Текст книги "Стихотворения. Проза. Театр (сборник)"

Песня кубинских негров
Перевод А. Гелескула

 
Если ночь будет лунной,
поеду в Сантьяго-де-Куба,
поеду в Сантьяго.
Запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Заколышется лунное пламя.
Поеду в Сантьяго.
Когда пальмы замрут журавлями,
поеду в Сантьяго.
Когда станет медузой коряга,
поеду в Сантьяго.
Поеду в Сантьяго
с Фонсекою рыжеволосым.
Поеду в Сантьяго.
К Ромео, Джульетте и розам
поеду в Сантьяго.
 
 
О Куба! О ритмы сухого гороха!
Поеду в Сантьяго.
О гибкое пламя, зеленая кроха!
Поеду в Сантьяго.
Кайманы. Табак. Тростниковые струны.
Поеду в Сантьяго.
Ведь я говорил, что поеду в Сантьяго,
запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Шпоры бриза и рома.
Поеду в Сантьяго.
Кораллы и дрема.
Поеду в Сантьяго.
Песок и прилив бездыханный.
Поеду в Сантьяго.
Белый зной. Восковые бананы.
Поеду в Сантьяго.
Зеленый твой сахар,
о Куба! О радуга вздоха и праха!
Поеду в Сантьяго.
 

Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу
Перевод М. Зенкевича

I
Удар быка и смерть

 
Било пять часов пополудни.
Было точно пять часов пополудни.
Принес простыню крахмальную мальчик
в пятом часу пополудни.
И корзину с известью негашеной —
в пятом часу пополудни.
А над всем этим – смерть,
одна только смерть
в пятом часу пополудни.
 
 
Вата взлетела, подхвачена ветром,
в пятом часу пополудни.
Стекло и никель посеяла окись
в пятом часу пополудни.
Голубка вступила в бой с леопардом
в пятом часу пополудни.
И было бедро пропорото рогом
в пятом часу пополудни.
И гулко ударил большой колокол
в пятом часу пополудни.
Трезвон хлороформа и дымной крови
в пятом часу пополудни.
В трауре улиц безмолвные толпы
в пятом часу пополудни.
А сердце быка так яростно билось
в пятом часу пополудни.
Когда заморозились капли пота
в пятом часу пополудни
и стала арена желтее йода
в пятом часу пополудни,
то смерть положила личинки в рану
в пятом часу пополудни.
Било пять часов пополудни,
было точно пять часов пополудни.
 
 
Помост катафалка, вместо кровати,
в пятом часу пополудни.
Могилой флейты ему зазвучали
в пятом часу пополудни.
Наполнился мозг его ревом бычьим
в пятом часу пополудни.
Агония радугой расцветилась
в пятом часу пополудни.
Гангрена выткала траурный бархат
в пятом часу пополудни.
Хоботы ириса в зелени паха —
в пятом часу пополудни.
От давки народной звенели стекла
в пятом часу пополудни.
В пятом часу пополудни.
О, мрачные пять часов пополудни!
Было мрачно в пять часов пополудни!
 

II
Пролитая кровь

 
Не хочу ее я видеть!
 
 
Пусть луна взойдет багровей.
О, засыпьте лужи крови
на песке, где пал Игнасьо!
 
 
Не хочу ее я видеть!
 
 
Пусть луна открыта настежь,
кони облачные серы,
 
 
тускло светится арена,
лозы воткнуты в барьеры.
 
 
Не хочу ее я видеть!
 
 
Пусть воспоминанье меркнет.
Детской белизне жасминной
дайте знать об этой смерти!
 
 
Не хочу ее я видеть!
 
 
Грустным языком оближет
мира старого корова
на песке арены лужу
пролитой горячей крови.
Дикие быки Гисандо —
полусмерть и полукамень —
промычат с тоски, что надо
землю попирать веками.
Нет,
не хочу ее я видеть!
 
