Текст книги "Стихотворения. Проза. Театр (сборник)"

Неизбежен вопрос: «Кто же сочинил эти стихи? Какой безвестный поэт выпустил эти песни на топорный ярмарочный помост?» На этот вопрос нет ответа.

Жанрой в книге «Происхождение французской народной песни» пишет: «Народное искусство не всегда безличный, бессознательный досуг, но и творчество «личное», усвоенное народом и приспособленное к своим нуждам». Жанрой отчасти прав, но не требуется особого чутья, чтобы сразу распознать это «личное» даже под маской столь желанного дикарства. Народ поет песни Мельчора де Палау, Сальвадора Руэды, Вентуры Руиса Агилеры, Мануэля Мачадо и других поэтов, но как безнадежно отстоят их стихи от народных! Как бумажная роза от живой.

Авторы «народных» песен лишь портят кровь живого сердца, а как убог в их куплетах сухой и скучный метр, гордость грамотея! У народа надо брать только самую суть и, может быть, еще две-три яркие ноты, но нельзя рабски подражать его неповторимой интонации, иначе мы только погубим ее. Всего-навсего воспитанностью.

Подлинные строки канте хондо – ничьи, ветер носит их, как тополиный пух, и каждое поколение растит их по-своему, чтобы вновь развеять в обновленном мире. Подлинная строка канте хондо – флажок флюгера на ветру Времени. Она рождается сама собой – еще одно деревце в чаще, еще один ключ в тополиной роще.

Женщина, сердце мира, владычица «розы, лиры и гармонии», вечно царила в бескрайних просторах стихов. Женщина в канте хондо зовется Тоскою.

Поразительно, как песенный строй все оживляет – и чувство почти наяву воплощается. Как тоска в наших песнях.

Они дали ей плоть и кровь, высветили ее и вочеловечили. И тоска обернулась смуглой женщиной, которая силится поймать птицу сетями ветра.

Замечателен пантеизм канте хондо – здесь просят помощи и совета у земли и ветра, луны и моря; говорят с розмарином, фиалкой, птахой и любой тварью божьей. Все в мире оживает, обретает особый облик и вторгается в душевную драму:

 
Стыли камни в море,
стыли и молчали,
и ходила к ним моя подруга
поверять печали.
 
 
Тогда разомкну я губы
и душу свою открою,
когда поделюсь печалью
с могильной землей сырою.
 
 
Эти цветы розмарина
я заклинал поутру,
чтоб от любви излечили,
а не излечат, умру.
 

Андалузец с глубокой внутренней верой открывает Природе тайники своего сердца и знает, что она откликнется.

Но всего поразительней в поэтической яви песен вочеловеченный ветер.

К ветру всегда прибегают в душевном апогее, и возникает он как титан, обреченный сметать звезды и разгонять туманы, но я не знаю, в каких еще песнях, кроме наших, он отзывчив и утешает:

 
Отозвался ветер,
улетая прочь:
– Что все слезы, если нет ответа
и нельзя помочь?
 
 
Среди бела дня
плакал ветер оттого, что смерклось
в сердце у меня.
 
 
Я в ветреницу влюбился
и в том не вижу зла,
но женщина – это ветер,
и по ветру жизнь пошла.
 
 
Тебя ревную к ветру
не беспричинно.
Несдобровать бы ветру,
будь он мужчина.
 
 
Гребцу не страшна стремнина —
на то у него и руки,
а страшен ему тот ветер,
что ждет на твоей излуке.
 

Это еще одна чарующая особенность наших песен – стихи закручены замершим винтом розы ветров.

Другая сквозная нить песен – это плач, и песен таких не счесть… В цыганской сигирийе, законченной поэме слез, плачут и стихи, и мелодия. Колокола вдали и окна в зарю:

 
Впотьмах выхожу и плачу,
и горше день ото дня,
что так люблю тебя смертно,
а ты не любишь меня.
 
