Текст книги "Три метра над небом. Я тебя хочу"

– Кто там?

– Привет, папа, это я.

– Ты пунктуален. Америка тебя изменила, – он смеется.

Мне хочется развернуться и уйти, но я этого не делаю.

– На каком ты этаже?

– На третьем.

На третьем. Вхожу в подъезд и закрываю за собой дверь. Странно, мне никогда не нравился третий этаж. Он находится на полпути между аттиком и садом, там мрачно и неуютно. Одолеваю два пролета. Здесь стоило бы поставить лифт. Половину прошел. Никакой пользы для того, кто хочет заниматься спортом, и крайне неудобно для тех, кто не хочет. Папа стоит у раскрытой двери и ждет меня.

– Привет.

Он взволнован и крепко меня обнимает. Долго держит в объятиях. Слишком долго. У меня подступает комок к горлу, но я держусь. Думать об этом не хочу. Он слегка хлопает меня по плечу:

– Ну, как дела?

– Прекрасно. А ты, как ты?

– Хорошо. Как тебе этот дом? Я переехал сюда уже полгода назад и мне здесь нравится. Я все оборудовал здесь сам.

Я хотел было сказать: «Это заметно», но удержался. Мне-то что за дело?

– Тут удобно – квартира небольшая, около восьмидесяти метров, но мне в самый раз, я ведь почти всегда один.

Смотрит на меня. Он надеется, что это «почти всегда» даст тему для разговора. Не дало. Если это говорилось для меня… Значит, вот здесь он уединился. Он улыбается и продолжает:

– Я нашел эту квартиру, купил, и знаешь что? Я всегда думал, что третий этаж мне не нравится, а на самом деле он лучше всего. Он более… изолирован.

Надеюсь, он не спросит меня, что я думаю на этот счет. Он, должно быть, слышал это сотни раз. Я ненавижу эти разговоры.

– Здесь удобнее, спокойнее.

Тот, кто использует слишком много прилагательных, обычно хочет оправдать свой неправильный выбор.

Мне вспоминается одна фраза Саши Гитри[11]11
  Французский писатель, актер и режиссер (1885–1957).


[Закрыть]: «Есть люди, которые говорят, говорят, говорят. Пока не найдут, что сказать».

– Да, я согласен.

Слова мои относятся к цитате, но отец этого не узнал: она пронеслась у меня в голове. Ему я ее не скажу.

Он улыбается.

– Ну?

Я смотрю на него в унынии. Ну? Что значит вопрос «ну?». Я помню, когда учился в лицее, у нас был такой Чиро Монити: он сидел за первой партой и все время повторял: «Ну? Ну?»

А Иннаморато, он сидел за ним, отвечал ему: «Баранки гну!». И смеялся. Самое ужасное, что тот тоже смеялся. И это повторялось каждый день. Не знаю, встречаются ли они сейчас. Боюсь, они до сих пор так шутят… Ну? Ну, я люблю своего отца. Блин, как неудобно сидеть в этом кресле. Но я терплю.

– Ты не представляешь, как здорово было в Нью-Йорке. Просто отлично.

– Там хоть был кто-нибудь?

Я смотрю на него, не понимая.

– Я имею в виду – итальянцы.

Слава Богу, а то я испугался.

– Да, много, но они не похожи на тех, к которым мы привыкли здесь.

– В каком смысле – не похожи?

– Ну, не знаю. Они умнее, внимательнее. Говорят меньше ерунды. Ездят много, приветливы, рассказывают о себе…

– Что значит – рассказывают?

Если бы мы хотя бы сидели за столом. За столом я мог бы простить любого. Даже своих родителей. Кто это сказал? Когда я учился в лицее, меня эта фраза насмешила. Может, Оскар Уайльд? Кажется, я этого не перенесу. Попробую все же.

– Они не скрывают чувств. Смотрят жизни прямо в лицо. И потом… Они признают свои трудности. Не случайно у них у всех есть психоаналитики.

Отец смотрит на меня озабоченно.

– Ты что, тоже ходил к ним?

Мой отец всегда задает вопросы не по делу.

Я его успокаиваю:

– Нет, папа, я не ходил.

Я хотел было добавить: «Но может, мне бы и следовало к ним сходить. Как знать, может, американский психоаналитик смог бы понять мои итальянские проблемы». А может быть, и нет. Я хотел сказать это, но не сказал. Я не знаю, сколько мы еще просидим. Не стоит усложнять.

