Текст книги "Луна и Смерть"

Федерико Гарсиа Лорка
Луна и Смерть

Книга стихов

Баллада морской воды

Эмилио Прадосу (ловцу облаков)

Перевод Анатолия Гелескула

 
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
 
 
– Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
 
 
– Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
 
 
– Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
 
 
– Это вода, сеньор мой,
вода морская.
 
 
– Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
 
 
– Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
– Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?
 
 
– Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…
 
 
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
 

1919

Деревья

Перевод Виктора Андреева

 
Деревья!
Вы – стрелы,
что небесами созданы?
Какие лучники вами стреляли?
Были вы звездами?
 
 
Музыка ваша – музыка птичьих душ,
Господнего взора,
Христовых страстей.
Деревья!
Будет ли узнано сердце мое в земле
сплетением ваших корней?
 

1919

Луна и смерть

Перевод Анатолия Гелескула

 
Зубы кости слоновой
у луны ущербленной.
О, канун умиранья!
Ни былинки зеленой,
опустелые гнезда,
пересохшие русла…
Как луне на закате
одиноко и грустно!
 
 
Донья Смерть ковыляет
мимо ивы плакучей
с вереницей иллюзий —
престарелых попутчиц.
И как злая колдунья
из предания злого,
продает она краски —
восковую с лиловой.
 
 
А луна этой ночью,
как на го́ре, ослепла —
и купила у Смерти
краску бури и пепла.
И поставил я в сердце
с невеселою шуткой
балаган без актеров
на ярмарке жуткой.
 

1919

Желание

Перевод Виктора Андреева

 
Только сердце твое пылающее,
более ничего.
 
 
Мой рай – это сад
без лиры,
без соловьев —
слышен лишь родника
и ручья неспешного зов.
 
 
Без острой шпоры
ветра в плетенье ветвей густом,
без света звезды, что хотела бы
стать листом.
 
 
Только свет необъятный, который
был бы лишь светлячком
иного
сиянья,
свет в чистом поле,
в изломе взглядов признанья.
 
 
Полное отдохновение,
и мы в поцелуе слились,
и звонкие пятна
эха,
раскрывшего высь.
 
 
И только сердце твое пылающее,
более ничего.
 

1920

Море

Перевод Виктора Андреева

 
Море, оно —
Люцифер лазури. С библейских времен
за стремленье быть светом
низринутый небосклон.
 
 
Море обречено
на движение вековое,
а когда-то на своде небесном оно
пребывало в покое.
 
 
Но от горечи роковой
ты спасалось, море, любовью,
рождена ведь Венера тобой,
и своей глубиной
ты не связано с болью.
 
 
Ты прекрасно даже в печали.
И не покоряешься никому ты.
Правда, звезды твои отсверкали,
вместо них – медузы да спруты.
 
 
Море страданий и слёз,
вечное в нашей судьбе.
Шел по тебе Христос,
шел и Пан по тебе.
 
 
А Венера-звезда
свет гармонии льет над землею.
Разве все суета?
Свет Венеры стал, море, душою
твоей…
 
 
      …Кто же ты, человек?
Падший ангел, не боле, признай.
И земля – вероятно, навек —
твой потерянный рай.
 

Апрель 1919 года

Осенний ритм

Мануэлю Анхелесу

Перевод Геннадия Шмакова

 
Горька позолота пейзажа.
А сердце слушает жадно.
 
 
И сетовал ветер,
окутанный влажной печалью:
– Я плоть поблекших созвездий
и кровь бесконечных далей.
Я краски воспламеняю
в дремотных глубинах,
я взглядами весь изранен
ангелов и серафимов.
Тоскою и вздохами полнясь,
бурлит во мне кровь и клокочет,
мечтая дождаться триумфа
любви бессмертно-полночной.
Я в сгустках сердечной скорби,
меня привечают дети,
над сказками о королевах
парю хрусталями света,
качаюсь вечным кадилом
плененных песен,
заплывших в лазурные сети
прозрачного метра.
В моем растворились сердце
душа и тело Господни,
и я притворяюсь печалью,
сумеречной и холодной,
иль лесом, бескрайним и дальним.
 
