Текст книги "Лучше чем когда-либо"

Он задумчиво посмотрел на девушку, на второго актера и, смотря в зал:

– Неужели… Неужели нельзя жить так, как тебе хочется?! – После паузы: – Нет! Я просто обязан о них рассказать… Чтобы все знали и помнили о них… и, может, рассказали другим…

Второй актер:

– Я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме… И я говорю: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».

Первый актер:

– А я должен попробовать… Я обязан рассказать о всех них! Ведь если я о них ничего не скажу, то они как бы и не существовали…

Пауза…

– Вот! Опять почувствовал прикосновение… прикосновение грусти…

Девушка из кафе:

– Не умирай! Рассказывай…

Первый актер:

– Так с чего начать?

Девушка из кафе:

– С тех двух резников кур. Когда тебе было семь или восемь… Кто о них вспомнит, если не ты?

Первый актер:

– Хорошо. Слушайте…

Жмеринка…

Маленький город, маленький дом. И я маленький. Мне семь или восемь. Я стою у резника. С большой соломенной корзиной с двумя круглыми ручками. В корзине две курицы, у которых одной темно-синей тесемкой завязаны лапы, а другой перевязаны крылья.

Я стою в маленькой комнате и смотрю на двух пожилых мужчин. Они оба в ермолках, с бородами и пейсами. Оба почти моего роста. Они режут кур и разговаривают. Я заворожен действием, которое происходит перед моими глазами.

Я вспоминаю…

Резник разговаривает с коллегой и не обращает никакого внимания на меня (в его глазах я просто не существую).

– Человек так устроен, что он должен верить во что-нибудь, и он верит… Но люди, которые сомневаются в существовании Бога, выбирают себе человека и начинают его обожествлять, думая и веря, что он знает ответы на все вопросы! А этот чело век, видя поклонение людей, придумывает законы и правила, по которым все они живут, но себя он не ограничивает этими законами! И люди, поклоняясь ему, уже этого не замечают или даже прощают… Он ведь Бог… Удивительно! Как человек со своими слабостями, обычный человек становится объектом поклонения… то есть он объект идолопоклонства! А Бог, пред видя это, предостерегал нас, говоря: «Вы будете рабами моими, а не рабами моих рабов!»

Так почему же люди об этом забывают? Забывают и продолжают придумывать себе разных гитлеров, сталиных и прочих…

И не глядя на меня, одной рукой он берет курицу из моей корзины, прижимает ее рукой к туловищу, затем, двумя пальцами, берет ее за клюв, выкручивает ей голову так, что кожа на ее тонкой шее натягивается. Двумя пальцами второй руки он выщипывает маленькие перья на ее тонкой шее, продолжая разговор с коллегой, берет острый нож-бритву и резким движением перерезает ей горло.

Я смотрю на это, затаив дыхание…

Из разрезанного горла курицы хлещет струйкой, нет, струей, кровь, которую он направляет в специально отведенное место. Перед ним стоит специальный стол с отверстиями, напоминающими воронки. И в одну из таких дырок-воронок он вставляет только что зарезанную курицу, которая бьется, бьется, бьется в предсмертных конвульсиях..

И я завороженно смотрю, как курица умирает… Умирает… Умирает…

Назад в театр…

Второй актер:

– Участь сынов человеческих и участь животных – одна. Как те умирают, так умирают и эти, и одна душа у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все суета! Суета сует… Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме, суета сует, – все суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвращается в прах. И кто знает: душа сынов человеческих восходит ли вверх и душа животных сходит ли вниз, в землю?

Девушка из кафе:

– Ах! И все же это красиво… и грустно, что их больше нет! Что они исчезли… И никто кроме нас их не вспомнил… – Обращаясь к первому актеру: —Но ты молодец! Ты начал о них рассказывать, и они как бы оживают…

Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики «Браво!»

Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.

Кафе…

Все! Встаю и ухожу… Я чувствую, как она не хочет, чтобы я уходил. Не буду смотреть на нее, вдруг это ей поможет. Она должна смириться с мыслью, что я не тот, к кому она пришла.

