Текст книги "Место для нас"

Сестра Мехвиш, преподавательница арабского, строже остальных учителей. Она говорит с сильным арабским акцентом, а на ее верхней губе чернеет родинка величиной с небольшую виноградину.

– Так любезно с твоей стороны присоединиться к нам, сестра Хадия, – приветствует ее сестра Мехвиш. – Почему бы тебе не начать урок, пересказав наизусть суру, которая была задана на дом?

Все оборачиваются, чтобы посмотреть на нее. Лицо Хадии горит, когда она замечает, что старший мальчик Али тоже смотрит. Хадия признается, что не запомнила всю суру: эта ложь необходима для того, чтобы спасти ее от еще большего смущения. Если читать наизусть, то внимание других будет совсем уж пристальным. Она боится, что произнесет какое‐то слово неверно и заработает осуждающие взгляды других учеников, которые, как обычно, вообще не потрудились вызубрить суру.

– Ну конечно, ты не выучила, – произносит сестра Мехвиш, и некоторые ученики ехидно хихикают.

Единственное пустое место находится прямо за старшим Али. Он откидывается на спинку стула и поворачивается, когда она садится. Она успела уловить симпатию в его взгляде, но, когда она устроилась, он тут же поворачивается к учительнице, и Хадия сознает, что это вполне могла быть жалость. Весь урок он раскачивается на стуле, постукивает карандашом о блокнот, в котором нет ни одной записи, и она почти не в состоянии сосредоточиться на арабских словах, которые пишет на доске сестра Мехвиш.

Хадия вспоминает его руку, обнимающую Амара; мяч, который он снова и снова забрасывает в кольцо; тот момент, когда он смотрел на нее с площадки; вену на его шее, кожу, открывшуюся ее взору, когда он поднял футболку. Ее мгновенно охватывает чувство вины за то, что она хранит в памяти тот момент, когда осмелилась взглянуть на его кожу. Особенно стыдно еще и потому, что она вспоминает это на уроке священного языка, священных текстов.

Хадия будто не узнает себя и нервно одергивает широкие рукава так, чтобы они закрыли ладони. Она не знает, нравится ли себе в эту минуту. Но у него крошечная родинка в форме клубнички на шее, там, где заканчиваются волосы. И он часто проводит рукой по волосам и задерживается на затылке. Он так близко, что ей даже не пришлось бы тянуться, если она вдруг захочет прикоснуться к нему. Дважды ей кажется, что он сейчас обернется и посмотрит на нее, но этого не происходит.

Когда урок заканчивается, Хадия вскакивает быстрее остальных. Старший мальчик Али поворачивается к ней, кивает в сторону сестры Мехвиш и закатывает глаза. В ее груди снова оживают барабаны. Сестра Мехвиш поворачивается спиной к классу и стирает вязь слов с доски, поднимая облачко белой пыли. Хадия смотрит на него. Он не отводит глаза. Вытаскивает из кармана почти пустой пакетик жвачки, вынимает последнюю подушечку, обернутую серебряной фольгой, и протягивает ей на открытой ладони, приглашающе поднимая брови.

Хадия тянется к жвачке. Ее пальцы легко задевают поверхность его ладони. Ей хочется поблагодарить его, но она молчит. Только чувствует, что лицо начинает краснеть. Она боится, что он заметит, как изменился цвет ее щек, поэтому быстро улыбается и уходит.

Ее одноклассники ничего не заметили, и Хадия поднимает глаза туда, где, по ее представлению, находится Бог. Иногда это пятно на потолке, иногда – ярко-голубой островок неба. Она благодарит Бога за то, что никто ничего не увидел. Она не хочет стать героиней следующей истории, которая передается в раздевалке из уст в уста: «Вы видели, как он передал Хадие жвачку»?

Серебро обертки поблескивает в свете ламп коридора. Она сует жвачку в карман. Это ее тайна.

Этим вечером она сидит в кресле гостиной и водит пальцем по половине серебряной обертки. Вторая половина незаметно приклеена к потолку над кроватью изнанкой вверх, так что не видна на белом фоне. Хадия нарисовала на ней крошечную ягодку клубники. Она нечасто смотрит туда. Но знает, что ягода там.

