даже в невоенное мирное время генетическое предчувствие возможной утраты не покидает женское сердце. Мать Фёдора не исключение, она, возможно, только более сдержанна в своих чувствах, хотя, когда мать остаётся вдвоём с одним сыном и растит его без отца, он становится ей дороже вдвое.

Так или иначе, а сейчас они вместе, гладят друг друга по лицу и пытаются восполнить тот трёхлетний перерыв в их материнско-сыновьих отношениях, который был вызван объективной реальностью. Традиционный платок – подарок сына – красуется на материнских плечах, хотя он совсем ей не к лицу. Но что поделаешь, армия не то место, где развивают эстетические вкусы, а полудеревенская среда его юности, да и послеармейской зрелости, надо полагать, оставит их такими же не развитыми и дальше. Едят какие-то вкусные вещи, которые мама специально приготовила для сына, даже откуда-то взявшуюся копчёную колбасу, за которой в выходные дни горожане специально ездят в столицу, да и то без уверенности, что достанется. Пьют чай, говорят обо всём на свете и, прежде всего, конечно, о планах сына на будущее. План у него один, можно сказать, даже мечта: немного поработать, поднакопить деньжат и поехать в Москву поступить учиться. Правда, всё, чему его учили в школе, он успел капитально забыть – ведь в армии кроме устава, строевой подготовки и ненормативной лексики ничему не учили – но при желании и настойчивости можно всё наверстать и пробиваться в какой-либо столичный вуз. Тем более, что умению пробиваться, и, конечно же, с боями, его вроде бы научили. Всё-таки как-никак он служил в пограничной зоне, рядом Япония и Китай, свежие события на Даманском, постоянные нарушения границы со стороны китайцев, провокации и даже диверсии. Одним словом, почти состояние войны, которая, кстати говоря, в любую минуту могла разразиться. Поэтому по советской стороне то вдоль одного участка границы, то вдоль другого, проводились бесконечные учения, чтобы отпугнуть сопредельную сторону от возможных агрессивных действий. На их участке равнинное поле было вспахано-перепахано ревущими танками, и такой же рёв стоял от баражирующих на бреющем полёте МИГов. У Фёдора этот свист и грохот стояли в ушах до сих пор, ему хотелось поскорее забыть обо всём об этом и переключиться на абсолютно мирную жизнь. Три дня он отъедался-отсыпался, благо они ему были предписаны на обратную дорогу, и в понедельник пошёл в военкомат. Пригласили лично к военкому, тот поблагодарил за службу, вручил какой-то нагрудный значок и поинтересовался, чем сержант – теперь уже запаса – собирается заниматься на гражданке? Фёдор ответил, что хотел бы сначала поработать до лета, а потом ехать поступать в высшее учебное заведение. Идея была одобрена, а вот что касается работы, то поскольку нет у него никакой гражданской специальности и надо идти куда-либо в ученики, где зарплата, соответственно, ученическая, предлагается – учитывая военно-учётную его специальность – сразу же на хорошую зарплату место сотрудника ВОХР в местную тюрьму. Понятно, что не очень престижно, но надо понимать, что Новозыбков не столичный город и вакантных мест в городском хозяйстве, а также в промышленности и на транспорте ограниченное количество. Фёдор обещал подумать и максимум через день придти с ответом. Дома мать посоветовала соглашаться: там и одежду выдают, и обеспечивают питанием, и другие льготы имеются. Да и потом работа не бей лежачего: стой себе всю смену на вышке и следи, что б чего не произошло. А что может произойти: драка, побег, подкоп? Если драка – тут же разнимут, есть кому. Побег пресекут. Подкоп? Так его уже и так обнаружили. Правда, сделан он был ещё в довоенное время, причём, не подкоп, а бетонный туннель с армированным прутьями потолком, и сделан он был в соответствии с распоряжением высокого начальства и выходил он другим концом, можно сказать, в чистое поле, где предполагалось захоранивать казнённых или расстрелянных заключённых. Но в начале пятидесятых годов туннель был законсервирован, и пользоваться им перестали. Правда, совсем или только частично, история умалчивает. Вернее, где-то кто-то, кому положено, знает об этом, а вот всем остальным, кто знает или что-то слышал, лучше помалкивать, а то ведь те, кому положено, быстро могут превратить жизнь чересчур информированного человека в тот самый коридор, выходящий на кладбище в чистом поле. Когда молва про туннель просочилась к заключённым, в камерах стали наблюдаться явления полтергейста и в огромных количествах так называемые «барабашки» – находиться там стало ещё страшнее. Приходили в голову мысли о побеге, но тут же отвергались, так как новозыбковская тюрьма относилась к разряду лучших по условиям отсидки, поэтому никто из старых зэков не дал бы добро на такую затею. Всем понятно, что после побега – удачного или неудачного, без разницы – условия тут же ужесточились бы. Да и истории побегов в головах старожилов сохранились ещё: молва зафиксировала и передала по наследству все, без исключения, примеры. Что же касается побегов из российских тюрем вообще, то удавшихся – по крайней мере, в советское время – было на всей необъятной территории страны не так уж и много. Если он случался где-нибудь в сибирской тайге, то смене охранников, упустивших беглецов, отдавался приказ прочёсывать тайгу до тех пор, пока сбежавшие не будут доставлены обратно – живыми или мёртвыми. И тогда охранники превращались в сущих зверей, особенно зимой: если настигали сбежавших, то живым редко кто оставался. Объяснение было простое – убит при попытке отнять оружие у конвоира. Самым дерзким за последнее время побегом считался побег из одной колонии на Урале. А суть его состояла в том, что один башковитый зэк смастерил летательный аппарат из… бензопилы. В это трудно поверить, но аппарат взлетел. К сожалению, изобретатель допустил одну ошибку, решив, что Боливар выдержит двоих, и взял на «борт» второго человека – «пилоплан», как окрестили новое изобретение охранники, не смог набрать нужную высоту и врезался в вышку.

