Текст книги "100 дней счастья"

Наконец я иду делать долгожданную аксиальную компьютерную томографию. Три сложно произносимых слова, которые означают, что мое тело просветят лучами клетка за клеткой, слой за слоем, точно я – плавленый сырок.

Результат – самое страшное слово на свете после слова «война».

Это практически синоним «смерти».

Метастазы. У меня метастазы в легких.

Я уже прочел, что для рака печени характерны метастазы в легких.

Я – классический случай. Все как в учебнике.

Сколько осталось?

Теперь главный вопрос: сколько?

Сколько мне осталось?

За этим вопросом приходят другие.

Один из них тревожит меня больше всего: как?

Как я умру?

Пойму ли я, что умираю?

Буду ли страдать?

Будет ли у меня агония?

И в эту секунду я понимаю, что «агония», пожалуй, еще хуже, чем «смерть».

Вряд ли я пойму, за что мне этот кошмар, ответа нет, и потому я не задаю себе этот вопрос. По крайней мере, пока.

Сначала надо понять сколько.

Я записываюсь к онкологу, которого уже успел по-детски возненавидеть, словно он проколол мой мячик на пляже. Надо поговорить с Паолой. Мы встречаемся недалеко от школы. Наш разговор происходит под сломанным светофором – Паола припарковалась совсем рядом.

– У меня рак печени и метастазы в легких.

Паола смотрит на меня подозрительно, и я понимаю, что она думает, что я вру. Но все видно по моим глазам, да и в конце концов, актриса номер один у нас она.

– Давно узнал?

– Дней десять назад. Уже сдал все анализы. Это точно не ошибка.

Моя воительница опускает топор войны и принимает решение пойти со мной к онкологу. Нет, это не любовь, она меня не простила. У меня такое чувство, что это какая-то смесь страха и жалости. Но, может быть, мне только так кажется. Она говорит, что я могу вернуться домой. Меня мучают сомнения. Не так я хотел бы воссоединиться с семьей. Паола угадывает мои мысли и напоминает мне, что ничего не забыла. Она просто разрешает мне вернуться домой, поскольку я тяжело болен. Простить она не простила. Настала пора действовать, но сначала нужно понять как.

Паола держит меня за руку, но малоприятный врач не оставляет места надежде. Он смотрит на результаты анализов и компьютерной томографии и заключает:

– Синьор Баттистини, ваша опухоль очень большая, и, к сожалению, мы обнаружили ее слишком поздно. Опухолевые маркеры в вашей крови зашкаливают. Вот, посмотрите сами, тут все написано.

Я чувствую взгляд Паолы, который пронзает меня, точно тысячи кинжалов: «Ну, я же тебе говорила!»

– Компьютерная томография показывает, что у вас множественные и разветвленные метастазы в легких.

Я начинаю нервничать.

– Да, это мне известно… переходите к сути…

– При других обстоятельствах я бы посоветовал попробовать прибегнуть к операции и вырезать опухоль, но в вашем конкретном случае это очень опасно. Как и пересадка печени. Процент выживания после пересадки печени достаточно низок, а лист ожидания огромен, в вашем случае метастазы сильно усугубляют ситуацию. Простите за прямоту, но буду откровенен: вам уже ничего не поможет.

Долгое молчание.

Я оборачиваюсь на Паолу, которая не смеет поднять глаза.

Этот вопрос крутится у меня в голове уже минут десять, и я спрашиваю:

– Сколько? Сколько осталось?

– Сложно вот так сказать, синьор Баттистини…

Колеблется, подлец. Давай, возьми на себя ответственность, черт тебя подери! Ты продырявил мой мячик, давай же, скажи, когда на моем поле погаснут огни.

– Так сколько?

– Надо бы посмотреть вашу…

– Я спрашиваю – сколько?!

– Месяцев пять, возможно, четыре, – и уточняет: – все зависит от того, насколько силен ваш организм. И от лечения, которое вы выберете.

Долгое молчание.

– Но на практике бывают разные случаи, – говорит он. – Некоторые умудряются прожить даже пять лет.

– И сколько таких?

– Ну, скажем… Один на тысячу.

