Текст книги "Психология древнегреческого мифа"

Прошли годы. Тиресий умер, прожив шесть человеческих поколений; но даже смерть не помрачила его ясного сознания. Белая скала и мутная Лета были бессильны против него, он сохранил его даже среди теней Асфоделова луга. Свою пророческую вышку в Фивах он передал своей молодой и прекрасной дочери Манто. Умер и Креонт; престол Лабдакидов унаследовал Лаодамант, молодой сын Этеокла.

Но вместе с Лаодамантом подросли и Эпигоны; настало время исполнения данной на похоронах отцов клятвы. Адраст был еще жив, но по своей старости он мог быть скорее почетным главою нового войска, чем ее деятельным вождем. В таковые годился скорее его сын Эгиалей; но Эпигоны с Эгиа-леем включительно желали поручить эту должность Алкмеону, сыну Амфиарая. Алкмеон жил с Эгиалеем в тесной дружбе, но от похода он охотнее всего уклонился бы вовсе. Не из трусости – он был храбр, как лев, – и не по той причине, как некогда его отец. Нет; но на нем лежал долг другой, страшной мести, которую он откладывал со дня на день. Когда он был еще мальчиком, его отец, навсегда прощаясь с ним, сказал ему, что он идет на верную гибель и что его убийца – Эрифила, его жена и мать Алкмеона. Он знал, что его отец и на том свете томится в горе, пока за него не совершена месть – и что этой мести он ждет от него, своего сына. И вот несчастный мечется, подобно травленому зверю. Он идет в Потнии, где подземная обитель его отца: разрешает ли он ему идти с Эпигонами против Фив? «Сначала месть, а затем уже поход». Так решил Амфиарай, справедливейший из смертных. Он идет в Дельфы вопросить бога: сужден ли успех оружию Эпигонов? «Да, если их вождем будет Алкмеон». Так решил Аполлон, провидец среди богов. Все выходы преграждены, никакая сила не спасет его от ужасного долга. Он вернулся в Аргос как бы на казнь; действительно, ему пришлось казнить свою чистоту, свое благочестие, свою любовь. И на следующий день аргосцы со страхом жались друг к другу при его появлении и повторяли слова, которые отныне уже срослись между собою; слова проклятия: «Алкмеон – матереубийца».

Говорят, что пролитая родная кровь вызывает из преисподней страшных богинь-мстительниц, Эриний; но нет, никто и ничто его не тревожит. Эпигоны приходят за ним, требуют, чтобы он был их вождем – он, матереубийца! И он идет с ними и правит войском, и боги и люди не возмущены. При городке Глисанте против них выходит фиванская рать с молодым Лаодамантом во главе; против Лаодаманта выступает смелый Эгиалей, происходит между ними жаркий поединок – и Эгиалей падает от руки Лаодаманта. Смерть его лучшего друга вырывает Алкмеона из его забытья, он бьется с Лаодамантом – боги посылают победу матереубийце. Лаодамант гибнет от его руки. Фиванская рать бежит, народ уже не надеется на спасение, он выговаривает себе только право безопасно покинуть город Кадма и Амфиона. Эпигоны это разрешают. И вот в ту же ночь фиванцы снаряжают фургоны, берут с собою своих жен и детей и что у кого было наиболее ценного и уходят, разделяясь по деревням; когда на следующий день Эпигоны входят в Фивы, город уже пуст. Добычи еще осталось много, она будет разделена между победителями; пока все выносится наружу. На вышке Тиресия находят Манто: как быть с ней? Вспоминают данный обет: самую прекрасную добычу посвятить Аполлону. Решают отправить вещую деву к вещему богу в Дельфы.

Теперь уже ничего в городе не остается, кроме стен – стен городских, стен домов. Огонь и булат довершают дело разрушения. Теперь только Аластор Лаия окончательно изгнан: он покинул долину Йемена вместе с дымом его города. Нет Кадмеи, нет семиврат-ного вала; если новый змей пожелает занять пещеру Дирцеи – ему никто препятствовать не будет.

