Текст книги "Три метра над небом. Трижды ты"

– Да, немножко.

– А…

Мне кажется, он доволен. И, в довершение ко всему, Баби добавляет:

– Он скромничает. Он ездит на нем превосходно, умеет выделывать с велосипедом такие штуки, что ты себе даже не представляешь.

– Круто! – Он мне улыбается, увидев меня совсем в другом свете. – Тогда тебе нужно вернуться сюда, в парк, и самому взять свой велосипед: так ты меня научишь.

И после этих слов, чтобы не ждать ответа, чтобы не услышать «нет» и не разочароваться, или по какой-то другой причине, он убегает.

Баби смотрит ему вслед.

– И у тебя еще есть какие-то сомнения? Ты еще думаешь, что он не твой сын? Он похож на тебя, как две капли воды, во всем и по всему, даже в том, что он делает. Есть только одно, в чем он немного отличается.

Внезапно я словно просыпаюсь, быстро оборачиваюсь к ней, испытывая такое любопытство, как еще никогда в жизни.

– В чем?

– Он красивей!

И она разражается смехом, радуясь тому, что меня надула. Она закрывает глаза, запрокидывает голову и перебирает ногами; ее платье задирается, и ее ноги можно хорошенько рассмотреть только сейчас. Она красивая. Прекрасная, более женственная, более чувственная, но еще и мама. Может, именно это делает ее еще желанней? И мне вспоминаются ее прежние слова: «Мне пришлось пустить его по ложному следу…» Это меня странным образом возбуждает, и именно поэтому я чувствую себя виноватым. Баби перестает смеяться и кладет руку мне на руку.

– Прости, не понимаю, что это на меня нашло.

Баби становится серьезной. И, хотя ее снова одолевает смех, она пытается остановиться и молча машет рукой, словно говоря: «Подожди, сейчас у меня получится». И действительно: она фыркает от смеха в последний раз и потом уже не смеется.

– Ну вот, я серьезна. – Она переводит дыхание. – Ты не знаешь, как я счастлива, я каждый день представляла себе это мгновение с того дня, как он родился. Я хотела только одного: встретить тебя, показать его тебе, чтобы ты разделил со мной это счастье – каждый день, когда держала его на руках, кормила его грудью, баюкала его, укачивала, снова кормила, по ночам, одна, на рассвете. Так вот, в каждый из этих моментов ты был со мной. – Она на меня растроганно смотрит, ее глаза полны слез. – Потому-то я без тебя не скучала – потому что ты никогда и не уходил.

Я молчу и смотрю на футболку – точно такую же, как и у Массимо, нашего сына. Потом Баби встает. Кладет на стол свою визитку и деньги – внутрь счета, который нам принесли. Я не успеваю ничего сказать. Она делает все сама.

– Мне приятно заплатить… В конце концов, это я надеялась на нашу встречу. Вот мои номера. Звони мне, когда хочешь. Мне было бы приятно, если бы мы опять встретились. Мне нужно столько всего тебе рассказать.

И она уходит. Мне вспоминается эта песня Бальони: «…этот беспорядок, который ты оставила в моих бумагах, уйдя вот так, как во время нашей первой размолвки – только тогда мы уходили, повернувшись спиной…» Я ее всегда ненавидел, эту песню – может быть, потому, что всегда боялся, что этот момент настанет и для меня. И сейчас так оно и есть. «…Было ли оно на самом деле – это мгновение вечности, которого уже нет…» Я вижу, как она ерошит волосы этого ребенка – такие же темные, как мои. И смотрю на эту женщину, на ее джинсовую куртку поверх белого платья с красными, синими и голубыми рисунками, похожими на парусники и зонтики. Оно похоже на те платья, которые я тискал бесчисленное количество раз, хотя мне их все равно не хватало. Но настанет ли когда-нибудь такой момент, когда меня насытит твоя любовь? Что бы ни произошло, даже если когда-нибудь ты станешь совершенно моей, удовлетворю ли я когда-нибудь эту страсть к тебе? И я отвечаю себе, что нет, что мне тебя всегда будет мало.