– Я не американец. А мы, итальянцы, слишком горды, чтобы признаваться, что в ком-то нуждаемся.

Он обеспокоенно молчит. Мне это не нравится. Тогда я пытаюсь помочь ему, чтобы он не подумал, что в чем-то виноват.

– И потом, извини, зачем выбрасывать деньги на ветер? Ходить к психоаналитику и сидеть, не понимая, что он там лопочет по-английски… Вот это, действительно, значило бы сдвинуться по фазе! – Он смеется. – Я предпочел потратить деньги на языковые курсы – я их выбросил на ветер, но, по крайней мере, не обольщался, что почувствую себя лучше!

Отец снова смеется. Но такое впечатление, что, как-то через силу. Даже не знаю, каких слов он от меня ждал.

– Знаешь, иногда мы и самим себе не можем признаться в своих проблемах.

Он становится серьезным.

– Это верно.

– Я читал, что именно по этой причине в церкви все реже исповедуются.

– Ну да… – он не очень этому верит. – Где это ты такое прочитал?

Так я и знал.

– Не помню уже.

– Тогда вернемся к нашим делам.

А куда мы уходили? «Вернемся к нашим делам…» Как странно звучит. Меня мутит. Сидеть неудобно. Отец. Я начинаю нервничать.

– А Паоло ничего тебе не сказал?

– О чем? – солгать отцу. Это ведь порицалось на исповеди. Но я не хожу в церковь. Больше не хожу. – Нет, ничего не говорил.

– Ну ладно… – лицо его озаряется улыбкой. – Я нашел тебе работу.

Стараюсь разыграть удивление:

– Спасибо. – И улыбаюсь. Мне бы актером стать. – Можно узнать, о чем речь?

– Конечно. Глупый вопрос. Я подумал, поскольку ты был в Нью-Йорке и окончил курс компьютерной графики и фотографии… правильно?

Неплохо. Он тоже не в курсе, чем занимался его сын в Нью-Йорке. А ведь ежемесячно оплачивал обучение.

– Правильно.

– Так вот. Идеально было бы найти что-нибудь, соответствующее тому, что ты изучал. И я нашел! Тебя берут на телевидение – будешь отвечать за компьютерную графику и дизайн!

Он говорит это так, будто переводит на итальянский речь во время церемонии вручения «Оскара»: And the winner is… Победителем становится… я?

– Ну, естественно, – пока ассистентом. То есть будешь следить за всем, что связано с графическим компьютерным дизайном и разными изображениями, думаю, так.

Значит, я не победитель. Я во второй классификации. «Спасибо, папа, мне кажется, это то, что надо».

– Или что-то в этом роде, точно не могу объяснить.

Как обычно, приблизительно. Неточно. Недалеко от истины или что-то в этом роде. Отец. Интересно, понял ли он, что же случилось с мамой? Думаю, нет. Иногда я спрашиваю себя, а что во мне от него? И представляю, как я был зачат: смотрю на него и представляю его на маме. Смешно. Если бы он знал, о чем я думаю. Звонит домофон.

– Наверное, это ко мне.

Отец быстро встает, на лице – легкая озабоченность. И правда, к кому бы это могли прийти? Я здесь больше никого не вижу, прямо как Алиса в стране чудес. Отец возвращается, но не садится. Остается стоять, нервно потирая руки.

– Слушай, не знаю, как сказать, но есть один человек, с которым я хотел бы тебя познакомить. Немного неудобно говорить это собственному сыну, но представь, что мы с тобой друзья. В общем, это женщина.

Он смеется, чтобы разрядить атмосферу. Я тоже не собираюсь ее отягчать.

– Конечно, папа, какие могут быть проблемы… мы и есть друзья.

Я замолкаю. Он стоит и смотрит на меня. Я не знаю, что сказать. Отец отводит взгляд. В дверь звонят, и он идет открывать.

– Вот. Это Моника.

Красивая. Не очень высокая, много косметики. Сильно надушена, одета не стильно, волосы слишком взбиты, губы слишком ярко очерчены карандашом. Она улыбается, зубы тоже не очень. Да и вообще, не такая она и красивая. Я встаю, как учила меня мама, и мы пожимаем друг другу руки.