Фёдор про всё это знал, подобного рода случаи его не пугали, и он согласился. Прошёл инструктаж, сдал норматив по стрельбе и уже через неделю появился на своём рабочем месте, то есть на вышке. В новеньком обмундировании и с автоматом через плечо. Сначала караулил мужскую часть тюрьмы, а примерно через месяц его поставили на женскую половину, поскольку он был молод и хорош собой. И потянулись будни, однообразные, как телеграфные столбы, как стук колёс на стыках, как скрежет засова дверей камеры и стали они незаметно, исподволь, отдалять Фёдора от заветной его мечты учиться в высшем учебном заведении. А всё, возможно, по той причине, что захватила его целиком и полностью другая наука, наука занятная и увлекательная, наука тайная и тщательно скрываемая. И потому, наверно, такая захватывающая. Зародилась она в незапамятные времена, то есть точно сказать никто не может когда, но, по всей вероятности, ещё в допетровское время, когда на необъятных просторах российской империи стали возводить остроги, пересыльные тюрьмы, а затем лагеря и зоны. В этих многочисленных суровых и нелюдимых местах, предназначенных для изоляции людей, стал зарождаться свой, особый, мир людских взаимоотношений, понятий и даже свой особый язык. Что-то вроде эсперанто или, точнее, языка посвящённых, как если бы это изолированное братство, иными словами, братва, являлось какой-то закрытой масонской ложей. Правда, в более широком значении «ложа» на их языке означала «тюряга», в более узком – «хата». А все тюряги делились на красные и положенные. Всё зависело от того, какая там была «постанова» – то есть, власть, – мусорская или блатная. Если братву «щемили», то про такую тюрягу или зону говорили, что она красная, если же нет, то давали ей наименование положенческой, то есть находящейся «на положении». Все места заключений имели в зэковском мире свои названия: "Белый лебедь", "Васькин мох", "Чёрный дельфин", "Дельфинарий" либо названия, происходящие от номера тюрьмы: Единичка, Трёха, Вологодский Пятак. В хате, то есть в камере, устанавливались свои законы, законы понятийные, которые были, естественно, очень далеки, если не противоположны сводам законов, разрабатываемых думскими депутатами и государственными конституционными комиссиями. Так, в каждой хате имелся «пахан», «хлебник», «петух» (не путать с «курицей», что означает стукач, подсадная утка). Кроме того, каждый имел свою «кликуху» или «погоняло». Чаще всего кликухи образовывались от фамилий, были естественны и необидны, но самыми оскорбительными считались кликухи птичьи, а самыми неуважаемыми категориями заключённых – маньяки, насильники малолетних и торговцы наркотиками. Каждая хата имела свой «общак» и самым ценным считались в нём чай и курево. В связи со строжайшим запретом алкоголя, в хате пили чифир – смесь азербайджанского и грузинского сортов чая с добавлением немного «индюхи». На поллитра воды бросалось 3–4 «корабля» – спичечных коробка «замутки» – заварки и через «тромбон», завёрнутое в полотенце горлышко, разливалось по стаканам. Когда в хате начинался «голяк», сажали к «решке» – решётке петуха, как правило, и тот оповещал соседей о временных трудностях. Соседи с нижнего этажа выручали, закладывая в специально спущенного «коня» что могли или что было не жалко. Существовал, правда, тюремный магазин, но там продавалась одна тухлятина, да и та втридорога. Особым уважением и любовью пользовались в хате «хлебники», то есть те, кто регулярно получал посылки с воли. Разрешалась одна посылка в месяц не более 10 кг, и принималась она исключительно от близких родственников, даже от бабушки или дедушки могли не принять – руководство боялось возможного отравления заключённого. Существовали разрешённые нормы: чай – 200–300 граммов, сигареты – 20 пачек, без фильтра, только россыпью и в целофановом пакете, сало – 500 граммов, колбаса копчёная – 1палка, сыр – 400 граммов, сахар – 1килограмм, варенье в целофановом пакете – 500 граммов, бульйонные кубики – 2 упаковки, помидоры, огурцы – по 1килограмму, 2 рулона туалетной бумаги. Хлебник обязан был по своему усмотрению сдавать часть посылки в общак, но часто случалось так, что за какую-либо провинну или проигрыш в нарды или карты он отдавал всё и довольно часто что-либо из одежды и других личных вещей. Карты, правда, в тюрьмах были запрещены, но зэки изготавливали их сами, например, из газет. Склеенные хлебным клейстером, они долго ровнялись и шлифовались и получались из них очень даже красивые «стосы» – колоды.