 
По ступеням вверх Игнасьо
с ношей смерти шел устало,
он искал рассвет, но тщетно —
в эту ночь не рассветало.
Он искал свой образ твердый,
тело, полное здоровья,
а нашел он – распростертый —
только бред свой, смытый кровью.
На нее смотреть не стану!
Не хочу я видеть струйки,
бьющие, как из фонтана,
льющиеся алым светом
на зеленый плющ, на руки
жаждущей толпы под тентом.
Кто там крикнул, чтоб взглянул я?
Все равно смотреть не стану!
 
 
Он не дрогнул пред рогами,
не закрыл он глаз, не крикнул,
только ужас материнский
встал окаменелым ликом,
и донесся зов потайный
с ветром пастбищ бесконечных
к облачным быкам небесным,
к пастухам туманов млечных!
Гранда не было в Севилье,
кто б сравнился с ним в отваге,
не было такого сердца,
нет другой подобной шпаги!
В нем текла рекою львиной
чудодейственная сила
и его картинный облик
торсом мраморным взносила.
Андалузский дивный воздух
облекал его в сиянье,
смех его струился нардом
остроумья, обаянья.
Он великий был тореро!
Горец, как любил он горы!
Как с колосьями был нежен!
Как вонзал он твердо шпоры!
Как он ласков был с росою!
Как прекрасен на арене!
Пред последней бандерильей
тьмы не пал он на колени!
 
 
Сном заснул он бесконечным.
Мхи зеленые и травы
раздвигают, словно пальцы,
черепа цветок кровавый.
По лугам, холмам зеленым
льется кровь его, как песня,
льется по рогам склоненным
и душою не воскреснет,
тысячью копыт топочет,
разливается все шире,
лужею сравняться хочет
с звездной тьмой в Гвадалквивире.
О, средь белых стен испанских
черные быки печали!
Вены вскрытые Игнасьо
соловьями зазвучали!
Нет!
Не хочу ее я видеть!
Не вместить ее в потире,
ласточек таких нет в мире,
чтоб ее по капле выпить,
инея – чтоб заморозить,
песен нет таких и лилий.
Хрусталей нет, чтоб закрыли
серебром кровавость розы.
Нет,
не хочу ее я видеть!
 

III
Присутствующее тело

 
Камень – это лоб, где стонут сонмы сновидений,
без змеиных вод, без льдистых мрачных кипарисов.
Камень – как спина, что носит вечным грузом время,
и деревья слез, и ленты млечные созвездий.
 
 
Серые дожди сбегают торопливо к рекам,
изрешеченные руки нежно поднимая,
чтоб дорогой не поймал их камень распростертый,
не сломал их членов хрупких, не впитал их крови!
 
 
Камень жадно собирает семена и капли,
ласточек костяк летучий и скелеты волчьи;
он не даст певучих звуков, пламени, кристаллов,
он дает одни арены, серые арены.
 
 
Благородный наш Игнасьо распростерт на камне.
Он скончался. Что с ним стало? На лицо взгляните:
словно смерть его натерла бледно-желтой серой,
голова его темнеет, как у минотавра.
 
 
Он скончался. Дождь проникнул в рот его открытый.
Вылетел из сжатых легких воздух, как безумный,
а любовь его, питаясь снежными слезами,
греется в лазури горной отдаленных пастбищ.
 
 
Что там шепчут? Здесь почило тленье и безмолвье,
перед нами только тело в тяжком испаренье.
Прежде в этой четкой форме соловьи звучали,
а теперь она покрыта синью дыр бездонных.
 
 
Кто наморщил саван? Лживы все слова и речи,
здесь, в углу, никто не плачет, не заводит песни,
шпорами коня не колет и змеи не гонит.
Я хочу увидеть взглядом широко открытым
пред собою это тело, только не в покое.
 
 
Я хочу людей увидеть с голосом, как трубы,
укрощающих уздою лошадей и реки;
я хочу людей увидеть с костяком звенящим
и с певучим ртом, где солнце искрится кремнями.
 