 
Плачьте, глаза мои, плачьте,
это не ваша вина;
кто из-за женщины плачет,
тем и слеза не стыдна.
 
 
Заплачу – платка не прячь,
ведь я не могу иначе;
все горе мое в тебе,
а все утешенье в плаче.
 

И еще одна строфа, из цыганских самая андалузская:

 
Будь моя грудь стеклянной,
видела б ты сама,
как мое сердце кровью
плачет, сходя с ума.
 

У этих стихов отчетливый народный привкус, и, на мой взгляд, они всего созвучней страстной тоске канте хондо.

Перед этой тоской не устоять, и мы, андалузцы, откликаемся тайным плачем, который отмывает душу и ведет ее к неугасшим пепелищам Любви.

Ничто не сравнится с проникновенной нежностью этих песен, а их, напоминаю, бесчестят, предают забвению, оскверняют похотью и хамством. Правда, пока только в городах, ибо, к счастью для Поэзии и для нас, поэтов, есть еще моряки, поющие над морем, женщины, баюкающие детей в тени виноградных лоз, суровые пастухи на горных тропах, и, раздувая угли неугасшего костра, страстный ветер поэзии высоко взметнет пламя, и будут петь женщины в тени виноградных лоз, пастухи на каменистых тропах и моряки над животворным рокотом моря.

В сигирийе и ее сестрах мы обнаружили древнейшие элементы восточной музыки; точно так же в стихах канте хондо ощутимо родство с древнейшей поэзией Востока.

На пределе любви и боли наши народные стихи братаются с несравненными стихами арабских и персидских поэтов.

Ведь недаром в воздухе Андалузии еще реют отсветы и звуки Аравии, а в тусклых очертаниях Альбайсина сквозят тени погибших городов.

И о том же, о чем поется в наших песнях, писали непостижимые поэты Азии – о жертве, о бескрайней Любви, о вине. Арабский поэт Серах аль Варак говорит: «У голубки, прогнавшей сон мой своими стонами, сердце, как у меня, горит не сгорая».

Другой арабский поэт, Ибн Зайти, на смерть своей возлюбленной написал элегию, неотличимую от той, что поют у нас в Андалузии: «На могилу любимой посылали меня друзья утешиться, но я ответил: «Есть ли у нее иная могила, кроме моего сердца?»

Сходство же возвышенных любовных газелей Хафиза, великого персидского поэта, певца красавиц, вина, магических камней и синих ночей Шираза, с нашими песнями порой поразительно.

Издревле искусство знало беспроволочный телеграф и звездный гелиограф.

Есть у Хафиза излюбленные образы, и один из самых излюбленных – прекрасные волосы милой: «Пусть она даже не полюбит меня вовеки, весь мир я отдам за одну прядь ее волос».

И дальше: «В сетях твоих черных волос запуталось мое сердце еще в детстве, и до смерти эти милые мне узы не порвутся и не ослабнут».

И тот же образ – волосы любимой – мы находим в канте хондо, в наших исконных песнях: и здесь как святыню хранят прядь волос, подаренную на прощанье, и здесь из-за завитка на лбу может разыграться трагедия. Лишь один пример, один из множества. Это сигирийя:

 
Умирать я стану —
в час последней муки
этой прядью, прядью своей черной
повяжи мне руки.
 

Не знаю ничего глубже и поэтичнее этих строк. В них – все величие и вся печаль любви.

И теми же словами, что и наш безвестный поэт, Хафиз, мучимый той же болью, оплакивает утрату: «Я плачу о тебе, ушедшей, не переставая, но чего она стоит, моя неотступная тоска, если ветер не берется донести до твоего слуха мои рыдания?»

И то же самое в нашей песне:

 
Уносит ветер во тьму
те слезы, те мои слезы,
что не нужны никому.
 

Хафиз говорит: «С тех пор, как не слышишь ты даже эхо моего голоса, томится погребенное сердце и шлет глазам моим жгучие токи крови».

