Текст книги "Димитрий Самозванец"

Когда беглецы отошли на такое расстояние, что могли почитать себя в безопасности, Иваницкий бросился на колени и поблагодарил Бога за свое спасение. Его товарищи последовали сему примеру.

– Чудесный промысел ведет меня к великой цели! – воскликнул Иваницкий. – Без всяких особенных предосторожностей мы прошли от Москвы, чрез толпы сыщиков и лазутчиков, и наконец, подобно пророку Даниилу, избавились из вертепа, наполненного кровожадными зверями! Какой ужасный человек этот Хлопка! Не одна корысть, но и мщение вооружили его. Этот злодей с своею смышленостью и храбростью наделает много зла. Жаль мне России, но в нынешних обстоятельствах и Хлопка нужен…

– Как, этот кровопийца нужен! – воскликнул Леонид. – Знаешь ли, что, если б я попался к нему один и если б не думал, что могу быть полезен моему законному государю, то пожертвовал бы собою и убил этого злодея.

– Изверг, который грозит облить кровью и превратить в пепел Россию, по-твоему, нужен! – примолвил Варлаам. – Сомневаюсь, русский ли ты, Иваницкий.

– Любезные друзья! Вы судите как простые граждане, а не как люди государственные, – отвечал Иваницкий. – Все, что может потрясти силу Бориса, все, что может сделать недовольных его правлением, ныне нужно и полезно. И самые толпы буйных грабителей, кровавые зрелища, к которым они приучают народ, все это принесет выгоды и умножит силу царевича при появлении его в России. Вы не понимаете великого предприятия во всех его отраслях. Обрушить престол хищника Годунова нельзя ветром, словами. Димитрию должно будет разрушать, чтоб наново созидать. Повторяю, Хлопка есть также орудие Божьего гнева на пагубу Бориса; итак, он нужен…

– Бог с тобой! – сказал Варлаам, – ты, как змей-прельститель, указываешь на одну сладость в самом грехе. Страшно быть с тобою!

Леонид молчал, но на лице его показывалось неудовольствие.

– Поспешим в Лоев, – сказал он, – может быть, в этом лесу мы наткнемся опять на нужных Иваницкому людей. А во мне нет к этому ни охоты, ни душевной силы.

– Ты недоволен мною, – сказал Леониду Иваницкий. – Друг мой, напрасно ты даешь дурной толк моим словам. Кто взлезет на вершину крутой горы, тот не должен разбирать, за какую траву хватается – за пахучую, за колючую или ядовитую. Все средства хороши, которые скорее и надежнее ведут к цели.

– Правило адское! – возразил Леонид.

– Правда, но употребляемое людьми, которых называют мудрыми в государственных делах, – отвечал Иваницкий с улыбкой. – Ты видишь, что я хорошо перенял науку у царя Бориса.

До захождения солнца беглецы шли опушкою леса; наконец они вышли в поле и увидели перед собою город Лоев. Леонид остановился, взял Иваницкого за руку и сказал:

– Наконец мы в Польше, в месте, безопасном для тебя, но ты знаешь, что я осужден на изгнание из сей земли и что в ней вступил я в монашество под именем Леонида. Ежели меня узнают, то я должен буду заплатить жизнью за нарушение закона.

– Пустое! – возразил Иваницкий, – здесь, в земле, называемой свободною, опасно нарушать только права сильного. Я имею здесь связи, и всемогущие иезуиты защитят тебя. Для отвращения явной опасности не называйся Леонидом Криницыным. Я Позволяю тебе взять мое прозвание, Григория Отрепьева. В России оно известно только в некоторых монастырях и лишь в последнее время дошло до ушей царя Бориса, который не имеет здесь власти вредить нам. Мне не нужна здесь более монашеская одежда, здесь я опять польский дворянин.

Хлопка не обыскивал Иваницкого. Драгоценный крест был спрятан в волосах его, а червонцы в чересах, которыми он опоясывался по всему телу. С польской стороны не было ни застав, ни стражи в городе. В Лоеве находились две церкви: римско-католическая и православная и несколько десятков небольших деревянных домов. Каменное здание, в котором помещался пограничный староста (50) с сотнею польских воинов, обведено было земляным валом и палисадами. Беглецы вошли в жидовскую корчму, потребовали особой комнаты, поужинали и легли спать.