Ее мать накрывает стол к ужину. Запах киимы – говядины с горохом и рисом басмати – и жареных томатов наполняет комнату. Блюдо шипит на сковороде, хотя мать уже выключила плиту. Амар пристает к отцу, который пытается читать газету.

– Почему ты не носишь их каждый день? – спрашивает Амар отца, показывая на часы.

Часы хранятся в ящике папиного стола. Они принадлежали его отцу, их деду. Иногда дети просят, чтобы он показал их, потому что часы – единственное, что у него оставалось из прошлого. Папа с гордостью берет их из коробки, чтобы протереть.

Их дед был загадкой. Сохранился лишь снимок, висевший в отцовском кабинете. Да и несколько случаев из его жизни, которыми поделился отец. Поэтому и сами часы казались тайной, которую отец хранил в коробочке, до той поры, пока не решал их надеть.

– Мне до сих пор кажется, что эти часы принадлежат моему отцу, – говорит он сыну. – А я просто унаследовал их, когда отец умер. Эти часы – подарок от моего деда моему отцу.

– Они всегда переходят к отцам? – спрашивает Амар.

– Ты хочешь сказать, к сыновьям, – поправляет отец.

Хадия знала эту историю. Часы были подарены ее деду прадедом, когда дед отправился в Кембридж, чтобы изучать юриспруденцию. Ее прадед хотел, чтобы у сына были швейцарские часы, как у тех людей, которые, по его представлениям, должны были учиться с ним.

– Тогда почти никто не учился в Англии, – добавляет отец. – Он вернулся домой адвокатом.

Отец переворачивает газетную страницу, протягивает руку Амару, чтобы тот лучше рассмотрел часы, и говорит:

– Эти часы будут работать вечно. Никогда не остановятся.

Хадия улыбается со своего кресла. Ей нравится думать о предках как о людях, сделавших что‐то со своей жизнью. Что ее дед оказался достаточно храбр, чтобы учиться в Англии, что ее отец оказался достаточно храбр, чтобы переехать сюда. Каждый делал что мог со своей судьбой, чтобы их потомки тоже могли храбро пойти по своим дорогам.

– Что ты мешкаешь? – ругается мать на урду. – Поставь воду на стол!

Хадия неохотно встает, чтобы помочь ей. Худа накрывает на стол медленно. Она довольно ленива, и сразу понятно, когда ей безразлично то, что она делает. В отличие от нее Хадия всегда старалась делать все как можно лучше. Даже если занятие было ненавистным. Амар наотрез отказывался делать то, что ему не нравилось. Но любимому делу отдавался с энергией, которая даже не снилась Хадие.

Сейчас он подбрасывает и ловит подушки. Папа продолжает читать газету. У него недовольный вид, и он рассеянно гладит рукой лоб. Хадия гадает, какое событие в мире обеспокоило отца. Она приносит кувшин, кладет лед, наливает воду. Слушает, как потрескивают ледяные кубики: ее любимая часть поручения. Амар непривычно возбужден, и Хадия гадает: может, это потому, что другие мальчики взяли его в игру?

Иногда Амар бывает настолько подавленным, что Хадие хочется потрясти его за плечи и сказать, чтобы он немедленно прекратил. Он терпеть не может сидеть дома, но вечно жалуется, когда его тащат в школу, в воскресную школу, в мечеть по вечерам пятницы. Ноет, пока терпение отца не лопнет, и тогда он срывается на Амаре. Строгие взгляды, окрик, иногда удар, прекращающий его протесты, но ничего не меняющий в отношении Амара к жизни. Хадие начинает казаться, что Амар делает все это намеренно. Только чтобы увидеть, до чего он может довести других. Мама и папа ходили на бесчисленные встречи с преподавателями, но почти ничего не изменилось, и Хадия часто подслушивает под дверью родительской спальни, как они говорят об Амаре.

Но сегодня он предлагает матери помощь. Она смотрит на него и улыбается.

– Помогать не обязательно, – отвечает мама. – Все потому, что ты предложил помощь.

Такого Хадия никогда раньше не слышала от матери в свой адрес. Она безмерно рада, что никто не знает, откуда взялась серебряная обертка в ее кармане или где витают ее мысли.

