Текст книги "Место для нас"

5

УРОК ФИЗКУЛЬТУРЫ ЗАКОНЧИЛСЯ РАНЬШЕ, и вместо того, чтобы мчаться в раздевалку вместе с одноклассниками, которые спешат выстроиться в очередь в снек-бар, Амар волочет свою ракетку для бадминтона по асфальтобетону. Мама по‐прежнему в Индии, навещает своего отца, поэтому никто не сунет ему в карман деньги на свежую булочку или стакан лимонада со льдом. Здоровье дедушки улучшилось, его состояние стабильно уже две недели. Но мамин полет домой отменили, и он не знает, когда она вернется. Хадия говорит, что нет причин для тревоги.

Амар пока что не может научиться бросать волан. Каждый раз, когда он пытается это сделать, волан летит на землю, а ракетка впустую разрезает воздух. Он оглядывается, пытаясь определить, заметил ли кто‐нибудь, кроме партнера по игре. Мисс Кит, учитель английского, на этой неделе научила их новому слову – «меланхолия», и он думает об этом слове, когда наклоняется, чтобы вырвать длинный стебель сорняка, выросший между плитами бетона. Пробует поддеть его ракеткой. Может быть, меланхолия – именно то, что он сейчас испытывает.

Его сильно толкают в плечо. Он ударяется о кирпичную стену. Мимо проходит Грант и оглядывается с таким видом, что Амар понимает: его толкнули нарочно. Он отряхивает пыль. Ему не нравится Грант, не нравится то, как Грант на него посмотрел – как будто Амар выглядит мерзко. Он выпрямляется и приподнимает плечи – вдруг его толкнули потому, что он кажется слабым.

Амар ведет ракеткой по стене, пока не добирается до раздевалки. Он тоже толкнет Гранта, если тому вздумается снова к нему полезть. Внутри затхлый воздух, пахнет потом, освещение кажется сероватым. Свет проникает сквозь маленькие матовые окошки, которые находятся на самом верху, почти под потолком, так высоко, что в них нельзя выглянуть. Каждый звук отдается эхом: шаги уходящих мальчиков, стук дверей шкафов, скрип замков. Шкаф Амара находится в самом дальнем ряду, ближе к концу прохода. Ему это нравится, потому что, когда он переодевается, рядом почти никого не бывает.

– Смотрите, – говорит кто‐то, – террорист в белой рубашке.

Амар оборачивается. Это Грант говорит Брендону, который стоит, перекинув через плечо свою грязную после физкультуры одежду. Оба посещают часть уроков по тем же предметам, на которые ходит Амар, но он их почти не знает. У Брендона широкие плечи, он выше остальных мальчиков. Амар оглядывается, но у него за спиной никого нет.

Он единственный, кто здесь в белой рубашке. Он захлопывает дверцу шкафа с большей силой, чем необходимо. Металл подрагивает. Амар начинает возиться с молнией рюкзака. Но Грант окликает его:

– Эй, мы с тобой говорим!

Амар оглядывается вокруг. Раздевалка пуста. Его желудок сжимается.

– Почему бы тебе не свалить в свою страну? – спрашивает Брендон.

Он встает и оказывается с ними лицом к лицу.

– Это и есть моя страна.

Он хотел бы выпалить эти слова с большим гневом. Но с удивлением замечает в своем голосе другие нотки: неловкости или желания оправдаться – трудно сказать. Между Грантом и рядом шкафчиков есть небольшое пространство, и если он сможет туда втиснуться, то успеет добежать до двери. Пропустит два последних урока, уберется подальше от дурацкой школы, побежит к школе Хадии и Худы, где подождет у ворот, пока их выпустят. Бывало, что он дрался раньше, не с Грантом, не с Брендоном, а с другими одноклассниками, в младших классах. Эти драки он затевал сам или позволял затеять другим, зная, что победит или что ничем серьезным они не закончатся, кроме разбитого носа или синяков. Но Брендон сильнее, чем он. Амар надавливает своим кедом на старое темное пятно от жвачки. Тут появляется Марк. После развода родителей он перешел в другую школу, однако после начальной школы их объединили в одну среднюю школу. Теперь они почти не разговаривали и только кивали, когда встречались в коридорах, словно заключили тайное соглашение когда‐то давным-давно.