Наутро Иваницкий позвал к себе жида и велел ему достать готовую пару польского платья, саблю и нанять лошадей до Киева. Все было исполнено в самое короткое время, но никто не заботился о пришлецах и не удивлялся перемене наряда русского монаха. Жиды даже не осмеливались беспокоить вопросами Иваницкого, а местное начальство занималось только делами своих подчиненных. Иваницкий, одевшись пристойно, пошел к старосте, нашел его в оружейной палате и сказал:

– Я дворянин из свиты посла Речи Посполитой в Москве, литовского канцлера Сапеги. Он выслал меня из Москвы еще зимою с важными и тайными поручениями; но я был преследован лазутчиками царя Московского, скрывался и едва успел преодолеть опасности и достигнуть отечества. Я только вчера прибыл сюда и прошу вас уведомить меня, где ныне посол и в каком положении наши дела. В удостоверение справедливости слов моих вот вам открытый лист от канцлера с его печатью.

Староста, человек пожилой и опытный в делах, сперва осмотрел с ног до головы Иваницкого и с недоверчивостью слушал его рассказ; когда же увидел печать и подпись канцлера Сапеги, тогда приветствовал гостя и попросил в свои комнаты. Велев подать завтрак, староста посадил Иваницкого возле себя и сказал:

– Так это вы тот опасный человек, которого Московский царь ищет с таким усилием! Теперь понимаю! Ко мне приезжал чиновник московский и обещал от пятисот до тысячи рублей, если я выдам ему беглецов московских, которых он мне описывал важными преступниками, расстригами, развратниками, святотатцами. По волосам и по бородавке на лице я догадываюсь, что они искали вас, предуведомляя, что один из них говорит по-польски и по-латыни. Чиновник говорил мне, что вас видели в последний раз в Брянске в монашеской одежде. Не правда ли?

– Перед вами мне нечего скрываться. Московский царь хотел поймать меня, чтоб пыткою выведать тайну, с которою я был послан в Польшу от посольства. Вот мое преступление, а вина двух моих товарищей, истинных русских монахов, та, что они помогали нам в делах и провели меня скрытыми путями. Я взаимно должен был спасать их и привел сюда с собою.

– И очень хорошо сделали. Вот как эти москали хотели обмануть меня! Если б вы не явились ко мне, я мог бы дать позволение на поимку русских беглецов, и если б вы попались в руки московских сыщиков за городом, то пропали бы без возврату. Чем могу быть вам полезным?

– Я хочу ехать в Киев и прошу у вас военного прикрытия на несколько миль, пока не удалюсь от берега, – сказал Иваницкий.

– Очень хорошо, я вам дам стражу.

– Где же теперь канцлер? – спросил Иваницкий.

– Вероятно, в Вильне. Король с войском в Лифляндии, а московские послы приглашены в Вильну для утверждения мирного трактата, предложенного Сапегою.

Иваницкий простился с старостою и объявил ему, что сего же вечера намерен отправиться в путь. Староста обещал немедленно приготовить двадцать конных воинов и снабдить его всем нужным для дороги.

ГЛАВА IV

Беседа с монахом о древнем Киеве. Дух Украины. Любовь. Соблазнитель.

Иваницкий, осмотрев Антониеву и Феодосиеву пещеры в Киево-Печерской Лавре и помолившись мощам святых угодников, сел на скамье вместе с проводником своим, старым монахом, и с удовольствием отдыхал на чистом воздухе, услаждая взоры зрелищем прелестных окрестностей.

– По благочестию твоему вижу, сын мой, что в тебе душа православная, – сказал старец Иваницкому. – Но ты радуешься, смотря на Киев, а мы плачем, помышляя, что латины ниспровергают нашу веру – униею!