 
Веду я снов каравеллы
в таинственный сумрак ночи,
не зная, где моя гавань
и что мне судьба пророчит.
 
 
Звенели слова ветровые
нежнее ирисов вешних,
и сердце мое защемило
от этой тоски нездешней.
 
 
На бурой степной тропинке
в бреду бормотали черви:
 
 
– Мы роем земные недра
под грузом тоски вечерней.
О том, как трещат цикады
и маки цветут, – мы знаем
и сами в укромном логе
на арфе без струн играем.
О, как идеал наш прост,
но он не доходит до звезд!
А нам бы – мед собирать,
и щелкать в лесах, как птицы,
и грудью кормить детей,
гулять по росе в медунице!
 
 
Как счастливы мотыльки
и все, что луной одеты,
кто вяжет колосья в снопы,
а розы – в букеты.
И счастлив тот, кто, живя
в раю, не боится смерти,
и счастлив влюбленный в даль
крылато-свободный ветер.
И счастлив достигший славы,
не знавший жалости близких,
кому улыбнулся кротко
наш братец Франциск Ассизский.
Жалкая участь —
не понять никогда,
о чем толкуют
тополя у пруда.
 
 
Но им дорожная пыль
ответила в дымке вечерней:
– Взыскала вас щедро судьба,
вы знаете, что вы черви,
известны вам от рожденья
предметов и форм движенья.
Я ж облачком за странником
в лучах играю, белая,
мне бы в тепле понежиться,
да падаю на землю я.
В ответ на жалобы эти
деревья сказали устало:
– А нам в лазури прозрачной
парить с малолетства мечталось.
Хотелось летать орлами,
но мы разбиты грозою!
– Завидовать нам не стоит! —
раздался клекот орлиный, —
лазурь ухватили звезды
когтями из ярких рубинов.
А звезды сказали: – За нами
лазурь схоронилась где-то…
А космос: – Лазурь замкнута
надеждой в ларец заветный.
Ему надежда ответила
из темноты бездорожья:
– Сердечко мое, ты бредишь!
И сердце вздохнуло:
– О Боже!
 
 
Стоят тополя у пруда,
и осень сорвала их листья.
 
 
Мерцает серебряной чернью вода
средь пыли дорожной и мглистой.
А черви уже расползлись кто куда,
им что-то, наверное, снится.
Орлы укрываются в гнездах меж скал.
Бормочет ветер: – Я ритм вечный!
Слышны колыбельные песни в домах,
и блеет отара овечья.
На влажном лике пейзажа
морщин проступают сети —
рубцы от задумчивых взглядов
давно истлевших столетий.
 
 
Пока отдыхают звезды
на темно-лазурных про́стынях,
я сердцем вижу свою мечту
и тихо шепчу:
– О Господи!
 
 
О Господи, кому я молюсь?
Кто Ты, скажи мне, Господи?!
Скажи, почему нет нежности ходу
и крепко надежде спится,
зачем, вобрав в себя всю лазурь,
глаза смежают ресницы?
 
 
О, как мне хочется закричать,
чтоб слышал пейзаж осенний,
оплакать свой путь и свою судьбу,
как черви во мгле вечерней.
Пускай вернут человеку Любовь,
огромную, как лазурь тополевой рощи,
лазурь сердец и лазурь ума,
лазурь телесной, безмерной мощи.
Пускай мне в руки отмычку дадут —
Я ею вскрою сейф бесконечности
и встречу бесстрашно и мудро смерть,
прихваченный инеем страсти и нежности.
Хотя я, как дерево, расколот грозой,
и крик мой беззвучен, и листьев в помине нет,
 
 
на лбу моем белые розы цветут,
а в чаше вино закипает карминное.
 

1920

На мотив ночи

Перевод Бориса Дубина

 
Я страшусь туманов
затканного луга
и сырых обочин
с палою листвою.
Если задремлю я,
разбуди, подруга,
отогрей дыханьем
сердце неживое.
 