Особой отметиной зэков всегда считалась татуировка. Когда татуашник делал наколку, то пел непременно такую частушку: "Читайте по наколочке, воры и кумовья. Моя татуировочка – визиточка моя" или что-нибудь в этом роде. Наиболее распространённым и самым простым был символ из пяти наколотых точек, обозначающий, что человек провёл часть жизни в заключении, а, точнее в четырёх стенах. Наносили его, как правило, между большим и указательным пальцем либо в виде перстня. Уже в советские годы стали накалывать на теле аббревиатуры. Например, БОСС – был осуждён советским судом, КОТ – коренной обитатель тюрьмы, БАРС – бей актив, режь сук, ЛОРД – легавым отомстят родные дети, ЗЛО – за всё легавым отомщу и т. д.

В тюрьмах часто проводили «шмоны». Чтобы спрятать что-либо особо ценное (деньги, золотой зуб, например), зэки делали «карман». Для этого под грудью делался надрез, и под кожу всовывалась остро отточенная ложка, которой прорезали пространство между кожей и рёбрами, куда затем вставлялась деревянная дощечка. По мере заживления раны дощечку периодически вынимали и вставляли обратно. Когда рана заживала полностью, под грудью, прикрытой складкой кожи, образовывался карман, в который можно было спрятать небольшой предмет. Иногда зэки «торпедировались» – свёрнутые в рулон, например, деньги, обёрнутые целлофаном, всовывали себе в прямую кишку. Правда, менты или «попкари», чтобы выловить таких при шмоне, заставляли заключённых делать приседания.

На одном из таких шмонов первый раз в своей жизни присутствовал и Фёдор. Поступили сведения, что одному «вышаку» – смертнику по фамилии Железогло переправили каким-то образом с воли – возможно, за хорошую взятку – спирт, чтобы не так страшно было умирать. А нашли спирт у смертника во рту, налитым в презерватив, который тот по ободку зажал зубами. И что самое интересное – вышак тот спирт отдал, хотя мог его и проглотить.

– И зачем ему этот спирт? Ему ведь намазали лоб зелёнкой – сказал в дежурке обыскивавший его попкарь.