Один на тысячу. Прекрасный процент, очень утешительный прогноз.

Тогда я задаю следующий вопрос.

– И сколько я смогу чувствовать себя более-менее здоровым?

– Что вы имеете в виду? Вы уже больны, и тяжело.

– Это понятно. Но сколько времени я смогу вести нормальную жизнь?

– И в этом случае точно сказать не могу, все зависит…

– Приблизительно – сколько? – прессую я.

– Месяца три, чуть больше. Потом обезболивающие уже не будут действовать так хорошо, и вы перейдете к финальной стадии.

Примерно три месяца жизни, чуть больше. Нормальной жизни, если быть точным. Более-менее нормальной.

– Сто дней, – бормочу я.

– Что вы сказали?

– Мне осталось жить сто дней.

– Я же сказал, возможно, больше, если вы…

Но я его не слушаю. Сто. Эта цифра крутится в моей голове.

Тут вмешивается Паола.

– Что можно сделать, чтобы как-то продлить этот срок? Все что угодно.

– Химиотерапия, синьора. Это хорошая подмога. Она замедляет разрастание пораженных клеток. Но она, – говорит он мне, – вызывает многочисленные побочные эффекты, которые сделают повседневную жизнь довольно непростой.

Я возвращаюсь в реальность.

– Что за побочные эффекты?

Мне прекрасно известно, что от химии выпадают волосы, тебя постоянно тошнит, рвет, что ты вечно усталый. Кто этого не знает? Я видел не один фильм на эту тему. Кто из знакомых не наблюдал медленное угасание дедушки или дяди? Но когда это касается тебя, это страшно.

– Проблема в том, синьор Баттистини, что химия – глупая штука, она убивает как больные, так и здоровые клетки. Это своего рода яд, который мы закачиваем в тело, чтобы уничтожить врага, но по мере его воздействия в организме происходит настоящая катастрофа. Побочных эффектов много, гораздо больше, чем вы можете себе представить. Малокровие, проблемы с пищеварением, потеря аппетита и вкуса, температура, кашель, больное горло, мигрени, боль в мышцах, нервное напряжение, потеря слуха, утрата интереса к половой жизни и потеря способности к размножению.

И это все?

Если ничего не делать, я умру, и мои последние дни скрасят обезболивающие препараты. Если же я начну лечиться самым распространенным и эффективным методом, я все равно умру, возможно, чуть позже, но тем временем стану другим. Я уже не буду Лучио Баттистини, я превращусь в тень, в жалкое подобие себя. Я стану пленником телеэкрана, буду лежать на диване и щелкать кнопками, перескакивая с канала на канал.

Онколог спрашивает, готов ли я приступить к первому курсу химиотерапии. Я молчу. Я просто не знаю.

На выходе из больницы я крепко обнимаю Паолу и направляюсь в булочную, чтобы забрать свои жалкие пожитки. Чуть позже я возвращаюсь домой и ужинаю с женой и детьми.

Лоренцо и Ева.

При их именах у меня на глаза наворачиваются слезы.

Я пытаюсь ни о чем не думать. Подумаю потом.

Тесть внимательно слушает, когда я сообщаю ему о результатах похода к врачу. И подытоживаю: у меня осталось сто дней. Может быть, сто один, или девяносто девять. А потом настанет та самая «финальная стадия», о которой я даже думать не хочу.

Оскар задает мне пугающий, но законный вопрос.

– И как ты собираешься их провести?

У меня пока нет ответа.

Сто дней.

Если не работать, то это просто шикарно.

Немногие могут себе позволить такой длинный отпуск.

Жаль только, что я не в отпуске…

Сто дней.

Кто бы мог подумать.

О таком обычно никто не думает.

Что бы вы сделали, если бы вам осталось жить сто дней?

Пауза.

Повторяю вопрос.

Что бы вы сделали, если бы вам осталось жить сто дней?

Давайте помогу.

Ходили бы вы на работу или в университет?

Занимались бы вы любовью с любимым человеком по сто раз на дню?

Продали бы все пожитки, чтобы перебраться в тропики?

Молились бы богу, в которого верили всю свою жизнь?