Хадия думает о том, как старший Али предложил ей подушечку жвачки. Вспоминает цвет его глаз, зеленовато-карих, разительно выделявшихся на слегка загорелой коже, – редкость в их общине. Вся община очарована семьей Али, их богатством, положением, манерой прекрасно одеваться по последней моде, тем, что они происходят из рода известных ученых и политиков. Но девочка с неприятным удивлением отметила, что похвалы семье Али часто произносятся полупрезрительным или злобным тоном. Когда она впервые узнала, что такое зависть, ей вспомнились слова, которые часто говорила мать, упоминая о тетушке Сииме: «Видел ее сумочку? Это позор, харам[7]7
  Харам – запрещено, грех.


[Закрыть], это слишком роскошно. Заметил, как она восхваляет независимость своих детей, ни разу не упомянув о том, что они так независимы, потому что сама она целыми днями на работе? Если она никогда не носит хиджаб, то как может ожидать, что хиджаб наденет ее дочь? Всегда разный оттенок помады, темные очки на голове, голубые джинсы. Красоту следует скрывать, а не выставлять напоказ».

И все же ни один член общины не отказывался от приглашения в их дом, никто не лишал себя удовольствия видеть их на своих вечеринках. Присутствие этой семьи заставляло людей чувствовать себя одновременно значительными и жалкими. Хадия не совсем понимала, чем занимаются родители старшего Али, но у них было столько денег! Муж – доктор-специалист, только она не знала, какой именно, жена была дизайнером одежды в Индии до того, как они перебрались в Калифорнию. Она продолжала заниматься своей профессией в гараже их дома, и в конце концов ее бизнес стал процветать. Теперь она владела магазинами по всей стране. Она была одной из немногих матерей в общине, добившихся успеха. Большинство женщин сидели дома. Почти вся индийская одежда Хадии и Худы была куплена в одном из бутиков этой женщины. Мать жаловалась, что вещи чересчур дорогие, но все равно покупала, потому что ее семья и многие другие в общине всегда получали скидку. Однако тетушка Сиима никогда не сидела в магазине, так что Хадия не представляла, чем она занята.

В семье было четверо детей – три сына и дочь, Амира Али, очаровательная семилетняя девочка, изящная, темноволосая, с круглыми глазами, зеленовато-карими, такого же оттенка, как у брата. Многие девочки постарше были добры к ней, да и взрослые тоже, потому что она говорила на беглом урду и не боялась быть остроумной и шутить с ними, словно с ровесниками. Она еще не достигла возраста, когда такое поведение могут счесть грубым, когда начнут отбивать охоту к подобной болтовне. Ей не приказывали замолчать, как другим девочкам. Хадия гадала, почему ее ровесницы добры к ней. В надежде, что однажды старший брат Амиры заметит их? По этой причине Хадия была просто вежлива с Амирой, как со всеми другими, и не выказывала ей особого предпочтения.

Младшие сыновья, Кемаль и Саиф, были неплохими парнями, но оставались тенями старшего брата. Они часто гуляли вместе: два младших мальчика по бокам, старший в середине. И все трое объединялись, когда нужно было защитить Амиру, – еще одна причина, по которой никто не смел плохо с ней обращаться. Однажды какой‐то мальчишка швырялся вещами в коридоре и попал девочке в лоб. На ее брови с краю появилась небольшая ранка. Рассказывая об этом, все описывали потоки крови, жалобные крики девочки и реакцию старшего брата, который, если верить слухам, прижал мальчишку к стене и пригрозил выбить зубы, если он еще хоть раз вздумает чем‐то бросаться в коридоре. Но Хадие не нравилось думать о нем как о человеке вспыльчивом. Она предпочитала представлять, как он таскает сестру на плечах – она иногда их видела, – и как Амира держится за его шею, и как при взгляде на них в сердце Хадии теплеет. Конечно, нельзя не симпатизировать мальчику, который так добр к сестре. И да, такого, как он, можно любить без опаски.

Амар подходит к ней на цыпочках и объявляет:

– Теперь я выше тебя!

Он выпячивает грудь и подносит руку ко лбу, словно салютуя. Хадия слегка толкает его, и он опускается на ступни.

– Вовсе нет, – возражает она.

Но тот день, когда младший брат перерастет ее, уже недалек. Это будет странное, уже смущающее ее превращение, и она боится, что оно изменит их отношение друг к другу, то, как они будут думать друг о друге.