– Горесть твоя справедлива, святой отец, – сказал Иваницкий, – но ныне приближается время, в которое православие получит сильную подпору на севере, если только духовенство само того захочет.

– Не понимаю, из чего ты это заключаешь, сын мой? – возразил старец. – Напротив, ныне приходит время самое бедственное для православия. Прежние короли польские не противились желанию своего народа и не стесняли иноверцев. Ныне даже самые поляки православного исповедания, вожди и сенаторы, терпят притеснения! При вступлении на престол Сигизмунда III только два католика заседали в светском Сенате, а ныне православные и вообще иноверцы всеми мерами устраняются от влияния на дела (51). Иезуиты овладели умом и сердцем короля, склонили на свою сторону знатных и богатых честолюбцев и ухищрениями и насилием влекут всех иноверцев соединиться с римскою церковью, пасть к ногам папы! За нас некому вступаться. Еще Киев не тронут, ибо князья острожские берегут его. Но бог знает, что будет вперед! Уже заведен здесь иезуитский коллегиум, уже иезуиты привлекли в школы свои богатейшее юношество и с амвона проповедуют среди русского народа, что вне римской церкви нет спасения, что православие есть ересь, и поносят учение наше и наших святителей!

– Все это должно скоро кончиться, – сказал Иваницкий с жаром.

– Не думаю и не надеюсь, – отвечал монах. – Между духовенством нашим нет согласия, а светские люди, особенно казаки, больше думают о мирских выгодах, нежели о душевном спасении.

– Однако ж Косинский и Наливайко восставали за веру; в Вильне, в Витебске, в Могилеве православные также воспротивились унии и подняли оружие противу притеснителей православия, – сказал Иваницкий. – Мне кажется, что, если б русский царь объявил покровительство православию и призвал храбрых украинцев к оружию, то нашлось бы много охотников. Как ты думаешь, отец мой?

– Мне нельзя даже и думать об этих делах, – отвечал старец, посмотрев на Иваницкого недоверчиво. – Ты видел, что восстание Косинского и Наливайки не удалось. Они разбиты и казнены как мятежники, а уния еще более укрепилась после этого несчастного дела. Может быть, найдутся и духовные, которые желали бы, чтоб русские цари владели Киевом и Украиною. Но казаки и богатые граждане, привыкшие к буйной свободе под польским правительством, опасаются русского владычества. Они бы желали быть вовсе независимыми и от Польши, и от России, составлять особое княжение, как было в старину (52).

– Это нелепая мысль! – сказал Иваницкий. – Как можно думать, чтоб такое слабое княжество удержалось между тремя соперничествующими державами, каковы Россия, Польша и Крым под покровительством турецкого султана? Украина была бы самою несчастною землею.

– Твоя правда, – отвечал старец, – и я так думаю, но не все головы судят здраво. Есть такие, что думают, будто бусурманы будут покровительствовать Украине охотнее, чем Польша или Россия. Но это не мое дело.

– Я еще не осмотрелся в городе, но мне кажется, что он весьма крепок, – сказал Иваницкий.

– Я не воин и не могу об этом судить, – отвечал монах. – Город стоит на горе, посреди обширной равнины; между этою горою и новым Киевом течет Днепр. Новый город имеет вид треугольника и окружен деревянной) стеною с деревянными же башнями. Крепкий замок лежит на покатости горы и возносится над новым городом; но старый город выше его. В замке есть пушки и воины польские, но сам город слабо защищен. Осмотри, ты лучше меня рассудишь это дело (53).

– Много ли здесь церквей? – спросил Иваницкий.

– Православных не более десяти, – отвечал монах, – а на моей памяти еще было сорок. Главные: святой Софии – против ратуши и святого Михаила – под замком. Прочие рассеяны в разных частях города и находятся при монастырях. Знаменитая церковь святого Василия теперь в развалинах, на которых поныне видны неявственные греческие надписи из первых времен христианства в сих странах. Католики имеют здесь четыре церкви: соборную, доминиканскую на рынке, отцов бернардинов под горою, иезуитскую между бернардинскою и рекою. Был ли ты в храме святой Софии?

– Еще не успел.

