Текст книги "Стихотворения. Проза. Театр (сборник)"

Если б мог по луне гадать я
Перевод Я. Серпина

 
Я твое повторяю имя
по ночам во тьме молчаливой,
когда собираются звезды
 
 
к лунному водопою
и смутные листья дремлют,
свесившись над тропою.
И кажусь я себе в эту пору
пустотою из звуков и боли,
обезумевшими часами,
что о прошлом поют поневоле.
 
 
Я твое повторяю имя
этой ночью во тьме молчаливой,
и звучит оно так отдаленно,
как еще никогда не звучало.
Это имя дальше, чем звезды,
и печальней, чем дождь усталый.
 
 
Полюблю ли тебя я снова,
как любить я умел когда-то?
Разве сердце мое виновато?
И какою любовь моя станет,
когда белый туман растает?
Будет тихой и светлой?
Не знаю.
Если б мог по луне гадать я,
как ромашку, ее обрывая!
 

Дождь
Перевод В. Парнаха

 
Есть в дожде откровенье – потаенная нежность,
и старинная сладость примиренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыпленной природы.
 
 
Это землю лобзают поцелуем лазурным,
первобытное снова оживает поверье.
Сочетаются Небо и Земля, как впервые,
и великая кротость разлита в предвечерье.
 
 
Дождь – заря для плодов.
Он приносит цветы нам,
овевая священным дуновением моря,
вызывает внезапно бытие на погостах,
а в душе – сожаленье о немыслимых зорях,
 
 
роковое томленье по загубленной жизни,
неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!»
Или призрак тревожный невозможного утра
и страдание плоти, где таится угроза.
 
 
В этом сером звучанье пробуждается нежность,
небо нашего сердца просияет глубоко,
но надежды невольно обращаются в скорби,
созерцая погибель этих капель на стеклах.
 
 
Эти капли – глаза бесконечности – смотрят
в бесконечность родную, в материнское око.
 
 
И за каплею капля на стекле замутненном,
трепеща, остается, как алмазная рана.
Но, поэты воды, эти капли провидят
то, что толпы потоков не узнают в туманах.
 
 
О мой дождь молчаливый, без ветров,
без ненастья,
дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий,
дождь хороший и мирный, только ты – настоящий,
ты с любовью и скорбью окропляешь дороги!
 
 
О мой дождь францисканский, ты хранишь
в своих каплях
души светлых ручьев, незаметные росы.
Нисходя на равнины, ты медлительным звоном
открываешь в груди сокровенные розы.
 
 
Тишине ты лепечешь первобытную песню
и листве повторяешь золотое преданье,
а пустынное сердце постигает их горько
в безысходной и черной пентаграмме страданья.
 
 
В сердце те же печали, что в дожде просветленном,
примиренная скорбь о несбыточном часе.
Для меня в небесах возникает созвездье,
но мешает мне сердце созерцать это счастье.
 
 
О мой дождь молчаливый,
ты – любимец растений,
ты на клавишах звучных – утешение в боли,
и душе человека ты даришь тот же отзвук,
ту же мглу, что душе усыпленного поля!
 

Есть души, где скрыты…
Перевод М. Кудинова

 
Есть души, где скрыты
увядшие зори,
и синие звезды,
и времени листья;
есть души, где прячутся
древние тени,
гул прошлых страданий
и сновидений.
 
 
Есть души другие:
в них призраки страсти
живут. И червивы
плоды. И в ненастье
там слышится эхо
сожженного крика,
который пролился,
как темные струи,
не помня о стонах
и поцелуях.
 
 
Души моей зрелость
давно уже знает,
что смутная тайна
мой дух разрушает.
И юности камни,
изъедены снами,
на дно размышления
падают сами.
«Далек ты от Бога», —
твердит каждый камень.
 

На мотив ночи
Перевод Б. Дубина

 
Страшно мне туманом
затканного луга
и сырых обочин
с палою листвою.
Если задремлю я,
разбуди, подруга,
отогрей дыханьем
сердце неживое.
 
 
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
 
 
Нес тебе мониста,
где горели зори.
Что же на дороге
брошен, обделенный?
Без тебя и птица
высохнет от горя,
и не брызнет соком
виноград зеленый.
 
 
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
 
 
И никто не скажет,
сказка снеговая,
как тебя любил я
на рассвете мглистом,
когда моросило
не переставая
и сползали гнезда
по ветвям безлистым.
 