– Выше! – спорит он.

Мама замечает перепалку, прекращает накладывать томаты в прозрачную миску и вытирает руки о полотенце.

– Ладно, – говорит она и заставляет их встать спинами друг к другу, чтобы выяснить, кто выше.

Амар с готовностью подчиняется. Его внезапно обретенная уверенность в себе начинает раздражать Хадию. Худа больше не ставит на стол тарелки. Воздух разрезает шелест перевернутой газетной страницы. Хадия смотрит в потолок и посылает Богу быструю, короткую молитву: пожалуйста, не позволь ему стать выше меня. Только не сейчас. Положив ладонь на их макушки, а потом на плечи, мать то подходит к ним, то отступает и наконец объявляет:

– Хадия по‐прежнему выше. Но это ненадолго.

Мама подмигивает Амару, и тот взлетает в воздух. Мать ловит его, обнимает, ерошит волосы и возвращается на кухню. Хадия закатывает глаза и вновь принимается наполнять водой стаканы. Краем глаза она замечает отца, который по‐прежнему глядит в разложенную на журнальном столике газету. Он слегка улыбается – улыбкой, которой Хадия раньше не видела: нежной и даже благодарной. За то, что сын вырос.

* * *

Амар не может перестать думать об Амире и незаконченном разговоре. Только ли он один думает о нем? Повторится ли между ними нечто подобное?

Амар хочет позвонить ее брату, чтобы получить приглашение прийти в ее дом, увидеть, как она идет по саду, пока он будет смотреть в окно гостиной, возможно, даже поговорить с ней еще раз. Но решает, что этого делать не стоит. Он слишком хорошо относится к ее брату, чтобы искать с ним встречи под выдуманным предлогом. Вместо этого он идет во двор, забрасывает мяч в баскетбольное кольцо, мысленно возвращаясь к вопросам и ответам. К тому, как она попросила рассказать все, что он знает о ней. Теперь он перечисляет: она любит утро, она смотрит в окно на одинокий фонарь, когда не может заснуть. Она храбрая и поэтому красивая.

Проходят дни, и его мать начинает готовиться к празднику в честь Хадии, которая скоро должна приехать домой на каникулы. Три года назад Хадия была принята в колледж по студенческой программе с одновременной подготовкой к поступлению на медицинский факультет и возможностью продолжить учебу на врача при условии, что она будет усердно трудиться и учиться с отличием. Недавно она звонила домой и сообщила, что сдала все экзамены, получила прекрасные оценки и факультет выдал рекомендации, необходимые для продолжения учебы на медика. Родители так ей гордятся!

Он подслушал, как отец при первой подвернувшейся возможности говорит о ней со всеми друзьями, заглянувшими к ним, и даже с продавцом в бакалее. Мама тоже звонит золовке Сарехала и хвастается, хвастается. Но в лицо Хадию никогда не хвалят. Только твердят: хорошо, это хорошо, молодец, заканчивай скорее учиться и возвращайся домой.

Амар никогда не показывает родителям свой табель. Он надеется только, что получит достаточно удовлетворительные оценки, чтобы закончить школу. Думать о будущем – все равно что смотреть в длинный тоннель, и даже если он прищурится, с трудом представляет, какова будет его жизнь, когда он выйдет с противоположного конца.

Обычно он ненавидит домашние вечеринки, которые устраивает мать. Ненавидит ее хлопоты. Она так старается, чтобы дом выглядел идеально, и заставляет детей наводить порядок в своих комнатах. Амар сопротивляется, утверждая, что в их спальни все равно никто не войдет, но любые возражения бесполезны. Особенно он не выносит, когда его обязывают развлекать гостей. А ведь все, чего ему хочется, – остаться в своей комнате, пока все не разойдутся, или удрать из дому с Аббасом и Кемалем и хорошенько затянуться хоть разок.

Но на этот раз все по‐другому. Известие о вечеринке будоражит. Он дважды просит мать уточнить дату. Сначала для того, чтобы отметить маленьким красным крестиком число в календаре. Второй раз – чтобы быть абсолютно уверенным в том, что он не ошибся.

Четырнадцать дней до вечеринки. На одиннадцатый день он идет к парикмахеру, помня о том, как ужасно выглядит первые несколько дней после стрижки. Последние десять – самые трудные. Потому что тянутся бесконечно. Когда остается всего три дня, он набирается храбрости и идет к матери на кухню.