Наш поэт вторит ему:

 
Когда я вижу тропинку,
где мы встречались не раз,
мои скипаются слезы
и кровью льются из глаз.
 

Или эти жуткие строки сигирийи:

 
Так пускай и память
о любви той сгинет,
только вспомню – и кровавым плачем
мое сердце хлынет.
 

В двадцать седьмой газели поэт из Шираза говорит: «Когда-нибудь и мои кости в прах сотрет могила, но никогда не сотрется в душе нетленная любовь».

И к тому же итогу ведет множество строф канте хондо. Сильнее смерти любовь.

Очень большое впечатление произвели на меня стихи азиатских поэтов, переведенные доном Гаспаром Мариа де Нава и опубликованные в Париже в 1838 году. Они живо напомнили мне наши «глубинные» песни.

Сходны и хвала вину в наших сигирийях и в восточной поэзии, и само это вино… Солнечный сок, утоляющий печали, веселый сок цвета девичьих губ – как непохож он на зловещее вино Бодлера!

Хочу привести одно необычное четверостишие (кажется, мартинете), где певец называет себя по имени (редчайший случай в наших песнях). Для меня он олицетворяет истинно андалузских поэтов:

 
Хват Заноза – мое имя
на земле и на волне,
и кабацкие ворота
всюду держатся на мне.
 

Высокая хвала вину звучит в его песнях. Как и божественный Хайям, он знает, что

 
Пройдет и моя любовь,
пройдет и моя беда,
и слезы мои пройдут,
и все пройдет навсегда.
 

В венке из обреченных роз он глядит в чашу, полную священной влаги, и видит на дне звезду… И жизнь кажется, как и великому лирику из Нишапура, шахматной партией.

Вот что такое канте хондо. И музыка, и стихи его – высочайшие вершины мирового фольклора. Мы можем и должны сохранить его и оградить от всего наносного во славу Андалузии и ее народа.

Заканчивая эту беспорядочную и невразумительную лекцию, я хотел бы сказать несколько слов о чудесных кантаорах – о певцах, сберегших для нас канте хондо.

Двумя мощными линиями вычерчен силуэт кантаора – дугой небесного свода и спиралью, буравящей душу певца.

Пение для кантаора – священный обряд. Когда поет, он вызволяет мелодию из спящих глубин и, обернув ее голосом, отпускает на волю ветра…

Пение для него исполнено религиозного смысла.

Кантаоры необходимы, чтобы дать выход народной боли и подлинной истории. Они лишь медиумы, певчие всплески нашего народа.

Завороженные мерцающей точкой на горизонте, они поют отрешенно, эти странные и простые люди.

Женщины у нас поют солеа – эта тоскующая, в полном смысле слова человечья песня сразу находит дорогу к сердцу. Но песнь песней – цыганскую сигирийю – поют чаще мужчины. И с неизбежностью певцы становятся мучениками канте. Сигирийя, как спирт, обжигает сердце, горло и губы певца. И нужно уметь ладить с огнем и петь ее в урочный час.

Вспомним сегодня Ромерильо, безумного провидца Матео, Антонию де Сан-Роке, Аниту де ла Ронду, Долорес Ла Параллу и Хуана Бреву. Когда они пели солеа, взывая к Тоске в лимонных рощах Малаги или в ночной гавани, им не было равных.

Вспомним мастеров сигирийи – Курро Пабло (Эль Курро), Мануэля Молину, Сильверио Франконетти Великолепного – ему не было равных, и, когда он пел сигирийю, таяла амальгама зеркал.