Молились бы богу, если до того вы не верили в него ни единого дня?

Кричали бы что есть мочи, пока не оборвется дыхание?

Пялились бы в потолок в надежде на то, что он обрушится и погребет вас?

Оставлю пару пустых страниц, где вы можете записать свои мысли, прежде чем перейду к обратному отсчету. Не бойтесь испортить книгу своими пометками. Это же просто вещь. Пишите, пишите, я не обижусь.

– 100

Я просыпаюсь в четыре утра без будильника.

Паола спит. Она позволила мне вернуться в постель, но никаких приставаний.

Сто дней.

Это первое, о чем я думаю.

Сто дней.

Примерно сто, это вопрос статистики.

Не так уж и мало. 2400 часов, из которых примерно 800 пойдут на сон.

8 640 000 секунд. Восемь миллионов. В секундах кажется целая вечность.

Но сто дней звучит как-то веселей. От этого сочетания так и тянет чем-то игривым, мальчишеским.

Что-то вроде «Сто дней до выпускных экзаменов».

Чудное было время. Я разгуливал по улицам в карнавальном костюме (несложно догадаться, что это был костюм мушкетера), держа в руках обувную коробку с отверстием посередине, и клянчил мелочь. Потом мы отправлялись всем классом на традиционное пиршество в пиццерию за счет сердобольных прохожих, которые вспоминали свою юность и свои костюмы и не жалели монет.

Но эти сто дней – другие. Это все мое будущее.

Сто дней.

Я сажусь за письменный стол и достаю со дна ящика старую тетрадь. На обложке красуется Дино Дзофф, поднимающий к небу кубок чемпиона мира. Картинка не слишком хорошая, даже не фото. Это сокровище я заполучил в 1982 году, обменяв его на альбом с изображением футбольных игроков, между прочим, почти что полный. Думаю, обмен был не в мою пользу. Но мне было девять. Я так и не осмелился запятнать священную тетрадь своими каракулями. Мне казалось, что это уникальная тетрадь, которая с течением лет станет редкой и поднимется в цене. Наверное, я ошибся. Но теперь уже плевать.

Я открываю тетрадь и нумерую страницы.

От ста до нуля.

Даже не помню, когда я писал в последний раз. Теперь я могу изобразить разве что свою подпись. Даже цифры, и те ты обычно отмечаешь не ручкой, а клавишей, в телефоне. Я безграмотный дуралей, причем уже по второму кругу. Я пытаюсь написать хоть что-нибудь, наугад выбирая фразу из валяющейся тут же газеты. Почерк просто ужасен, чуть ли не клинопись, точно я всю жизнь проработал врачом.

Наверное, буду вести дневник.

А может, и нет.

Зачем вообще ведут дневник?

Читают ли чужие дневники? Кроме «Дневника Анны Франк» и «Дневника Бриджет Джонс», никаких других дневников в голову не приходит. Кто знает, сколько гениальных рукописей скрывается в тетрадках и ежедневниках, исписанных чернилами руками четырнадцатилетних гениев. Ведь именно в этом возрасте обычно ведут дневники. Женщины любят вести дневники куда больше мужчин. Интересно, почему.

Я никогда не вел дневник.

Я прикасаюсь маленьким шариком стержня к листу.

Задумываюсь.

Итак, что бы я хотел сделать за оставшиеся сто дней?

И тут же впадаю в ступор.

Классический случай писательского кризиса, синдром белого листа.

Я смотрю на ручку, которую держу в руке. «Bic blu». Новая, с резиновым держателем, сама в руке лежит.

Я не могу устоять.

Лезу в Гугл.

Запрос: «Кто изобрел шариковую авторучку?»

Шариковая авторучка изобретена венгерским журналистом Ласли Биро в 1938 г. В Аргентине, где многие годы жил журналист, такие ручки называются в честь него «биромами». Легенда гласит, что вдохновение посетило его, когда он смотрел на ребят, играющих во дворе в бочче, что-то вроде древнего боулинга. После дождя шары, вылетев из лужи, оставляли за собой темные полосы на сухой мостовой. Все гениальное просто. Ручка показала себя надежной и простой, ее не нужно было чинить, а изготовить стоило сущие копейки, так что за несколько лет она смогла занять место перьевой ручки. Можно с уверенностью сказать, что сегодня это изобретение является одним из самых распространенных, не считая колеса. В каждом доме на свете есть как минимум одна ручка. Как жаль, что бедняга Биро из-за финансовых трудностей был вынужден продать свой патент американской компании «Паркер», которая, как мы знаем, сделала неплохое вложение.