– Очень приятно.

– Я так много слышала о тебе, ты ведь недавно вернулся?

– Вчера.

– И как там было?

– Хорошо, очень хорошо.

Она спокойно усаживается, скрестив ноги. Ноги длинные, очень красивые, туфли заметно поно-шенные, даже слишком. Я читал, что по обуви можно точно определить, насколько человек элегантен. Я много читаю, но никогда не помню, где что прочел. Ах да, это было в «Class», в самолете. Интервью с одним вышибалой. Он говорил, что по обуви всегда определяет, можно ли пускать человека в их заведение. Ее бы не впустили.

– А ты долго был в Нью-Йорке?

– Два года.

– Долго, – она, улыбаясь, смотрит на отца.

– Но они быстро пролетели, не страшно.

Надеюсь, она больше не будет задавать вопросы. Похоже, она поняла мою мысль и замолкает. Вынимает из сумочки пачку сигарет. Синяя «Diana». Здесь бы вышибала тоже задумался. Зажигает сигарету цветной зажигалкой и после первой затяжки осматривается. Она делает это просто, чтобы всем было понятно, что ей, на самом деле, ничего не надо.

– Держи, Моника, – отец хватает пепельницу с тумбочки и устремляется к ней.

– Спасибо, – она пытается стряхнуть пепел в пепельницу. Но еще рановато.

На сигарете отпечаталась ее красная помада. Ненавижу отпечатки помады на сигарете.

– Ладно, я пошел, до свидания.

– Пока, Стефано, было очень приятно познакомиться, – она слишком приторно улыбается. И провожает меня взглядом.

– Подожди, я тебя провожу.

Мы с отцом идем к двери.

– Мы познакомились несколько месяцев назад. Знаешь, я ведь четыре года был без женщины. – Он смеется.

Каждый раз, когда ему в чем-то трудно признаться, он смеется. А что тут смешного? И еще: он слишком строго себя судит. Кажется, так он пытается себя убедить в правильности своего выбора. Впрочем, мне нет до этого никакого дела. Мне не терпится отвалить.

– А она симпатичная…

Он что-то мне о ней рассказывает. Но я не слушаю. А он говорит, говорит, говорит. Я думаю о другом. Я вспоминаю, как однажды когда я был маленьким, мама шутила с ним в столовой. Потом она стала убегать от него, а он – догонять, по коридору, к спальне, а я бежал за папой и кричал: «Давай догоним ее, возьмем ее в плен!». Потом они сражались у двери. Мама смеялась и хотела закрыться в спальне, а отец пытался войти. И тогда мама оставила дверь и побежала к ванной. Но он догнал ее и бросил на кровать. И отец смеялся, потому что она начала его щекотать. Я тоже смеялся. Потом пришел Паоло. И мама с папой велели нам уйти из комнаты. Они сказали, что им надо поговорить, но при этом хохотали. Тогда мы с Паоло пошли играть в свою комнату. Через какое-то время они пришли к нам. Но разговаривали как-то медленно, тихо, они словно размякли тогда. Я помню их в странном освещении, как будто они сияли. Их волосы, глаза, улыбки-все светилось. И они тогда сели играть с нами – а мама обнимала меня, смеялась и без конца причесывала мне волосы. Она с силой зачесывала их назад, чтобы открыть лицо. Она мне мешала играть, но я ничего не говорил. Потому что ей это нравилось. И еще потому, что она была моей мамой.

– Папа, извини, но мне надо бежать… – я перебиваю его на полуслове.

– Ну, ты все понял? Запомнил время? В два часа у «Ванни». Тебя будет ждать господин Романи по поводу программы.

Вот он о чем говорил…

– Да, конечно, я понял. Господин Романи, в два часа у «Ванни». – я перевожу дыхание. – Извини, ладно?

Потом быстро спускаюсь по лестнице, ни разу не обернувшись. Еще миг, и я сижу на мотоцикле. Поскорее уехать отсюда. Мне хочется уехать как можно дальше. Я переключаю передачи и, сам не знаю почему, мне это доставляет больше удовольствия, чем обычно.