– Это не он! То есть это не я… Ты просто мне понравилась…

И внезапно…

Он вспомнил… Нет! Скорее, это фантазии…

– Знаешь, любимый, мне сегодня приснился молодой человек, высокий, крепко сложенный, симпатичный… Он выполнял любую мою просьбу, любое желание, но взгляд у него при этом был холодный, неприветливый. И он почему-то был груб со мной. – И улыбаясь: – И тем не менее он был великолепен… – Задумчиво: – А может, я чем-то его обидела, не зная того, может, сказала чего… – Улыбнулась грустно. – Ах! Но как же он был хорош… Он шептал мне слова, от которых мне не было стыдно… – И говоря как бы куда-то вдаль: – Я готовила для него, убирала в его квартире… И мне кажется, что я получала удовольствие от всего этого… Странно…

– А я и не подозревал, что ты все это умеешь делать. Наверно, потому что все это было во сне? – с надеждой спрашиваю я. И чувствую, как во мне закипает ревность.

– Да, наверно… Но потом я ушла. И ушла навсегда… Я должна была это сделать. Это ведь был не наш с ним дом, а его. Но как же мне не хотелось уходить… Уходить от него… Я сделала завтрак, мы ели, болтая, а затем я встала и ушла…

– Зачем?

– Я должна была уйти…

– Почему?

– Он принимал меня за другую… А мне не хотелось ему объяснять, кто я на самом деле.

– А кто же ты была на самом деле?

– Я была я, но из другого племени… А он думал, что мы из одного.

– Он был не еврей?

– Я была не еврейка…

– Странно… Мне никогда не снилось, что я не еврей. Когда мне было лет десять, я не хотел быть евреем. Мне надоели насмешки, подколки, но чтобы снилось, что я не еврей… Ни разу!

Я смотрел на нее, но она была в своем сне.

– И что ты ему сказала? – спросил я.

Она вздрогнула. Как будто проснулась…

– Я сказала… Я сказала ему: «Я должна покинуть тебя, исчезнуть из твоей жизни». Он все понял, моментально… И ответил еле слышно: «Хорошо…». Я объяснила: «Сейчас я пойду в ту сторону, а ты развернешься и, не оглядываясь, уйдешь в противоположную. Ты меня оставишь так же, как я оставляю тебя…». – «Хорошо», – прошептал он еще раз. А затем, смущаясь, добавил: «Мне очень хочется сказать тебе что-то на прощание, ман либе (моя любовь), но я не знаю что…». И мне показалось, что у него появились слезы… А ведь он был сильный и грубый со мной… Я ничего ему не ответила, а поду мала: «Я буду помнить тебя до тех пор, пока жива». А затем… Затем я развернулась и ушла…

Мы молчали какое-то время.

– Но ведь это был сон? Правда? – не выдержал я.

Она ничего не ответила. Она молчала…

Затем, грустно улыбнувшись, спросила:

– Я не обижу тебя, если скажу, что я о нем всегда помню?

…Он глотнул остаток холодного кофе, посмотрел на девушку…

– Все! Встаю! – решительно сказал себе.

Он встает… Идет к выходу… Девушка, смотрит ему вслед… Он чувствует ее взгляд, но, не оборачиваясь, идет к выходу, открывает дверь. И… Все! Он ушел.

Улица…

Эзра идет по улице: пешеходы, машины… Шум уличной толпы… Он идет по тротуару и не замечает ничего кругом. Он размышляет:

– Как наши мозги работают? Иногда смотришь в зеркало, умываясь, или когда бреешься, чистишь зубы, и вдруг совершенно неожиданно набредаешь на интересную идею, мысль и, бреясь, разрабатываешь ее… Думаешь, она подходит к той или иной сцене… к месту в рукописи… И плавно, как-то незаметно для себя, переходишь к воспоминаниям и не знаешь, что с ними делать… Они тебя захлестывают… Ты вдруг думаешь: «Какой же я был дурак… просто идиот… как я мог так поступить… так ей сказать…». Нет! Это невыносимо… Всплывает ее лицо… Глаза с удивительным разрезом… руки…