 
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
 
 
Нес тебе мониста,
где горели зори.
Что же на дороге
брошен, обделенный?
Без тебя и птица
высохнет от горя,
и не брызнет соком
виноград зеленый.
 
 
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
 
 
И никто не скажет,
сказка снеговая,
как тебя любил я
на рассвете мглистом,
когда моросило
не переставая
и сползали гнезда
по ветвям безлистым.
 
 
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
 

1919

Завязь жизни

Перевод Виктора Андреева

 
Что таится во мне
в минуты горькой печали?
О, кто вырубает лес,
мой лес золотисто-цветущий?
Что в зеркалах я читаю,
в их серебре туманном?
Что мне рассвет предлагает,
сверкающий над рекою?
Что за высокий вяз
моих раздумий повален?
Что за дождь тишины
меня дрожать заставляет?
И если моя любовь
на бреге печали мертва,
что за колючки сокрыли
нечто, рожденное мной?
 

1919

Иная песнь
(Осень)

Перевод Виктора Андреева

 
Сон навсегда пропал!
И в дождливой ночи
сердцем я осознал,
с какой трагической силой
осенний лес возрыдал.
 
 
В сокровенной печали
пейзажа, что исчезал,
крики мои ослабели.
Сон навсегда пропал!
О, навсегда! Навек!
Падает уже снег
на пустынное поле
жизни моей.
Опасаться
приходится мне, что мечта
может вдали затеряться.
 
 
Дождь все твердит и твердит:
сон навсегда пропал!
Да разве сон бесконечен?
Туман – словно снежный шквал,
но и туман осенний
уже от снега устал.
Мне ритм стиха говорит:
сон навсегда пропал.
И в дождливой ночи
сердцем я осознал,
с какой трагической силой
осенний лес возрыдал.
 

1919

Поэма о Канте Хондо

Балладилья о трех реках

Сальвадору Кинтеро

Перевод Виктора Андреева

 
Струится Гвадалквивир
среди садов апельсинных.
Текут две реки Гранады
со снежных вершин к долине.
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
 
 
Струится Гвадалквивир,
струи – под цвет граната.
Словно слезы и словно кровь —
текут две реки Гранады.
 
 
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
 
 
Парусники в Севилье
белеют над гладью синей;
а над водой Гранады
одни только вздохи стынут.
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
 
 
Гвадалквивир… Хиральда,
апельсинных садов прохлада.
Хениль и Дарро… Руины
башен, высоких когда-то.
 
 
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
 
 
Зачем уносить воде
крики и вздохи унынья?
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла ныне!
 
 
Уносит в море река
цветы апельсинного сада.
 
 
Ах, любовь,
ты ушла без возврата!
 

Поэма о цыганской сигирийе

Перевод Марины Цветаевой

 
Масличная равнина
распахивает веер,
запахивает веер.
Над порослью масличной
склонилось небо низко,
и льются темным ливнем
холодные светила.
На берегу канала
дрожат тростник и сумрак,
а третий – серый ветер.
Полным-полны маслины
тоскливых птичьих криков.
О, бедных пленниц стая!
Играет тьма ночная
их длинными хвостами.
 

Перевод Марины Цветаевой

 
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра над снегами – плачет,
не моли ее о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскаленный плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О, гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
 

Перевод Бориса Дубина

 
Крик полукружьем
от склона
до склона пролег.
 
 
Черною радугой
стянут
сиреневый вечер.
 
 
    Ай!
 
 
По струнам ветров
полоснул
исполинский смычок.
 
 
    Ай!
 
 
(Цыгане в пещерах
затеплили свечи.)
 
 
    Ай!
 

Перевод Анатолия Гелескула

 
Слушай, сын, тишину —
эту мертвую зыбь тишины,
где идут отголоски ко дну.
Тишину,
где немеют сердца,
где не смеют
поднять лица.
 

Перевод Анатолия Гелескула

 
Бьется о смуглые плечи
бабочек черная стая.
Белые змеи тумана
след заметают.
 