Фёдор понял, это означало, что смертник был приговорён к расстрелу. Но и без расстрела в тюрьме, особенно летом, в тесных «хатах», где содержалось десять при норме четыре, а то и больше заключённых, от жары умирало по несколько человек. Как правило, это были сердечники или гипертоники. Вообще же смертников-полосатиков, или как их ещё называли «пыжи», в новозыбковской тюрьме содержалось обычно два-три человека, но не более четырёх, что соответствовало количеству одиночных камер, предназначенных специально и только для них. Надо отдать должное начальникам: по качеству эти камеры были лучше и уютнее, а одна их них даже выходила зарешёченным окном на стадион «Динамо», где каждый день играли в футбол, и приговорённый мог хотя бы перед смертью послушать голоса, доносящиеся с воли. После исполнения приговора в глубоком тюремном подвале с обитыми двойным слоем стекловаты стенами у «кума» – начальника тюрьмы подполковника Минюста Васюты Григория Степановича, всегда находились заморочки.

– Да мне легче списать пять трупов, чем один матрац – говорил он в подобных случаях, подразумевая противоположную взаимосвязь. И все подчинённые понимающе кивали головами.

Фёдор, естественно, кивал тоже. Во-первых, потому что на границе его приучили соблюдать и чтить социалистическую законность, а во-вторых, к зэкам он относился как к контрабандистам и нарушителям, если не границы, то той же самой законности. Ненавидел их люто и беспристрастно, как ненавидел в армии «кусков» и старшин и, не имея возможности выливать эту ненависть там, выливал её здесь. Неизвестно, какой была бы его внутренняя установка, узнай он о том, что в одной из камер этой тюрьмы двадцать лет тому назад сидел, ни за что, его родной отец и вот так же прогуливался по внутреннему дворику, который его сын сейчас охраняет. Но Фёдор про это не знал и суровым взглядом «сканировал» подземное пространство. Дворик представлял собой фактически яму в виде секторов с цементированными стенками и покрытых двойной металлической решёткой, сквозь которую небо, как пелось в одной зэковской песенке, действительно виделось в клеточку. А ещё сквозь эту клеточку можно было увидеть вышки по бокам, в одной из которых как раз и нёс охрану сержант запаса 22-го стрелкового полка оперативных войск НКВД Фёдор Бжостек. Нёс добросовестно и честно, как в своё время его отец, охранявший пленных польских военнослужащих. Сказать, что было в этом что-то наследственное, было бы неверно, как и то, что судьба распорядилась именно таким образом, чтобы кого-то охранять – просто так совпало в жизни отца и его сына. Хорошо, что судьба не преподнесла другой сюрприз – сыну охранять своего отца или наоборот.

Так или иначе, а Фёдору пока нравилось то, чем он занимался. Считается, что если негативные эмоции довлели над человеком в течение какого-то времени, то чтобы их изжить, требуется такое же время для положительных эмоций: действие равно противодействию. Либо нечто другое, – клин вышибать клином. Армия и тюрьма, как нельзя лучше подтверждали это правило – у них было много общего. И в том, и в другом месте преобладают лица далеко не интеллигентной внешности; и там, и здесь живут по уставам, правда, в одном месте по уставу внутренней службы, в другом – по уставу тюремной ячейки, то бишь, камеры. И там, и здесь кормят отвратительно плохо. И в том, и в другом месте предпочитают носить одну и ту же причёску под названием нулёвка. И в то, и в другое место люди попадают против своей воли. И так далее. Аналогий можно было бы привести ещё целый ряд. Вообще, население России всегда делилось примерно в одной и той же пропорции: на ту часть, которая сидела в заключении, и ту, которая эту часть охраняла. Аналитики подсчитали, что если бы в своё время, а конкретно в XVIII веке сосланным в Сибирь дали бы вольное поселение, а не усиленную охрану, чтобы не допустить и намёка на побег и всех заключённых сгноить, а не использовать их физический потенциал на развитие не столь отдалённых мест, то сегодня Россия имела бы там не медвежьи углы, а какую-нибудь цивилизованную Австралию или Канаду. Возможно, это преувеличение, но здравый смысл в подобного рода соображениях наверняка есть. Правопреемник царской России Советский Союз не стал менять эту специфическую особенность страны по той простой причине, что российского криминала с лихвой хватило бы для всех остальных государств мира, – согласись они его импортировать к себе – вследствие чего только так и та, и другая страна могли существовать. За счёт дармового, каторжного труда, за счёт недоеданий и болезней, за счёт ни в ломаный грош стоимости человеческой жизни. В результате за многовековую историю, как того, так и другого государственного института очень многое взаимопроникло друг в друга и, например, гарнизонная «губа» мало чем стала отличаться от тюремного карцера.