– Не знаю, помнишь ли, как я была у Зины. Мы готовились к экзаменам, и ты зашел так просто поболтать. На меня ты тогда никакого внимания не обращал. Я для тебя просто не существо вала… Уходя, сказал Зине, что зайдешь завтра, мол, обмоем экзамен и, неожиданно повернувшись ко мне, спросил: «Ты будешь завтра?» – «Буду…». И подумала: «Конечно, буду..». Назавтра сидели у Зины… Я все время думала: вот-вот в дверь позвонят, и ты войдешь… А тебя все нет и нет… Не выдержала и спросила Зину: «Ну, когда же он придет?!» А она посмотрела на меня удивленно: «Да он уже давно забыл про нас! Не придет он». Ах! Как же мне стало грустно… Мне хотелось расплакаться прямо там, но сдержалась. И просидела у нее весь вечер. А при шел ты около часу ночи как ни в чем не бывало и, удивленно посмотрев на меня, спросил: «Ты чего здесь так поздно?» А Зинка: «Ты же вчера сказал, что зайдешь, мол, экзамен обмоем». – «Я?!» – «Вот козел! – вспылила Зина. – И повернувшись ко мне: «Ну! Я же говорила, что он забыл! Вот козел!» А я ведь так ждала тебя… Как же ты не услышал? Не почувствовал? И еще подумала: «А может, не надо хотеть тебя, если ты хочешь провести жизнь не со мной?»

Вспоминаешь это, как будто все произошло не пятнадцать-двадцать лет назад, а только что… Сейчас… И… Плавно переходишь к другой, к той, которая тебя забыла… Тебя бросила… Ах! Как же она могла…

– Как ты могла? – вырывается неожиданно. – Как она могла увлечься другим? Как?!

Стонешь ты… Может, она влюбилась… или, может, просто захотела секса и именно с ним…

– Как ты могла?!

Кричишь и не видишь, как люди на улице оборачиваются.

И вспоминаешь, как ты умирал… как шел по улице, умирая, и думал, что не стоит жить, и зачем… Ты шел и думал… какой смысл… или не так… Ты не думал… Ты умирал прямо там… Ты представлял ее и его… Ты слышал их поцелуи… Их стон… Бессмысленные слова, которые они шептали друг другу… Ты видел ее трусики, валяющиеся на полу… Ее комбинацию в углу комнаты… И умирал… Ты все это видел, слышал, хотя был от них далеко… В пространстве и во времени… Да! Ты слышал… и умирал… Или не так, ты умер! Ты умер тогда, и ты умираешь сейчас!

Ах! Эти мысли… Эти воспоминания… Они неприятные, но ты как наркоман не хочешь их отгонять от себя…

И вдруг, неожиданно, ты у зеркала… Ты видишь свое лицо, бритву и медленно возвращаешься к…

– Так это же я?

Да, вот мое лицо… и бритва, которой ты водишь по уже давно выбритому лицу…

Так! О чем это я? Ах, да!

Улица… Тротуар… И…

Он идет по улице…

Я вспоминаю…

Вечер… Осень… Парк… Мы сидим на скамейке, курим и молчим. Говорим и молчим. И как всегда неожиданно мой желудок… моя язва начала болеть… Вначале тихо и не очень сильно, но постепенно все страшнее и страшнее… Мне стало как-то неловко перед ней. Я очень не хотел, чтобы она видела, как мне больно. Я резко выбросил сигарету. Я уже не соображал, что она говорит, не слышал… Я слушал свою боль. Я стал себе ее представлять, ее анализировать… где точно она зарождается… как она накатывающе распространяется… и как пульсирует. Так! Мне срочно надо что-то съесть, это помогает. Это голодная боль, я знаю. И если я срочно что-то съем, она, может быть, пройдет или, по крайней мере, мне станет легче. Черт! Как же болит… М-м, м-м, м-м… Как же мне больно… Да! Боль пульсирующая… Пуль-Си-Ру-Ю-Ща-Я-Я… М-м, м-м, м-м… Я должен выдержать и не показать, что очень болит… Черт… Мне жарко… М-м, м-м, м-м… Ах, как жарко и душно… Я незаметно вытер лоб. Он был весь мокрый. Мое лицо должно быть спокойное. М-м-м-м… Как же мне больно… И как бы безразлично, хотелось бы думать…

– Мне надо срочно уйти, ненадолго…

Ее удивленное лицо…

– Что случилось?