 
    И небо земное
     над млечной землею.
 
 
Идет она пленницей ритма,
который настичь невозможно,
с тоскою в серебряном сердце,
с кинжалом в серебряных ножнах.
 
 
Куда ты несешь, сигирийя,
агонию певчего тела?
Какой ты луне завещала
печаль олеандров и мела?
 
 
    И небо земное
    над млечной землею.
 

Перевод Виктора Андреева

 
Дети глядят
на дальний закат.
 
 
Свечи погасли,
и слепые юницы
к луне обращают лица,
и возносятся ветром
спирали печали.
 
 
Горы глядят
на дальний закат.
 

Перевод Марины Цветаевой

 
Прорытые временем
лабиринты —
исчезли.
 
 
Пустыня —
осталась.
 
 
Немолчное сердце —
источник желаний —
иссякло.
 
 
Пустыня —
осталась.
 
 
Закатное марево
и поцелуи —
пропали.
 
 
Пустыня —
осталась.
 
 
Умолкло, заглохло,
остыло, иссякло,
исчезло.
 
 
Пустыня —
осталась.
 

Поэма о солеа

Перевод Виктора Андреева

 
Земля сухая,
земля немая
в ночи
без края.
 
 
(Ветер в садах,
ветер в горах.)
 
 
Земля —
старей
страдания
и свечей.
Земля
глубинной мглы.
Земля
безглазой смерти,
каленой стрелы.
 
 
(Ветер полей.
Дрожь тополей.)
 

Перевод Марины Цветаевой

 
На темени горном,
на темени голом —
часовня.
В жемчужные воды
столетние никнут
маслины.
Расходятся люди в плащах,
а на башне
вращается флюгер.
Вращается денно,
вращается нощно,
вращается вечно.
 
 
О, где-то затерянное селенье
в моей Андалузии
слезной…
 

Перевод Виктора Андреева

 
Кинжал,
в жилах кровь леденя,
входит в сердце – как плуг,
взрезающий землю.
 
 
    Нет.
    Не вонзайте его в меня.
    Нет.
 
 
Кинжал —
словно луч раскаленного дня
пламенит
глубины ущелий.
 
 
    Нет
    Не вонзайте его в меня.
    Нет.
 

Перевод Виктора Андреева

 
Вечер, фонарь,
ветра шквал,
и – в сердце
кинжал.
Улица —
как струна,
дрожит в напряженье она,
дрожит,
от жалящей боли черна.
Всюду,
что бы ни увидал,
вижу: в сердце
кинжал.
 

Перевод Виктора Андреева

 
Крик расстилает по ветру
Тень кипариса.
 
 
(Один я хочу остаться
и разрыдаться.)
 
 
Все порушено в мире.
Осталось только безмолвие.
 
 
(Один я хочу остаться
и разрыдаться.)
 
 
А ночной горизонт
искусан кострами.
 
 
(Я ведь сказал: один
я хочу остаться
и разрыдаться.)
 

Перевод Виктора Андреева

 
Мертвый, на улице он лежал,
с кинжалом в груди.
Никто из прохожих его не знал.
Как дрожит фонарь на ветру,
Боже!
Никак не может унять он
дрожи.
Холод рассвета скользнул по лицу.
Но никто не решился
закрыть глаза мертвецу.
Мертвый, на улице он лежал,
да, с кинжалом в груди,
нет, никто из прохожих его не знал.
 

Перевод Анатолия Гелескула

 
Под покрывалом темным
ей кажется мир ничтожным,
а сердце – таким огромным.
 
 
Под покрывалом темным.
 
 
Ей кажется безответным
и вздох и крик, унесенный
неумолимым ветром.
 
 
Под покрывалом темным.
 
 
Балкон распахнулся в дали,
и небеса балконом
текли и в зарю впадали.
 
 
Ай айяйяй,
под покрывалом темным!
 

Перевод Анатолия Гелескула

 
Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
 
 
(Свинцовое
тонет в багряном.)
 
 
Цыган вспоминает
дороги кочевий.
 