 
Что за эхо дошло
и откуда?
Это ветер в стекло,
мое чудо!
 

Деревья
Перевод М. Самаева

 
Деревья,
на землю из сини небес
пали вы стрелами грозными.
Кем же были пославшие вас исполины?
Может быть, звездами?
Ваша музыка – музыка птичьей души,
божьего взора
и страсти горней.
Деревья,
сердце мое в земле
узнают ли ваши суровые корни?
 

Солнце село
(Август 1920)
Перевод Н. Ванханен

 
Солнце село. Деревья
молчат задумчивей статуй.
Печаль жерновов застывших,
нивы,
дочиста сжатой!
 
 
Пес лишился покоя,
Венеру в небе почуя —
яблоко налитое,
не знавшее поцелуя.
 
 
Пегасы росного лета,
звенят комары в зените.
Пенелопа лунного света
прядет вечерние нити.
 
 
«Уснешь – спасешься от волка!» —
толкуют овцы ягнятам.
«Осени ждать недолго?» —
шепчет цветок примятый.
 
 
Скоро, порой вечерней,
сойдут пастухи с отрога,
дети возле харчевни
начнут играть у порога
и песен любовных грусть
припомнят старые стены,
что знают их наизусть.
 

Алмаз
Перевод В. Парнаха

 
Острая звезда-алмаз,
глубину небес пронзая,
вылетела птицей света
из неволи мирозданья.
Из огромного гнезда,
где она томилась пленной,
устремляется, не зная,
что прикована к вселенной.
 
 
Охотники неземные
охотятся на планеты —
на лебедей серебристых
в водах молчанья и света.
 
 
Вслух малыши-топольки
читают букварь, а ветхий
тополь-учитель качает
в лад им иссохшею веткой.
Теперь на горе далекой,
наверно, играют в кости
покойники: им так скучно
весь век лежать на погосте!
 
 
Лягушка, пой свою песню!
Сверчок, вылезай из щели!
Пусть в тишине зазвучат
тонкие ваши свирели!
 
 
Я возвращаюсь домой.
Во мне трепещут со стоном
голубки – мои тревоги.
А на краю небосклона
спускается день-бадья
в колодезь ночей бездонный!
 

Баллада морской воды
Перевод А. Гелескула

 
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы…
 
 
– Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
 
 
– Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
 
 
– Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
 
 
– Это вода, сеньор мой,
вода морская.
 
 
– Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
 
 
– Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
 
 
– Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?
 
 
– Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…
 
 
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы…
 

Сюиты

Ночь
(Сюита для трепетного голоса и фортепьяно)
Перевод Н. Ванханен

 
Со всех сторон
безлюдье.
Со всех сторон.
 
 
Сиротский звон
сверчка.
Сиротский звон.
 
 
Сон бубенца
во мраке.
Сон…
 

 
Вол
не спеша
опускает ресницы.
В стойле жара…
 
 
Это прелюдия ночи
длится.
 

 
Старые
звезды —
глаза их слезятся от света.
 
 
Юные
звезды —
 
 
подсинены сумерки
лета.
 
 
(На взгорье, где сосны в ряд,
огни светляков горят.)
 

 
Ладони ветра живые
небесные гладят щеки —
за разом раз,
за разом раз.
 
 
У звезд глаза голубые
стянулись в узкие щелки —
за глазом глаз,
за глазом глаз.
 

 
Эта звезда не сморгнет никогда —
без век, без ресниц звезда.
– Где же она?
– Эта звезда
в сонной воде
пруда.
 

 
Дорога в город Сантьяго.
(Я ехал туда влюбленным,
и пела в ночь полнолунья
 
 
птица-сестрица,
птица-певунья
на ветке в цвету лимонном.)
 

 
Это звезда романтических грез
(для магнолий
и роз).
Она себе светила сама,
пока не сошла с ума.
Та-ра-ри,
та-ра-ра.
(В хижине мрака,
в болоте,
славно, лягушки, поете.)
 

 
Большая Медведица
кверху брюшком
кормит созвездья своим молоком.
Ворчит,
урчит:
дети-звезды, ешьте, пейте,
светите и грейте!
 

 
Донья Луна к нам не пришла:
обруч гоняет она.
Вечно смешлива и весела
лунная донья Луна.
 

 
Погаснувшие звезды
плывут в последний путь…
Вот горе,
вот беда!
 