– Советую тебе помолиться в нем и полюбоваться велелепию сей первой твердыни православия, – продолжал монах. – Она устроена по образцу храма византийского. Своды ее сложены из горшков, наполненных землею и повлеченных гипсом. Стены выкладены разноцветными камнями с таким искусством, что невозможно распознать, живопись ли это или тканье. Царские двери и ризница удивят тебя своим богатством. В сем храме почиют останки князей русских и святителей. Церковь эта недавно обновлена в древнем вкусе, равно как и церковь святого Михаила, которую покрыли позлащенною медью.

– Я слыхал, что здешние храмы и монастыри вмещают в себе великие сокровища, – сказал Иваницкий, лукаво посмотрев на инока.

– Образа и ризницы богаты, но о сокровищах не знаю, – отвечал монах.

– Если б духовенство захотело употребить казну монастырскую на защиту православия, если бы, например, предложило русскому царю сокровища, – сказал Иваницкий, внимательно посматривая на старца.

– Это не мое дело, – возразил старец. – Об этом надобно знать владыкам и архимандритам.

– Ты напрасно скрываешься предо мною, отец мой, – сказал Иваницкий, – ты знаешь, что я русский душою и верою и болею об упадке православия. Мне сказывали, что ты пользуешься большим уважением у всех противников унии и что твоими советами сделано много для отражения сего несчастья.

– Что значат советы отшельника! – сказал старец. – Я могу только молиться – и молчать.

Иваницкий, видя, что осторожный монах избегает решительных ответов на его вопросы, переменил разговор и спросил:

– Не знаешь ли, отче, где живет здесь греческий купец Критос, давно поселившийся в Киеве и женатый на киевлянке?

– Он уже перешел в вечность, – отвечал монах, – снедаемый горестью и раскаянием за то, что погубил дочь свою, выдав ее из честолюбия за латина. Вдова его, добрая и набожная Анна, с дочерью Калерией живет в старом городе. Но я бы напрасно толковал тебе, как найти дом и улицу. В целом Киеве только три порядочные улицы: прочие ни прямые, ни кривые, а составляют род лабиринта. Это странное сплетение переулков, в которых каждый строится, как ему угодно. Я дам тебе проводника.

Монах вошел в один из домов, в которых живут чернецы вокруг церкви, и возвратился с юношею, поручив ему проводить Иваницкого.

Вышед из ограды лавры, лежащей на расстоянии четверти мили от города, и миновав русский монастырь святого Николая на горе близ Днепра, Иваницкий пришел в Киев и, пробираясь по немощеным улицам между рядами деревянных домов, построенных на русский образец в одно жилье с подвалом, остановился возле одного старого дома с раскрашенными ставнями. Проводник, сказав ему, что здесь живет вдова грека Критоса, удалился. Иваницкий брякнул кольцом в калитку, и старая служанка вышла отворить ее.

В сенях встретила его пожилая женщина в русском шелковом шугае темного цвета. Голова ее повязана была черным платком.

– Желаю тебе здравия и всякого благополучия, Анна Петровна! – сказал Иваницкий. – Я пришел к тебе с известием от приемыша твоего, Алексея Криницына.

– От моего Алеши! – сказала Анна, всплеснув руками. – Он жив, бедненький! – примолвила она и залилась слезами. – Войди, батюшка, в светлицу, – сказала Анна и, переступя за ним через порог, воскликнула: – Калерия, Калерия, поди сюда, друг мой! Алеша, брат твой, жив. Вот от него вести!

Из другой комнаты выбежала опрометью девица и, увидев чужого человека в богатом польском полукафтанье, с золотым кушаком и саблею, остановилась, потупила глаза и, не будучи в состоянии ни скрыть внутреннего движения, ни преодолеть девической скромности, сказала дрожащим голосом:

– Где же брат Алексей?