 
(Зубцы крепостей
за туманом.)
 
 
А звуки и веки —
что вскрытые вены.
 
 
(Черное
тонет в багряном.)
 
 
И в золоте слёз
расплываются стены.
 
 
(И золото
тонет в багряном.)
 

Перевод Виктора Андреева

 
Ни ты и ни я, право слово,
не жаждали
встретиться снова.
Ты… почему, ты знаешь сама.
Я… я страстно влюбился в другую.
Одолевай
дорогу крутую.
Остались следы от гвоздей
на ладонях моих.
Неужели же ты
не увидела их?
Никогда не смотри назад,
тревожить покой твой не стану;
лучше, как я,
святому молись Каэтану,
чтобы ни ты и ни я, право слово,
не жаждали
встретиться снова.
 

Перевод Виктора Андреева

 
Звон колокольный
в рассветной прохладе, —
слышен и в Кордове он,
и в Гранаде.
Светлые слезы Андалусии, —
видят их девушки
в утренней сини.
И среди гор,
и у моря
в низине.
Юбки мелькают,
стучат каблучки,
ритм солеа́, —
улица светом
вся залита.
Звон колокольный
в рассветной прохладе, —
слышен и в Кордове он,
и в Гранаде.
 

Поэма о саэте

Перевод Анатолия Гелескула

 
Дорогами глухими
идут они в Севилью.
 
 
    К тебе, Гвадалквивир.
 
 
Плащи за их плечами —
как сломанные крылья.
 
 
    О, мой Гвадалквивир!
 
 
Из дальних стран печали
идут они веками.
 
 
    К тебе, Гвадалквивир.
 
 
И входят в лабиринты
любви, стекла и камня.
 
 
    О, мой Гвадалквивир!
 

 
Светляк и фонарик,
свеча и лампада…
 
 
Окно золотистое
в сумерках сада
колышет
крестов силуэты.
 
 
Светляк и фонарик,
свеча и лампада.
 
 
   Созвездье
севильской саэты.
 

 
Севилья – башенка
в зазубренной короне.
 
 
    Севилья ранит.
    Ко́рдова хоронит.
 
 
Севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.
 
 
    Севилья ранит.
 
 
Ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира.
 
 
    Ко́рдова хоронит.
 
 
Она смешала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед Диониса,
горечь Дон Хуана.
 
 
    Севилья ранит.
    Вечна эта рана.
 

 
Идут единороги.
Не лес ли колдовской за поворотом?
Приблизились,
но каждый по дороге
внезапно обернулся звездочетом.
И в митрах из серебряной бумаги
идут мерлины, сказочные маги,
и вслед волхвам, кудесникам и грандам —
Сын Человеческий
с неистовым Роландом.
 

 
Мадонна в ожерельях,
мадонна Соледад,
по морю городскому
ты в лодке проплыла:
сама – цветок тюльпана,
а свечи – вымпела.
Минуя перекаты
неистовых рулад,
от уличных излучин
и звезд из янтаря,
мадонна всех печалей,
мадонна Соледад,
в моря ты уплываешь,
в далекие моря.
 

 
Спешите, спешите скорее!
Христос темноликий
от лилий родной Галилеи
пришел за испанской гвоздикой.
 
 
Спешите скорее!
 
 
Испания.
В матовом небе
светло и пустынно.
Усталые реки,
сухая и звонкая глина.
Христос остроскулый и смуглый
идет мимо башен,
обуглены пряди,
и белый зрачок его страшен.
 
 
Спешите, спешите за Господом нашим!
 

 
Лола
поет саэты.
Тореро встали
у парапета.
И брадобрей
оставил бритву
и головою
вторит ритму.
Среди гераней
и горицвета
поет саэты
та самая Лола,
та непоседа,
что вечно глядится
в воду бассейна.
 

 
Певцы саэт,
вы слепы,
как любовь.
 
 
В ночи зеленой
стрелами саэт
пробит каленый
ирисовый след.
 
 
Уходит месяц
парусом косым.
Полны колчаны
утренней росы.
 