Марк кивает Гранту, и Амар понимает, что они теперь друзья. – Он? – удивленно спрашивает Марк при виде Амара.

Неужели они договорились напасть на него сегодня?

– «Арабские ночи» подсказывают нам, что он оттуда, – объясняет Грант.

Брендон ухмыляется, Амар хочет сказать Гранту, что тот идиот, а он даже не араб. Но челюсти сжаты так сильно, что болят зубы.

– Точно, – говорит Марк.

Он на секунду встречается с Амаром глазами, но тут же отворачивается.

– Верно! Ты же его знаешь!

– Знал.

Стук закрытой дверцы отдается эхом. Амар прижался спиной к шкафчику. Отступил и ударился о дверь всем телом. Грант улыбается, откидывает голову, словно унюхал его страх.

– Нужно идти, – говорит Марк, оглядываясь.

Амар облегченно вздыхает. Они больше не друзья. Но между ними по крайней мере осталось уважение.

– Твой папаша террорист? – спрашивает Брендон.

Амар молчит. Его подташнивает, будто все его внутренности сжались в крошечный кулачок. Он переводит взгляд вверх, с серого цементного пола, серого цементного раствора и темного пятна жвачки на Марка, который избегает его взгляда. Это не гнев. Это не страх. Это не одна из тех перепалок, которые у него бывали раньше. Он слишком стыдится. Стыдится даже сказать: нет, он не террорист.

– Марк, ты и его папочку знаешь?

– Да, старик.

Однажды, когда им было десять, может быть, одиннадцать, отец взял всех в боулинг. Палец Марка застрял между шарами для боулинга, когда о них ударился еще один. Ушиб был таким сильным, что отбил всю охоту к боулингу. Мама завернула в салфетку кусочек льда из автомата с содовой, папа дал им кучу четвертаков для других игр, в которые можно было играть одной ноющей рукой. Мальчики отправились в галерею, а Хадия и Худа заняли их места. Они принесли домой десять липких инопланетян и одну светящуюся палочку.

– Так он террорист? – переспрашивает Грант.

– Заткнись на хрен, старик, – огрызается Амар.

Хорошо. Это уже лучше. Это звучит круче.

Марк – единственный из этих идиотов, кто бывал в их доме, обедал вместе с ними. И если кто‐то должен сказать им, что его отец – не террорист, просто человек, который носит белые рубашки на работу и берет из дома бумажные пакеты с ланчем, так это Марк.

У его отца темное лицо и темная кожа – намного темнее, чем у Амара. Нрав у отца бешеный, он долго молчит, пока не взорвется, но гнев направлен только на сына. И то все скандалы обычно были спровоцированы Амаром. На закате отец гуляет, медленно обходит задний двор, останавливаясь у цветущих кустов.

Иногда по вечерам Амар наблюдал за ним в окно спальни и думал, насколько безмятежным выглядит отец: скрещенные руки заложены за спину. Он хотел рассказать им все это. Сказать: нет, мой отец показывает нам небо и звезды, если мы давно не смотрели на них. Он учит, как по луне определить начало месяца. Он читает книги, в которых осторожно делает пометки простым карандашом. Всегда извиняется, когда на улице проходит слишком близко от другого пешехода. Мой отец никогда не гневается на незнакомых людей.

Марк пожимает плечами:

– Он уж точно выглядит как гребаный террорист.

Амар бьет его по лицу. Снова и снова. Так быстро и так жестоко, что Марк ударяется головой о шкафчик и сползает на пол. Обезумевшие глаза широко раскрыты, одна рука закрывает рот. Грант и Брендон переводят взгляд с Марка на Амара и обратно, явно не зная, что делать. Даже Амар не знает, что делать. Должен ли он бежать? Рука болит так сильно, что приходится придерживать ее другой.