Я обречен. Баби была создана специально для меня, и я не могу всего этого понять. Я не слушаю никаких доводов разума, и это лишает меня возможности быть решительным, непреклонным, суровым, даже злым. Я продолжаю смотреть, как она уходит вот так, повернувшись спиной, своей неповторимой походкой; хотя и прошло шесть лет, я ее никогда не забывал и, пожалуй, никогда не забуду. Ее попа, ее ноги, уже слегка загорелые, и эти синие высокие туфли на веревочной или, может, на пробковой подошве, которые постукивают при каждом шаге… Она не оборачивается, но зато оборачивается этот ребенок: он поднимает руку, машет мне и улыбается. И от этого я испытываю такую боль, которая сильнее всего, что я чувствовал до сих пор.

12

Я возвращаюсь к машине. Не могу в это поверить: вот так, внезапно, в самый обычный день, каких много, моя жизнь меняется: у меня есть сын. И это не сообщение о чем-то, что произойдет, что создается, что будет когда-то. Нет, мой сын здесь, похожий на меня, красивый, улыбчивый, забавный. И вдруг я чувствую к нему такую ревность, о какой никогда бы и не подумал. Я ревную к мужчине, пусть даже он и мальчик. Потому что я представляю его отца, который к тому же совсем не отец. Представляю, как он его ругает, обнимает, целует, прижимает его к себе, говоря ему ласковые слова. Слова, которые должны быть моими, которые следует говорить мне, которые должны были бы принадлежать мне – только мне, и никому другому. А потом мне представляется другая картина – вид этого псевдоотца, который с силой хватает малыша за ручонку, бьет его, кричит на него, издевается над ним, унижает его перед незнакомыми людьми – так, как это однажды происходило на моих глазах в ресторане, пока я ждал друзей. Мужчина – только потому, что маленький сын немного шумел во время еды, – схватил его руку и несколько раз ударил ею по столу, заставив мальчика молча заплакать. И женщина, мать этого ребенка, ничего не сказала, сделала вид, что ничего не произошло, продолжала потягивать вино. Потом она внезапно обернулась, словно почувствовав мой взгляд, и когда поняла, что я видел все то, что произошло, – тогда и только тогда она покраснела и что-то прошептала этому мужчине на ухо. А я так и смотрел на этот стол, на этого молчаливо плачущего ребенка. По его лицу все текли и текли слезы, и он сидел с опущенной головой, как это делают дети, когда хотя скрыть, что им грустно. И что же он такого страшного натворил? Его наказали за то, что он немного шумел? Женщина была в явном замешательстве; она смотрела на мужа, вылупив глаза, как бы говоря: «На нас смотрят». Она повела себя так только потому, что почувствовала осуждение постороннего? Но разве наше поведение становится постыдным только тогда, когда на нас смотрит кто-то другой? Разве мы не в состоянии судить о неправильности наших действий сами? Разве для того, чтобы нам стало за них совестно, нам нужен кто-то другой? Я продолжал смотреть на тот стол. Женщина делала вид, что меня не видит, но я чувствовал, как она исподтишка за мной наблюдает. Мужчина на мгновение повернулся, оглядевшись вокруг, и, когда встретился со мной взглядом, пожал плечами и продолжил есть то, что было перед ним в тарелке. Потом он резко толкнул мальчика, который испуганно вздрогнул. Мужчина показал ему на тарелку и снова махнул рукой, словно говоря: «Давай ешь, не тяни, чего ты ждешь?» И тогда ребенок, все так же, не поднимая головы, взял вилку и другой рукой принялся играть с тем, что было на тарелке, но потом, после другого подзатыльника отца, положил еду себе в рот. Так вот: казалось, что все в порядке, но время от времени его плечи вздрагивали в такт тем всхлипам, которые так и не могли прекратиться. Мне бы хотелось снова встретиться взглядом с этим человеком и вызывающе поднять подбородок. А если бы он ответил на мой вызов, то, может быть, мы подрались бы прямо там, в ресторане, или я предложил бы ему выйти на улицу. Но потом этот ребенок оглядывается вокруг, видит меня и, когда я ему улыбаюсь, он, немного стыдясь, улыбается мне в ответ. Нет, ради него я бы, пожалуй, этого не сделал, не стал бы унижать его отца. Его отца. Этого человека, который так с ним обращался. А Массимо? Как, интересно, ведет себя с ним человек, который велит называть себя папой? Как относится к моему сыну муж Баби? Терпеливый ли он? Заботливый ли он? Играет ли он с ним? Или он раздражен его криками, его возражениями, его желанием играть? И вот я представляю себе Массимо: он встал между ним и телевизором во время футбольного матча. Может быть, этот человек тоже из Рима, болеет за местную команду. А поскольку мальчик не дал ему увидеть дурацкий гол, а любимая команда отставала на три очка, и шли последние минуты компенсированного времени второго тайма, это человек пинает моего сына и потом давит ногой игру, которую очень любит Массимо. Он разбивает на тысячу осколков пожарную машину, которая уже больше не сможет никого спасти, или куколку Машу, так что медведь будет всегда об этом печалиться, или еще что-нибудь другое. Однако в любом случае он делает это с яростью, приводя в отчаяние Массимо, который пытается собрать обломки, соединить их… Мои мысли, болезненные проекции, образ этого ребенка. И вдруг все взрывается. Чернота.