 
Но слепы лучники —
ах, слепы,
как любовь!
 

Силуэт Петенеры

Перевод Виктора Андреева

Зачин

 
На желтой
башне
колокол гудит.
 
 
Над желтым
ветром
гул его летит.
 
 
На желтой
башне
колокол молчит.
 
 
А пыль по ветру
сребристым парусом летит.
 

 
Едут сто всадников в черном
не по родным полям —
над рощами апельсинными,
по небесам.
Ни в Кордову, ни в Севилью
им не войти.
И не будет Гранады
на их пути.
Задремавшие кони
их довезут
до лабиринта с крестами,
в котором их песни ждут.
Вскрикнув семь раз перед смертью,
не по родным полям —
едут сто андалусцев
по небесам.
 

В саду Петенеры

 
Под ветвями сада
в темноте ночной
шесть цыганок танец
начинают свой.
 
 
Под ветвями сада…
их волосы украшены —
красное на черном —
розами бумажными.
 
 
Под ветвями сада…
сумрачный покров
обожжен цыганским
жемчугом зубов.
 
 
Под ветвями сада…
тени их длинны,
в страстном танце тянутся
до луны.
 

 
Сном вечным под землею
уснули сто влюбленных,
безмолвная поникла
листва дерев зеленых.
Красны, длинны дороги
среди просторов знойных.
А Кордовы оливы —
как память о покойных.
Сном вечным под землею
уснули сто влюбленных.
 

 
На желтых
башнях
колокола гудят.
 
 
Над желтым
ветром
гулы их летят.
 
 
А по дороге
смерть не спеша идет,
венком цветов увядших
ее венчал народ.
И вот уже запела,
рыдая,
виуэла.
 
 
На желтых башнях
колокола молчат.
 
 
А пыли облачка по ветру
сребристым парусом летят.
 

Две девушки

Перевод Виктора Андреева

 
В тени апельсинных деревьев
Лола пеленки стирала;
глаза у нее – зеленые,
голос – цвета фиалок.
 
 
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
 
 
Вода по саду струится,
жарким солнцем согрета;
воробышек зачирикал
среди оливковых веток.
 
 
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
 
 
Когда истончится мыло
и Лола закончит стирать,
придут сыновья-торерильо.
 
 
Цветущий сад
до чего же хорош для любовных услад!
 

 
Ампаро,
ты в доме сейчас одна,
в платье белом и длинном.
 
 
(В саду у окна
нард с жасмином.)
 
 
Ты слушаешь, глядя в окно,
садовых фонтанов струенье
и, желтое в свете заката,
кенара пенье.
 
 
Ты видишь дрожь кипариса —
на ветках его птичья стая.
О чем задумалась ты,
узор по канве вышивая?
 
 
Ампаро,
ты в доме сейчас одна.
Что за жестокая кара —
хочу и не в силах сказать:
тебя я люблю,
Ампаро!
 

Виньетки с фламенко

Перевод Виктора Андреева

 
Сияние ламп
и отблеск зеркал зеленый.
 
 
На сцене Паррала ведет
разговор напряженный
со смертью.
Ее зовет.
Но пока что не слышен
смерти приход.
Зовет ее снова и снова.
Сидящий в кафе народ
замер, едва не рыдая. А в зеркалах,
что зеленым светом мерцают,
длинные змеи шелка
мелькают.
 

 
Вздрогнувшая рука,
словно медуза,
ослепила болезненный глаз
кадила.
 
 
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
 
 
Над ладанным белым дымком —
нечто, похожее
на крота
и на мотылька.
 
 
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
 
 
Сердце незримо сжато.
Ты это видишь?
Сердце,
что ветром отражено.
 
 
Трефовый туз.
Ножницы крестом.
 

 
Когда я умру,
похороните меня с гитарой
в песчаном яру.
 
 
Когда я умру —
в апельсиновой роще,
омытой дождем поутру.
 
 
Когда я умру —
во флюгерной башенке,
стынущей на ветру.
 
 
Когда я умру!
 