Но одно – Фивы, другое – фиванская область. Власть над нею Семь вождей прочили Полинику, ради которого состоялся их поход; теперь естественно было ее предоставить его сыну Ферсандру. А мало-помалу под холмом Кадмеи образовался посад – не город, а именно посад. Его стали называть «Нижними Фивами» Ну-pothebai. В этом положении находились дела, когда разыгралась Троянская война и прочие события, которые будут рассказаны в дальнейших очерках. И лишь к началу следующей эпохи – той, которой будет посвящена вторая часть этой книги, – после переселения северных племен в Среднюю Грецию и Пелопоннес, кремль на Кадмее был снова укреплен и вновь возник город, который стал называться Фивами. И он расцвел и окреп и подчинил себе прочие города Беотии от Орхомена до Киферона; а с ним воскресла и слава былых времен, слава Кадма, Амфиона, Эдипа – и эта слава уже не померкнет никогда.

Пируют победители на тризне Эгиалея при дворе царя Ферсандра, наскоро возникшем из крестьянской избы; гремят игры в честь героя и в утешение его убитому горем старому отцу Ад-расту. Все Эпигоны приняли в них участие, все одержали победы, кто в том, кто в другом состязании; никто столько, сколько Диомед. Паллада ему явно покровительствует: он и в битве при Глисанте отличился, и здесь. Видно, она на него перенесла ту любовь, которую питала раньше к его отцу Тидею.

Но где же главный победитель и в то же время лучший друг чествуемого героя – где вождь Эпигонов, Алкмеон? Его уже никто не видел с того утра, когда аргосская рать вошла в Амфионовы стены. В самом деле, где Алкмеон?

Адраст поднимает свою поникшую голову:

– Обезумел.

– Как обезумел? Почему?

– Его наконец настигли Эринии его матери, моей сестры Эрифилы. Аполлон его оберегал до тех пор, пока он был нужен как вождь в вашем походе; со времени вашего победоносного входа в покинутый город эта служба кончилась, и он уже не мог уклониться от кары. Да, справедливы приговоры богов! И я наказан за то, что, будучи братом злодейски умервщленной, разделил труды похода с ее сыном-убийцей!

После этих слов он покрыл голову плащом и уже не прерывал своего понурого молчания.

У южного подножия Эриманфа расположен в дикой гористой местности среди дремучих дубовых лесов аркадский город Псофида. Туго приходилось его жителям от их буйных соседей, беззаконных кентавров, переселившихся с фессалийского Пелиона в предгория Эриманфа; и лишь недавно, с тех пор как Геракл их перебил, мирная жизнь стала возможна и здесь. Все же и теперь сюда почти никогда не заглядывал чужестранец; нелегко было пробраться через окружавший Псофиду лес, да и ни к чему: жители были скромными пастухами, даров Деметры не знали и свое козье молоко закусывали лепешками из желудевой муки. Правил этим городом по-отечески царь Фегей. Сам он был стар, но ему помогали в делах правления и хозяйства его два крепких сына, Проной и Агенор, и его дочь, кроткая красавица Алфесибея. И вот сидят они однажды в зимний вечер – а зимы здесь люты – и греются у огня – трое мужчин и четыре женщины, мать, дочь и две снохи. Вдруг слышат, кто-то стучится в дверь. Агенор отворяет. Входит юноша, бледный, жалкий, с блуждающими глазами, с всклокоченными волосами. Беспокойно озирается кругом – и бросается к очагу, к ногам царицы.

– Встань, мой гость! Не бойся: здесь никто тебя не тронет.

– Пусть бы тронули, пусть бы убили; но только не это, не это!

– Да кто же тебя преследует?