– Какие семьи приглашены? – спрашивает он, вцепившись в край стойки, при этом он старается принять самый безразличный вид.

Уж очень это на него непохоже. Обычно он беспрерывно жалуется на вечеринки и людей, которые их посещают. Мать месит тесто для лепешек роти в большой серебристой миске. Щеки припудрены мукой, волосы стянуты в тугой узел. Он полагает, что семью Амиры тоже пригласят. Но с утра Амар запаниковал. Он должен получить подтверждение, только чтобы убедиться, что и стрижка, и надежды – все было не зря.

Мать отвечает не сразу. Откидывает со лба пряди волос, оставляя очередной мучной след, выбеливший бровь. Пульс Амара учащается. Он и сам удивлен такой реакции и кривит рот, надеясь, что по лицу незаметно, как он нервничает.

– Почему ты спрашиваешь?

Она поднимает на него глаза. Амар дергает плечом. Мама улыбается и снова принимается за тесто. Он тут же жалеет, что спросил. Наверняка мать знает. Она всегда все знает.

Мать начинает перечислять семьи, каждый раз поднимая испачканный мукой палец, но фамилии Амиры среди них нет. Мать замолкает и подсыпает в миску муку, чтобы тесто не липло к пальцам. Амар поворачивается, чтобы уйти, полный разочарования или чего‐то вроде чувства поражения. Наверняка определить трудно.

– Ой! – воскликнула мать, когда Амар был уже на пороге. – Забыла еще одну!

Он поворачивается. Мать понимающе улыбается и называет фамилию Али. Амар кивает и уходит как можно спокойнее, но, оказавшись за дверью, сжимает кулак и вскидывает руку.

В день вечеринки он впервые в жизни гладит одежду. Очень неумело. То и дело натыкаясь на неровности и швы. Он спешит закончить, пока мать принимает душ. Амар просто не вынесет больше этих ее понимающих взглядов, смущающих его.

Он готов за час до начала вечеринки. Снова – первый. Спрашивает мать, не нужна ли ей помощь. Только бы руки занять. Она отвечает сияющей улыбкой. Ради нее Амар разливает манго-ласси[8]8
  Манго-ласси – индийский коктейль из манго, меда, молока и йогурта.


[Закрыть] в маленькие пластиковые чашки и ставит на подносы. Потом устраивается у входа в столовую, хотя вечеринка проходит в саду: мужчины на одной стороне, женщины в гостиной или в другом углу сада. Каждый раз, когда раздается звонок, он смотрит на дверь. Каждый раз, когда оказывается, что это не ее семья, он чувствует себя жалким.

Хадия входит на кухню, одетая в голубой, доходящий до пола сальвар-камиз. Она явно нервничает, сознавая, что вечеринка дается в ее честь, и то и дело вертит часы на запястье. Присутствие Хадии делает их дом по‐настоящему родным местом. Амар предлагает ей чашку манго-ласси, и она берет. Когда приезжает Хадия, Худа и Амар вспоминают, что они тоже друзья, и все трое собираются в ее спальне, болтают допоздна или берут домашнюю работу в кафе, только бы побыть рядом с сестрой.

Появляется Худа, обнимает Хадию и насмешливо склоняет голову набок, рассматривая Амара.

– Кто‐то прекрасно сегодня выглядит, – поддразнивает она брата.

Он наполняет чашечку и ставит на поднос. Потом вторую.

– Не лучше, чем в другие дни.

Сестры наблюдают за ним. Худа улыбается. Он делает глоток. Кто‐то звонит. Амар быстро оборачивается. Мама открывает дверь. Это ее семья. Он пытается незаметно встретиться с Амирой взглядом, но она с опущенными глазами следует в сад за матерью. На заднем дворе поставлены столы. Отдельно для женщин, отдельно для мужчин. Весь день он точно знает, как найти ее в пространстве. В ней есть некая сила притяжения, и он обнаруживает, что не один втянут в ее орбиту.