Между тем Иваницкий смотрел с удивлением на красавицу. При высоком росте она была стройна, как серна. Черные, как смоль, волосы разглажены были по обеим сторонам высокого чела, а по плечам ниспадали две косы, заплетенные голубою лентою. Большие черные глаза, осененные длинными ресницами, сияли, как звезды на небе. Орлиный нос и коралловые уста придавали величественный и вместе приманчивый вид благородной физиономии. Белое лицо покрыто было живым румянцем. Полная грудь воздымалась от внутреннего волнения. Красавица подняла глаза, посмотрела на Иваницкого, и сердце его забилось сильно, пламень пробежал по жилам.

– Присядь, родимый, и расскажи нам, что ты знаешь о нашем Алеше, – сказала мать. Но Иваницкий не слышал слов ее и смотрел на прелестную девицу, которая, приметив замешательство гостя, пришла в большее смущение. Мать продолжала: – Мы знаем уже о несчастиях, которые он претерпел в Варшаве, знаем о пагубной встрече его с моим зятем, но нам сказали, что сын мой после того умер. – Иваницкий все еще молчал. Калерия повторила вопрос матери, и Иваницкий отвечал:

– Умер для света: Алексей постригся в монахи.

– Да исполнится святая воля Господня! – сказала мать. Дочь тяжело вздохнула и утерла слезы белою рукой. Добрая Анна, приписывая смущение гостя той горести, которая снедала ее собственное сердце, и посадив гостя за стол под образами, остановилась напротив, ожидая объяснения. Наконец Иваницкий пришел в себя и, взглянув еще раз на Калерию, потупил взоры и сказал:

– Алексей осужден в Польше на изгнание, а кроме того, опасается мщения родственников Прошинского. Он принял монашеский чин и поселился в отечестве своем, в России. Некоторые важные дела принудили его возвратиться в Польшу и скрываться до времени под чужим именем. Он бы рад броситься в ваши объятия, но ты, Анна Петровна, и покойный муж твой запретили ему являться в вашем доме. Он не смеет преступить приказания тех, которые заступали ему место родителей, которых он любил более своей жизни…

– Пусть явится! – воскликнула мать. – Ныне обстоятельства переменились. У меня нет ничего дороже, кроме его и моей дочери. Ах, если б была жива моя Зоя! – Мать залилась слезами. Калерия закрыла руками прелестное лицо свое и плакала.

– Итак, вы сегодня увидите его, – сказал Иваницкий.

– Он здесь! – воскликнули вместе мать и дочь.

– Здесь и живет вместе со мною, – отвечал Иваницкий и, чувствуя тяжесть на сердце, поклонился женщинам и вышел. Голова его горела, кровь кипела; он долго ходил по городу без всякой цели, пока решился возвратиться домой.

Варлаама не было в жилище, Леонид сидел один у окна, подпершись локтем. Взглянув на Иваницкого, он приметил перемену в чертах его лица.

– Не новая ли беда угрожает нам? – спросил хладнокровно Леонид.

– Беды нет, – отвечал Иваницкий угрюмо, – но кажется, что в Киеве закатилось мое счастье…

– Зачем ты завел меня в этот город! – воскликнул Леонид, – здесь и я схоронил мое счастие. Здесь я не могу быть спокоен ни минуты, будучи так близко от любимых мною и не смея к ним явиться!..

– Ты увидишь их, – отвечал Иваницкий протяжно и как будто с неудовольствием. – Я был в доме твоей воспитательницы, сказал, что ты здесь, и она и дочь ее ожидают тебя в свои объятия.

Леонид вскочил с своего места. Лицо его разыгралось радостью.

– Ты видел их, ты говорил с ними! – воскликнул он. – Здорова ли мать моя, здорова ли моя Калерия?

– Мать здорова, а Калерия… Калерия… она здорова… Я от роду не видал такой красавицы! – сказал Иваницкий.

– О, друг мой, если б ты видел Зою! – воскликнул печально Леонид. – Но и Калерия так же добра, так же умна, так же чувствительна, как сестра ее. Это моя воспитанница. Втайне я обучал обеих сестер наукам, которые неприступны доселе нашим россиянкам. Калерия воспитана лучше многих польских боярышень, славящихся в чужих землях ловкостью и умом. Я горжусь моим созданием. Ах, Зоя, Зоя! – Леонид горько заплакал. – Я теперь счастлив, друг мой! я могу плакать, – примолвил он. – Не смею показываться на улицах в городе, где меня знают многие, но лишь смеркнется, полечу туда. Боже мой! Я не думал, чтоб когда-нибудь мог ощущать радость. Но вот я счастлив!