Марк отнимает руку. На его зубах кровь. Она хлещет из разбитой губы. Течет на подбородок. На воротник рубашки. Он снова зажимает пальцами рот, словно пытаясь остановить ее. Чьи‐то руки хватают Амара и поднимают с пола. Это Брендон. Амар начинает брыкаться, но не может пошевелить руками. Грант смотрит на него, явно довольный, невероятно довольный такой возможностью, и подступает к Амару. Теперь очередь Амара получать удар за ударом.

Любое прикосновение к лицу отзывается резкой болью. Он сидит в кабинете медсестры, положив руки на колени, и старается не прислоняться головой к стене – это очень трудно вынести, наверняка там вздуется шишка. Он ждет, пока свет выключится. Старается сосредоточиться на плакатах с изображением полезных продуктов, мышц и костей тела, на стеклянных контейнерах с ватными шариками и деревянными палочками. Щурится, дожидаясь, пока перед глазами все поплывет, а потом всматривается в раковину, снова щурится и слушает тиканье, означающее, что прошла еще минута. Медсестра очень добра к нему. Ее зовут миссис Роуз. Она осматривает его еще раз, даже после того, как заклеила бровь, подбородок и дала салфетку, чтобы приложить к разбитой губе.

– Что он сказал? – спрашивает Амар, после того как она позвонила его отцу.

– Он просто слушал.

Миссис Роуз грустно улыбается. Промокая его бровь, она все твердила: «Господи боже мой, что вы сделали друг с другом, мальчики?» Там, куда она прижимала ватку с антисептиком, начинало щипать. Ему хотелось плакать, но он не плакал. Хотелось прикусить губу, но она тоже болела. Закончив, она показала на него и прошептала:

– Ты сильный молодой человек. Не обращай внимания на злобные речи. Я всегда говорю это сыну.

Тут он едва не заплакал, но смог только кивнуть. Может, директор рассказал ей о случившемся с точки зрения Амара. Марк, Грант и Брендон утверждали, что он набросился на Марка, а они пытались его защитить. «Прискорбное поведение, – констатировал директор, после того как объявил, что все равным образом не допускаются до занятий. – Абсолютно неприемлемое».

Грант и Брендон, на которых не было ни единой царапины, были отосланы домой. Миссис Роуз распределила Марка и Амара по разным группам. Все были отстранены от занятий на неделю. «Если что‐то подобное случится снова, – предупредил директор, – исключены будут все».

Жаль, что мамы нет дома. Лучше бы она заехала за ним. Она знает, что сказать, и не станет на него злиться. Но она так далеко, а он даже не может объяснить ей, что случилось. С каким лицом он встретит ее, когда она приедет? Бровь рассечена. На лбу такой огромный синяк, что до него больно дотрагиваться. Во рту вкус крови. Миссис Роуз сказала: «Дорогой, возможно, тебе нужно наложить швы». Ему нравится ее голос, ласковый, сладкий и теплый. Она говорила так, словно в ее словах звучала музыка, – так приятно, когда тебя называют милым, дорогим.

Прошло три дня с одиннадцатого сентября. Тем утром Амар был почти готов к школе. Правда, он плохо выспался, был рассеянным и долго доедал свои хлопья, пытаясь вспомнить, сложил ли все футбольное оборудование для тренировки после школы. Он мешал ложкой молоко, наблюдая, как крошечные лепестки хлопьев появляются и снова тонут. О том, что случилось, они узнали от мамы, которая позвонила из Индии и велела отцу немедленно включить новостной канал.

Все четверо увидели, как повторяется одна и та же картинка, как ведущие повторяют одни и те же слова. Случилось нечто ужасное. Отец сел на пол. «Башни и клубы темного дыма. Не обычный полет самолетов», – сказал другой ведущий.

– Так мы идем в школу? – спросила Худа. – Мы опоздаем. Папа не ответил. Они просидели перед телевизором несколько часов. Каждый раз, когда появлялся самолет, темное пятнышко на экране, казалось невозможным, что это произойдет. Но это происходило. Причем снова и снова. Президент объявил, что это очевидный террористический акт.