 
Здесь хочу я их увидеть. Перед этим камнем.
Перед этим торсом бледным с тросом перебитым.
Я хочу, чтоб эти люди указали выход
для Игнасьо-паладина, связанного смертью.
 
 
Пусть укажут эти люди плач такой широкий,
чтоб он тек в туманах нежных светлою рекою,
чтоб без бычьего пыхтенья яростно-двойного
по реке той плыл Игнасьо охладелым телом.
 
 
Чтоб река та затерялась на арене круглой,
на луне, что притворилась светлым, кротким агнцем;
чтоб река исчезла в ночи рыбьего безмолвья,
затерялась в белой чаще дымов отвердевших.
 
 
Нет, лица его платками вы не закрывайте,
чтобы не привык он к смерти, в нем самом сокрытой.
Спи, Игнасьо, и не чувствуй жаркого мычанья.
Мчись, лети, покойся с миром. Так умрет и море.
 

IV
Отсутствующая душа

 
Ты чужд быку, смоковнице, и коням,
и муравьям у твоего порога.
Тебя не знает вечер и ребенок, —
ушел ты навсегда, навеки умер.
 
 
Ты чужд хребту иссеченному камня,
атласу черному, в котором тлеешь.
Ты чужд своим немым воспоминаньям, —
ушел ты навсегда, навеки умер.
 
 
Придет к нам осень с гроздьями тумана,
улитками и снежными горами.
Никто в твой взор не взглянет светлым взором, —
ушел ты навсегда, навеки умер.
 
 
Да, потому что ты навеки умер,
как мертвые, оставившие землю,
как мертвые, которых забывают
средь кучи мусора и псов издохших.
 
 
Пусть чужд ты всем. Тебя я воспеваю.
Я сохраню твой мужественный облик,
и зрелость опыта, и жадность к смерти,
вкус терпкий губ твоих и привкус грусти
в веселой смелости твоих порывов.
 
 
Родится ли когда иль не родится
с судьбой такою бурной андалузец?
О красоте твоей пою со стоном,
и грустно шелестит в оливах ветер.
 

Шесть стихотворений по-галисийски

Мадригал городу Сантьяго
Перевод Ф. Кельина

 
Дождик идет в Сантьяго,
сердце любовью полно́.
Белой камелией в небе
светится солнца пятно.
 
 
Дождик идет в Сантьяго:
ночи такие темны.
Трав серебро и грезы
лик закрывают луны.
 
 
Видишь, на камни улиц
падает тонкий хрусталь.
Видишь, как шлет тебе море
с ветром и мглу и печаль.
 
 
Шлет их тебе твое море,
солнцем Сантьяго забыт;
только с утра в моем сердце
капля дождя звенит.
 

Романс о Богородице морской ладьи
Перевод Б. Дубина

 
Я пою, пою
маленькую Деву
и ее ладью!
 
 
На маленькой Приснодеве
серебряная корона.
Упряжка быков четверкой
ступает перед Мадонной.
 
 
Дожди голубей стеклянных
погнали по горным скатам,
и оборотни туманов
проулком бредут горбатым.
 
 
Да будет Твой свет над нами,
в глазах у коров сияя!
Возьми с пелены могильной
цветов для плаща, Святая!
 
 
Уже повело багрянцем
верхи галисийских взгорий.
И смотрит Мария, смотрит
с родного порога в море.
 
 
Я пою, пою
маленькую Деву
и ее ладью!
 