– Ничего… Мне нужно… Я сейчас… Я должен исчезнуть на пару минут, подожди меня… не уходи…

И не дожидаясь ответа, я пошел в блажащий магазин. От боли я плохо соображал, шел как в тумане. Боль, боль, б-о-о-о-ль. В магазине я купил плавленый сырок, дрожащими руками засунул его в рот и стал жевать. Жевать… Жевать… И слушать, слушать, слушать свою боль. Наконец мне стало казаться, что она начала стабилизироваться, уже не нарастала… Я прислушался еще, и еще, и еще… Мне даже стало казаться, что она утихает. Медленно, чтобы не расплескать свою боль, пошел обратно. Мне казалось, я шел целую вечность. Мне так казалось… И вот наконец, парк… Скамейка… Пустая скамейка… Как?! Да, пустая… А где же она? Как, ее нет?! Нет! И мне стало казаться, что боль возвращается…

– Черт! Меня ведь не было всего ничего?!

Я посмотрел в сторону трамвайной остановки. Стал приглядываться. Это она? Да! Кажется, она… Стоит одна. Ее грустную фигуру ни с кем не спутаешь. И я пошел к ней, медленно пошел к ней… Подошел трамвай, она села в первый вагон, не замечая меня. Я еле успел прыгнуть на подножку второго вагона. Боль в желудке стабилизировалась, ее можно уже было терпеть. На следующей остановке я перешел в первый вагон. Она стояла ко мне спиной и не видела, как я к ней подошел. Я положил свой подбородок ей на плечо. Она испуганно повернулась. Ее удивление… и еще удивление… и наконец радостная улыбка…

– Ты?..

– Как ты догадалась?

Мы молча смотрели друг на друга.

– Ты почему ушла, не дождавшись меня? Я же сказал, что скоро приду.

– Думала, что ты меня бросил. Я так подумала…

Боль… Боль в желудке наконец стала уходить. Я ее, боль в смысле, уже не слушал. А слушал свою любимую… Она смотрела на мое лицо, которое все еще лежало на ее плече, и улыбалась.

– И куда это мы едем? – спросил я.

– К тебе…

Вот так просто…

– К тебе… У тебя ведь дома никого?! Да?!

И склонив голову набок: – А?

И мне показалось, что это первый день моей оставшейся жизни.

Она внимательно на меня посмотрела:

– Я выберу самое красивое платье твоей мамы и надену его для тебя…

Я улыбнулся.

– И дай мне руку, а то ты опять исчезнешь, и я потеряю тебя навсегда…

Но имя… Как же ее звали?..

Устал!

Серьезно! Устал думать, устал писать… И Хана еще…

Каждый раз она выдает перлы.

Вчера она выдала в очередной раз:

– Если ты не знаешь, как это описать, значит, ты не писатель.

Вот так! Не писатель – и все!

Я вспоминаю…

Она выходит из комнаты… На ней темно-зеленое бархатное платье с красной брошью в виде цветка. Я поражен… Я никогда не видел на маме это платье.

– Где ты его нашла? – изумленно спрашиваю я.

– Где, где… В шкафу.

Она осматривает себя в зеркале, и по-моему, ей нравится.

Платье на ней короткое и широкое в талии, но, что удивительно, выглядит она в нем великолепно. Есть девушки, которые украшают мир, что бы они ни надели. Даже такое зеленое безобразие.

– Ну, скажи, ведь мне идет зеленый цвет? Правда? – склонив голову набок, спрашивает она. – Мне очень хочется тебе сегодня понравиться…

Левой рукой она держит подол платья, пока правая за спи ной. Затем она медленно достает правую руку, и, как у волшебника, в ней оказывается черная мужская шляпа. Она кокетливо надевает ее на свою рыжую голову. Берет гитару, садится на журнальный столик, кладет ногу на ногу и смотрит на меня.

– Спою тебе песенку, – решает она.

– Так ты еще и поешь? – изумленно спрашиваю я.

Она не удостаивает меня ответом. Пробует пару аккордов на гитаре.

– Какую? – улыбаясь, спрашиваю я.

– Тум Балалайка.

– Ты не знаешь идиш.