– О боже, – прошептала сидевшая рядом с Амаром Хадия и вдавила ногти в запястья – жест, который он ненавидел. Она как будто хотела ранить себя. – Пожалуйста, не дай бог, чтобы это были мусульмане, – продолжала Хадия.

Амар хотел спросить, почему она это сказала, но увидел, как кивнул отец, и понял, что нужно промолчать. Скоро стало ясно, что террористы были саудитами и носили такие же имена или фамилии, как у людей из их общины.

– Ужасно. Как это могло случиться? – повторяла Худа.

Вечером отец сказал, что завтра они пойдут в школу, но девочкам не стоит надевать хиджабы.

– Мы не знаем, как отреагируют люди. Не знаем, на кого они направят свой гнев, если по‐настоящему перепугаются.

Худа заплакала. Худа, которая никогда не плакала. Хадия положила руку ей на плечо.

– Что МЫ такого сделали? Я отказываюсь, – сказала Хадия.

– Пожалуйста. Пожалуйста, послушайся меня, – попросил отец.

Раньше он никогда не говорил «пожалуйста». Голос и выражение лица были неузнаваемы. Больше никто ничего не сказал. Хадия и Худа отправились в ванную и закрыли за собой дверь. «Ненавижу их, – подумал Амар, представляя террористов, которых видел по телевизору. – Ненавижу больше всех на свете!»

Наутро отец отвез их в школу. Все по‐прежнему молчали. На Худе была старая отцовская выцветшая бейсболка, которую он носил в свободное время. Хадия стянула волосы в тугой узел, так что ни прядки не падало на лицо. Глаза девочек были красными и распухшими: очевидно, они проплакали всю ночь. Худа всю дорогу кусала губы.

Но отец никак не изменил внешность. Его борода была всегда аккуратно подстрижена. Он выглядел как обычный человек, отправляющийся по утрам на работу, но при этом не нарушал религиозных законов. К сожалению, борода делала его похожим на людей в телевизоре, которые все разрушили. Амар решил попросить отца сбрить бороду. Это ведь то же самое, что сестрам – снять хиджабы.

Дома он позволяет Хадие войти только после того, как она начинает колотить в дверь. Он лежит под одеялами, с подушкой на лице, с опущенными жалюзи. Лежит несколько часов. Отец отвез его домой, и Амар почти всю дорогу молчал. Почти сразу после того, как он зашел к себе, запер дверь и подпер ее стулом, отец постучался в комнату. Амар ничего не ответил. Не хотел его видеть. Но тут Хадия говорит:

– Это я, Амар. Впустишь меня?

Он подходит к двери, отодвигает стул, отпирает замок, а сам бежит к кровати, натягивает на лицо одеяло, кладет подушку, прежде чем ответить:

– Входи.

Матрас прогибается под тяжестью Хадии, которая садится на край кровати. Она ничего не говорит. Он не хочет объяснять, хотя папа, возможно, уже сказал ей. В дверь снова стучат. Прежде чем он успевает ответить, дверь открывается, и он слышит, как Худа шепчет:

– Он в порядке?

Амар улыбается под одеялами. Губа немедленно лопается снова. Малейшее движение – и ранку снова щиплет. Он постоянно касается ее кончиком языка, чувствуя горьковатый медный привкус крови.

– Амар! Ты чего‐нибудь хочешь?

Это голос Хадии. Голос звучит мягко. Голова Амара раскалывается. Он хочет чего‐то болеутоляющего. Принял четыре таблетки, хотя в инструкции сказано принимать по две каждые два часа. Но боль была такая, что ему все равно. Он отбрасывает подушку с лица и садится.

– О боже!

Хадия выглядит так, словно вот-вот заплачет.

– Так страшно? – спрашивает он.

– Нет, совсем нет, – уверяет Худа.