Песня о мальчике-рассыльном
Перевод Н. Ванханен

 
Где шумит Буэнос-Айрес
над большой рекой Ла-Платой,
влажным ртом в волынку дует
ветер северный крылатый.
Бедный наш Рамон Сисмунди
в толкотне и шумной давке
по проспекту Эсмеральда
весь в пыли идет из лавки.
Вдоль по улицам веселым
галисийцы бродят с грустью,
вспоминая дальний берег
и реки нездешней устье.
Бедный наш Рамон Сисмунди
муиньейру слышит в плеске,
 
 
семь быков печально-лунных
ловит память в перелеске.
Он вдоль берега проходит,
где, безмолвием объяты,
бьются ивы, бьются кони
о стекло реки Ла-Платы.
Он не слышит, как волынка
плачет жалобно и странно,
и крылатых губ не видит
музыканта-великана.
Бедный наш Рамон Сисмунди!
Перед ним река Ла-Плата
да стена вечерней пыли,
уплывающей куда-то.
 

Ноктюрн мертвого ребенка
Перевод Н. Ванханен

 
Пускай нас в молчанье проводит тоска
туда, где ребенка уносит река.
 
 
Воздушной дорогой помчимся скорей,
покуда река не достигла морей!
 
 
Здесь билось и плакало сердце живое
и пахла трава и сосновая хвоя.
 
 
Здесь лунные пряди дождями излились
и гору одели в сиреневый ирис.
 
 
Качаясь под ветром, у горького рта
камелией мрака цвела чернота.
 
 
Покиньте поля и спешите за мной
туда, где ребенка уносит волной!
 
 
Покиньте долины и склоны нагорий,
глядите, река устремляется в море!
 
 
Туда, где туманы встают перед нами,
где ходят валы упряжными волами.
 
 
Как гулко деревья среди тишины
ударили в бубен зеленой луны!
 
 
Помедлим над телом печальной гурьбой,
пока на него не нахлынул прибой!
 

Колыбельная над покойной Росалией де Кастро
Перевод Б. Дубина

 
Поднимайся, пора, дорогая,
трубит кочет, зарю выкликая!
Поднимайся, родная, пора,
как быки, замычали ветра!
 
 
Пахать наступило время
в Сантьяго и Вифлееме.
 
 
И, от Вифлеема отчалив,
архангелы правят в печали
серебряной лодкой морскою
со всей галисийскою скорбью.
 
 
Со скорбью Галисии, сникшей
травою, тебя схоронившей,
травой, изошедшей росою
над черной твоею косою,
косою, бегущей к низовьям,
где облаку море гнездовьем.
 
 
Поднимайся, пора, дорогая,
трубит кочет, зарю выкликая!
Поднимайся, родная, пора,
как быки, замычали ветра!
 

Пляшет луна в Сантьяго
Перевод Н. Ванханен

 
Бледный юноша влюбленный
бродит между облаками?
 
 
Нет, луна, луна танцует
над застывшими телами.
 
 
Проплывают в небе тени,
мчатся волки за тенями?
 
 
То луна, как прежде, пляшет
над застывшими телами.
 
 
Может, бьют копытом кони
у ворот, омытых снами?
 
 
Нет! Луна, луна танцует
над застывшими телами!
 
 
Кто сквозь облачные стекла
смотрит мутными глазами?
 
 
То луна, луна, и только,
над застывшими телами.
 
 
Смерть меня на небо манит
золотистыми цветами?
 
 
Нет, луна, луна танцует
над застывшими телами!
 
 
Ай, дитя, под ветром ночи
побледнели щеки сами!
 
 
Нет, не ветер – лунный отсвет
над застывшими телами.
 
 
То быки мычат протяжно
горестными голосами?
 
 
Нет, луна, луна, и только,
над застывшими телами.
 
 
То луна в венке колючем,
то луна, луна веками
все танцует и танцует
над застывшими телами!
 

Диван Тамарита
А. Гелескула

Газеллы

 
Не разгадал никто еще, как сладко
дурманит это миртовое лоно.
Не знал никто, что белыми зубами
птенца любви ты мучишь затаенно.
 
 
Смотрели сны персидские лошадки
на лунном камне век твоих атласных,
когда тебя, соперницу метели,
четыре ночи обвивал я в ласках.
 