– Черт, смотри, куда идешь, скотина!

Я с кем-то сталкиваюсь; его лицо – перед моим. Я вижу большие глаза, всклокоченные темные волосы, бороду, куртку. Взрослый, крупный мужчина, лающий голос. И инстинктивно мои руки тянутся к его горлу, швыряют его к стене за его спиной. Я сильно сжимаю его шею, приподнимаю его, продолжаю давить и вижу, как он брыкается ногами в воздухе, почти в нескольких сантиметрах от земли. А я все толкаю и толкаю его, сжимая его горло еще сильнее, – и потом внезапно вижу Массимо: он проезжает рядом на велосипеде и улыбается мне. И качает головой.

– Стэп… Нет, он здесь ни при чем.

Это правда. Я соображаю, что происходит; я сжимаю руками шею человека. На вид ему около сорока; его глаза прикрыты, зажмурены, словно он напрягается в попытке отдышаться, вдохнуть… Я его отпускаю, разжимаю хватку, и он медленно сползает по стене, кашляет. И я смотрю на мои еще красные, опухшие руки. Я смотрю на них в ужасе, словно они испачканы кровью. Только теперь я понимаю, как меня ослепила ярость. Но человек из моих мыслей мучил моего сына. Моего сына. И я оборачиваюсь. Массимо уже нет, нет никого. Я помогаю мужчине подняться.

– Извините меня… – Я не знаю, что еще сказать. – Я не хотел вас обидеть…

Но я вижу, что он смотрит на меня в замешательстве, и понимаю, что лучше уйти без лишних слов, чтобы не осложнять ситуацию.

13

Я вхожу в офис и запираюсь в своем кабинете, ни с кем не здороваясь; открываю синий холодильник и достаю бутылку кока-колы. Я стою, прислонившись к дверце, чувствую спиной магниты, привезенные из многочисленных поездок, пытаюсь узнать какой-нибудь из них, но у меня не получается. Хотя если бы я по-настоящему сконцентрировался, то смог бы назвать все. Но я этого не делаю. Это меня не занимает. Мне хотелось бы, чтобы вместо кока-колы у меня была бутылка «Джона Балли». Я бы выдул ее всю, как в фильмах. Хотя я понимаю, что в таких сценах ром и виски – это просто вода и кока-кола… Но некоторые пили по-настоящему, чтобы быть еще убедительнее, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. В фильме «Апокалипсис сегодня» так делал Мартин Шин, и эта сцена получилась действительно правдоподобной, ну еще бы! Говорят, что он лупил кулаками по зеркалу и порезал себе руки. Может, это случилось потому, что в день съемок Мартину Шину исполнялось тридцать шесть, и он был в свой день рождения совершенно пьяным. Мне почти тридцать, это не мой день рождения, но, может, и мне есть что отпраздновать. На тех же съемках, которые должны были продлиться «всего лишь» пять месяцев, а на деле продолжались до бесконечности, с Мартином случился сердечный приступ. Так что я открываю бутылку и прикладываюсь к ней, пытаясь максимально подражать Мартину Шину, даже без алкоголя! Я допиваю кока-колу, и мне приходит в голову одна вещь: у Мартина Шина несколько детей, и некоторые из них использовали его настоящую фамилию – Эстевес. И только один использовал артистическую фамилию: Чарли Шин. Он пользовался большим успехом, но он алкоголик. Чего он только ни вытворял – настолько, что его отстранили от участия в телесериале, на съемках которого он зарабатывал по два миллиона долларов за эпизод, рекордную сумму для многих американских актеров. Тонкая и проклятая нить связывает беспокойные жизни Мартина и Чарли Шинов. Их связь невероятна – вплоть до сходства черт лица. Произойдет ли такое и у меня с Массимо? Может, я об этом никогда не узнаю. И эта мысль приводит меня в отчаяние, так что мне и впрямь хочется раздобыть бутылку рома и выпить ее, припав к ее горлышку, без стакана, не останавливаясь, одним махом, пока не упаду без чувств.