Хадия бросает на нее взгляд. Тот взгляд, который всегда беспокоил его. Снова их тайный язык. Но сейчас это его не раздражает. Когда они поворачиваются к нему, он замечает, что обе немного похожи на мать. Хадия спрашивает, что стряслось. Он думает о сером свете. Об улыбке Гранта. О его высокомерно откинутой голове. О том, как он не смог вырваться из хватки Брендона. Как наступил момент, когда он перестал брыкаться, расслабился, позволил этому случиться. Как стало легче, когда, выдохнув несколько раз, он позволил им все. Потому что рано или поздно он обязательно придет в себя и сможет им ответить. Кулаки Гранта, покрытые ссадинами, и окровавленный рот Марка. И как Амара вырвало после того, как они швырнули его на пол и, отпинав напоследок, ушли. Как его трясло, словно по комнате пронесся ураганный ветер. Как он продолжал плевать кровью, собиравшейся в крошечные пузырящиеся озерца на сером цементе. Как он думал, что вот-вот заплачет. Но он не плакал до тех пор, пока миссис Роуз не ткнула пальцем в его грудь, где не болело, со словами: «Ты храбрый молодой человек».

– Кто это сделал? – спросила Худа. Ее глаза горели так, словно она была готова броситься в драку.

– Трое мальчишек из нашей школы. Я их не слишком хорошо знаю.

– За что?

Амар рассказывает, как они потребовали от него убраться в свою страну. Он не признается, что напал первым. И что среди них был Марк. Он утаил также все, что было сказано об отце. Это бы только навредило.

Худа уходит, чтобы принести ему льда. Что‐то заставляет Амара чувствовать, что все они снова маленькие и просто вместе играют.

* * *

Этим летом они встречаются только в секретных местах, хотя бы потому, что могут остаться одни, вдали от неодобрительных взглядов. Иногда в почти пустой библиотеке, в секциях, которые редко посещают и где можно постоять между стеллажами. Амира держит в руке книгу, чтобы никто не усомнился, что она искала литературу для проекта. Они обнаруживают мосты, по которым не проезжают машины знакомых, и каменные тоннели под ними, с длинными тенями и стенами, сплошь покрытыми граффити. Если они набираются смелости, то встречаются в кабинке ресторана из тех, которые не посещают члены общины – где мало вегетарианских блюд, со слишком большим баром. Каждое такое место становится их местом, их тайной, проникнутой нежностью и волнением – вот за какую черту они готовы перейти, только чтобы увидеться.

В редкие дни вроде сегодняшнего, когда в их распоряжении несколько часов, Амар предлагает луг рядом с уединенным парком. У них есть свое место как раз за качелями и шведскими стенками, за рядами деревьев, под платаном, раскинувшим крону над островком травы, который тянется до небольшой речки. Они придумывают поводы и предлоги для родных, приносят еду, которой угощают друг друга, толстовки, на которых можно посидеть, рассказывают истории, которые они специально приберегли для встречи. Мать Амиры уехала на день, чтобы встретиться с поставщиками ее одежды, так что никто не узнает, что Амиры нет дома. Она свободна до самого заката – ее отец приедет домой примерно в это время.

Амара охватывает восторг. Волшебство их встреч никогда не исчезнет. Правда, ей приходилось долго ехать по парку на велосипеде по длинной извилистой дороге, но она обрадовалась, когда он это предложил. «Приятно наблюдать за тобой, – как‐то заметила она, – видеть, как ты держишься, как говоришь, как тщательно обдумываешь, что сказать».

Сегодня, когда он приближается, она высовывает голову из‐за их дерева. Он не окликает ее – это может ее рассердить. Вместо этого он поднимает руку в знак приветствия, и ветерок доносит ее смех. Она расстелила флисовое одеяло, придавив его камешками по углам. Открытый пластиковый контейнер полон ежевики и зеленого винограда. В другом – маленькие морковки. Под ее нижней губой – капелька ежевичного сока. Он хватает морковку и достает свой собственный вклад в пикник: две пластиковых вилки и салат с пастой, который готовил целый час, после того как прочитал три различных рецепта и собрал воедино те ингредиенты, что показались ему лучшими.

– Мама и папа пришли ко мне с предложением вчера, – говорит Амира, когда в разговоре повисает пауза.

Она рассматривает свои руки. Перекатывает виноградину между большим и указательным пальцем.

– Я, конечно, сказала «нет».