Стоя на вышке и глядя вниз на прогуливающихся арестантов, Фёдор узнавал в их лицах своих бывших командиров, старшин, сверхсрочников, которые по службе были его начальниками, теми, перед которыми он обязан был тянуться по стойке «смирно!» и внимать каждому их слову – умному или глупому, без разницы. Теперь он стоял над ними и, хотя не мог непосредственно отдавать им приказания, тем не менее, наслаждался своим преимущественным положением. И когда кто-либо из заключённых поднимал голову и их взгляды, несмотря на достаточно большое расстояние, встречались, холодное презрение и удовлетворение от получаемой сатисфакции исходили из суживающихся глаз Фёдора.

Как-то по весне перевели его караулить на женскую половину тюрьмы. Положенные часовые прогулки мужской и женской половин ничем не отличались друг от друга с той только разницей, что проходили они, естественно, раздельно. Примерно в это же время на женской половине появилась новая заключённая, которую перевели из какой-то южноуральской тюрьмы досиживать срок после подтверждения ей кассации. Звали её Юлией, и досиживать оставалось ей два года из восьми полученных и четырёх скассированных. Статья была достаточно серьёзная (убийство на почве ревности к жениху по причине измены его с её сестрой), но, учитывая осознание родителями убитого сына, – небывалый случай, правда, спустя почему-то два года, – правоты его невесты и подачу ими аппеляции, Аппеляционный суд счёл возможным «скостить» половину срока. Возможно, сыграла роль объективная оценка случившегося, хоть и с большим запозданием, что свойственно нашим судам, возможно, наступившая в хрущёвскую оттепель относительная либерализация общественной жизни и, соответственно, карательной практики. Вообще, грубо насильственные действия бытового характера, такие как тяжкие телесные повреждения, убийства на почве мести или ревности – являются, согласно психологическим нормам, типично женскими в уголовной системе. Прерогатива же мужчин – нажива и обогащение. И в то же время женщины, как утверждают психологи, более жестоки, чем мужчины, и кое в чём даже беспредельны. Если бы в армию брали только женщин, трибунал по дедовщине вынужден был бы заседать круглосуточно. Когда-то один мудрый судья сказал: в любом преступлении ищите женщину. Быть может, этот мудрый судья преувеличивал вину женщины, но как знать, не являлось ли столь строгое обвинение результатом мести всего слабого пола за те тысячелетия бесправия и обвинения в нечистоплотности и неполноценности, которые генетически отложились в его коллективном сознании?

Но, так или иначе, а Юлия, появившись на прогулке в серой, однородной массе товарок, обратила на себя уже, можно сказать, опытный взгляд Фёдора своей непохожестью на других, как внешним обликом, так и поведением. На большую, чем у мужчин, жестокость у неё не было даже намёка, а на беспредельность этой жестокости – и тем более. Фёдор не был, конечно, проницательным Лафатером, но дать приблизительную характеристику человеку, увиденному им издалека, немного научился. Он начал мысленно считывать биографию Юлии с её лица, походки, жестов и движений и при каждом очередном её лицезрении пополнять эту биографию новыми страницами. И по мере того, как всё более ясным становился для него жизненный путь её, что-то непонятное начинало твориться с ним самим. Фёдору захотелось увидеть её вблизи, услышать её голос, рассказывающий о самой себе, ощутить тот первозданный, не облагороженный духами и шампунями, если б даже было их изобилие в тюремной изоляции, её запах. В успевших уже несколько закоснеть чувствах от не совсем благородного занятия, становящегося его профессией, вдруг прорезался тот росток прекрасного и удивительного, семенами которого наделяет Всевышний всех, без исключения, людей. Однажды ему удалось перехватить её взгляд. Он дал ей понять, что это не случайно. Она отозвалась. Так повторялось две недели во время всех его дежурств, после чего Фёдор пришёл к начальнику тюрьмы и сказал ему, что просит свидания с заключённой Юлией Варфоломей. Подполковник Васюта сначала не понял, но когда Фёдор повторил просьбу, мотивируя её своими чувствами, очень долго смотрел на того своими на удивление умными глазами и затем медленно изрёк:

– В таком месте, как лагерь или тюрьма, надо уметь отделять любовь от плевел. Вы уверены, что заключённая Варфоломей не в корыстных целях отвечает на ваши знаки внимания?