Три города

Перевод Анатолия Гелескула

 
Смерть вошла
и ушла
из таверны.
 
 
Черные кони
и темные души
в ущельях гитары
бродят.
 
 
Запахли солью
и женской кровью
соцветия зыби
нервной.
 
 
А смерть
все выходит и входит,
выходит и входит…
 
 
А смерть
все уходит
и все не уйдет из таверны.
 

Местный ноктюрн

 
Ночь как вода в запруде.
За четырьмя стенами
от звезд схоронились люди.
У девушки мертвой,
девушки в белом платье,
алая роза зарылась
в темные пряди.
Плачут за окнами
три соловьиных пары.
 
 
И вторит мужскому вздоху
открытая грудь гитары.
 

 
Танцует в Севилье Ка́рмен
у стен, голубых от мела,
и жарки зрачки у Кармен,
а волосы снежно-белы.
 
 
   Невесты,
   закройте ставни!
 
 
Змея в волосах желтеет,
и словно из дали дальней,
танцуя, встает былое
и бредит любовью давней.
 
 
   Невесты,
   закройте ставни!
 
 
Пустынны дворы Севильи,
и в их глубине вечерней
сердцам андалусским снятся
следы позабытых терний.
 
 
   Невесты,
   закройте ставни!
 

Знаменный зал.

 
Подполковник. Я подполковник жандармерии.
Сержант. Так точно.
Подполковник. И никто мне не смей перечить.
Сержант. Никак нет.
Подполковник. Меня приветствует архиепископ в мантии. Одних кистей двадцать четыре, и все лиловые.
Сержант. Так точно.
Подполковник. Я – подполковник. Под-полковник. Я – подполковник жандармерии.
 

Ромео и Джульетта – лазурь, белизна и золото – обнимаются в табачных кущах сигарной коробки. Карабинер гладит ружейный ствол, полный подводной мглой.

 
Голос (снаружи).
Полнолунье, полнолуньев пору сбора винограда. Лунно светится Касорла, тенью кроется Кесада.
Полнолунье, полнолунье. На луне тоскует кочет. Полнолунье, мой алькальд, ваших дочек заморочит.
Подполковник. Что это?
Сержант. Цыган.
 

Взглядом молодого мула цыган затеняет и ширит щелки подполковничьих глаз.

 
Подполковник. Я подполковник жандармерии.
Цыган. Вижу.
Подполковник. А ты кто такой?
Цыган. Цыган.
Подполковник. Что значит цыган?
Цыган. Что придется.
Подполковник. Как тебя зовут?
Цыган. Попросту.
Подполковник. Говори толком!
Цыган. Цыган.
Сержант. Я встретил его, и я его задержал.
Подполковник. Где ты был?
Цыган. На мосту.
Подполковник. Так. Через какую реку?
Цыган. Через любую.
Подполковник. И… что же ты там замышлял?
Цыган. Сахарную башню.
Подполковник. Сержант!
Сержант. Я, господин жандармский подполковник!
Цыган. Я придумал крылья и летал. Мак и сера на моих губах.
Подполковник. Ай!
Цыган. Что мне крылья! Я и так летаю. Талисманы и тучи в моей крови.
Подполковник. Айй!
Цыган. В январе цветут мои апельсины.
Подполковник. Аййй!
Цыган. И в метели зреют.
Подполковник. Айййй! Пум, пим, пам. (Падает мертвый.)
 

Его табачная душа цвета кофе с молоком улетает в окно.

 
Сержант. Караул!
 

Во дворе казармы четверо конвоиров избивают цыгана.

ПЕСНЯ ИЗБИТОГО ЦЫГАНА

 
Двадцать и два удара.
Двадцать и три с размаху.
Меня обряди ты, мама,
в серебряную бумагу.
 
 
Воды, господа гвардейцы!
За каплю вознаградится!
Воды, где весло и солнце!
Воды мне, воды, водицы!
 
 
Ай, полицейский начальник
там наверху на диване!
Таких платков не найдется,
чтоб эту кровь посмывали.