С какой силой они выразили народную душу, вверив свои собственные сердца смерчу страстей! И почти все умерли от разрыва сердца, – словно сказочные цикады, всколыхнувшие наш воздух нездешним звоном…

Если вас хоть единожды взволновала долетевшая издалека песня, если и ваше твердое сердце было ранено любовью, если вам дорога традиция – тропинка в будущее, я прошу вас – и того, кто сидит за книгой, и того, кто идет за плугом, – спасите от гибели бесценный живой клад нашего народа, огромное, веками хранимое богатство андалузской души. Я хочу, чтобы этим гранадским вечером вы задумались о судьбе канте хондо. Организаторы конкурса, от имени которых я говорю, обращаются ко всем, любящим родину и искусство, и рассчитывают на вашу поддержку.

19 февраля 1922 г.

Песни

Схематический ноктюрн
Перевод А. Гелескула

 
Мята, змея, полуночь.
Запах, шуршанье, тени.
Ветер, земля, сиротство.
 
 
(Лунные три ступени.)
 

Луна восходит
Перевод В. Парнаха

 
Когда встает луна,
колокола стихают
и предстают тропинки
в непроходимых дебрях.
 
 
Когда встает луна,
землей владеет море
и кажется, что сердце —
забытый в далях остров.
 
 
Никто в ночь полнолунья
не съел бы апельсина, —
едят лишь ледяные
зеленые плоды.
 
 
Когда встает луна
в однообразных ликах —
серебряные деньги
рыдают в кошельках.
 

Песня всадника
Перевод А. Якобсона

 
Ко́рдова.
В дали и мраке.
 
 
Черный конь и месяц рыжий,
а в котомке горсть оливок.
Стук копыт нетерпеливых,
доскачу – и не увижу
Ко́рдовы.
 
 
На равнине только ветер,
черный конь да красный месяц.
Смерть уставила глазницы
на меня через бойницы
Ко́рдовы.
 
 
Как дорога вдаль уносит!
О мой конь неутомимый!
Смерть меня сегодня скосит
перед башнями немыми
Ко́рдовы.
 
 
Ко́рдова.
В дали и мраке.
 

* * *
Перевод А. Гелескула

 
Де́ревце, деревцо́
к засухе зацвело.
 
 
Девушка к роще масличной
шла вечереющим полем,
и обнимал ее ветер,
ветреный друг колоколен.
 
 
На андалузских лошадках
ехало четверо конных,
пыль оседала на куртках,
на голубых и зеленых.
«Едем, красавица, в Ко́рдову!»
Девушка им ни слова.
 
 
Три молодых матадора
с горного шли перевала,
шелк отливал апельсином,
сталь серебром отливала.
«Едем, красотка, в Севилью!»
Девушка им ни слова.
 
 
Когда опустился вечер,
лиловою мглой омытый,
юноша вынес из сада
розы и лунные мирты.
«Радость, идем в Гранаду!»
И снова в ответ ни слова.
 
 
Осталась девушка в поле
срывать оливки в тумане,
и ветер серые руки
сомкнул на девичьем стане.
 
 
Де́ревце, деревцо́,
к засухе зацвело.
 

Желтая баллада
Перевод И. Тыняновой

 
На горе, на горе высокой
деревцо стоит зеленое.
 
 
Пастух проходит
своей дорогой…
 
 
Протянулись оливы сонные
далеко в поля раскаленные.
 
 
Пастух проходит
своей дорогой…
 
 
У него – ни собак, ни стада,
и ни посоха, и ни друга.
 
 
Пастух проходит…
 
 
Он растаял, тень золотая,
без следа исчез в поле дальнем.
 
 
Своей дорогой.
 

Дерево песен
А. Гелескула

Ане Марии Дали

 
Все дрожит еще голос,
одинокая ветка
от минувшего горя
и вчерашнего ветра.
 
 
Ночью девушка в поле
тосковала и пела
и ловила ту ветку,
но поймать не успела.
 
 
Ах, то солнце, то месяц!
А поймать не успела.
Триста серых соцветий
Оплели ее тело.
 
 
И сама она стала,
как певучая ветка,
дрожью давнего горя
и вчерашнего ветра.
 