– Они… те страшные, которых и назвать нельзя. Они и теперь со мной, только к вашему очагу приблизиться не смеют; вы их не видите, но я их вижу…

– Да чего же ты ищешь?

– Очищения! Всю Элладу обошел, весь Пелопоннес – везде отказывают. О, сжальтесь, дайте мне очищение!

– Да кто же ты? И в чем твой грех? Пришелец выпрямился, оставаясь, однако, на коленях у ног царицы; он обвел хозяев беспокойным взором, и горькая улыбка искривила его уста.

– Не узнаете? Иль есть в Элладе такое место, куда бы не проникла весть об Алкмеоне-матереубийце?

Царь Фегей грустно покачал головой: хотя Весть и богиня, а все же нелегко ей пробраться через наши дремучие леса.

Но Проной строго посмотрел на странника:

– Ты ее принес, ты и унеси! Мы живем в мире с богами и не желаем знать тех страшных, которых ты назвать боишься.

Агенор присоединился к брату:

– Оставь нас, не оскверняй нашего чистого очага!

Но царица положила пришельцу руку на голову и кротко, по-деревенски, погладила его по его жестким волосам:

– Оставьте его, он мой проситель. И я требую, чтобы мы прежде всего выслушали его рассказ.

Алфесибея принесла еще стул, покрыв его медвежьей шкурой. Алкмеон опустился на него, но рукой продолжал держаться за очаг и не сводил глаз со стены входа, где он видел нечто, невидимое для других. Он начал свой рассказ со своего детства, с прощальных слов своего отца, которые он запомнил, еще их не понимая. Рассказал, как мало-помалу в нем пробудилось сознание страшного долга, возложенного на него его отцом, как оно отравило ему все его отрочество, которое он провел при матери, чуждаясь ее нежности и чувствуя себя ее намеченным убийцей. Рассказал, как он старался уйти от долга, обращаясь к отцу, к Аполлону, – тщетно. Рассказал и то, что было последствием и завершением. Оба брата, вначале прерывавшие его строгими вопросами, мало-помалу умолкли; Алфесибея не промолвила ни слова, но ее кроткий взор неустанно покоился на несчастном, и под влиянием этого взора и его душа стала спокойнее, точно под мягкими лучами летней луны.

Когда он кончил, воцарилось долгое молчание. Наконец Фе-гей, все время молчавший, поднял голову.

– Мой дух говорит мне, Алкмеон, что ты скорее несчастный, чем преступный человек… и что Эрифилу убил не ты, а твой отец и Аполлон. А вы, мои сыновья, что скажете?

Проной и Агенор переглянулись.

– Нам все-таки боязно, отец; но решать – дело твое, а исполнять – наше.

– Мнение других я угадываю. Итак, Алкмеон, ты проведешь эту ночь под святою сенью очага, а завтра я совершу над тобой установленный Аполлоном обряд очищения.

– Отец мой! – прошептал благодарный Алкмеон, целуя руки старца. Алфесибея удивилась, но тотчас вспомнила, что очиститель, по эллинскому обычаю, очищаемому вместо отца. Но она заметила тоже, что и сразу то слово ей вовсе не было неприятно, – и покраснела.

На следующее утро был принесен поросенок, и таинственный обряд очищения состоялся. Алкмеон успокоился, здоровый румянец покрыл его щеки – и тут только все увидели, как он был прекрасен; рядом с обоими сыновьями Фегея он производил впечатление сошедшего с Олимпа бога. Он часто отправлялся на охоту с ними, особенно на медведей, которых было много в лесах Эриманфа, – и всегда выходило, что не он у них, а они у него учились. Алфесибея все чаще на него засматривалась, все чаще краснела: при простых нравах этой глухой Аркадии она и не старалась скрывать свою тайну, и все видели, к чему дело клонится. Но именно поэтому братья сочли своим долгом выразить свое неудовольствие.