Но кто же на самом деле изобрел ручку?

Кто первым придумал ее почти за пятьсот лет до того, как вдохновение снизошло на Биро?

Какой очевидный ответ. Банальный. Само собой разумеющийся.

Леонардо.

Вы думаете, что этот тосканский Пифагоров Архимед смог пройти мимо одного из самых важных мировых изобретений? Как бы не так.

Именно он, родившийся в Винчи зубрила, сделал первые чертежи авторучки. Рисунок, содержащийся в одном из известных кодексов, представляет собой простую трубку, сужающуюся книзу, где она образует своего рода желобок, позволяющий чернилам течь к шарику, который находится в самом конце трубочки, что, собственно, и позволяет писать.

Как жаль, дорогой Биро, что ты оказался вторым.

…Я понял главное, что хочу делать в оставшиеся дни.

Я хочу игнорировать присутствие дружищи Фрица.

Я одеваюсь и отправляюсь в спортзал, как будто ничего не произошло. Я даже не дожидаюсь, когда проснется Паола. Я не знаю, что ей сказать, мне не нравится этот испуганный и растерянный взгляд. Прохожу мимо булочной тестя. Обычно я бываю здесь на пару часов позже. Мой утренний пончик еще горячий. Я сажусь за столик и смотрю, как один за другим открываются магазины. Я никогда не был здесь в такой час. В шесть утра тут показывают не тот фильм, что идет в восемь. Только вот воробей все тот же. Он садится у моей тарелки и смотрит. Если бы он мог говорить, он бы спросил:

– Ты что тут делаешь в такую рань? У тебя все нормально?

И я бы соврал в ответ:

– У меня все отлично, как сам?

– У меня дома не все гладко. Жена потеряла работу, а в гнезде ждут четверо голодных ребят. Ничего, если я отщипну немного пончика?

– Да ради бога.

Он клюет с надкушенной стороны и проглатывает небольшой кусочек.

– А кем работала твоя жена?

– Гуляла со старым вдовцом-дантистом из Прати, который каждое утро приходил на набережную и ходил взад-вперед. Они всегда вместе завтракали, прямо как мы с тобой.

– И почему она осталась без работы?

– Старик нашел себе молодую украинку и теперь завтракает дома. А моя жена осталась на бобах, причем без всякого предупреждения.

– Сожалею.

– Жизнь есть жизнь. Можно еще отщипнуть? Детишкам отнесу.

– Бери.

Он отковыривает довольно крупный кусок, благодарно глядит на меня и летит прочь, элегантно скрываясь за ближайшим углом.

Я доедаю пончик. Облизываю сладкие белые губы. Кричу суетящемуся Оскару «спасибо» и направляюсь в спортзал.

В кармане у меня уместилась та самая тетрадь.

Пока что она пуста.

– 99

Весь день я потратил впустую.

Не знаю почему, но обратный отсчет помогает мне не впасть в апатию. Статистика статистикой, а как будет на самом деле – никто не знает, но сегодня я совершенно не в состоянии думать о том, что случится после дня под номером ноль. Никто не может представить себе, как умрет. Мы стараемся игнорировать смерть. Мы уверены, что уж для нас-то сделают исключение.

Я залезаю в машину и вновь вылезаю. Не очень мне нравится эта машина.