 
Куда они, куда?
…чтоб рано или поздно
в лазури затонуть.
 
 
Вот горе,
вот беда!
Куда они, куда?
 

 
Приклеен хвост к комете:
на Сириусе – дети.
 

 
Утра высь,
Сезам, отворись.
Ночи сон,
Сезам затворен.
 

 
Звезд мерцающие тени
в звуки ночи вплетены.
Привидения растений.
Арфа спутанной струны.
 

 
Только тьма в морской дали,
отражений нет.
Стебель взгляда твоего
хрупок, точно свет.
Это ночь земли.
 

Три рассказа про ветер
Перевод С. Гончаренко

 
Был красным ветер вдалеке,
зарей зажженный.
Потом струился по реке —
зеленый.
Потом он был и синь и желт…
А после —
тугою радугой взошел
над полем.
 

 
Запружен ветер,
как ручей.
Объяты дрожью
и водоросли тополей,
и сердце – тоже.
Неслышно солнце
за зенит
склонилось в небе…
Пять пополудни.
Ветер спит.
И птицы немы.
 

 
Как локон,
вьется бриз,
как плющ,
как стружка —
завитками.
Проклевывается,
как ключ
в лесу под камнем.
Бальзамом белым напоит
ущелье он до края
и будет биться
о гранит,
изнемогая.
 

Сюита Возврата
Перевод А. Гелескула

 
О, верните
крылья!
 
 
Мне пора!
Умереть,
как умерло вчера!
Умереть
задолго до утра!
Поднимусь
на крыльях
по реке.
Умереть
в забытом роднике.
Умереть
от моря вдалеке.
 

 
Глубину мутят пороги.
Звезд не видно
быстрине.
Все забудется
в дороге.
Все воротится
во сне.
 

 
Туда,
мое сердце, туда!
 
 
Где в дебрях любви —
ни следа.
Где поит
живая вода
цветы
голубого всегда.
И рана
при слове «любовь»
уже не закроется
вновь.
 
 
Туда,
мое сердце,
туда!
 

 
Как даль яснеет!..
А моя тоска?
 
 
(Найдет и схлынет,
как волна с песка.)
 
 
Как даль сияет!..
А тоска сильна?
 
 
(В мои объятья!
Что тебе
она?)
 
 
Как даль желанна!..
А тоска сильней?
 
 
(Сгори во мне
и в ней.)
 

 
Хочу вернуться к детству моему.
Вернуться в детство и потом – во тьму.
 
 
Простимся, соловей?
Ну что ж, пока!..
Во тьму и дальше
В чашечку цветка.
 
 
Простимся, аромат?
И поспеши…
В ночной цветок.
И дальше, в глубь души.
 
 
Прощай, любовь?
Всего тебе, всего!
(От вымершего сердца моего…)
 

 
Мать Гюго читала.
Догорал в закате
голый ствол каштана.
Словно рыжий лебедь,
выплывший из тины,
умирало солнце
в сумерках гостиной.
Зимними полями,
дымными от стужи,
плыли за отарой
призраки пастушьи.
В этот день я розу
срезал потаенно.
Пламенную розу
сумрачного тона,
как огонь каштана
за стеклом балкона.
 

 
Провались это небо!
Под черешней зеленой,
полной алого смеха,
жду я, злой
и влюбленный.
 
 
Если неба не станет…
Если это представишь,
под черешней, горянка,
прятать губы не станешь!
 

 
Прощаюсь
у края дороги.
 
 
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий,
а плакали надо мною.
 
 
Прощаюсь
у края дороги.
 
 
Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте
и кану прощальною дрожью
звезды на восходе.
 
 
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.
 

 
Море поет синевой.
(Где уж
воде ключевой!)
Небом поет высота.
(Звездочка – как сирота.)
Бог по-иному певуч.
(Бедное море!
Бедный мой ключ!)
 

 
Не хватит жизни…
А зачем она?
Скучна дорога,
а любовь скудна.
 
 
Нет времени…
А стоят ли труда
приготовления
к отплытью в никуда?
 
 
Друзья мои!
Вернем истоки наши!
Не расплещите
душу
в смертной чаше!
 

 
Вот и милая тень
на проселке.
До чего хороша
в этом шелке
и с большим мотыльком
на заколке!
 