* * *
Перевод М. Кудинова

 
В глубинах зеленого неба
зеленой звезды мерцанье.
Как быть, чтоб любовь не погибла?
И что с нею станет?
 
 
С холодным туманом
высокие башни слиты.
Как нам друг друга увидеть?
Окно закрыто.
 
 
Сто звезд зеленых
плывут над зеленым небом,
не видя сто белых башен,
покрытых снегом.
 
 
И чтобы моя тревога
казалась живой и страстной,
я должен ее украсить
улыбкой красной.
 

Улица немых
Перевод И. Тыняновой

 
За стеклом окошек неподвижных
девушки улыбками играют.
 
 
(На струнах пустых роялей
пауки-акробаты.)
 
 
Назначают девушки свиданья,
встряхивая косами тугими.
 
 
(Язык вееров,
платочков и взглядов.)
 
 
Кавалеры отвечают им, цветисто
взмахивая черными плащами.
 

Серенада
А. Гелескула

Посвящается Лопе де Вега

 
Умывается ночь росою,
затуманив речные плесы,
а на белой груди Лолиты
от любви умирают розы.
 
 
От любви умирают розы.
 
 
Ночь поет и поет нагая,
ночь над мартовскими мостками.
Омывает вода Лолиту
горькой солью и лепестками.
 
 
От любви умирают розы.
 
 
Серебром и анисом полночь
озаряется по карнизам.
Родников серебром зеркальным.
Белых бедер твоих анисом.
 
 
От любви умирают розы.
 

* * *
Перевод Н. Ванханен

 
Пошла любимая к морю
погладить волны рукою,
да встретилась, как на горе,
с севильской звонкой рекою.
 
 
Пять лодок на ней качалось,
и колокол бил высоко.
Распущен по ветру парус,
а вёсла – в плеске потока.
 
 
Прильнувший к башенным стрехам,
что слышишь в бронзовом гуле?
Округлым, как кольца, эхом
там пять голосов вспорхнули.
 
 
Взлетая в стремя потока,
несется небо стремниной,
звенят колечки далёко —
все пять над гулкой долиной.
 

Вечер
А. Якобсона

 
В реке босые
ноги Лусии.
 
 
Три тополя-исполина,
звезда над семьей тополиной.
 
 
Покусывают лягушки
упругую тьму молчанья, —
по ней зеленым горошком
рассыпано их верещанье.
 
 
Сухое дерево тонет
ветрами в речном затоне
и в воде расцветает
кругами, рябью пернатой.
 
 
А я у реки вспоминаю
девочку из Гранады.
 

Песня о ноябре и апреле
Перевод Н. Ванханен

 
Белый туман надо мною —
полнится взгляд белизною.
 
 
Пусть мне о жизни и лете
скажет гроздь желтых
соцветий.
 
 
Тщетно, и что ты ни делай —
взгляд помертвелый и белый.
 
 
(А за плечами, взлетая,
плещет душа золотая.)
 
 
Небо апрельского мига —
взгляд ослепляет индиго.
 
 
Синему душу даруя,
белую розу беру я.
 
 
Глаз моих роза не тронет,
белое в синем потонет.
 
 
(Слепнет душа от бессилья —
плещутся мертвые крылья.)
 

Глупая песня
Перевод А. Якобсона

 
– Мама,
сделай меня ледяным!
– Ты замерзнешь тогда,
сынок.
– Мама, сделай меня слюдяным!
– Не согреет слюда,
сынок.
– Мама,
вышей меня на подушке!
– Это можно,
сейчас, сынок.
 

Немой мальчик
Перевод М. Самаева

 
Мальчик искал свой голос,
спрятанный принцем-кузнечиком.
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках.
 
 
– Сделал бы я из голоса
колечко необычайное,
мог бы я в это колечко
спрятать свое молчание.
 
 
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках.
 
 
(А голос звенел вдалеке
в зеленой одежде кузнечика.)
 