Я слышу стук в дверь и потому делаю последний глоток и швыряю бутылочку в корзину, не промахнувшись, по крайней мере, в этом.

– Кто там?

– Я.

Я узнаю этот голос и его уверенность. Да, пожалуй, мне не помешало бы с кем-нибудь поговорить.

– Входи.

Он открывает дверь и идет к холодильнику. Берет колу и, прежде чем закрыть его, смотрит на меня, улыбается и задает чисто риторический вопрос:

– Можно?

– Дурак, – отвечаю я ему.

Он продолжает улыбаться, открывает бутылку и садится в большое кожаное кресло у окна.

– Ладно, но «дурак» наводит меня на мысль, что не все так уж плохо.

Я смотрю на Джорджо Ренци. Он смеется, уверенный в своей хитрости. Он старше меня как минимум на пятнадцать лет, но все еще выглядит как молодой парень. У него длинные волосы; он занимается серфингом и кайтсерфингом, выиграл множество соревнований по всему миру, и однажды я видел, как он дрался. В общем, я бы не хотел попасться ему под руку. Его специализация – финансы. Он знает, как преумножить их, знает, как давать деньги взаймы и как их возвращать, когда они уже принесли доход. То, что я в этом офисе, его заслуга. По сути, и кока-колу, и холодильник, и все остальное подарил мне он. Но самое главное, я ему доверяю. Он не может заменить Полло, но умеет сделать так, чтобы мне было не так плохо, когда мне его не хватает.

– Ну и? Расскажи-ка об этом твоему Джорджино…

– Что именно?

– Откуда мне знать? Но если ты вот так запираешься в кабинете, то, наверное, что-то произошло. Да и к тому же, когда я вошел, ты уже выпил кока-колу, а это значит, что не все так уж хорошо… А теперь я задам тебе такой вопрос: тебе бы хотелось, чтобы вместо этой колы у тебя бы была бутылка рома, виски или какого-нибудь спиртного?

– Да…

– Ну, значит, тогда положение гораздо хуже, чем я предполагал.

Он скрещивает ноги и делает глоток.

– У меня есть сын.

Он начинает давиться. Немного кока-колы проливается ему на свитер, но он быстро вытирает его рукой и вскакивает с кресла одним прыжком, благодаря своим сильным ногам.

– Вот черт! Хорошая новость, мы должны ее отметить! Я рад за вас! Это замечательно! Джин сказала тебе об этом сегодня?

– Моему сыну шесть лет.

– Да ну!

Он больше ничего не говорит и снова падает в кресло, утопая в нем.

Я развожу руками.

– Я не говорил тебе, что Джин ждет ребенка. Я сказал: «У меня есть…»

– Да, я не уловил этого нюанса. Но тогда ситуация осложняется. А чей он? Я ее знаю?

– Баби.

– Баби? Но как это может быть? Ты мне о ней рассказывал, это да, но я не думал, что вы встречались. А как это произошло? Как ты об этом узнал?

– Я встретил ее сегодня на вилле Медичи… Случайно.

И в тот же самый момент, когда я это говорю, все становится мне невероятно ясно.

– Джулиана.

– А при чем здесь Джулиана?

И пока Джорджо пытается хоть что-то понять, я вызываю ее по внутреннему телефону.

– Ты можешь зайти сюда к нам? Спасибо.

Через несколько секунд слышится стук в дверь.

– Входите.

Она одета сдержанно и выглядит спокойной. В руках у нее папка.

– Я принесла вам вот это: авансовые платежки на подпись для двух новых форматов, которые по вашим указаниям написал Антонелло.