14

Баби, куда же ты делась? В одной хорошей песне говорится, что и в большом городе можно встретиться случайно. Я целыми днями ношусь по городу. Сам того не осознавая, ищу ее. Эта песня сыграла со мной злую шутку. Баби и след простыл. Против воли я оказался под ее окнами. Теперь тут нет ни клумбы, ни привратника. Только опущенная решетка. Рядом, там, где раньше был гараж, – новый магазин одежды. Даже Ладзарески больше нет. Зато есть новый ресторан, «Джачини». Элегантный, белоснежный: он как будто призывает всех, кто его видит, стать лучше. Но я остаюсь как есть: в куртке Levi’s, порванной в нескольких местах, верхом на мотоцикле с тихо урчащим глушителем.

– Эй, а ты случайно не Стэп?

Оборачиваюсь и выкатываю глаза от удивления. Бог мой, кто это такая? Я сижу на мотоцикле перед газетным киоском, а ко мне подходит этакая смешная сикушка, со светло-каштановыми волосами и лицом балованного ребенка – руки в боки, и вид такой, будто бы я чего-то не понимаю.

– Ну, так что: это ты или нет?

– А ты-то кто такая?

– Меня зовут Мартина, я здесь живу в Стеллари. Ты можешь ответить на вопрос?

– А почему ты спрашиваешь?

– Ты можешь ответить… или ты боишься?

Меня разбирает смех. Крута. Ей от силы лет одиннадцать.

– Да, я Стэп.

– Правда – Стэп? Неужели? Правда? Поверить не могу… Быть не может.

Я смотрю на нее с любопытством. Это я никак не могу поверить.

– А что такое?

– Да ты, наверно, не помнишь меня, это было года два назад, я сидела у подъезда этого дома с двумя подружками и ела пиццу с помидорами, а ты пробегал наверх и сказал: «М-м-м, какая аппетитная пицца», а я ничего тебе не ответила, хотя много чего подумала, и хотела даже дать тебе ее попробовать!

– А может, я хотел есть…

– Нет, это здесь не причем.

– Ну, тогда я вообще ничего не понимаю.

– Да я просто хотела тебе сказать, что для меня, нет, для нас, – то, что ты сделал – круто. Мы говорим об этом с подружками, честно, – об этой надписи на эстакаде над корсо Франча… Супер. Три метра над небом. Мама дорогая, мы постоянно про нее вспоминаем. Но как ты до такого додумался? То есть, это действительно ты сделал?

Я не знаю, что ответить, но это неважно. Тем более, что она мне и не дает ничего сказать.

– Это самая крутая надпись какую я видела в жизни. Когда мама провожала меня в школу, я на нее всегда смотрела. А потом, ты знаешь, кто-то сделал такую же! То есть, содрал с тебя! И в других местах в Риме уже есть такие надписи, честно. С ума сойти, их уже несколько! Одна моя подруга сказала летом, что видела такую же у себя в городе на море.

– Честно говоря, я не хотел устанавливать моду.

Представляю, что бы подумали мои друзья, если бы увидели меня сейчас – как я разговариваю с этой сикушкой… И, тем не менее, мне приятно.

– Вот… хоть это и глупо, но мы все мечтаем о парне, который сделает такую надпись для нас… Но такого фиг найдешь! – Она смотрит на меня с улыбкой. По ее мнению, она отвесила мне комплимент.

– Вон, смотри…

Она украдкой указывает на мальчишку, сидящего у входа в дом. Он сидит на цепи, соединяющей тумбы ограждения. Раскачивается, отталкиваясь от земли кроссовками У него длинные волосы, собранные в подобие косички с цветной ленточкой на конце, и он довольно пухленький.

– Его зовут Тома, мне он очень нравится, и ему это известно.

Парень замечает ее и улыбается ей издали. Вскидывает вверх подбородок, как бы здороваясь с ней. Видно, что ему интересно, о чем это Мартина разговаривает со взрослым парнем.

– Да, по-моему, ему это известно. Он специально дурачится с моими подружками и злит меня. Если только узнаю, кто ему это сказал… Но пока не уверена, что это серьезно… Во всяком случае, ему и в голову бы не пришло написать такое.

Я смотрю на Мартину и думаю: сколько же ей еще предстоит пережить. Думаю о красоте ее первой любви, о том, что ее ждет, о том, что все мы думаем, что любовь никогда не кончается.