 
Ты, кудрявый, ступай себе
с миром!
Подойди к ней! А вспомнит
о милом —
подрумянь ей сердечко
помадой.
И скажи ей, что плакать
не надо.
 

Фрагменты сюит
Перевод А. Гелескула

 
Танцуй перед народом
с собой наедине.
 
 
Ведь танец идет по водам.
И не горит в огне.
 

 
Поздний час.
Тишина степная.
 
 
Козодои летят,
стеная.
Бредят дали,
грустит округа.
 
 
Мир распахнут,
как руки друга.
 

 
Тусклое солнце
село в зеленый туман.
Смутно и сонно.
Спят и баркас, и лиман.
 
 
Грусть однозвучным бренчаньем
будит отара овец…
Где оно,
прежнее сердце мое,
серебряный бубенец?
 

 
Закат и грай вороний,
и реки все бездонней.
 
 
Смотрю, как под седою
плакучей ивой дыма,
отражена водою,
вся жизнь проходит мимо.
 
 
И вижу, что доселе
в любви или печали
мне соловьи не пели
и флейты не звучали.
 
 
Смыкалась ночь сурово,
и только ветер дикий
сметал с пережитого
все солнечные блики.
 
 
Подобно мертвым рекам,
душа моя поныне
томится жгучим эхом
покинутой пустыни.
Душа, рабыня яви,
смутна и незнакома,
как женщина в оправе
оконного проема.
 
 
Закат и грай вороний,
и реки все бездонней.
 

 
Мой циферблат конфетный
в пламени тает, бедный.
А ведь меня морочил,
вечное завтра прочил.
Сласти, цветы, чернила…
(Господи – все, что было!)
…в огненное жерло.
(Все, что меня ждало!)
 

 
Сеньориты былого
бродят замершим садом —
те, кого не любили,
с кавалерами рядом.
Кавалеры безглазы,
сеньориты безгласны;
 
 
лишь улыбки белеют,
словно веер атласный.
Словно в дымке, где розы
все от инея седы,
монастырские свечи
кружит марево бреда.
Бродит сонм ароматов,
вереница слепая,
по цветам запоздалым
невесомо ступая.
На раскосых лимонах
блики мертвенно-серы.
Свеся ржавые шпаги,
семенят кавалеры.
 

 
Зачем вы уплыть мне дали
к низовьям темных рыданий?
Зачем учился я плакать?
Мой плач такой уже старый,
что еле слезы волочит
и скоро сгинет, усталый.
Кто взял себе мои руки,
во тьме безрукого бросил?
Они другому ребенку
послужат парою весел.
Кого мои сны смутили?
Я спал так тихо и мирно.
И сон мой изрешетили.
И мама уже седая.
Зачем уплыть вы мне дали
по темной глади рыданий?
 

 
По краю небосвода
крадется непогода.
Как сизые верблюды,
бегут по небу клочья.
Закат, повитый тьмою,
грозит недоброй ночью.
 
 
Сошла тоска по крыльям
на горные отроги.
Глухая будет полночь —
ни друга, ни дороги.
 

 
Над золотым
покоем
мой тополек
ютится.
Без одичалой
птицы.
Над золотым
покоем.
Над золотой
водою
шепчется он с рекою
о золотом покое.
Вслушиваюсь до боли,
и, как ягненку в поле,
волк
отвечает воем,
над золотым
покоем.
 

 
Над берегом черные луны
и море в агатовом свете.
Вдогонку мне плачут
мои нерожденные дети.
Отец, не бросай нас, останься!
У младшего сложены руки…
Зрачки мои льются.
Поют петухи по округе.
А море вдали каменеет
под маской волнистого смеха.
Отец, не бросай нас!..
И розой
рассыпалось эхо.
 

 
Семь сердец
ношу по свету.
В колдовские горы, мама,
я ушел навстречу ветру.
Ворожба семи красавиц
в семь зеркал меня укрыла.
Пел мой голос семицветный,
разлетаясь легкокрыло.
Амарантовая барка
доплывала без ветрила.
За других я жил на свете
и живу. Мою же душу
в грош не ставят мои тайны,
и для всех они наружу.
На крутой вершине, мама
(той, где сердце заплуталось,
когда с эхом побраталось),
повстречались я и ветер.
Семь сердец
ношу по свету.
Своего еще не встретил!
 

 
У луны над Парижем
цвет фиалок и грусти.
Он желтеет над мертвой
стариной захолустий.
 