Леонид сел на прежнем месте и задумался. Иваницкий долго прохаживался по комнате и наконец подошел к Леониду, сел возле него и сказал:

– Друг мой! увидев Ксению, дочь царя Бориса, я думал, что в свете не может быть совершеннее красавицы: она явилась очам моим, как чистая голубица в сиянии ангельской красоты и непорочности. Я думал, что все блаженство в черных ее очах, на нежных ее устах, на белоснежной груди. Голос ее трогал сердце мое, как струны сладкозвучной арфы, взоры разливали какую-то томность в душе моей. Увидев Калерию, я ощутил новую жизнь. Взоры ее зажгли кровь мою, голос потряс весь бренный мой состав и проник в душу. Ты терял рассудок от любви к Зое, друг мой, я с ума сойду от любви к Калерии! Спаси меня! или убей, или помоги мне, позволь любить сестру твою!

– Молодой человек, успокойся! – сказал Леонид важно. – Я узнал тебя совершенно. Душа твоя пламень, тело закаленная сталь, а ум твой сколь ни высок, но еще не укрепился до того, чтоб обуздывать страсти. Душа твоя не может оставаться в покое: без впечатлений она потухнет, как огонь без вещества. Две сильнейшие страсти, требующие всех сил жизни, – любовь и честолюбие – имеют на тебя самое сильное влияние. Когда ты мне говорил о любви своей к царевне, я почитал тебя мечтателем и был спокоен, зная невозможность увенчать успехом твои желания. Но теперь, когда душевный твой пламень обратился на сестру мою, на особу, которая мне дороже всего в жизни, я не могу быть равнодушным зрителем. К обладанию сестрою моею один путь – чрез церковь; на всякой другой стезе к ее сердцу ты встретишь мстительное железо. До сих пор не знаю подлинно ни роду твоего, ни племени, но кто бы ты ни был, если Калерия изберет тебя сердцем, если мать ее согласится соединить вас, я не скажу ни слова. Слишком много претерпел я, чтоб противиться сочетанию сердец по взаимному выбору. Не возбраняю тебе видеть Калерию и искать любви ее. Иваницкий бросился в объятия Леонида, прижал его к сердцу и в исступлении страсти воскликнул:

– Ты не знаешь, кто я! узнаешь – и… узнаешь! Я приуготовлю для Калерии судьбу, которой позавидуют первые девицы в обоих государствах. Я возвеличу ее, возведу на высокую степень, я…

– Друг! – сказал Леонид, – умерь свой восторг. Счастье для женского сердца не в величии, не в богатстве, но в любви, в нежности. Не забавляйся мечтами до времени. Еще ты не знаешь Калерии, еще она один только раз видела тебя.

Между тем смерклось, и Леонид, окутавшись в рясу, пошел к своим любезным. Иваницкий остался один и, желая рассеяться, вышел прогуляться на берег Днепра.

* * *

Прошло четыре месяца с тех пор, как Иваницкий в первый раз увидел Калерию, и все приняло другой вид в доме. Леонида уже не было в Киеве. Иваницкий овладел совершенно умом вдовы Критоса и сердцем прелестной Калерии. Он проводил дни в доме Анны и был в нем семьянином, заступил место Леонида.

Пламенная душа и чувствительное сердце суть пагубные дары природы, особенно в женщине, когда она должна идти в жизни путем испытаний. Каждая черта лица, каждое движение, каждый взгляд Калерии обнаруживали душу необыкновенную, огнедышащий вулкан, прикрытый только легкою оболочкою девической скромности. Но и эту оболочку сорвала любовь, и пламя вспыхнуло со всею силою.