– Проверьте.

– Делать мне больше нечего. Однако, для Вашего же блага проверю.

Он открыл ящик своего стола, что-то долго искал в нём, затем вытащил исписанный лист бумаги, протянул его Фёдору и, переходя на «ты», сказал:

– Вот, почитай. Тоже один влюблённый, правда, зэк сочинил для одной нашей сотрудницы. Изъяли неделю тому назад, приняв за «маляву».

Фёдор стал читать:

 
Вдруг ты пришла, как праздник сквозь ненастье
Развеяв мрачный, грустный день
И красотой внесла мне в душу счастье
Твоя улыбка всюду, словно тень
Ты предложила здесь ещё остаться
И я б остался, милая, поверь
Но сердце заставляет вновь пытаться
Найти ту самую на волю чудо-дверь.
Когда-нибудь та дверца распахнётся
Я окажусь с той стороны двери
Быть может снова встретиться придётся
Ведь планы у судьбы всегда свои.
И если вдруг пути пересекутся
На воле повстречаемся мы вновь
Тебе лишь стоит раз мне улыбнуться
И сердце моё вспомнит про любовь.
 

– Ну и что? По-моему, неплохие стихи.

– Неплохие, да? А знаешь ли ты, что из-за этих неплохих стихов та, которой они были адресованы, вылетела не только со службы, но и из нашей системы вообще, потому что по глупости ответила ему и даже кое в чём помогла? Так что подумай.

На следующий день в его кабинет, в котором присутствовала тюремный врач-психолог, была приведена Юлия. Вопросы были самые банальные, от условий содержания до устройства своей жизни на свободе после освобождения. И тут она вдруг заявила:

– Всё будет зависеть от Вашей воли.

– Как это понимать?

– Я должна увидеться с охранником с вышки, – не знаю, как его зовут – и от этого будет зависеть моё будущее.

– А если я не дам на это разрешения?

– Тогда моё устройство на свободе будет очень плохим.

Начальнику пришлось задуматься – он впервые сталкивался с таким честным, откровенно чистым и наивным случаем. В его практике было немало иных случаев, когда имитация любви имела целью только одно – поскорее выйти на свободу, и даже беременность от неназываемых, естественно, охранников преследовала эту же цель. В женских тюрьмах вообще бытовало мнение, что мужчина это одноразовый предмет пользования, а дальше надо его «грузить». Но для этого необходимо такого подсмотреть, понравиться, да и чтобы ему ещё тоже захотелось. Задача не из простых. Поэтому томящиеся в заключениях бабоньки чего только не делают, чтобы обратить на себя внимание охранников или любых других служащих мужского пола. И если все шансы исчерпаны, поддаются на приставания заядлых коблов, без которых ни одна тюрьма не обходится. "Я красивая мужчина, вот усы, а вот вагина" – воркуют те полушутя, но на самом деле всерьёз, и обнажают толстую ляжку, на которой вытатуирована роза с шипами, окутанная колючей проволокой, – эмблема лагерной коблы. Некоторые демонстрируют наколку в виде большого паука с чёрным крестом на спине, который ползёт к бабочке, запутавшейся в его паутине. Да и одежда подстать: спортивные брюки, мужская рубашка и самая короткая, как у мужчин, стрижка. Юлии, похоже, удалось избежать лесбийских утех: её не избили, не изнасиловали и вероятно потому, что не хотели её портить. С таким внутренним миром, как у неё, ей не место в тюрьме и нет для такой, как она, роли в тюремной жизни. А её участие в имитации семейного очага, – так в заключении все женщины живут парами и в каждой паре кто-то верхний, кто-то нижний, кто-то после рабочей смены готовит еду, а кто-то ждёт её, закинув ногу на ногу и читая в это время газету. Так уж устроены женские тюрьмы, а, вернее, психология самой женщины, природу которой не изменить, разве что методом длительной изоляции. Вообще же изоляция, а если быть точным, публичная изоляция, которую предлагает лагерь или тюрьма, являются для женщины сплошным адом, невзирая на то, в какое окружение она попадает. А ещё тюрьму в просторечии называют людоедкой, поэтому максимальный срок заключения, который может вынести женщина без психических срывов и агрессии это, максимум, полтора года – доказано психологами.