 
Он зеленый в легендах,
где померкшая слава
заросла паутиной
по углам архитрава.
 
 
А луна над пустыней
глубока и кровава.
 
 
Но правдив ее облик,
просто белый и стылый,
лишь на сельском погосте
над забытой могилой.
 

 
Глаза мои к низовью
плывут рекою…
 
 
С печалью и любовью
плывут рекою…
(Отсчитывает сердце
часы покоя.)
 
 
Плывут сухие травы
дорогой к устью…
Светла и величава
дорога к устью…
(Не время ли в дорогу,
спросило сердце с грустью.)
 

 
Друзьям моим
скажите, что я умер.
 
 
(Лесной ручей
поет под зыбкой тенью.)
 
 
Скажите им…
(Как лес созвучен
траурному пенью.)
 
 
Скажите просто,
что его не стало,
что перед смертью
глаз не закрывал он,
что он под вечным
синим покрывалом.
 
 
И я уйду
на раннюю звезду.
 

 
Без глаз моих,
ты, бедная душа,
не разглядишь, как хороша луна.
 
 
Без губ моих
тебе, моя душа,
не знать ни поцелуя, ни вина.
 
 
Без сердца моего
и ты мертва.
К чему вся глубина твоих зеркал,
когда умрут слова?
 

 
Синее небо.
Бурая нива.
 
 
Синие горы.
Бурая нива.
 
 
По жгучей равнине
бредет сиротливо
 
 
единственная
олива.
 

 
Над водою
ивы и туманы.
Кипарисов
черные фонтаны.
Колокольный звон
великопостный.
В этот сад
приходят слишком поздно.
Рот закушен,
сдвинутые брови.
И дорога —
через реку крови.
 

Из советов поэту
Перевод Н. Малиновской

Между стихотворением и деревом та же разница, что между ручьем и взглядом.

Ни мыльных пузырей, ни свинцовых пуль. Настоящее стихотворение должно быть незримым.

Учись у родника, который лихорадит ночные сады, и никто не знает, когда он смеется и когда плачет, когда начинается и когда кончится.

На перекрестках пой вертикально.

Не лишай стихи тумана – иной раз он убережет от сухости, став дождем.

Строение и звучание слова так же таинственны, как его смысл.

Никогда ничего не объясняй и не стыдись равного трепета перед бабочкой и бегемотом.

Твой рацион: на севере – вино и звезды, на юге – хлеб и дождь.

Встречая слово «Нет», пиши сверху «Да», а натыкаясь на «Да», сразу зачеркивай.

Учти и помни, что лягушка строго критикует бредовый полет ласточки.

Когда начинается «ты слезь, а я сяду» – ломай стул и в эти игры не играй.

Не забывай и на пределе счастья или страха прочесть на ночь «Отче наш».

В неприкаянной смуте предвечерья, когда люди вздыхают, а у деревьев голова раскалывается от птиц, выключи сердце и примерься к широким веслам заката.

Если море тебя печалит, ты безнадежен.

1924

Поэма канте хондо

Балладилья о трех реках
Перевод В. Столбова

 
Гвадалквивир струится
в тени садов апельсинных.
Твои две реки, Гранада,
бегут от снегов в долины.
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
 
 
В кудрях у Гвадалквивира
пламенеют цветы граната.
Одна – кровью, другая – слезами
льются реки твои, Гранада.
 
 
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
 
 
Проложены по Севилье
для парусников дороги.
По рекам твоим, Гранада,
плавают только вздохи.
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
 
 
Гвадалквивир… Колокольня
и ветер в саду лимонном.
Дарро, Хениль, часовенки
мертвые над затоном.
 
 
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
 
 
Но разве уносят реки
огни болотные горя?
 
 
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
 
 
Они апельсины и мирты
несут в андалузское море.
 
 
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
 

Поэма о цыганской сигирийе

 
Масличная равнина
распахивает веер,
запахивает веер.
Над порослью масличной
склонилось небо низко,
и льются темным ливнем
холодные светила.
На берегу канала
дрожат тростник и сумрак,
а третий – серый ветер.
Полным-полны маслины
тоскливых птичьих криков.
О, бедных пленниц стая!
Играет тьма ночная
их длинными хвостами.
 

 
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра над снегами – плачет,
не моли ее о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскаленный плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
 

 
Крик полукружьем
от склона
до склона пролег.
 