Морская раковина
Перевод М. Самаева

 
Мне ее дали.
 
 
Море с глобуса
в ней запело.
Сердце наполнили
брызги и пена,
сумрак и рыбы
из света и тени.
Мне ее дали.
 

Китайская песня в Европе
Перевод А. Гелескула

 
Веер из шелка,
мостик из шелка,
входит на мостик
девушка с челкой.
 
 
Люди во фраках
сизого цвета
смотрят на мостик
без парапета.
 
 
Шелковый веер,
белая стужа,
девушка с челкой
в поисках мужа.
 
 
Люди во фраках
льнут к белоплечим,
к белым красотам,
белым наречьям.
 
 
Запад цикады
залили звоном.
 
 
(Девушка с челкой
тонет в зеленом.)
 
 
Бисером звона
искрится веер.
 
 
(Люди во фраках
смотрят на север.)
 

Два моряка на берегу
Перевод М. Самаева

 
Он из Китайского моря
привез в своем сердце рыбку.
 
 
Порою она бороздит
глубины его зрачков.
 
 
Моряк, он теперь забывает
о дальних, дальних тавернах.
 
 
Он смотрит в воду.
 

 
Он когда-то о многом поведать мог.
Да теперь растерялись слова. Он умолк.
 
 
Мир полновесный. Кудрявое море.
Звезды и в небе и за кормою.
 
 
Он видел двух пап в облачениях белых
и антильянок бронзовотелых.
 
 
Он смотрит в воду.
 

Карусель
Перевод И. Тыняновой

 
Праздничный день мчится
на колесах веселья,
вперед и назад вертится
на карусели.
 
 
Синяя пасха.
Белый сочельник.
 
 
Будние дни меняют
кожу, как змеи,
но праздники не поспевают,
не умеют.
 
 
Праздники ведь, признаться,
очень стары,
любят в шелка одеваться
и в муары.
 
 
Синяя пасха.
Белый сочельник.
 
 
Мы карусель привяжем
меж звезд хрустальных,
это тюльпан, скажем,
из стран дальных.
 
 
Пятнистые наши лошадки
на пантер похожи.
 
 
Как апельсины сладки —
луна в желтой коже!
 
 
Завидуешь, Марко Поло?
На лошадках дети
умчатся в земли, которых
не знают на свете.
 
 
Синяя пасха.
Белый сочельник.
 

Клоун
Перевод Н. Ванханен

 
Грудь, словно солнце, красна,
грудь – голубая луна.
 
 
Он из рыжих огней,
серебра и теней.
 

Севильская песенка
Перевод Н. Ванханен

 
Брызжет свет веселый
в апельсинный сад.
Золотые пчелы
за медом спешат.
 
 
Где он,
сладкий клад?
 
 
Он затаился
в лазури цветка.
Чаша цветка
для пчелы
глубока.
 
 
(Стульчик из лавра —
только для мавра.
 
 
А из сосны —
для его жены.)
 
 
Ветви апельсина
рассвета полны.
 

Две вечерние луны
Перевод М. Самаева

 
Луна мертва, мертва луна,
но воскресит ее весна.
 
 
И тополя чело
овеет ветер с юга.
 
 
И сердца закрома
наполнит жатва вздохов.
 
 
И травяные шапки
покроют черепицу.
 
 
Луна мертва, мертва луна,
но воскресит ее весна.
 

 
Напевает вечер синий
колыбельную апельсинам.
 
 
И сестренка моя поет:
– Стала земля апельсином. —
Хнычет луна: – И мне
хочется стать апельсином.
 
 
– Как бы ты ни алела,
как бы ни сокрушалась,
не быть тебе даже лимоном.
Вот жалость!
 

Стоит ящерок и плачет
Перевод М. Самаева

 
Стоит ящерок и плачет.
И плачет его подруга.
 
 
Оба в передничках белых,
скорбно глядят друг на друга.
 