– Знаю! Слушай и наслаждайся…

– Тум Бала, Тум Бала, Тум Балалайка, Тум Бала, Тум Бала, Тум Бала…

И слушая ее, я, как всегда не вовремя, подумал, что литература, живопись, музыка, искусство вообще сводятся к нескольким жизненным понятиям, о которых мы вольно или невольно постоянно думаем: это любовь, жизнь, смерть и… боль, сопутствующая всему этому. Всего четыре понятия! Вот из чего и состоит наша жизнь. И что интересно… Что такое любовь и смерть, мы знаем, как нам кажется. А вот жизнь… Что такое жизнь? Или в чем ее смысл? Или зачем мы живем? Я не думаю, что мы знаем…

– Тум Балалайка, Шпил Балалайка, Тум Балалайка, Тум Бала…

И еще… Нам нравится то или иное произведение, если оно близко нам по переживаниям. Мы смотрим, слушаем, читаем, и мы плачем, смеемся, завидуем, хотим быть там, с ним или с ней… или умираем вместе с ними… И думаем, может быть, вот в чем смысл всего этого… вот в чем смысл жизни… Или нет?.. И опять сомневаемся, если оно не объясняет нам, что такое жизнь А боль… Боль – это другое… Боль не надо объяснять, она всегда с нами…

«Всю жизнь моей навязчивой идеей была боль, которую я писал бессчетно», – говорил Сальвадор Дали.

Слушаю, как она увлеченно поет…

А ведь все очень просто! Доходит до меня…

Жизнь и боль – это когда она, рыжая, в темно-зеленом платье не по размеру, с черной мужской шляпой на рыжей голове, сидит на темно-коричневом журнальном столике и, скрестив великолепные ноги, перебирая на гитаре аккорды, читает мое любимое стихотворение Захаровой…

Ловите меня, я созрела

И если я шлепнусь сейчас,

Душистое, нежное тело

Размажется в липкую грязь,

И осы зловещею стаей —

Нет, роем, – слетятся на труп,

И я никогда не узнаю

Тепла ваших губ, ваших рук!

И вами не будет укушен

Мой бок… Ах, какая печаль!

Затем она подходит и, падая в мои объятия, заканчивает:

Я – груша. Я – спелая груша.

Я сочная Бере – рояль.

Ну как мне описать все это? Нет! Хана права. Я не писатель! Я художник! И это набросок, который я сделал для вас…

Улица…

Он все идет… Идет вдоль улицы по тротуару… Его задумчивое лицо…

– Так что же с нами происходит?! Правда! Что с нами действительно происходит?! Теория относительности… Время, которое относительно… Относительно чего? Да! Оно относи тельно всегда! Оно не само по себе…

Время и память… Обычные человеческие переживания включают в себя время и память. Ведь память – это остановившееся время! Как у Сальвадора Дали… Растаявшее, растекшееся время… Мягкое, как кусок сыра, камамбер на солнце… Но назвал он это «Постоянство памяти».

Так в чем же суть времени? В чем смысл жизни?

Почему так происходит? Все, чего мы хотим, приходит, но слишком поздно? Приходит, когда нам уже ничего не хочется, когда мы уже безразличны… И когда мы осознаем это, когда мы понимаем, что уже поздно, что ничего уже не хочется, уже не нужно, мы…. Переходим в другое состояние… Мы умираем…

Какая-то не та стыковка… нестыковка со временем… Не поэтому ли нам иногда так хочется его вернуть… Вернуть время …Или вернуться в прошлое… Нажать какую-то кнопочку в машине времени и… Ах, как бы это было здорово… Я бы столько переделал… Я бы столько изменил… Или нет?!

Так в чем же суть времени? В чем смысл жизни?

Смысл жизни не в познании объекта субъектом, а в осознании объекта как субъекта… Ха! Ха! Ха!

Он посмотрел кругом, но ничего не видел.

«Если человек начинает интересоваться смыслом жизни или ее ценностью, это значит, что он болен», – говорил Зигмунд Фрейд.

– А может быть, время, в котором мы живем, заболело? И от этого все не так? Больное время… Ха! Опять…Время… Больное время – это даже смешно…

Да! Желание чего-то или кого-то держит нас в этой жизни… Или нет?!

Я вспоминаю…

Еду в трамвае. Стою в проходе. Так о чем же я тогда думал? Хотел чего-то… Я всегда чего-то хотел… желал чего-то… Я обернулся и увидел ее… Сначала увидел ее рыжие волосы и прическу а ля Анжела Дэвис. Затем попались ее глаза с удивительным разрезом… губы… Она смотрела в окно и о чем-то думала. Темное длинное пальто… высокие сапоги на высоких каблуках… Она так классно выглядела… Мне казалось, что все обращают на нее внимание. Должны обращать на нее внимание… А она была одна… И я подумал, как такие девушки умудряются быть одни? За такими девушками должны толпы мужиков гоняться. А она должна их отгонять как мух поганых. И еще подумал… Нет! Мне красивой такой не найти!