Она, как всегда, окружена компанией других девушек. Даже девушки постарше подходят ближе. К ней прислушиваются. Над ее шутками смеются. Она уделяет каждой все свое внимание. Он подслушивает, как одна пожилая женщина говорит другой, какой pyari она выглядит. Слово, которое, он знает, означает «прелестный». На Амире красный с голубым сальвар-камиз, на шее повязан тонкий красный шарф. Губы накрашены красной помадой. Это новое в ее облике.

Он дуется, расстроенный, что они не могут побыть наедине. На вечеринку пришли его друзья. Но он почти их не слушает.

– Пора прогуляться? – спрашивает Аббас. Их кодовая фраза, означающая, что неплохо бы пойти покурить.

– Отец взбесится, – отвечает он, мотая головой, что, в общем‐то, правда. Но это не та причина, по которой он не хочет уходить даже на минуту.

Аббас смотрит на него с таким же подозрением, как Худа всего несколько минут назад. Как же его преобразили мысли об Амире, если ближайший друг и сестра сразу все заметили? Амира стоит в самом дальнем конце от него, у материнских грядок с мятой. Ветерок развевает ее волосы. Тучка закрывает солнце, и весь мир меняется. Почему он ожидал чего‐то другого? Он тоже расстроен. Теперь ясно, что он все это себе напридумывал. Что для нее он никто. В лучшем случае друг ее братьев.

Несмотря на разочарование, он не может отрицать того, как разительно изменился сад от одного ее присутствия. Изменился воздух. То, как течет энергия в его теле. Он испытывает восторг даже от осознания, что и Худа, и Аббас заметили изменения в нем. Да, она не говорит с ним, даже не поднимает на него глаз, даже не улыбается, но все же какое удовольствие чувствовать то, что чувствует он. Счастье – видеть ее в том пространстве, в котором он жил много лет, не испытывая и сотой доли очарования.

Впервые он не хочет, чтобы все ушли как можно быстрее. Но когда солнце начинает садиться, гости собирают пальто, повязывают шарфы и подходят к матери, чтобы поблагодарить за прекрасно проведенный день. И один за другим идут к двери.

Вечерние часы всегда действуют ему на нервы. Он ненавидит изменившийся цвет неба, ощущение пустоты, сознание того, что еще один день вот-вот поглотит тьма. Этим он тоже отличается от своего отца, который ожидает сумерек, чтобы выйти на прогулку либо по двору, либо на конское пастбище в нескольких улицах отсюда, глядя на мир так, словно его чудеса были созданы лишь для него одного.

Ее семья уходит, и она вместе с ними. Сад становится просто садом. Столовая – всего лишь столовой. Длинный пролет лестницы. Стук двери, закрывшейся за ним. Снова один в спальне, которая осталась всего лишь спальней. Он замечает что‐то белое на подушке. Бумага, сложенная крохотным квадратиком. Он разворачивает записку. Бумага оторвана очень ровно, словно перед этим по ней прошлись ногтем.

Он не узнает почерк, но любуется аккуратными буквами, прежде чем прочитать: «Я боюсь потерять способность чувствовать. Искренне чувствовать. А. P.S. Каково это?» Сначала он сбит с толку. Но тут до него доходит: она отвечает на вопрос, заданный им за секунду до того, как ее мать вмешалась в разговор. Она хочет продолжить их разговор. Он перечитывает записку. Еще раз. Еще. В последний раз. Потом садится за стол, вынимает листок бумаги и ручку с тонким черным стержнем.

* * *

Хадия просыпается и видит приклеенную скотчем к двери бумагу: рисунок мальчика в красных туфлях, играющего в баскетбол. Он немыслимо высоко подпрыгнул!

Выйдя из комнаты, она видит, что все стены и все двери с обеих сторон оклеены постерами. Даже дверь родительской спальни. Некоторые постеры просты: изображение красных туфель, сделанное маркером, черно-белый рисунок с широко улыбающимся мальчуганом. Единственное красное пятно – это туфли. На некоторых приведены слова ребят из класса Амара:

«Это лучшие туфли из тех, что у меня были». Омар М.

«Мои родители были так добры, что купили мне эти туфли».

Гейб М.

«Я ни разу не споткнулся в этих туфлях». Майкл С.

Их любимые постеры – эмоциональные призывы к маме и папе, написанные большими заглавными буквами:

НЕ ЖЕЛАЕТЕ ХОТЬ РАЗ СДЕЛАТЬ СЧАСТЛИВЫМ ЕДИНСТВЕННОГО СЫНА И МЛАДШЕГО РЕБЕНКА?