– Прости, отец, – сказал Проной со своей обычной деревенской прямотой, – но разве ты забыл, что ты имел в виду, когда давал нашей сестре имя – имя «умножающей стада коров»? Ты рассчитывал на вено, которое получишь за нее. Коров у нас мало, все только козы; а вена нам аргосский изгнанник, конечно, не даст.

Алкмеон улыбнулся; он отстегнул свой пояс и добыл из его полости одну вещь.

– Проной, во сколько коров ценишь ты это украшение?

У Проноя широко раскрылись глаза. На его коленях лежало ожерелье невиданной красоты. С крученого золотого обруча спускались семью треугольниками семь золотых сеток; каждая кончалась золотой пластинкой с багровым камнем, только седьмая была украшена сверкающим алмазом.

– Думаю, что во всей Аркадии такого числа не найдется, – сказал он, улыбаясь.

– Позволь же, мой отец, вручить тебе его как вено за твою дочь, если ты считаешь меня достойным быть твоим зятем.

Слезы радости брызнули из глаз старика.

– Мне оно ни к чему и будет гораздо больше на своем месте здесь, – сказал он, обвивая ожерельем белую шею Алфесибеи.

Та не говорила ничего, но румянец ее щек соперничал с багровым сиянием шести самоцветных камней, а блеск ее глаз со сверканием седьмого.

Прошел год ничем не омраченного-счастья; но второй уже принес с собой зародыш разочарования. Отчего, в самом деле, боги не посылают детей Алкмеону и Алфесибее? Никто этого вопроса открыто не ставил, но у каждого были свои мысли, а у обоих братьев самые определенные: детей – матереубийце! Но ведь он был очищен! Да, указанный Аполлоном обряд смывает родственную кровь; но – кровь матери?

Значит, очищение было неполным?

Однажды Алкмеон проходил с женой по темной сени дома – вдруг его точно отбросило назад; он застонал и покрыл глаза рукой. «Алкмеон, что ты?» – «Ничего, так, воспоминание». Но его веселость с тех пор исчезла. Он просил Алфесибею не отлучаться от него и смотреть на него своими кроткими глазами: от них, говорил он, исходит какое-то голубое облако, и ему в нем хорошо. Все чаще и чаще вздрагивал он, вперяя свои взоры в какую-то точку, говорил с кем-то – в первое время тихо, невнятно, но чем дальше, тем громче и исступленнее: «О матушка, зачем ты натравливаешь их на меня!» Потом он приходил в себя, несколько дней все было хорошо; потом опять.

– Послушай, Алкмеон, – сказал ему однажды Проной, видя, что он опять успокоился, – ты замечаешь и сам, что твоя болезнь усиливается. Пока ты не дошел еще до того состояния, в котором ты тогда пришел к нам, пока твои здоровые дни еще преобладают – отправься в Дельфы, обратись за советом к богу, подвинувшему тебя на это дело.

Трудно было убедить Алфесибею, чтобы она согласилась на эту разлуку; но ее необходимость была слишком очевидна. «Иди, мой любимый, и вернись здоровым!» И он ушел.

У порога дельфийского храма его встретила Манто; посвященная Аполлону, она служила ему пифией в дни вещаний. Пленница Эпигонов узнала их бывшего вождя: «Чего требует от меня мой господин?» – «Твой господин, – грустно ответил ей Алкмеон, – просит тебя узнать у его и твоего общего господина, как ему исцелиться от наваждения Эриний». Но Манто покачала головой. «Аполлон сделал, что мог, но в дальнейшем он бессилен; над Эриниями властвует только одна богиня, самая древняя и могучая из всех – Мать-Земля. В До-доне шумит ее дуб, воркуют ее голубицы, пророчествуют Селлы; иди в Додону, вопроси долговечных Селлов; чего они не знают, того не знает никто».