Я посмотрел на нее еще раз. Нет, такие девушки не для меня. Вернее, я не для них. Им подходят голливудские красавцы. Высокие и журнальные. А нас такие не замечают…

Неожиданно она посмотрела на меня. Да? Или мне показалось? И еще мне показалось: она пытается что-то вспомнить. Или нет? И еще раз посмотрела… и еще…

Я вдруг почувствовал: что-то сейчас произойдет… Она медленно шла ко мне… Или мимо?

– Извини, – начала она.

«Иностранка… Сейчас спросит, как пройти куда-нибудь», – мелькнуло в голове.

– Ты не из Жмеринки?

Я настолько поражен… Неужели она обращается ко мне? Ха! Меня никто в этом городе не знает, здесь случайно… Нет! Я ослышался.

– А?

– Ты случайно не из Жмеринки?

Я охренел. И после паузы… Как мне показалось, большой паузы…

– Да!.. Из Жмеринки…

Смотрю на нее, не мигая. Мне не верится. Мне даже как-то неловко. Нет! Это невероятно! Я даже не знаю, о чем спрашивать. А она продолжает:

– И учился в Водном?

Какой-то маразм…

– Да… Учился…

«Кто? Кто же она такая?» – мучительно думаю.

– И тебя турнули с третьего курса?

Прям КГБ какое-то…

– Ну?..

– Эзра? Ой! Со мной сейчас припадок будет. Неужели это ты?

– Я!..

– Невероятно… Это просто невероятно! И что это судьба с нами делает? Эзра… Как ты здесь оказался?

Я в замешательстве, еще не веря, что она говорит именно со мной.

– Пересадка была, и я отстал… В туалете сидел и не слышал объявление… Теперь самолет только завтра.

Несу какой-то маразм…

Она улыбнулась:

– В туалете задержался… Ах, как романтично!

И мне кажется, что я краснею. Еще этого не хватало…

– Иди в жопу!

– Да! Ты Эзра! – уверенно говорит она.

Я овладеваю собой.

– Так почему я тебя не знаю? Или знаю?

– Не помнишь? Институт… Студенческий театр…

Как-то неловко… Все по-дурацки…

– Не помнишь, как танцевали на ночной улице под одинокое соло саксофона?

Черт… Не помню…

– А я часто вспоминаю… Веселее компании у меня в жизни не было!

Какая она все же красивая… Вот козел! Как это я ее не помню…

– И как вы учили меня папе Дода говорить слова благодарности на идиш… И как мацой угощали…

– Конечно, помню… – осторожно говорю я.

Она смотрит и не верит.

Нет! Ни черта не помню…

– У кого-то из вас был зимний тулуп, и на штампе было написано: артикул-номер-шкурки русские.

– Это был мой тулуп, а шкурки бараньи…

Улыбнулась:

– Знаешь, я вам была страшно благодарна за свое театрально-жмеринское воспитание… – Задумчиво: – А ведь это было в прошлой жизни… – С улыбкой. И с театральным выражением: – Я пришла к тебе из прошлой жизни… Нет! Не так! Ты пришел ко мне из прошлой жизни… – И еще раз улыбнулась, но как-то грустно. – Умение смеяться, и в том числе над собой, спасает меня всю жизнь.

Она склонила голову набок и опять улыбнулась.

Я посмотрел на ее склоненную голову, на эту улыбку, и сразу все вспомнил: ее, театр, Дода, всех ребят… Я даже вспомнил, как я впервые с ней заговорил. Не помню, о чем я ее спросил, но ее ответ… «Это что-то особенного».

– Он пережил когнитивный диссонанс! – сказала она небрежно.

– Чего? Когнитивный диссонанс? И что это значит? Небось, гадость какая– то?

– И никакая не гадость! Это когда твои представления о чём-либо или о ком-либо оказываются вдруг опрокинутыми реальностью. Например, когда человек внезапно открывает для себя что-то неожиданное, ну, знаешь, когда ты встречаешь вечером девочку такую красивую – и вдруг видишь ее утром ненакрашенной…

– Знаю! У меня так было… Только ненакрашенным был я! Оставлю себе! Как подарок… Если кто подумает, что дурак, сразу так небрежно скажу: «Ты просто в когнитивном диссонансе…» Пусть попу рвут от зависти!