– Самое большее, на что он способен – это делать тупые надписи для своей спортивной команды. И еще, знаешь что? Это я тебе обязательно должна рассказать. Однажды мои родители, которые живут вместе уже сто лет, или около того… так вот, однажды они ругались дома, как бешеные, а я сидела у себя в комнате и все прекрасно слышала, и мама вдруг сказала отцу: «Ты меня никогда не любил, ты просто все рассчитал: увидел, что я порядочная девушка, и тебе будет со мной хорошо… но это – не любовь, слышишь? Любовь это не расчеты, как у кассы в магазине. Любовь – это когда крышу сносит, когда делаешь невообразимые вещи, например, как та надпись на мосту. Я и ты… Три метра над небом. Вот что такое любовь». Так она ему сказала, понял? Классно, да? Что ты думаешь, Стэп? Мама ведь права?

– Эта надпись была для одной девочки.

– Да знаю я, для Баби. Она здесь живет, в Стеллари, в доме четыре, я ее знаю и часто вижу. Я знаю, что это была твоя девушка, я все знаю.

Она начинает меня утомлять. Что она может знать? Что она знает? Мне нет до этого дела.

– Ладно, спасибо, Мартина, мне надо ехать.

– Вот мы с девчонками и говорим, что ей здорово повезло. Такая надпись. Если бы мне мой парень написал такое, я бы ни в жизнь с ним не рассталась. Можно тебя спросить?

Я не успеваю ответить.

– Ну почему же вы расстались?

Отвечаю не сразу. Завожу мотор. Это единственное, что я могу сделать.

– Не знаю. Если бы знал, обязательно бы тебе ответил.

Кажется, она всерьез разочарована. Но снова улыбается.

– Ладно, если когда-нибудь будешь проезжать мимо, может, съедим по пицце с помидорами, а?

Смотрю на нее с улыбкой. Мы с Мартиной, одиннадцатилетней девчонкой, едим вместе пиццу. Друзья мои офигели бы. Но я ей ничего не говорю. Пусть, хотя бы в этом возрасте у нее будут мечты.

– Обязательно, Мартина, если буду проезжать мимо…

15

Паоло нет дома. Может, он не вернется к ужину. В квартире-идеальный порядок. Офигительный. Собираю сумку. Носки, шорты, худи, трусы, футболочки. Футболочки. Полло всегда смеялся надо мной за то, что я люблю уменьшительные суффиксы. «Поедем на прогулочку. Кофейку не желаете? Мне бы две ручечки…» Наверное, это от мамы. Однажды я сказал об этом Полло. Он рассмеялся. «Если ты женщина, – сказал он, – ты всегда останешься женщиной». И мама моя засмеялась, когда я ей это рассказал. Закрываю сумку на молнию. Я скучаю по тебе, Полло. Я скучаю по своему лучшему другу. И не могу сделать так, чтобы он вернулся. Не могу повстречаться с ним. Беру сумку и выхожу. Пропади все пропадом, не хочу об этом думать. Смотрю в зеркало, пока спускаюсь в лифте. Да. Думать ни о чем не хочу. Напеваю одну американскую песенку. Слова не помню. Я только ее и слушал в Нью-Йорке. Это старая песня Брюса. Блин, когда поешь, становится лучше. Я хочу, чтобы мне было хорошо. Выхожу из лифта с сумкой на плече. Напеваю: «Needs a local hero, somebody with the right style…». Да, что-то в этом роде. Какая разница? Полло больше нет. Нашего местного героя. «Lookin’ for a local hero, someone with the right smile…» Мне бы так хотелось поговорить с ним, но это невозможно. А вот моя мать живет где-то неподалеку, но мне совсем не хочется с ней разговаривать. Пробую снова… «Lookin’ for a local hero». Вот блин, не выучил ни одного слова из этой песни.

«Flex Appeal» – мой спортивный зал, наш спортивный зал. Наш с друзьями. Слезаю с мотоцикла. Немного волнуюсь. Что тут может измениться? Может, новые тренажеры появились? И кого я тут встречу? Останавливаюсь на миг на площадке перед входом. Застекленная дверь потускнела, словно утомилась и вспотела.