Алкмеон отправился в Додону; Эринии, заснувшие было перед обителью Аполлона, с удвоенной яростью набросились на него. Неустанно травимый ими, он скорее мчался, чем шел; но, видно, какой-то бог направлял его шаги. И вот перед ним бурная Додона. Храма здесь нет, и даже дома нет: божественная сила обитает в дубе, глубоко запускающем свои корни в самые недра Матери-Земли; а жрецы – Селлы – не нуждаются в жилище: их ложе и в ведро и ненастье – нагая грудь той же Матери-Земли. Они внимательно выслушали страдальца; Эринии почтительно остановились перед оградой Матери-Земли и замолкли: долгое время ничего не было слышно, кроме шума бурного ветра в густой листве и тихого воркования голубиц. Наконец старейший из старцев заговорил:

– Мать-Земля блюдет священное право матери: она вся, поскольку она осквернена твоим преступлением, отказывает тебе в убежище. Если ты найдешь такую землю, которая еще не была его свидетельницей, – там ты можешь найти успокоение; но только там.

У несчастного подкосились ноги:

– Я, значит, навеки отвержен, навеки отдан этим мучительницам и на этом свете и на том! Земли не рождаются с года на год, подобно лозам и детенышам зверей!

– Все забудь, – ответили Селлы, – а это помни: только такая земля, которая еще не была свидетельницей твоего греха, может тебе дать успокоение. Больше мы ничего не имеем тебе сказать.

Алкмеон спустился с додонской горы. Эринии немедленно вцепились в него.

С суровых гор Эпира, среди которых расположена Додона, стекает к южному морю Ахелой, отец эллинских рек. Алкмеон, исступленный, бежит по его течению, все дальше и дальше, куда – не знает сам. Бежит, бежит – и вдруг слышит, что кто-то его окликает:

– Алкмеон, куда спешишь? Иди ко мне!

Смотрит, видит – на широкой отмели посредине реки сидит под олеандрами девушка и удит рыбу; пред ней на корточках мальчик – рыбачок, видно, или пастушок.

– Как ты меня узнала?

– Кто тебя на знает! Иди сюда вброд, не бойся замочить ноги. Уж очень безлюдно здесь. Отец по целым дням пропадает, завела этого мальчишку, да больно он глуп. Со скуки даже рыбу начала удить; но теперь поймала тебя, и мне уже не скучно… не так скучно, – шаловливо поправилась она, смотря в глаза скитальцу.

И, схватив стоявшее перед ней ведро с пойманными рыбками, она вылила его содержимое в реку: плывите, почтенные, и не поминайте лихом Каллирою.

К своему собственному удивлению, Алкмеон улыбнулся; вообще ему как будто легче стало с тех пор, как он перешел через рукав реки.

– А теперь изволь рассказывать.

Лицо Алкмеона опять нахмурилось. «Я мать свою убил», – тихо начал он.

– Знаю; вы, люди, мастера отравлять себе жизнь. Рассказывай, что дальше было.

Он рассказал ей про поход, про битву при Глисанте, про взятие и разрушение Фив и про то, как им тогда овладело безумие:

– И вот с тех пор скитаюсь, преследуемый этими мучительницами.

– Но где же ты скитался?

– Кажется, везде.

– Рассказывай по порядку, где был… Или не помнишь? Ничего не помнишь?

– Нет, одно запомнил: слова самой Матери-Земли, явленные в Додоне: только такая земля, которая еще не была свидетельницей моего греха, может мне дать успокоение.

– Видишь, как хорошо, что я тебя окликнула, – ты бы так и пробежал мимо. Это – та самая земля, на которой мы с тобой сидим. Она не старше этих олеандров, запах которых мы вдыхаем: мы, речные нимфы, нанесли ее всего за последние годы. Сосчитай по пальцам; ее еще не было, когда ты убивал свою мать. Да и считать нечего: сам видишь, что Эринии отстали от тебя. Сюда они не придут. Итак, ты остаешься здесь, это ясно. Вечером пожалует и мой отец Ахелой – не бойся, он уже не любит появляться в своем бычачьем естестве с тех пор, как Геракл выломал у него один его рог. Он тебя очистит, а затем нас поженит: и тебе будет покойнее и мне нескучно… Этот буян мы обработаем с помощью вот этого мальчишки Актора; как он ни глуп, а в работники годится. Затем у нас пойдут дети, и будет чем наполнить жизнь.