Она быстро смотрит на него и тут же отводит глаза. Это не первое предложение. И не последнее. Она молода – всего семнадцать, – но такие девушки, как она, как правило, не задерживаются в невестах долго, и к восемнадцати у них уже есть мужья. Предложения обычно исходили от мужчин старше Амара и куда более успешных: докторов, адвокатов, из богатых семей с хорошими связями и безупречной репутацией. Он знал, как это бывает. Его сестры много лет отвергали все предложения, и родители это терпели только потому, что Хадия училась в медицинской школе, а Худа настаивала на том, что не хочет опережать сестру.

Он поднимает с земли веточку, ломает надвое, потом на четыре части и пытается поломать на восемь частей, но обломки слишком короткие, и ничего не выходит. Амира предлагает ему горсть ежевики, но он больше не голоден. Он ловит падающий лист, сует в карман. Вернувшись домой, он положит этот листок в ящик с памятными сувенирами. Когда‐то ящик был набит баскетбольными карточками и его дневниками, теперь же – сувенирами-напоминаниями об Амире, ее письмами и фотографиями. Конечно, хранить все это – большой риск. Но на ящике есть замок, и Амар спрятал его в самую глубь шкафа.

Ужасно снова и снова понимать: единственное, что отделяет момент, когда все тело еще гудит от сознания ее близости, и этот удар, ее жизнь с другим, ее судьба, которая может решиться так внезапно, – неизменное решение Амиры отказываться от всех предложений. Каждый раз, когда Амира приходила к нему с новостями о новом поклоннике, он притихал, невзирая на то, жаловалась ли она, шутила по этому поводу или описывала разразившийся в доме скандал, когда она в очередной раз говорила «нет».

Когда они стали встречаться постоянно, когда чувства, которые они питали друг к другу, стали более определенными, он пообещал, что придет к ее порогу, когда станет человеком, которого ее отец посчитает достойным своей дочери.

– Я все сделаю как нужно, – клянется он. – Все сделаю правильно ради тебя, ради нас. И они не заподозрят, что мы любили друг друга.

Иногда она переживала, что они сделали ошибку – очертя голову ринулись в их общую тайну. Что лучше было бы не грешить, не обманывать, что Бог смотрел бы на них благосклонно, если бы они помнили о нем и родителях, и что в этом случае он даровал бы им хороший qismat, счастливую судьбу. Она предавала родителей своей верностью ему, рискуя навлечь на них бесчестье только тем, что пришла сюда на свидание. Но он заверял, что все будет хорошо, что он всего лишь хочет проводить с ней как можно больше времени, если это возможно. Она смотрела на него с выражением такой беспредельной веры, хотя сам он не был так уверен в том, что ему все удастся: закончить общинный колледж, перевестись в хорошую школу, заставить себя изучать то, во что он вовсе не хотел вникать; не знал, сумеет ли преуспеть, получить перспективную и многообещающую работу. Но он попытается. Потому что это самый надежный шанс завоевать уважение ее родителей. Потому что это будет означать, что он не обманул ее доверие.

– Я не знаю, как другие делают это, – говорила она. – Никогда не хотела выйти замуж подобным образом. За того, кому достаточно было увидеть мое фото, чтобы сделать предложение. За того, кто уже принял решение, и не важно, что я сделаю и чего не сделаю, что скажу или не скажу, – он готов жениться. Я хочу, чтобы он женился на мне, потому что я – это я. Потому что я именно это сделала, сказала и подумала. И я хочу знать, что он – это он не из‐за его работы или прекрасной семьи, а из‐за того, как он относится к миру, как идет по этой жизни.

Амира – это Амира потому, что она так мыслит. Потому что в один момент она способна быть ужасно бестолковой, а в другой – сдержанной и внимательной, и он никогда не мог понять, как ей удается без всяких усилий переходить от одного «я» к другому. Амира – это Амира потому, что ни в одной комнате не было света, пока она туда не входила. Если не будет Амиры, не будет никого. Она обладала аурой и уверенностью той, кого так любили все, знавшие ее, и излучала эту любовь, даже когда оставалась одна, и любой незнакомец, который встречал ее, не мог не поддаться чарам, которыми она, сама того не зная, владела.