Много женихов представлялись Калерии, но она, пользуясь свободою польских девиц, старалась узнавать душевные их свойства, и из числа многих красавцев, юношей богатых и умных, ни один ей не пришел по сердцу. Ива-ницкий – не красавец, – скрывая свое происхождение и не расточая пред нею богатства, приобрел любовь ее пылкою, исступленною своею страстью, умом необыкновенным, красноречием пламенным и какою-то дикою смелостью. Когда Иваницкий рассказывал о каких-нибудь делах или подвигах великих мужей славянских поколений, он переливал пламень свой в слушателей, исторгал слезы и ворочал сердцами по произволу. Когда он наедине говорил Калерии о любви своей, он не жил, но пылал, и слова его, взоры, как ядовитые стрелы, впивались в сердце красавицы. Рассуждая с стариками киевскими, собиравшимися иногда в доме Анны, Иваницкий изумлял мудрейших своею мудростью и льстил их надеждам, предсказывая блистательную участь Киева, умилял их, проливая вместе с ними слезы о несчастиях святого града. Доброй Анне он рассказывал о чудесных похождениях святых, пострадавших за веру, и толковал ей Священное Писание. Кто только знал Иваницкого, каждый любил его, каждый уважал, каждый удивлялся ему. Калерия следовала общему мнению и внушению своего пылкого сердца, которое ожидало только искры, чтоб воспылать. Оно воспылало!

Иваницкий истинно любил Калерию и не думал воспользоваться ее слабостью, не имел замысла обольстить ее. Но могут ли влюбленные ручаться за твердость? Одна несчастная минута решила участь любовников…

Зоркий, наблюдательный взор Леонида был несносен Иваницкому. Он нашел соумышленников, которые уверили Леонида, что родственники Прошинского открыли его убежище и хотят или погубить его тайно, или предать в руки правосудия. Иваницкий, будто по дружбе и по великодушию, спас Леонида, дал ему денег и отправил с письмами к своим знакомым в Львов, обещая вскоре за ним последовать. После сего он более не скрывался с своею любовью, получил позволение матери жениться на Калерии и медлил, будто ожидая позволения и прибытия родителей из отдаленной польской провинции. Добрая Анна часто посещала храмы Божий, и Иваницкий как жених имел случаи беседовать наедине с дочерью. Он воспользовался заблуждением страсти…

Однажды, в погодный сентябрьский вечер, Иваницкий сидел под ореховым деревом в саду возле Калерии и в задумчивости смотрел на небо. Некоторое время продолжалось молчание. Вдруг на глазах Калерии навернулись слезы.

– Любишь ли ты меня? – сказала она.

Иваницкий взял красавицу за руку, посмотрел на нее и сказал хладнокровно:

– Я люблю тебя, но не могу быть всегда предан одной только любви. Поприще жизни моей усеяно терниями: мне предлежат дела великие, голова моя не может всегда следовать внушению сердца.

– Скажи, какие несчастия угрожают тебе, какие дела ты намерен предпринять; я разделю с тобою горести и опасности; пойду на смерть с тобою! – отвечала Калерия.

– Нет, милая, это невозможно, – возразил Иваницкий. – Бывают случаи в жизни, где женщины не должны действовать, где любовь и нежность вреднее чувств самых ненавистных, где…

Калерия прервала слова Иваницкого:

– Ты перестал любить меня! – воскликнула она. – Любовь не может быть помехою в делах великих и благородных; напротив, она возбуждает к ним.

– Иногда, но не в моем положении, – отвечал Иваницкий хладнокровно.