Чем больше ее слушал Алкмеон, тем светлее у него становилось на душе: ярким солнцем блистало сознание, что прекратилась власть над ним его мучительниц. И вышло так, как говорила Каллироя: для Алкмеона настала новая жизнь, трудовая. Мало-помалу эти две части – воинская до взятия Фив и земледельческая со времени женитьбы на Каллирое – срослись между собою; вся середина – кровавый туман с мелькающими в нем страшными ликами Эринии – понемногу опускалась в небытие.

Прошел год. Алкмеон сидел с Каллироей на скамье перед хижиной. Вечерело.

– Вот и Арктур показался, – сказала она, – наступает осень. Надо готовиться к зиме.

– Арктур? – удивленно спросил Алкмеон, следя за направлением ее руки, – у нас его называют Боотом (то есть пастухом).

– Называют невежды; а он Арктур. Видишь, как грозно он поднял копье, замахиваясь на Арктос (то есть Медведицу)? Оттого ему и имя дано с тех пор, как Зевс обоих перенес на небеса.

– А ты знаешь, как это было?

– Знаю; мне покойница мать в назидание рассказывала. Послушай. Была однажды у Артемиды любимая нимфа по имени Каллисто. С нею ей всего приятнее было охотиться в лесах Эриманфа.

– Ты сказала: Эриманфа?

– Ну да, Эриманфа; а тебе что?

– Так; мне это имя вдруг показалось знакомым; не могу припомнить почему. Итак, ты сказала, что они вместе охотились на медведей в лесах Эриманфа?

– Я не сказала, что на медведей.

– Мне послышалось; все равно, рассказывай дальше!

Итак, они любили друг дружку без памяти. И Каллисто спросила Артемиду: «Богиня, будешь ты меня вечно любить?» И богиня ей ответила: «Буду, пока останешься девой». И Каллисто засмеялась: «Значит, будешь любить вечно». Но кто-то другой засмеялся еще звонче: это был Зевс. В ту пору – это было до великого примирения – он часто спускался к нимфам и смертным женщинам то в одном образе, то в другом, чтобы давать жизнь витязям-боготворам. И вот он обернулся прекрасным юношей и предстал перед очи Каллисто. Для нее действительно нужна было сверхземная красота: она ведь была не то, что я…

Она шаловливо посмотрела на Алкмеона, но тот даже не улыбнулся; какие-то мысли роились у него в голове.

– Алкмеон, ты меня не слушаешь?

– Очень слушаю, ты только продолжай. Итак, он вошел в ее дом, припал к ее очагу – ну, а дальше что?

– Какой там дом, какой там очаг? Дело происходило в дубовой роще. Ну она, понятно, не могла ему отказать. И отстала Каллисто от своей подруги и сонма ее нимф. Прошел год, и Зевс покинул ее. Хотела бедняжка вернуться к своей божественной подруге, но та сказала ей: «Ты нарушила свое обещание – я тебя более не знаю». Покинутая Зевсом, покинутая Артемидой, побрела Каллисто в лес. И тут над покинутой получила власть ревнивая Гера: мстя сопернице, она превратила ее из прекраснейшей женщины в безобразнейшего зверя – в медведицу. А затем – а затем свершилось чудо: от медведицы родился человеческого вида, и притом прелестнейший, младенец. Нашли его пастухи и назвали его, как сына медведицы (arktos), – Аркадом. Аркад вырос и стал лихим охотником. Но вот однажды он на охоте встретился с той медведицей, что была ему матерью. Он замахнулся копьем на нее; но Зевс, чтобы предупредить матереубийство, перенес их обоих на небеса, ее как Медведицу, его как Арктура. Но Гера все еще не могла простить ей прошлого; отправившись к отцу Океану, она упросила его, чтобы он ей одной не разрешал освежать себя его волнами. И вот почему Медведица одна… но, Алкмеон, ты о чем-то другом думаешь и меня совсем не слушаешь.