Затем, посмотрев на нее внимательнее, подумал: «А ведь тогда она не казалась мне такой красивой… Вот козел!.. Как же ее зовут?..»

– Как все сложилось у тебя? Вид вполне респектабельный, даже после туалета…

– Ха! Ха! Ха! А ты что в этом городе делаешь? Живешь?

– Не поверишь… Тоже пересадка…

Как же ее зовут?..

– Какой-то пересадочный город!

– Как Жмеринка…

– Да!

И вдруг неловкая пауза…

– Ну? И куда ты сейчас? – спросила она небрежно.

– Не знаю… Собирался в гостиницу. Самолет только завтра. А ты?

– И у меня завтра самолет …

И опять какая-то неловкая пауза…

– Гуляем?

Она посмотрела на меня, склонив голову:

– Если вспомнишь, как меня зовут, гуляем!

Неужели эта красотка согласится пойти со мной?! Блядство, как же ее зовут? Вот непруха… А-а, будь что будет… Наугад…

– Дина!

Она опять склонила голову и улыбнулась.

– Видишь, помню!

– Значит, гуляем…

Как же я обрадовался! И не только оттого, что она согласилась идти со мной, а еще потому, что угадал. В общем как говорили в Жмеринке: для того, чтобы быть везучим, не надо иметь ума, но для того, чтобы быть умным, надо быть везучим.

Улица…

– Как же я ее не заметил раньше? Как это было возможно? Только там, в трамвае, в том неизвестном городе я увидел ее… И какая она красивая… и веселая… столько времени потерял… Вот козел!

Он дошел до трамвайной остановки и стал ждать трамвай. Задумчиво оглядывает людей. Рекламные плакаты на стенках трамвайной остановки. Уставшие ждать трамвай люди. Звук полицейской сирены. А вот и полицейская и пожарная машины с шумом проскочили мимо. И дождь, дождь пошел… Неудивительно, осень все-таки…

– Хаим, посмотри, какая грустная курочка у нас во дворе! Может, сварить из нее суп? – вспомнил он последнюю хохму и грустно улыбнулся…

Подошел трамвай он посмотрел на номер… нет, не его… И хорошо… Не хочется никуда ехать… Подумать хочется…

Открылась трамвайная дверь… одни входят… другие выходят… А он стоит в одиночестве и думает…

Я представляю…

Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…

Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:

– Эзра! Послушай меня, пожалуйста! Ты игрушка в ее руках. Каприз… ее каприз… А мы… Мы созданы друг для друга… И мы должны быть вместе! Эзра! Когда мессия придет, мы должны быть вместе!

Первый актер:

– Начало всегда трудно… Но я уже знаю… Я знаю, о чем говорить… Я уже выбрал!

Девушка из кафе:

– Ты выглядишь уверенно… Ты знаешь!

Первый актер:

– Да! Знаю! Я вспомнил их всех… И буду рассказывать о них обо всех! И о том городе, где все они жили…

Девушка из кафе:

– Ты помнишь, как этот город назывался?

Первый актер:

– Жмеринка! Он назывался Жмеринка!

Девушка из кафе:

– А я думала, это не реальный город, а придуманный, город для анекдотов… Делов аж до Жмеринки… или где вы купили это красивое платье? В Жмеринке. А это далеко от Парижа? Три тысячи километров. Ой! Вэй? В такой глуши – и такие модные платья…

В зале смех и жидкие аплодисменты. Девушка из кафе улыбается и кланяется публике.

Первый актер:

– Да! Это был великий горд… Одно название чего стоит… Жмеринка! Штейтл Жмеринка… Со своей культурой… Со своей уникальной культурой. Которая ушла в никуда и больше уже никогда не возродится.