– Да, спасибо, положи их сверху.

Я указываю на красный столик.

– Закрой дверь. Спасибо.

Она собирается уходить.

– Нет-нет, останься здесь. Или, может, ты торопишься уйти?

Я вижу, как она краснеет. Это замечает даже Джорджо. Он меняется в лице, словно говоря: «Черт, я не знаю, почему, но ты в любом случае прав».

– Садись же, садись…

Джулиана садится на стул в середине кабинета, напротив моего стола. И я начинаю прохаживаться, поворачиваясь к ней спиной.

– Ты не спросила меня, понравилась ли мне выставка Бальтюса.

– Правда. Но я видела, как вы стремительно вошли и закрыли за собой дверь, думала, что вы не хотите, чтобы вас беспокоили.

– Ты права, но сейчас ты здесь, можешь меня об этом спросить.

Я оборачиваюсь и пристально на нее смотрю. Она глядит сначала на меня, а потом – на Джорджо, словно ищет у него помощи; но, не найдя никакой поддержки, глубоко вздыхает и начинает говорить:

– Вы ходили на выставку? Она вам понравилась?

Я смотрю на ее руки. Они лежат на коленях. Джулиана сдержанная, воспитанная, выглядит элегантно, но если хорошенько приглядеться к ее шее, то можно увидеть, как ускорился пульс. Я улыбаюсь.

– Она мне очень понравилась, но я не понимаю, сколько мог стоить билет.

Она смотрит на меня, поднимает бровь, улыбается и удивленно качает головой.

– Да нет, это был бесплатный билет… Это было приглашение.

Внезапно я становлюсь жестким, холодным.

– Знаю. Я имел в виду, во сколько обошлось той даме – пригласить меня через тебя.

– Но, честно говоря…

Я жестом показываю ей, чтобы она больше ничего не говорила, закрываю глаза, а потом их открываю и пристально на нее смотрю. Молчу. Может, она начинает понимать, каким я становлюсь, когда теряю над собой контроль. Но я все еще говорю с ней спокойным тоном, четко выговаривая слова.

– У тебя есть единственная возможность. И я повторю это всего один раз: «Сколько она тебе дала?»

Тогда Джулиана делано смеется, почти фыркает.

Я мгновенно кидаюсь к ее стулу и кричу во все горло:

– Джулиана, не пудри мне мозги! Это важно.

Джорджо Ренци подскакивает на кресле. Она бледнеет, сглатывает слюну, понимает, что положение серьезное, очень тяжелое.

Потом за ее спиной звучит голос Джорджо – спокойный, но твердый:

– Пожалуй, тебе стоит говорить.

В кабинете повисает глубокая тишина, никто не дышит. Джулиана начинает играть с указательным пальцем левой руки, нервно его царапает, трет, делает на нем ранку, пытается как-нибудь подрезать несколько кусочков кожи вокруг ногтя и, не поднимая головы, признается:

– Она мне дала пятьсот евро.

Я смотрю на Джорджо, улыбаюсь, развожу руками, снова сажусь в кресло, кладу руки на стол.

– Пятьсот евро. Сколько она зарабатывает у нас?

Джорджо вздыхает.

– Тысячу пятьсот, чистыми.

– Пятьсот евро – это нынешние тридцать сребреников… – саркастически комментирую я.

Джулиана поднимает голову. Ее взгляд молит меня о прощении.

– Расскажи мне, как это было.

Тогда она делает глубокий вдох и начинает рассказывать.

14

«Я видела ее каждый день в кафе, куда хожу завтракать. Она всегда туда приходила раньше меня. Сидела в углу, читала газету – думаю, что „Республику”, но у нее был такой вид, будто мыслями она где-то в другом месте.

Однажды утром я подошла к стойке, чтобы попросить мой обычный рогалик из зернового хлеба с медом, но их уже не было. Тогда она подошла ко мне и предложила мне свой. Я не хотела его брать, но она деликатно настаивала; в конце концов, мы разделили его пополам и позавтракали вместе. Так мы и познакомились. И с того дня мы начали общаться и стали, так сказать, подругами».

Джорджо Ренци внимательно слушает и делает знак руками, словно говоря: «Ты попал в переделку, дружок, эта женщина все спланировала». И я не могу с ним не согласиться.