 
Как семена прозрачные, взлетали
над гипсовым жасмином эти веки.
Искал я в сердце мраморные буквы,
чтобы из них сложить тебе – навеки,
 
 
навеки: сад тоски моей предсмертной,
твой силуэт, навек неразличимый,
и кровь твоя, пригубленная мною,
и губы твои в час моей кончины.
 

 
Я хочу, чтоб воды не размыли тины.
Я хочу, чтоб ветер не обрел долины.
 
 
Чтобы слепли ночи и прозреть не смели,
чтоб не знало сердце золотого хмеля.
 
 
чтобы вол шептался с лебедой вечерней,
чтоб, не видя света, умирали черви,
 
 
чтобы зубы череп оголил в оскале,
чтоб желтел их отблеск и на белой шали.
 
 
Я слежу, как бьется ночь полуживая,
раненой гадюкой полдень обвивая.
 
 
Зелен яд заката, но я выпью зелье.
Я пройду сквозь арки, где года истлели.
 
 
Только не слепи ты чистой наготою —
как игла агавы в лозах над водою.
 
 
Дай тоской забыться на планете дальней —
но не помнить кожи холодок миндальный.
 

 
Не опускается мгла,
чтобы не смог я прийти
и чтобы ты не смогла.
 
 
Все равно я приду —
и пускай скорпионом впивается зной.
 
 
Все равно ты придешь,
хоть бы губы сжигал тебе дождь соляной.
 
 
Не подымается мгла,
чтобы не смог я прийти
и чтобы ты не смогла.
 
 
Я приду,
бросив жабам изглоданный мой огнецвет.
 
 
Ты придешь
лабиринтами ночи, где выхода нет.
 
 
Не опускается мгла,
не подымается мгла,
чтобы я без тебя умирал,
чтобы ты без меня умерла.
 

 
В венок я вплел тебе вербену
лишь ради колокола Велы.
 
 
Гранада, затканная хмелем,
луной отсвечивала белой.
 
 
Сгубил я сад мой в Картахене
лишь ради колокола Велы.
 
 
Гранада раненою серной
за флюгерами розовела.
 
 
И ради колокола Велы
я этой ночью до рассвета
горел в огне твоего тела,
горел, и чье оно – не ведал.
 

 
Каждую ночь в моей Гранаде,
каждую ночь умирает ребенок.
Каждую ночь вода садится
поговорить о погребенных.
 
 
Есть два ветра – мглистый и ясный.
Крылья мертвых – листья бурьяна.
Есть два ветра – фазаны на башнях
и закат – как детская рана.
 
 
Ни пушинки голубя в небе —
только хмель над каменной нишей.
Ни крупинки неба на камне
над водой, тебя схоронившей.
 
 
Пала с гор водяная глыба.
Затосковали цветы и кони.
И ты застыл, ледяной архангел,
под синей тенью моей ладони.
 

 
На свете есть горький корень
и тысячи окон зорких.
 
 
Нельзя и рукой ребенка
разбить водяные створки.
 
 
Куда же, куда идешь ты?
Есть небо пчелиных оргий —
прозрачная битва роя —
и горький тот корень.
 
 
Горький.
 
 
С изнанки лица в подошвы
стекает осадок боли,
и ноет обрубок ночи
со свежей слезой на сколе.
 
 
Любовь моя, враг мой смертный
грызи же свой горький корень.
 

 
Останься хоть тенью милой,
но память любви помилуй —
 
 
черешневый трепет нежный
в январской ночи кромешной.
 
 
Со смертью во сне бредовом
живу под одним я кровом.
 
 
И слезы вьюнком медвяным
на гипсовом сердце вянут.
 
 
Глаза мои бродят сами,
глаза мои стали псами.
 
 
Всю ночь они бродят садом
меж ягод, налитых ядом.
 
 
Дохнет ли ветрами стужа —
тюльпаном качнется ужас,
 
 
а сумерки зимней рани
темнее больной герани.
 