– Нет, Каллироя, слушаю, и даже очень внимательно. И жалею, что боги не всегда считают нужным предупредить матереубийство. Но скажи мне: не от этого ли Аркада получила свое имя Аркадия?

Конечно, от него; не умею тебе сказать, когда он успел стать отцом семейства, но его потомками были основаны аркадские города. И нынешние цари Аркадии все происходят от него: и Алеады в Тегее, и Промах в Стимфале, и Фегей в Псофиде…

– Фегей в Псофиде… да, да, вот этого имени я все не мог припомнить. Фегей… да, да… И сыновья у него – Проной и Агенор… теперь припоминаю. И дочь – Алфесибея, моя жена…

Каллироя вскочила с места:

– Что такое? Алфесибея псофидская твоя жена? – она схватила его за плечи. – У тебя есть тайна от меня: рассказывай, как это было!

– Мне самому трудно припомнить; это был краткий просвет между двумя стенами мрака; стены сдвинулись и теперь только медленно раздвигаются. Лучше бы сдвинулись опять! Она была моей женой, но Эринии расторгли наш брак.

– Если совсем расторгли, то хорошо; но совсем ли? Скажи, – она недоверчиво посмотрела на него, – у тебя ничего не осталось от нее?

– Ничего.

– А у нее от тебя?

– Тоже ничего: я ведь пришел к ней скитальцем, преследуемым, в одном хитоне препоясанном… Нет, постой: в поясе было ожерелье Гармонии; его я отдал ей.

Каллироя выпрямилась и отняла свою руку от его плеча.

– Если так, то ваш брак не совсем расторгнут. И пока этого не случилось – я тебе не жена.

И она ушла.

На небе показалась луна. К сидящему в глубоком раздумье подошел Ахелой. «Моя дочь вообще своенравна, – сказал он, – но тут она права; твой долг – принести ей ожерелье Гармонии».

– Как же я покину буян? Только здесь и разрешает мне жить Мать-Земля. Перейду на берег – тотчас в меня вцепятся Эринии.

– Не в первый раз тебе от них терпеть. А чтобы с тобой чего не случилось, я дам тебе в провожатые Актора. Только без ожерелья не советую приходить: Каллироя не уступит.

Опять зима покрыла своим холодным туманом скромный двор псофид-ского царя; опять его семья грелась у пылающего очага, но ей уже не весело: горе молодой вдовы на всех навеяло душевный туман, еще холодней того, который окутал их двор.

– С этим пора покончить, – угрюмо говорил Проной. – Уверяю тебя, сестра, Алкмеон пропал без вести. Я был в Дельфах, был в Додоне; до нее ведут его следы, затем они теряются. Там же, недалеко, река Ахеронт и вход в подземное царство; думаю, что Эринии туда же его и загнали.

Но Алфесибея покачала головой.

– Нет, мой брат, сердце мне говорит иное. Ждала я долго, но буду ждать еще. И я верю, будет такой же вечер, как и тогда: мы будем сидеть у огня, и через порывы зимнего ветра послышится знакомый стук…

Через порывы зимнего ветра послышался знакомый стук.

С криком радости Алфесибея вскочила, побежала ко входной двери, распахнула ее – и, схватив гостя за руку, ввела его в хорому.

– Вот он! Вот он! О, я знала, он – верный, не забыл своей Алфесибеи… Но зачем ты такой бледный, такой грустный? Видно, не дают тебе покоя эти злоименные?