В большом зале девчонки танцуют под какую-то американскую музыку. Среди них затесалось двое парней, они отчаянно пытаются попасть в ритм bodywork Jim. Именно так, согласно пришпиленному на двери листку, называется то, чем они занимаются. На них тапочки, боди, спортивные костюмы и топы почти всех известных фирм. Похоже на показ мод. Arabesque, Capezio, Gamba, Freddy, Magnum, Paul, Sansha, So Danca, Venice Beach, Dimensione Danza. Как будто, если на тебе модный лэйбл, ты будешь лучше танцевать. И как это двум мужикам не стыдно беспомощно прыгать среди этих телок. В облегающих цветных боди, с безупречным макияжем, или в черных майках, стретчах и спортивных костюмах. И среди них-два мужика в трико. Один – волосатый, второй – не очень. На них – широкие майки, скрывающие животы. Они прыгают вразнобой, задыхаясь и пытаясь попасть в ритм. Но не попадают. Такое ощущение, что с самого рождения от них скрывали, что на свете существует ритм. Короче, им нелегко. Я иду дальше. За стойкой сидит парень: длинные, с крашеными прядями, волосы, загорелое лицо. Он самозабвенно разговаривает по мобильнику, по всему видать, с женщиной. Заметив меня, он продолжает разговор, потом поднимает взгляд и извиняется в трубку перед некой «Федой».

– Слушаю вас.

– Я хотел бы купить абонемент. На месяц.

– Вы у нас были когда-нибудь?

Оглядываюсь вокруг, потом снова смотрю на него.

– А Марко Туллио нет?

– Нет. Завтра утром можете его увидеть.

– Хорошо, тогда я лучше завтра запишусь, я его ДРУГ.

– Как угодно…

Ему по барабану, деньги-то не его.

Иду в раздевалку. Два парня переодеваются перед тренировкой. Они шутят и смеются. Болтают о какой-то девчонке.

– Прикинь, мы ужинали в пиццерии Монтекарло. Знаешь? Так вот, у нее то и дело звонил телефон. Это мужик, он военный. А она несла ему какую-то хренотень.

– Да ладно!

– Правду говорю.

Я переодеваюсь и слушаю, но уже знаю, чем все закончится.

– А она все время повторяла: «Да нет же, нет, я ужинаю с Дорой. Ну, помнишь, парикмахершей»…

– Да ладно, а он?

– А что он может сделать? Он ей верил. Потом мы пошли к ней домой, и пока она мне делала минет, телефон снова зазвонил.

– И что ты?

– Я? Я ответил, а что же еще!

– И что ты ему сказал?

– Мне жаль, но в данный момент она не может ответить: она разговаривает с Дорой.

– Да ладно! Супер! – и они смеются.

– С тех пор я называю свой член Дорой. А вот и он… – он вынимает его и показывает другу. – Чао, Дора, поздоровайся с Марио!

Они хохочут как ненормальные; парень с «Дорой», держа ее в руках, прыгает босиком по мокрому полу. В конце концов, он поскальзывается и падает. Его приятель захлебывается в хохоте, а я иду к тренажерам.

– Держи ключи, я их сюда кладу, – бросаю ключи от шкафчика с одеждой в коробочку на письменном столе.

Парень за стойкой, продолжая болтать по телефону, кивает. Потом, решив сказать мне что-то, прикрывает трубку рукой.

– Эй, шеф, сегодня можешь позаниматься так, но завтра оформи абонемент.

Он смотрит на меня, довольный собой – он тут основной, круче тучи – и с дебильной улыбочкой продолжает телефонный разговор. Повернулся ко мне спиной. Хвастается. Смеется. До меня доносятся его последние слова: «Слышала, Феда? Пришел тут и думает, что он у себя дома».

Он не успевает закончить. Я беру его за волосы. Пригорошней. Поднимаю со стула. Он стоит в положении «смирно», голова слегка повернута ко мне. Волосы, зажатые в моей руке, причиняют ему дикую боль, я знаю. Я помню это ощущение. Но сейчас это его волосы, не мои.

– Положи трубку, скотина.

Он говорит через силу:

– Я перезвоню, извини, – и нажимает отбой.

– Так вот. Во-первых, этот дом мой. И потом… – Я сжимаю его волосы еще сильнее.

– Ай-ай, мне больно.

– Я хочу, чтобы ты зарубил себе на носу: никогда больше не называй меня шефом. Понял?

Он пытается кивнуть, но получается лишь невнятное движение. Для убедительности я тяну еще сильнее.

– Не слышу… Ты понял?