Юлии как раз оставалось пробыть в заключении на полгода больше, и один только Всевышний знает, добавит ей страданий зародившееся чувство или же, наоборот, облегчит её пребывание здесь? Подполковник Васюта, переговорив с Фёдором и с Юлей и выслушав наблюдения других охранников, проникся вдруг какой-то теплотой к ним. Он сам не мог понять, откуда у него это взялось – ведь за многолетнюю свою службу, в течение которой он много чего видел-перевидел и основательно успел зачерстветь, – а иначе в этой системе нельзя и сантименты здесь неуместны – вдруг такие «сопли», понимание и сочувствие? Может быть по той причине, что у самого в личной жизни сложилось как-то не так, и может быть потому, что перенёс он её целиком и полностью сюда, в свой второй, хотя, по сути дела, первый дом. Здесь он работал, питался, частенько ночевал, сожительствовал тайно с понравившимися ему женщинами из своего подчинения, да и с заключёнными – чего греха таить – тоже. Жена от него давно ушла, новой как-то в ближайшем окружении он для себя не присмотрел, да и, пожалуй, что не искал, и как-то его устраивало вот такое плотское существование. Вообще-то каждый начальник тюрьмы выстраивает свои взаимоотношения с подчинёнными так, как считает это целесообразным и правильным с его точки зрения, а поскольку по натуре Васюта был либералом, то, хоть и нарушая установленный порядок, он пошёл навстречу влюблённым и разрешил им видеться один раз в неделю в комнате свиданий. Юлия была на седьмом небе от счастья – ну где это видано, в какой ещё тюрьме Советского Союза осуждённая за тяжкое преступление возвращается в камеру со свидания, да к тому же ещё со свидания с охранником, с огромным букетом цветов или с коробкой конфет и духами? Обычно заключённые после свиданий приносили что-нибудь съестное или, на худой конец, что-нибудь из одежды. Поэтому они ещё более уважительно стали относиться к Юлии, даже гордиться тем, что у них на зоне вызрела такая любовь. И, несмотря на своё уголовное прошлое, на заскорузлые от неволи души, на круглосуточную охрану самоё себя от возможной подставы, пакости, предательства разгладились суровые складки на лицах, отеплились беспристрастно-жестокие глаза и стали смотреть на эти отношения как на идеал, которого им в их тюремной жизни, конечно, не видать. Да и на воле, подоспей она, – тоже. Вот в этом вопросе женская солидарность проявлялась однозначно, отбрасывая на задний план зависть и коварство. Наверно любая женщина способна на большие чувства, и преступница в том числе, вот только объект её чувств, её принц на белом коне находится всегда почему-то в другом месте и, скорее всего, на облаках.

Для Юлии почти незаметно пролетели эти два года, в течение которых места на нарах то освобождались кем-то, то заселялись кем-то новым, и это движение как-никак вносило разнообразие в тюремную жизнь и тем самым виртуально сокращало время. Ибо ничего нет страшнее в принудительной изоляции, чем однообразие. Ну и конечно, глотком свежего воздуха были свидания с любимым человеком; они кончались тем, что начиналось ожидание следующей встречи и, таким образом, время сжималось тоже. Фёдору же пришлось перенести несколько откровенных разговоров с матерью, а мать, если надо было, могла становиться жесткой и принципиальной. Когда уговоры отказаться от идеи женитьбы на Юлии ни к чему не привели, она категорически заявила, что ноги его избранницы не будет в их доме. Пускай себе ищут жильё, где хотят, – она такого позора на весь Новозыбков переживать не собирается. Фёдор тоже не отступал, оставаясь на своей позиции, и каждый разговор заканчивался тем, что предавать свою любовь он не намерен. Оставаясь наедине и остынув после жаркого разговора с сыном, Дарья утирала скупую слезу и, давно уже забыв про мужские ласки и крепость мужского тела, мысленно соглашалась и желала сыну счастья, но вот почему оно должно было быть тюремным, не понимала никак. А сын готовился к свадьбе. Справил себе новый костюм, рубашку, галстук, будущей жене – свадебное платье. У него появился мотоцикл – мечта его жизни, – и сбережения на свадебный стол. Юлия все заработанные в отсидке деньги, которых накопилось не так уж много, положила так же на их будущую свадьбу.