ПОСЛЕ ЭТОГО ОБЕЩАЮ БОЛЬШЕ НИКОГДА И НИЧЕГО НЕ ПРОСИТЬ.

В ПРОШЛОМ ГОДУ НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ Я ПОЛУЧИЛ КНИГУ.

СТО ДВАДЦАТЬ ДОЛЛАРОВ – ЭТО НИЧТО, ЕСЛИ НА НИХ МОЖНО КУПИТЬ ТАК МНОГО СЧАСТЬЯ.

У НАС ХВАТИЛО ДЕНЕГ НА НОВЫЕ УРОДЛИВЫЕ ЗАНАВЕСКИ В СТОЛОВОЙ.

Только вчера Амар пришел из школы и объявил, что его лучшему другу Марку купили новые туфли. Марк учился вместе с Амаром в третьем классе и был его первым настоящим другом. Амар часто говорил о Марке. Как ему каждый день позволяют играть в видеоигры. Как у Марка появилась новая приставка. У Марка была привычка есть перед телевизором. Отец сказал, что этот Марк никакой не особенный. Просто он избалован.

В доме Амара было правило, которое отец позволял нарушить только в редчайших случаях: детям не позволяли ночевать в чужих домах. Они могли видеться с друзьями только в школе. Отец часто повторял: «Нет никаких друзей. Есть только семья, и только семья никогда вас не бросит».

Хадия терпеть не могла, когда он так говорил. Все это было несправедливо! Потому что у самого отца были друзья по работе, друзья, с которыми он ходил в мечеть. При этом они были ему ближе, чем маме ее новые подруги. Кроме того, у Хадии была Даниель, подруга с первого класса, и даже теперь, когда они были в седьмом, виделись друг с другом только во время ланча или на уроках физкультуры. Когда они бежали на милю, Даниель замедляла шаг, чтобы держаться рядом с Хадией, и если одноклассники, показывая на ее голову в хиджабе, спрашивали, неужели ты не умираешь под этой штукой, именно Даниель заступалась за нее. Именно Даниель орала на них: «Вас когда‐нибудь спрашивали, не умираете ли вы в СВОЕЙ одежде?»

Хадия оставалась единственной девочкой в классе, которая никогда не проводила ночь в доме подруги. Никогда не проводила с подругой субботу, не качалась на качелях в парке, не бродила по торговым центрам, не мазала губы блеском, не делала ничего такого, что девочки обычно делают в компании друг друга.

Вместо этого они с Даниель делили дневник на двоих, разрисовывали страницы, записывали ребусы и смешные истории, даже сочиняли друг другу письма. По уик-эндам Даниель звонила ей на домашний телефон, и Хадия уносила его в туалет, молясь, чтобы никто не поднял трубку и не подслушал разговор. Если Амар все‐таки ее поднимал, они пользовались кодовыми названиями, а также собственным вариантом поросячьей латыни[9]9
  Поросячья латынь – тайный язык, представляющий собой зашифрованный английский. Чаще всего используется в шутливом или полушутливом контексте.


[Закрыть].

И все же иногда Хадия задавалась вопросом: бывает ли такое, возможно ли это, что кто‐то, не родной по крови, может вправду полюбить ее? По словам отца, дом был чем‐то вроде крепости, которую можно покидать только для походов в школу, мечеть или в дом друга семьи, который говорил на их языке, и в этой крепости ей, ее брату и сестре по меньшей мере повезло иметь друг друга.

Вчера вечером, перед ужином, пока Хадия готовилась к тесту по математике, Амар постучался к ней в спальню и спросил:

– Как думаешь, можно попросить отца, чтобы купил мне туфли?

Амар всегда делился с ней своими соображениями относительно реакции родителей на его поступки, уже совершенные или те, которые он собирался совершить, словно он не их сын, который тоже знал родителей и мог предвидеть, что они скажут. Сейчас Хадия чувствовала себя виноватой из‐за того, как мало терпения осталось у нее по отношению к брату. Раньше ей нравилось, когда он маячил в дверях, когда делал паузы между историями, думая о том, что сказать дальше, и будучи уверенным, что важнее всего на свете – поговорить с сестрой. Она не скучала по прежним играм, но тосковала по желанию играть, вместе бегать по заднему двору, пока все не запыхаются.