– Так, ну и что ты рассказала по секрету этой твоей новой подруге? Джулиана все молчит.

Я ее подгоняю:

– Что ты рассказала ей про меня?

Джулиана резко поднимает голову и качает ею.

– Я ей ничего не рассказывала.

Но я ей не верю.

– Не отклоняйся от дела, давай дальше.

Джулиана начинает понимать, что вступила в игру, которая ей не по силам. Может, она думает, что было бы лучше, если бы рогалик из зернового хлеба она заменила бы булочкой с кремом. И продолжает:

– Она спрашивала у меня банальные вещи типа того, где я работаю, чем занимаюсь. А когда я ей объяснила, в чем состоят мои обязанности и на какую фирму я работаю, она осыпала меня комплиментами. Но больше она ни о чем меня не спрашивала…

«А о чем еще она могла бы тебя спросить?» – задаюсь я вопросом, но не прерываю ее.

– В следующий раз, наоборот, она рассказывала мне о том, чем занимается сама. Она иллюстрирует детские книги. Она сказала мне, что стала художницей случайно, что после лицея она поступила на факультет экономики и торговли, но ей там не нравилось. Потом она показала мне свое портфолио; она училась в Европейском институте дизайна. Мне показалось, что она здорово рисует, у нее отличная манера. А еще она очень любезно добавила: «Может, мои работы могли бы понравиться вашей фирме, я могла бы создать более художественный логотип». И тут она меня спросила, как зовут моего начальника. Я ей это сказала; не секрет, как его зовут. Она удивилась: «Не может быть, не могу этому поверить, это же мой старый друг». И тогда я сказала: «Тем лучше, тогда ты можешь обойтись и без меня, чтобы показать ему твои работы».

Я смотрю на Джорджо, нам обоим не по себе.

– Однако она немного опечалилась, – продолжает Джулиана. – Я это заметила и спросила, все ли в порядке. И тогда она призналась, что в прошлом у вас были проблемы и, к сожалению, не по ее вине, но вы не сохранили хороших отношений.

Я еще больше обескуражен, но, к счастью, на помощь мне приходит Джорджо.

– Что-то я не понял… Так она предложила тебе пятьсот евро, чтобы случайно встретить Стефано? Объясни нам точнее; в твоем рассказе слишком много несоответствий.

– На самом деле, в тот день больше ничего не случилось. Потом я ее больше не видела. Я даже расстроилась, но потом она опять появилась, примерно через месяц или, может быть, меньше. Она уже взяла рогалики из зернового хлеба, сказав, что так они не закончатся, и пока я сидела за столиком, сделала знак официанту, чтобы он принес мне капучино с холодным обезжиренным молоком. Она уже знала все мои вкусы.

Джулиана начинает смеяться, и я смотрю на Джорджо, который избегает моего взгляда, но говорит ей:

– Продолжай. Что было потом?

– В тот день и впрямь что-то произошло. С тем же милым видом, как всегда, она мне сказала: «Ты должна знать правду, только так ты сможешь решить, помогать мне или нет…» – Джулиана делает паузу, словно намеренно хочет создать эффект тревожного ожидания. – Я почувствовала себя немного неловко и потому пошла в туалет. Вернувшись, я увидела на столе папку. Я думала, что там другие ее работы, но ошиблась.

На этот раз Джулиане удалось по-настоящему создать некое напряжение. Может быть, она видела слишком много серий «Секрета». К счастью, рекламной паузы у нас нет, и она продолжает свой рассказ:

– Она мне сказала: «Открой ее». Так я и увидела, что это была страница из старого номера газеты «Мессаджеро».

Джорджо поднимает бровь, выражая растерянность. Зато я сразу же все понимаю.

– Это была ваша фотография. Вы были на мотоцикле, удирали от полиции. Так, по крайней мере, было сказано в подписи. Я ничего не понимала, и так ей и сказала: «Что все это значит?»

Джулиана умолкает, словно вновь переживая эту сцену. Но только на сей раз здесь находимся мы с Джорджо, каждый по-своему снедаемые любопытством. Так что в унисон, не сговариваясь, мы произносим:

– Ну и?..

– Она мне ничего не объяснила, только сказала: «Я потеряла возможность быть счастливой».