Еще не дают, Алфесибея, но скоро я надеюсь освободиться от них. Здравствуйте, отец и матушка, здравствуйте, шурья и невестки. Приютите моего мальчика; он ходил за мною во время моего странствия; мне его дали… добрые люди. Нас обоих приютите на одну ночь; завтра мне предстоит новый путь… последний.

Алфесибея всплеснула руками: опять в путь? И уже завтра? Отдохнул бы с нами!

Нельзя, Алфесибея. Да и что пользы? Разве они дадут мне отдохнуть? Да, и еще должен я тебя огорчить. Я был у Аполлона в Дельфах; он обещал мне освобождение от моих мучительниц, но под условием, что я посвящу в его храм то ожерелье, за которое моя мать продала свою душу Полинику. Ты мне его дашь?

Конечно, дам; разве для меня может быть украшение дороже твоей жизни? Но зачем ты так холоден со мной?

– Не обижайся, дорогая, лучше сама держись подальше от меня: дыхание Эриний на мне. Я лягу здесь, у очага – помнишь, как тогда.

Он провел ночь у очага, а Актора взяла к себе челядь. Дали ему и наесться и напиться; ел он охотно, а от питья даже разговорчив стал. Челядь хохотала до упаду над его глупыми рассказами; но под конец он наговорил таких вещей, что решили призвать царевичей. Проной и Агенор пришли – затем взяли Актора к себе – затем вернулись к челяди, но уже без него. «Вам грешно было смеяться над этим несчастным, – сказал Проной, – Эринии коснулись и его и повредили его ум. Забудьте лучше его безумные речи».

Но спать они не пошли; и когда на заре следующего дня Алкмеон хотел проститься с ними, их не было дома. Он подал руку остальным и ушел, унося ожерелье Гармонии в полости своего пояса.

Солнце не показывалось в этот день. На дворе моросило; все удивлялись, куда и зачем царевичи ушли. Около полудня две тени стали вырисовываться из окружающего тумана; вскоре затем Проной и Агенор вошли в большую хорому. У первого в руках было ожерелье.

– Ты отомщена, сестра, – сказал он, бросая его на стол.

– Проной! Агенор! Что это значит? Где мой муж?

– Твоего мужа, бедняжка, давно уже нет; Алкмеон же, муж речной нимфы Каллирои, понес кару за свою измену у переправы через Метавр.

Опустились руки у Алфесибеи, мертвенная бледность покрыла ее лицо. Не говоря ни слова, она отвернулась от братьев и вышла через открытую дверь. Некоторое время еще виднелась ее тень, но затем и она слилась со все более и более сгущающимся туманом.

А когда наступил вечер и огонь запылал на очаге Фегея, последний алмаз рокового ожерелья окрасился в тот же багровый цвет.

– Привет владыке Аполлону от всего дома псофидского! Он просит его принять в свою сокровищницу этот дар, слишком ценный для скромной человеческой доли!

Пророчица Манто приняла из рук жертвователя его драгоценность – и грустно улыбнулась, узнав в ней роковой убор фиванских цариц.

– Нерадостное наследие оставила божественная родоначальница своим преемницам! – сказала она, опустив свои взоры на багровые алмазы. – Семела… Агава… Дирцея… Ниобея… Иокаста… Эрифила… Алфесибея… семь ясных камней должно было побагроветь, семь цветущих жизней погибнуть во мраке и муках, чтобы люди поняли наконец силу проклятья, воплощенного в золоте змея. И на вас, друзья, лежит скверна родственной крови; и вам надлежит очиститься, чтобы вновь получить доступ к очагам людей и жертвенникам богов. Но когда вы вновь станете чистыми – старайтесь, чтобы эта наука не пропала даром. Мать-Земля вас и кормит, и одевает, и хранит – не отнимайте же у нее того, что она любовно скрыла в своих недоступных глубинах, это марево радости, таящее грех, и муки, и смерть в своем обманчивом блеске.