– Мучитель! Зачем же ты вселил в меня любовь, зачем обманул меня! – воскликнула Калерия. Она побледнела, встала и сказала в сильном внутреннем движении:– Слушай! Судьба моя совершилась. Я отдалась тебе легкомысленно, но не думай, чтоб ты мог отбросить меня, как сорванный цвет. Иваницкий! ты посягнул на честь мою и заплатишь жизнью, если отважишься на мое поругание. С некоторого времени примечаю я твою холодность. Ты что-то замышляешь недоброе. Ты показывал нам письма от твоих родителей, но время летит, они не являются, и брак наш отсрочивается со дня на день, с недели на неделю. Брата моего нет здесь. Не ты ли удалил его? Но я не имею нужды в мстителе. Мой мститель на небе и поразит тебя вот этою рукою! – Калерия протянула правую руку и, помолчав, продолжала: – Я всегда страшилась любви; вкусив сладость ее, готова вкушать и горести, но не перенесу поругания. Если ты до сих пор не узнал меня, так познай теперь. В моих жилах течет кровь русская и кровь греческая. Как женщина русская я не снесу бесчестия; как гречанка буду уметь отмстить. Я жена твоя! Отныне мы неразлучны. Вместе жить или вместе умереть!

Иваницкий взял Калерию за руку, посадил возле себя, прижал к сердцу и сказал:

– Я люблю тебя, твой навсегда, но не могу явно вступить с тобою в брак до совершения моего великого предприятия. Знай, что царевич Димитрий Иванович, которого хотел умертвить царь Борис, жив и скрывается в Польше, в отдаленном городе на берегах Вислы…

– Царевич Димитрий жив! – воскликнула Калерия.

– Да, жив, и я первый друг его, первый его поверенный. Я ходил в Москву приготовить умы к его возвращению, нашел везде готовность служить законному государю и должен возвратиться к царевичу, объяснить ему расположение московского народа, составить предначертание к завладению вотчиною его, Россиею. Любовь к тебе удержала меня четыре месяца; между тем я изменил долгу и присяге. Вот что меня мучит! Я должен поспешить к царевичу, возвратить ему драгоценное доказательство его происхождения, вот этот крест, – при сем Иваницкий показал Калерии алмазный крест, висевший у него на груди, – и отдать отчет в моем посольстве. Я русский – и не могу изменить законному государю, который мучится в ожидании меня. Теперь видишь ли, что я люблю тебя, поверяя тебе тайну, с которою сопряжено более, нежели счастье и жизнь моя, сопряжено благо отечества? Итак, позволь мне отлучиться, повидаться с царевичем, овладеть престолом московским для законного государя, прославиться, достигнуть почестей и величия. Когда же подвиг наш совершится, я возвращусь к тебе, обвенчаюсь с тобою торжественно и повезу в Москву наслаждаться моею любовью, блеском моей славы, моего величия!

– Димитрий Иванович жив! – сказала Калерия. – Да ниспошлет ему Господь Бог успех в правом деле. Не стану удерживать тебя на поприще славы, но хочу последовать за тобою. Почему же супруга царского друга не может явиться к государю? Обвенчаемся, и я еду с тобою, буду услаждать труды твои нежным соучастием, оберегать в опасностях… Для любви нет ничего невозможного!

– Нет, любезная Калерия! я не могу явиться теперь к царевичу с женою. Мне предстоит много трудов, разъездов, переговоров. Я должен буду переноситься с места на место. Может быть, я должен буду искать помощи в Крыму, в Цареграде. Твое сопутствие подвергнет тебя и меня опасности и повредит делу. Ты знаешь уже, что я прибыл сюда с Леонидом в одежде инока. Эта одежда спасает меня от взоров любопытных и открывает вход всюду, где мне должно будет хлопотать тайно о делах царевича. Я не могу странствовать с женщиною.

Калерия задумалась и отвечала:

– Я не променяю блага отечества на собственное счастье. Иди, куда призывает тебя долг, честь и присяга! Оправдываю и цель твою, и средства, ибо для отечества должно всем жертвовать. Но мы можем обвенчаться тайно, и если тебе суждено погибнуть в великом подвиге, я не переживу тебя, но умру законною женою Иваницкого, друга Московского государя.

Иваницкий помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, и наконец сказал:

– Хорошо, друг мой! Если для твоего спокойствия нужно это, я готов. Послезавтра обвенчаюсь с тобою. У меня за Днепром в одной деревне есть приятель священник. Я предуведомлю его – желание твое исполнится.

Иваницкий поцеловал Калерию и сказал, что он завтра к ней не будет, ибо должен приготовить все к тайному выезду и бракосочетанию. Любовники расстались.