 
Черною радугой
стянут
сиреневый вечер.
 
 
Ай!
По струнам ветров
полоснул
исполинский смычок.
 
 
Ай!
 
 
(Цыгане в пещерах
прикрыли ладонями свечи.)
 
 
Ай!
 

 
Слушай, сын, тишину —
эту мертвую зыбь тишины,
где идут отголоски ко дну.
Тишину,
где немеют сердца,
где не смеют
поднять лица.
 

 
Бьется о смуглые плечи
бабочек черная стая.
Белые змеи тумана
след заметают.
 
 
И небо земное
над млечной землею.
 
 
За вещим биением ритма
спешит она в вечной погоне
с тоскою в серебряном сердце,
с ножом на ладони.
 
 
Куда ты несешь, сигирийя,
агонию певчего тела?
Какой ты луне завещала
печаль олеандра и мела?
 
 
И небо земное
над млечной землею.
 

 
Смотрят дети,
дети смотрят вдаль.
 
 
Гаснут медленные свечи.
И две девушки слепые
задают луне вопросы,
и уносит к звездам ветер
плача тонкие спирали.
 
 
Смотрят горы,
горы смотрят вдаль.
 

 
Прорытые временем
лабиринты —
исчезли.
 
 
Пустыня —
осталась.
 
 
Немолчное сердце —
источник желаний —
иссякло.
 
 
Пустыня —
осталась.
 
 
Закатное марево
и поцелуи —
пропали.
 
 
Пустыня —
осталась.
 
 
Умолкло, заглохло,
остыло, иссякло,
исчезло.
Пустыня —
осталась.
 

Поэма о солеа

 
Земля суха,
земля тиха,
земля
бездонных ночей.
 
 
(Ветер олив
и ветер нагорий.)
 
 
Стара
земля
свечей
и горя.
Земля
глубинных криниц.
Земля
запавших глазниц,
стрел над равниной.
 
 
(Ветер, путь без границ,
ветер, шум тополиный.)
 

 
На темени горном,
на темени голом —
часовня.
В жемчужные воды
столетние никнут
маслины.
Расходятся люди в плащах,
а на башне
вращается флюгер.
Вращается денно,
вращается нощно,
вращается вечно.
 
 
О, где-то затерянное селенье
в моей Андалузии
слезной…
 

 
Нож,
ты в живое сердце
входишь, как лемех
в землю.
 
 
Нет.
Не вонзайте.
Нет.
 
 
Нож, ты лучом кровавым
над гробовым
провалом.
 
 
Нет.
Не вонзайте.
Нет.
 

 
Восточный ветер.
Фонарь и дождь.
И прямо в сердце —
нож.
Улица —
дрожь
натянутого
провода,
дрожь
огромного овода.
Со всех сторон,
куда ни пойдешь,
прямо в сердце —
нож.
 

 
Ветром крик повторился.
Эхо – тень кипариса.
 
 
(Оставьте меня в этом поле
плакать.)
 
 
Рухнуло все, и хлынули волны
безмолвья.
 
 
(Оставьте меня в этом поле
плакать.)
 
 
Мрак за далью холодной
кострами изглодан.
 
 
(Я говорю: оставьте
меня в этом поле
плакать.)
 

 
На улице мертвый лежал,
зажав между ребер нож, —
и был он всем незнакомый.
Фонарь прошибала дрожь.
Мама,
как он дрожал —
фонарик у этого дома!
 
 
Уже заря занялась,
а все не закрыли глаз,
распахнутых в мир кромешный.
Покойник один лежал,
и рану рукой зажимал,
и был он чужой, нездешний.
 

 
Под покрывалом темным
ей кажется мир ничтожным,
а сердце – таким огромным.
 
 
Под покрывалом темным.
 
 
Ей кажется безответным
и вздох и крик, унесенный
неумолимым ветром.
 
 
Под покрывалом темным.
 
 
Балкон распахнулся в дали,
и небеса балконом
текли и в зарю впадали.
Ай, айяйяй,
под покрывалом темным!
 

 
Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
 
 
(Свинцовое тонет в багряном.)
 
 
Цыган вспоминает
дороги кочевий.
 
 
(Зубцы крепостей
за туманом.)
 
 
А звуки и веки —
что вскрытые вены.
 
 
(Черное
тонет в багряном.)
 
 
И в золоте слез
расплываются стены.
 
 
(И золото
тонет в багряном.)