 
Они кольцо потеряли,
что их связало навечно.
 
 
Ах ты, колечко из меди!
Ах, медненькое колечко!
 
 
Птицами небо узорит
свой шар, огромный и ясный.
 
 
На Солнце, начальнике толстом,
сияет жилет атласный.
 
 
Как они стареньки оба,
ящерок и его подруга!
 
 
Как они плачут-горюют,
глядючи друг на друга.
 

Охотник
И. Тыняновой

 
Лес высок!
Четыре голубки летят на восток.
 
 
Четыре голубки
летели, вернулись.
Четыре их тени
упали, метнулись.
 
 
Лес высок?
Четыре голубки легли на песок.
 

Срубили три дерева
Перевод Б. Загорского

 
Их было три
(День пришел с топорами).
Их стало два
(Два поникших крыла).
Осталось одно.
И – ни одного.
И воды остались нагие.
 

Пейзаж
Перевод А. Гелескула

 
Студят вечернюю тишь
Дни-ветрогоны.
Дети глядят из темниц
в мир заоконный,
где превращаются в птиц
желтые клены.
Вечеру в зябкой воде
что-то не спится.
Яблочный отсвет зардел
на черепице.
 

Люди шли за летом
Перевод Б. Дубина

 
Люди шли за летом,
осень – следом.
 
 
Люди шли
зелеными лугами.
Шли с гитарами
и петухами.
По владеньям
ливней и лучей.
 
 
Медлила река,
звенел ручей.
Сердце,
бейся горячей!
 
 
Люди шли
зелеными лугами.
 
 
Осень шла
с лимонною звездой,
птичьим плачем,
вздрогнувшей водой.
Свесясь на манишку
головою.
Тише,
сердце восковое!
 
 
Люди шли за летом,
осень – следом.
 

Верлен
Перевод М. Самаева

 
Песня,
которую я не спою,
спит у меня на губах.
Песня,
которую я не спою.
 
 
Светлячком зажглась
жимолость в ночи,
и клюют росу
лунные лучи.
 
 
Я уснул и услышал мою
песню,
которую я не спою.
 
 
В ней – движенья губ
и речной воды.
 
 
В ней – часов, во тьму
канувших, следы.
 
 
Над извечным днем
свет живой звезды.
 

Дебюсси
М. Самаева

 
Тень моя скользит в реке,
молчаливая, сырая.
 
 
Из нее лягушки звезды,
как из сети, выбирают.
 
 
Тень мне дарит отражений
неподвижные предметы.
 
 
Как комар идет – огромный,
фиолетового цвета.
 
 
Тростниковый свет сверчки
позолотой покрывают,
 
 
и, рекою отраженный,
он в груди моей всплывает.
 

Песенка первой мечты
Перевод Н. Ванханен

 
Утром зеленым
быть только сердцем
влюбленным.
 
 
Вечером спелым
стать соловьиным
звоном.
 
 
(Душа,
ты любовью согрета.
Любовь —
апельсинного цвета.)
 
 
Остаться утренней ранью —
собою,
сердцем влюбленным.
 
 
Под вечер – певчей гортанью
звенеть,
соловьиным звоном.
 
 
Душа,
ты любовью согрета!
Любовь —
апельсинного цвета!
 

Дурачок
Перевод Н. Ванханен

 
«Вечер», – твердил я.
Поздно.
Вечер – совсем другое:
то, что уже ушло.
(Гаснущий луч под вечер
зябко кутает плечи.)
 
 
«Вечер». Пустое слово!
Месяц застыл свинцово.
Вечер ушел навеки —
не возвратится снова.
(Приходит отсвет зари
играть с дурачком в «замри!».)
 
 
Вечер был как ребенок,
лакомился гранатом.
 
 
Хмурая ночь огромна,
сумрачна, необъятна.
Вечеру нет возврата?
(Уносит луч в облака
тень мальчика-дурачка.)