 
И мертвые ждут рассвета
за дверью ночного бреда.
 
 
И дым пеленает белый
долину немого тела.
 
 
Под аркою нашей встречи
горят поминально свечи.
 
 
Развейся же тенью милой,
но память о ней помилуй.
 

 
Хочу уснуть я сном осенних яблок
и ускользнуть от сутолоки кладбищ.
Хочу уснуть я сном того ребенка,
что все мечтал забросить сердце в море.
 
 
Не говори, что кровь жива и в мертвых,
что просят пить истлевшие их губы.
Не повторяй, как больно быть травою,
какой змеиный рот у новолунья.
 
 
Пускай усну нежданно,
усну на миг, на время, на столетья,
но чтобы знали все, что я не умер,
что золотые ясли – эти губы,
что я товарищ западного ветра,
что я большая тень моей слезинки.
 
 
Вы на заре лицо мое закройте,
чтоб муравьи мне глаз не застилали.
Сырой водой смочите мне подошвы,
чтоб соскользнуло жало скорпиона.
 
 
Ибо хочу уснуть я – но сном осенних яблок —
и научиться плачу, который землю смоет.
Ибо хочу остаться я в том ребенке смутном,
который вырвать сердце хотел в открытом море.
 

 
Огонь и гипс
безжалостной пустыни,
была ты в сердце влагой на жасмине.
 
 
Огонь и блеск
безжалостного неба,
была ты в сердце шелестами снега.
 
 
Пустырь и небо
руки мне сковали.
 
 
Пустыни неба
раны бичевали.
 

 
Я не раз затеривался в море,
с памятью, осыпанной цветами,
с горлом, полным нежности и боли.
Я не раз затеривался в море,
как в сердцах детей я затерялся.
 
 
Нет ночей, чтоб отзвук поцелуя
не будил безгубые улыбки.
Нет людей, чтоб возле колыбели
конских черепов не вспоминали.
 
 
Ведь одно отыскивают розы —
лобной кости лунные рельефы.
И одно умеют наши руки —
подражать корням захороненным.
 
 
Как в сердцах детей я затерялся,
я не раз затеривался в море.
Мореход слепой, ищу я смерти,
полной сокрушительного света.
 

Касыды

 
Хочу спуститься в глубь колодца,
хочу подняться лестницей крутою,
чтобы увидеть сердце,
ужаленное темною водою.
 
 
Теряя силы, бредил мальчик
в венке из инея и крови.
Ключи, колодцы и фонтаны
клинки скрестили в изголовье.
 
 
О, вспышки страсти, всплески лезвий,
о, белой смерти пение ночное!
О, желтый прах сыпучего рассвета
среди пустыни зноя!
Один на свете, бредил мальчик
с уснувшим городом в гортани.
Прожорливую тину заклинало
приснившихся фонтанов бормотанье.
Агония дугою выгибалась
и, выпрямляясь, холодела.
Сплелись двумя зелеными дождями
агония и тело.
 
 
Хочу спуститься в глубь колодца,
и черпать смерти снадобье густое,
и впитывать ее замшелым сердцем,
чтобы найти пронзенного водою.
 

 
Я захлопнул окно,
чтоб укрыться от плача,
но не слышно за серой стеной
ничего, кроме плача.
 
 
Не расслышать ангелов рая,
мало сил у собачьего лая,
звуки тысячи скрипок
на моей уместятся ладони.
 
 
Только плач – как единственный ангел,
только плач – как единая свора,
плач – как первая скрипка на свете,
захлебнулся слезами ветер
и вокруг – ничего, кроме плача.
 

 
В Тамарите – сады и своры,
и собаки свинцовой масти
ждут, когда опустеют ветви,
ждут, когда их сорвет ненастье.
 
 
Есть там яблоня в Тамарите,
грозди слез ее ветви клонят.
Соловей там гасит рыданья,
а фазан их пепел хоронит.
 