Автомобиль соответствует тому или иному периоду твоей жизни, причем является своего рода символом: сначала ты ездишь на папиной машине, чтобы научиться нормально водить (в моем случае это была дедушкина «рено-4», самая лучшая машина на свете), потом покупаешь машинку б/у немного поспортивней, с двойным приводом, потом встречаешь девушку своей мечты и покупаешь удобную малолитражку с вместительным багажником, чтобы выезжать на романтические прогулки по выходным, а когда появляются дети, ты берешь «стейшн-ваген», самую грустную машину на свете для любителя быстрой езды. И вот я уже вступил в эту самую стадию и боюсь, до последних двух мне не дожить. А последние – это поюзанный «порш» лет в шестьдесят, когда ты тешишь себя мыслью о том, что все еще молод и ничем не хуже сынка миллионера, и, наконец, дорогущий винтажный автомобиль, который ты покупаешь на свое семидесятилетие. Как правило, это та самая модель, на которой ты учился водить. И вот ты залезаешь в машину со слезами радости на глазах и вдруг осознаешь, что гидроусилителя-то нет и что машина едет со скоростью коровы, бредущей по горной дороге. И что у нее нет ни магнитолы, ни навигатора, ни кондиционера, и что окна не открываются при нажатии кнопки, да и кнопки-то нет, и что она потребляет не меньше огромной фуры, а пыхтит, как паровоз прямиком с Дикого Запада, и что пружины сиденья давят в позвоночник и вот-вот продырявят тебя насквозь. Потом ты делаешь круг почета по двору и запираешь ее в гараже. Навсегда. К счастью, всего этого со мной не случится. Я понимаю, что могу думать только о прошлом или о будущем. Точно настоящее потеряло всякий смысл. Но ведь ни прошлого, ни будущего нет! У меня есть настоящее, и только оно. Но я не могу пересилить себя: нейроны снуют взад-вперед, порождая придуманные образы или проваливаясь в воспоминания, точно обезумевшие шарики в старой доброй игре. Но я не сопротивляюсь, я стараюсь не слишком трясти игрушку, ведь если мой мозг откажется работать, это конец. Я отпускаю мысли, и они свободно плавают в бассейне. Никакого контроля с моей стороны. Мой разум не слишком-то светел в последнее время. Вроде бы рака мозга не наблюдается, но мозг работает, точно старый компьютер. Если хорошенько присмотреться, можно разглядеть сообщение с мигающей бомбочкой. То бишь системная ошибка.

Каждый день я надеюсь проснуться и обнаружить, что это всего лишь долгий, нелепый и слишком уж подробный кошмарный сон, какие сняться, когда объешься на ночь, но ничего такого не происходит. Я не просыпаюсь.

Я аккуратно паркуюсь. Здесь, в районе Трастевере, меня уже трижды штрафовали – наверно, инспектор люто меня ненавидит. Ставлю машину в обычном месте, у булочной, где перекидываюсь парой слов с тестем, ни разу не упомянув Фрица, и ем любимый пончик. Мой воробьиный друг сегодня необычайно весел, а я уже иду в сторону спортзала знакомым маршрутом.

Каждая дырочка на тротуаре, каждый камешек мне знакомы. Я уже знаю, когда залает собака и когда на нее закричат из частного дома неподалеку. Я пытаюсь думать о том, что хотел бы успеть за эти девяносто девять дней. Но мне приходит в голову только одна мысль: надо помириться с Паолой.

Я останавливаюсь, достаю тетрадь и пишу:

помириться с Паолой

Потом все зачеркиваю, и снова пишу:

сделать так, чтобы Паола меня простила

Так будет точнее.

Я прихожу на работу и вижу там свою утреннюю группу: шесть грозно-грузных сорокалетних теток. Да, именно так я и хотел сказать. Думаю, вам несложно их представить. Полдюжины одиноких офисных работниц с малиновыми лицами, которые перед тем, как отправиться на работу, ходят в спортзал на мой знаменитый курс «ноги-живот-ягодицы». Они уже давно смирились с тем, что не могут позволить себе персонального тренера, как телеведущие, и довольствуются полноватым, но симпатичным бывшим спортсменом. Думаю, они даже считают меня сексуальным. А я искренне восхищаюсь силой воли, с какой они вкладываются в борьбу с быстротечным временем. Они потеют, но не сдаются. Пока без особых результатов, но их труд над собой вызывает уважение. Некоторые даже намекали мне, что если что, то они бы не прочь… впрочем, я уже и так наломал дров. И я, подобно Микеланджело, концентрируюсь на том, чтобы высечь их ягодицы из жирового камня. И вот сегодня утром я внезапно понимаю, что моя работа нравится мне еще меньше моей машины. Единственное удовлетворение – это тысяча шестьсот евро в месяц, в остальном же я толкаю вспотевшие спины, борюсь против заржавевших суставов и сопротивляюсь силе тяжести, заполняю таблицу упражнений, которые никто не собирается делать, болтаю о безуглеводной диете и сплетничаю. Типичная социально полезная работенка.