Амар тоже это чувствовал. Иногда все трое играли, и он загорался, но вскоре Хадия находила предлог закончить игру или придумывала, что ее героиня ранена и умерла трагической смертью, несмотря на то что Худа и Амар умоляли сестру найти лекарство.

– Сколько? – коротко спросила она.

– Сто пятьдесят долларов, – промямлил он так быстро, что слова слились в одно. Он с беспокойством следил за ней, словно ее реакция даст ответ, стоит ли ему надеяться.

Такого никогда не будет. Мать покупала обувь в дешевых магазинах. Им было позволено иметь одну пару в год. Новую обувь они обычно надевали осенью, перед началом занятий, и носили, пока она не становилась тесна или до следующего учебного года.

– Почему бы нет, – обронила она, чтобы отделаться.

Пусть уходит и оставит ее в покое. Но когда он спрыгнул со стола и почти выбежал из комнаты, поняла, что сама не знает, почему так сказала.

Вечером, за ужином, Амар время от времени поглядывал на отца. Мама подкладывала еду в миски и приносила на стол рис, дхал[10]10
  Дхал – традиционный вегетарианский индийский пряный суп-пюре из разваренных бобовых.


[Закрыть] и талава-гош[11]11
  Талава-гош – индийский суп из цыпленка с пряностями.


[Закрыть] – блюда, которые она так часто готовила. Прежде чем сесть на свое место, она положила Амару добавки. Тот даже не поблагодарил ее.

Хадия потянулась через стол, чтобы взять еще риса. Тут Амар спросил о туфлях, и поскольку споры в доме вспыхивали так же часто, как, по ее мнению, в других домах слышался смех, Амар продолжал просить даже после того, как отец отказал ему. Мольбы становились все более отчаянными даже после того, как требование отца не испытывать его терпение прозвучало твердым приказом.

– Это те туфли, что за сто пятьдесят долларов? – спросила Худа.

Амар ответил свирепым взглядом и посмотрел на отца – как он отреагирует. Мама перестала есть, но не подняла глаз от тарелки.

Они знали отца. Знали каждое выражение его лица и старались не доводить до взрыва. Знали, что его реакция зависит от того, насколько тяжелым был день. А вот Амар вообще не понимал, когда остановиться.

Хадия вытерла руку салфеткой, чтобы подтолкнуть его под столом. Остеречь, пока не стало слишком поздно.

– Отец, хотя бы раз не мог бы ты…

Слишком поздно.

– Довольно! – рявкнул отец, ударив кулаком по столу.

Зазвенела посуда. Мигнул свет. На долю секунды их накрыла тьма. Вода в стаканах выплеснулась на стол, прежде чем все успокоилось.

– И больше не спрашивай меня! – завопил отец громко и грубо. Голосом, от которого Хадия подскакивает на месте, сколько бы раз ни слышала его. Даже когда ожидала крика, даже когда крик относился не к ней.

В такие моменты она ненавидела отца. Терпеть не могла наблюдать, как ярость, на которую он способен, искажает черты и заливает кожу багровым румянцем. Подвески люстры задрожали.

– В туфлях, которые стоят больше ста долларов, нет смысла! – яростно прошипел отец.

Амар повернулся к Худе и выплюнул:

– Ненавижу тебя!

– Что ты сказал?! – заорал отец.

– Сказал, что ненавидит меня, – повторила Худа и села прямее.

– Я слышал, – отрезал отец.

Худа открыла рот, чтобы возразить, но натолкнулась на яростный взгляд отца. Даже мама рассерженно смотрела на нее. В этот момент Хадия решила, что тоже ненавидит всех: брата, который не знает, когда лучше помолчать, мать, которая вечно на его стороне и пошла против остальных детей, лишь бы защитить мужа, Худу с ее злорадной физиономией – провоцировать гнев отца, направленный на Амара, для нее что‐то вроде игры. Они все жестоки друг к другу. Не могут даже спокойно посидеть за ужином. Хадия уставилась в тарелку и заключила безмолвный договор с собой: она будет усердно трудиться, отлично учиться и найдет новую семью. Новый дом, в котором никогда не будет гнева, дом, в котором никто неделями не будет повышать голоса.