 
Не печалятся только ветви —
одного они с нами склада:
вдождь не верят и спят так сладко,
словно каждая стала садом.
 
 
На коленях качая воду,
ждали осени две долины.
Шло ненастье слоновьим шагом,
частокол топча тополиный.
 
 
В Тамарите печальны дети,
и всю ночь они до восхода
ждут, когда облетят мои ветви,
ждут, когда их сорвет непогода.
 

 
Видеть тебя нагой – это вспомнить землю.
Ровную землю, где ни следа подковы.
Землю без зелени, голую суть земную,
замкнутую для времени: грань алмаза.
 
 
Видеть тебя нагою – постигнуть жажду
ливня, который плачет о хрупкой плоти,
и ощутить, как море дрожит и молит,
чтобы звезда скатилась в его морщины.
 
 
Кровь запоет по спальням и станет эхом,
и тишину расколет клинком зарницы —
но не тебе дознаться, в каких потемках
спрячется сердце жабы и сон фиалки.
 
 
Бедра твои – как корни в борьбе упругой,
губы твои – как зори без горизонтов.
Скрытые в теплых розах твоей постели,
мертвые рты кричат, дожидаясь часа.
 

 
Жасмин и бык заколотый. Светает.
Булыжник. Арфа. Карта. Полудрема.
Быком жасмина девушка рядится,
а бык – исчадьем сумрака и рева.
 
 
Будь это небо маленьким ребенком,
полночи бы жасмином расцветало
и бык нашел бы синюю арену
с неуязвимым сердцем у портала.
 
 
Но это небо – стойбище слоновье,
жасмин – вода, не тронутая кровью,
а девушка – ночной букет забытый,
у подворотни брошенный на плиты.
 
 
Жасмин и бык. И люди между ними
в пустотах сна подобны сталактитам.
Слоны и облака сквозят в жасмине,
и девичий скелет – в быке убитом.
 

 
Я прошу всего только руку,
если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
пусть не знать ни сна мне, ни могилы.
 
 
Только б алебастровый тот ирис,
горлицу, прикованную к сердцу,
ту сиделку, что луну слепую
в ночь мою последнюю не впустит.
 
 
Я прошу одну эту руку,
что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
белое крыло моей смерти.
 
 
Все иное в мире – проходит.
Млечный след и отсвет безымянный.
Все – иное; только ветер плачет
о последней стае листопада.
 

 
Роза,
уже становясь неземною,
искала не утренний проблеск —
искала иное.
 
 
Не жаждала света,
ни тьмы не просила, ни зноя —
рубеж полусна-полуяви,
искала иное.
 
 
Роза,
застыв под луною,
на небе искала не розу —
искала иное.
 

 
В воде она застыла —
и тело золотое
затон позолотило.
 
 
Лягушками и тиной
пугало дно речное.
Пел воздух соловьиный
и бредил белизною.
Ночь таяла в тумане,
серебряном и светлом,
за голыми холмами
под сумеречным ветром.
 
 
А девушка вздыхала,
над заводью белея,
и заводь полыхала.
 
 
Заря горела ясно,
гоня стада коровьи,
и, мертвая, угасла,
с венками в изголовье.
И соловьи рыдали
с горящими крылами,
а девушка в печали
расплескивала пламя.
 
 
И тело золотое
застыло цаплей белой
над золотой водою.
 

 
Две горлицы в листьях лавра
печалились надо мною.
Одна из них была солнцем,
другая была луною.
Спросил я луну: «Сестрица,
где тело мое зарыли?» —
«Над сердцем моим», – сказала,
а солнце раскрыло крылья.
И я вдалеке увидел,
по пояс в земле шагая, —
две снежных орлицы взмыли
и девушка шла нагая.
Спросил я у них: «Сестрицы,
где тело мое зарыли?» —
«Над сердцем», – луна сказала,
а солнце сложило крылья.
И я двух нагих голубок
увидел в тени орлиной —
и были одна другою,
и не было ни единой.