Девушка из кафе:

– Ах, как же это грустно…

– Да! Очень грустно… Это был город философов, уличных философов. Однажды, когда спросили Яшу Столярова, отчего это в Жмеринке так много сумасшедших, он посмотрел на спрашивающего с недоумением и сказал: «Жмеринка – это большая узловая железнодорожная станция. Люди выходят из вагона пописать, купить мороженое. Они видят этот вокзал… этот город… эти улочки, людей… И тут они видят меня, Яшу Столярова, и они задумываются… И они говорят себе: “Как здесь красиво! Центральная улица, садик у вокзала, Пушкинская улица… Памятник Ленину… А большой базар чего стоит…” И тут они снова видят меня, Яшу Столярова! И они опять себе говорят: “Все! Я вспомнил! Этот город я знаю… я его видел во сне… Это он… Он мне снился!” Они прижимают руку к сердцу со слезами на глазах: “Это не просто город, это рай! И зачем нам куда-то ехать?” И я им предлагаю: “Оставайтесь!” А они: “Все! Мы остаемся…” – “Умэйн! (аминь)” Вот так!» – После паузы: – Опять почувствовал прикосновение… прикосновение грусти…

Девушка из кафе:

– Не умирай… Рассказывай… Расскажи про Жмеринку. Какая она была?

Первый актер:

– Хорошо… Слушайте…

Жмеринка…

Лето. Жаркий день. Мы в центре маленького городка. Шум уличной толпы… На улице много народу, все куда-то идут, спешат… По улице едут грузовики, редкие машины. Едут повозки, запряженные лошадьми…

Духовой оркестр из пестро одетых музыкантов марширует по улице. Барабанщик обращает на себя внимание: очень маленького роста, горбатый, на голове кепка с пуговицей посередине. Широкий кожаный ремень обхватывает его маленькое туловище, на котором висит огромный барабан.

Высокий мужской голос под аккомпанемент оркестра поет песню «Зингарелла» на идиш.

Дети и зеваки смотрят на оркестр в восхищении. Среди них высокий крупный парень лет двадцати восьми в пиджачке, который ему тесен, в маленькой кепке на крупной голове, в нервном возбуждении кулаком трет зубы и с болезненным восхищением смотрит на оркестр. Это Миля, местный дурачок.

Оркестр, минуя его, уходит вдаль. Толпа ребятишек бежит рядом.

Высокий мужчина в длинном старом вельветовом пиджаке, в шляпе с широкими полями и большим, повязанным на шее черным бантом быстрым шагом переходит улицу, не обращая внимания ни на оркестр, ни на машины, ни на повозки. У него под мышкой футляр от скрипки. Рядом с ним, еле поспевая, почти бежит мальчик лет десяти с футляром от скрипки поменьше. Мужчине около пятидесяти лет. Длинные волосы развеваются при каждом его шаге.

Они направляются в винный погребок мадам Чарны, где люди будут пить вино и слушать скрипку, на которой будет им играть Столяров-старший с сыном.

– Мадам Чарна, – говорит Боця, один из ее постоянных клиентов. – Ваш погребок лучший во всей Жмеринке.

На лице Мадам Чарны появляется румянец. Она краснеет и смущается:

– Ой! Что вы такое говорите, Беницион…

А Боця, церемониально держа стакан с оттопыренным мизинцем, медленно и важно делает два глотка красного вина «Лидия». Продолжает:

– Вы, мадам Чарна, уважаете своих клиентов. В других погребках вино разводят сырой водой из-под крана, и это очень плохо для желудка. А вы, мадам Чарна, никогда! Вы разводите его только кипяченой…

Мадам Чарна еще больше смущается. Молча доливает Боце немного разведенного вина и с любовью смотрит на него.

Столяров-старший с сыном не видят ничего этого. Они играют. И как играют… Весь погребок наполняется музыкой. Еврейско-молдавские мелодии разливаются по всему погребку как молодое вино, вызывая слезы и восхищение.

Две скрипки… Гомон погребка, и мадам Чарна возвышается над всем этим… Это Жмеринка начала шестидесятых.

Назад в театр…

Девушка из кафе:

– Ах! Как это красиво… И грустно…

Первый актер:

– Почему прошлое нам кажется лучше и чище, более наивные, что ли? Почему?

Девушка из кафе:

– Может, потому, что мы были молодые…

Первый актер:

– Молодые, счастливые от ерунды… И думали мы только о дне сегодняшнем и еще думали: «Ах! Какие мы будем счастливые!» И еще: «И кем мы только не будем…» Ха! Ха! Ха! – Обращаясь ко второму актеру: – Если хочешь, чтобы Бог посмеялся над тобой, расскажи Ему о своем будущем.

Второй актер:

– Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом. Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…

Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты… Одинокие крики «Браво!»

Занавес поднимается, и они втроем кланяются под жидкие аплодисменты.

Я вспоминаю…

Сижу за столом и пишу.