– Может, не так уж плох этот порядок, просто для меня не работает. Для других – возможно, но не для меня.

– Был скандал? – бормочет он наконец.

Она смотрит на свои руки. Тянется к другой виноградине. Откусывает половину и вытирает сок с нижней губы костяшками пальцев. Он видит, что она тщательно подбирает слова.

– Папа обижен, потому что это сын его старинного друга, а я даже слышать ничего не захотела.

– Они спрашивали почему?

– Я сказала, что не готова. И ничего не могу решить. Она поворачивается к нему и улыбается краешком губ:

– Ты уже записался на занятия? Знаешь, какие зачеты должен сдать в этом семестре, чтобы быстро перевестись?

Голос у нее чуть повеселел, в нем кроется напряженная надежда.

Ничего он не сделал. Но все же кивает. Его четвертая ложь за это лето. Но это была не ложь. Или, по крайней мере, не злостная ложь. Просто информация, которую он утаил. Как те ночи, когда он тайком удирал из дому, чтобы веселиться на вечеринках у приятелей. Она обидится, если узнает. Она никогда не упрекала и не судила его, но часто говорила, какого будущего хочет. Она строила планы. Амар позволил ей поверить в то, что он больше не пьет и не курит. В каком‐то смысле это было правдой. За месяцы, прошедшие после смерти Аббаса, до того, как он и Амира признали все, что происходит между ними, он уходил из дому посреди ночи с единственным намерением как можно быстрее изменить состояние разума, изменить любым способом. Туда его гнал гнев. Одному Богу известно, что тянуло его назад. Теперь он редко пил, и травка была всего лишь способом почувствовать, как разум будто пролетает сквозь мгновение или, напротив, замедляется, чтобы сосредоточиться на нем.

Треск ветки. Она поворачивается на звук. Всего пугается, когда они вместе. Даже когда оба знают, что на луг никто не придет. Но последствия всегда страшнее для женщины. Амар давно решил, что ему плевать, кого он разочарует, насколько его репутация запятнана. И ему безразлично, как это отразится на семье. Если бы пришлось выбирать между репутацией и еще одним днем рядом с ней, он выбрал бы второе. Но он в страхе ожидал последствий, которые ждут Амиру, – для нее ставки были высоки, позиция общины не будет такой же снисходительной.

Этим летом с похорон Аббаса прошло больше года. Но потеря все еще отзывается в ней болью, и он ничем не может ей ответить, ничего не может сделать, разве что дать Амире возможность об этом говорить.

– Как‐то я смошенничала в скрэббл, – сказала она однажды. – И клялась, что ничего подобного не было. Брат Аббас схватил меня, потому что Саиф и Кемаль очень злились, когда я выиграла, и спросил: «Клянешься, что не мошенничала? Клянешься?» Я была беспечной и глупой. Стащила несколько букв – q, z, x и j. И, кажется, сказала, что клянусь и что ничего подобного не делала. Он поверил мне и отпустил. Как по‐твоему, он теперь знает, что я ему солгала? Что, если теперь он наделен способностью знать все?

– Понятия не имею, – отозвался Амар. – Но уверен, что он уже тогда знал все. Кто еще смог бы стащить q, z, x и j?

Амира рассмеялась. Она избегала встречаться с ним взглядом, только когда говорила об Аббасе. А он мог взглянуть на нее, только когда искал утешения. Он делится с ней своими тайнами. Она стала той, с кем он обсуждает скандалы с отцом. Те самые, из‐за которых он хочет уйти из дома. Забыть, что когда‐то принадлежал к этой семье. Она успокаивает его гнев легким прикосновением пальцев к руке. Пытается объяснить: то, что он чувствует, – не только гнев, что когда‐нибудь гнев перегорит и он останется с тем, чего не ведает сейчас, – с грустью, с душевной болью. Но Амар не хочет ничего слушать, хотя надеется, что это правда.

Любить Амиру означает не просто любить молодую женщину. Это любовь ко всему, ведь она из того мира, в котором и он был рожден. Но он так часто чувствовал себя в этом мире чужим. Просто сидеть рядом с ней – значит приблизиться к чувству гармонии со своей семьей.