Прямо с порога я направляюсь к директору, Эрнесто Беррути. Он – бывший культурист, высоченный тип, напичканный анаболиками, который давит землю бессмысленным весом, занимая пространство, и сообщаю ему, что с конца месяца обрываю свое сотрудничество с чудесным фитнес-клубом «Радуга». Он пытается удержать меня, суля надбавку – тридцать восемь евро в месяц. Тонкий психологический ход. Я смотрю на татуированные в стиле «маори» бицепсы, на длинные седоватые волосы (предлагаю новый закон – запретить носить длинные волосы мужчинам за сорок, у которых уже проступает заметная лысина), на облегающую футболку с изображением «Iron Maiden», вышедшую из моды лет двадцать назад. Я всегда его презирал. Теперь это очевидно. Сто бессмысленных килограммов тупого мяса. Он распространяет в этом районе легкую наркоту, он – мелкий босс квадрата от порта Портезе до Тибра. До этого дня я терпел и старался не видеть, не слышать, не знать. Но сегодня сдерживаться нет сил.

– Тебе нравится работать в этой дыре?

Кажется, до него не доходит смысл моих слов.

– В смысле, когда ты был маленький, ты что, писал в сочинении: «Когда я вырасту, я стану дурацким директором дурацкого фитнес-клуба»?

У меня закрадывается подозрение, что ему обидно такое слышать. Но я продолжаю.

– Ты что, не понимаешь, что ты – как маска комедии дель арте?

Нет, до него не доходит. Я переборщил с заумными словами. Надо бы что-то попроще.

– На тебе все время одни и те же футболки, и все тебе малы, ты носишь хвостик, что давно запрещено во всем Евросоюзе как полное уродство, ты говоришь на сленге, да еще с кучей ошибок, которые даже сложно подсчитать, пожираешь таблетки с такой скоростью и в таких количествах, что через несколько лет станешь импотентом, а когда у тебя что-то спрашивают, ты никогда вовремя не отвечаешь и собеседник должен повторять вопрос снова и снова.

– Ты что, назвал меня импотентом? – взрывается мой работодатель. – Да что ты себе позволяешь?

Это все, что он понял из моей речи. Желая его оскорбить, я переоценил его мозги.

– Нет, – отвечаю я. – Я просто хотел сказать, что передумал и не собираюсь отрабатывать до конца месяца. Всем привет, будьте здоровы.

Я направляюсь к тренерской раздевалке с видом боксера, который проигрывал по очкам всю игру, а в последнем раунде вдруг отправил соперника в глубокий нокаут.

За спиной раздается рев:

– Неудачник! Собирай свои шмотки и проваливай куда подальше!

Милый и изящный способ, чтобы сообщить мне, что я уволен. Это лишь вопрос точки зрения: ведь ухожу-то я сам. Не могу больше терпеть запах пота, хлорки и «Мистера Мускула».

Не знаю, зачем я так. Точнее, знаю. Я всегда хотел это сделать. С тех самых пор, как подписал договор. Порою неприятности придают тебе сил, которых не было раньше. Когда я выхожу с сумкой на плече, секретарша впервые смотрит на меня с уважением. Сегодня я стал для нее героем. Я ухожу, а она остается на каторге. Надеюсь, что когда-нибудь и она сможет вырваться.

Направляюсь обратно к машине. Она удивляется, что я так рано вернулся. Я улыбаюсь и везу ее на мойку. Сегодня и для нее праздник, пусть насладится. Пока я дожидаюсь, когда круглые щетки покончат с грязной работой, я еще раз перечитываю то, что написал в тетради.

сделать так, чтобы Паола меня простила

Это будет нелегко.