Их тела так близко, их руки почти соприкасаются. Но если и соприкасаются – только по случайности. Иногда он обнимает ее, чтобы утешить или попрощаться. Но никогда не смеет просить большего. Однажды ему пришло в голову, что она не готова, что не привыкла думать о своем теле как о своем. Он делал все, чтобы его прикосновения были возможно более короткими. Делал все, чтобы не дать ей повода для печали или угрызений совести. Ей годами втолковывали, что нет ничего более постыдного, чем следовать желаниям тела, что любой телесный порыв – искушение шайтана. Ей придется самой решать, во что она верит, чего для себя хочет. Он же никогда не попросит ее об этом. Никогда не попытается поцеловать ее – будет ждать ее намека.

– Я скажу тебе, почему я так хотел, чтобы мы пришли сюда, – говорит он.

Подается вперед и отводит волосы с ее глаз. Это единственное прикосновение, которое он себе позволяет. Она смотрит на него и отводит глаза каждый раз, когда он это делает. В нем внезапно пробуждается тошнотворное предчувствие того, что они не вернутся сюда. А если вернутся, то не вместе.

– Я приходил сюда, когда был очень маленьким.

Он поднимается и просит ее пойти с ним. Она встает, отряхивает джинсы, одергивает рубашку на бедрах. Сорные травы царапают им ноги. Сегодня птицы кружат вокруг солнца и холодно становится раньше, чем хотелось бы. Он смотрит на нее, чтобы запечатлеть в памяти. Как она обхватывает себя руками, как затянула волосы в тугой конский хвост, который покачивается, когда они спускаются с холма. Из-под ног летят камешки и комья земли. Они идут по узкой тропинке и скоро оказываются у реки. Вода поднялась. Она бурлит вокруг больших булыжников и камней поменьше.

– Помню, что здесь я был счастлив больше всего, – говорит он, показывая на реку.

Снимает кроссовки и носки, закатывает джинсы и идет в воду. Она холодная, и это великолепное ощущение. Он опять оглядывается на нее, и она отвечает многозначительным взглядом. Смесь храбрости и нежности. Он надеется, что это взгляд женщины, которая влюблена.

– Я всегда думала, что мы приходим сюда, потому что место уединенное. Здесь не встретишь знакомых. И потому что вокруг так красиво.

Он качает головой:

– Не помню, почему чувствовал себя таким счастливым. Помню только, что был счастлив. Это дерево… – Он показывает сначала на дерево за их спинами, потом на реку. – …Эта вода. У меня сохранились смутные воспоминания, но достаточно подробные, чтобы знать: вот то самое место. Когда я учился в средней школе, обошел все ближайшие парки, где были ручьи, в поисках именно этого. Я никому не сказал. Не знаю почему. Спрашивал незнакомых людей, которые могли его знать. Спрашивал школьного библиотекаря. Изучал карту. А когда наконец нашел его, это было все равно что войти в старый сон.

Он замолкает. Она тихо наблюдает за ним. И не задает вопросов. Он смотрит на струи воды. Как они причудливы, как быстро двигаются, как бурлят вокруг больших камней. Как солнечный свет сверкает на каждой маленькой волне. Она тихо наблюдает за ним. И не задает вопросов.

– Мама и я. По-моему, я попросил ее войти со мной в воду, и она вошла. Я это помню.

* * *

Хадия решила немного отдохнуть от сборов, чтобы посмотреть в окно своей комнаты. Амар, братья Али и еще кто‐то. Мальчики только что закончили играть в баскетбол. Несколько часов Хадия прислушивалась к гулким шлепкам мяча о бетон, звону металла, шороху сетки. Все это время она рассматривала свои блузки и свитера. Поднимала по одному, прежде чем отбросить или аккуратно сложить. Ей ужасно хотелось присоединиться к игре, перебрасывать баскетбольный мяч из одной руки в другую, хотелось знать, как обойти игроков и пробиться к корзине. Но это порыв из другой жизни.