– А-а-ай…. Да.

– Не слышу.

– Да! – он почти орет от боли. На глазах – слезы.

Мне даже немного его жаль. Слегка толкаю его и отпускаю. Он плюхается на стул. Массирует себе голову.

– Как тебя зовут?

– Алессио.

– Ну, давай, улыбнись, – я даю ему две легкие пощечины, – можешь снова звонить ей, если хочешь, скажи, что ты тут разобрался, выгнал меня из спортзала, говори, что хочешь, но… не забудь. Никогда не называй меня шефом.

И тут слышу голос за спиной:

– Потому что тебе следовало бы знать его. Это Стэп.

Удивленно оборачиваюсь, хотя и готов, если надо, к обороне. Не ожидал услышать свое имя. Я не видел тут никого из своих друзей, никого, кто бы мог знать мое имя. А вот, поди ж ты, кто-то знает. Он худой, совсем бестелесный. Высокий, с длинными руками, прическа самая обыкновенная, густые брови, сросшиеся у переносицы, длинный нос, широкий рот с тонкими губами. Может быть, рот кажется таким широким, потому что он улыбается. Похож на француза. Уверенный в себе, спокойный, руки в карманах, веселый взгляд. На нем длинные спортивные брюки и разодранное полинявшее худи. Сверху накинута светлая куртка Levi’s. He знаю, что о нем и думать.

– Не помнишь меня?

– Нет, не помню.

– А ты посмотри получше, может, я просто вырос.

Я смотрю на него внимательнее. У него на лбу прикрытый волосами шрам – ничего серьезного Он замечает, куда я смотрю.

– Это я попал в аварию, ты приходил ко мне в больницу.

Блин, как же я мог его забыть!

– Гуидо Балестри! Сто лет… мы же в школе учились.

– Да, и еще два года в лицее. Потом я ушел.

– Ты экзамены не сдал? Я что-то не помню.

– Нет, я к отцу устроился.

Ах, да, точно. Как же! Балестри. Его папаша большая шишка, не помню где; он из тех, кто вращается среди всяких там кредитов, акций, и тому подобного. Он все время ездил за границу.

– Ну, как ты?

– Нормально, а ты?

– Да тоже нормально. Рад тебя снова встретить. Я много о тебе слышал, Стэп. Здесь, в Винья Клара, ты уже легенда.

– Ну, не сказал бы.

Перевожу взгляд на Алессио. Он наводит порядок на столе и делает вид, что ничего не слышит. То и дело прикасается к волосам. Гуидо смеется.

– Он не в счет. Ты легенда для тех, кто знает о наших приключениях. Тут до сих пор вспоминают те фантастические драки… Я помню, как ты навешал Тоскано в лесу за Виллой Фламиния.

– Да мы мальчишки были…

Гуидо немного разочарован.

– Я слышал, ты был в Нью-Йорке.

– Да, меня тут не было два года.

– Давай встретимся вечером. Мы тут небольшой компанией собираемся в одно местечко. Не хочешь с нами?

– А кто там будет?

– Да все с Виллы Фламиния. Наверняка ты многих помнишь: Пардини, Блансо, Манетта, Цурли, Бардато. Кто с подругами, кто – без. Давай, соглашайся, блин, все будут рады тебя видеть. Мы едем в «Acqua delle donne».

– Никогда там не был.

– Это очень красивое место, если у тебя есть подруга, бери и ее. Место офигенное. Сначала мы поедим потом… классно погуляем… И десерт ты заработаешь… но у нее дома.

Ему удалось рассмешить меня.

– Когда вы едете?

– Около девяти.

– Я поеду поужинать, а гулянки меня не интересуют.

– То есть ты без подруги.

У него немного странный смех. Я помню, раньше он был пошустрее. У него передний зуб был сломан, и он не допускал излишнюю фамильярность. Теперь я его припоминаю. Мы звали его Корка. Нескладный, неспортивный – бег для него был настоящей катастрофой. Помню, когда у нас проводили урок физкультуры на стадионе в Вилла Фламиния, он финишировал в последних рядах. «Поросята» – так их называл Черроне, наш учитель физкультуры. Он и сам был хорош. Когда мы делали упражнения, он усаживался со спортивной газетой и проделывал две дырки в середине, чтобы следить за нами. Как будто мы этого не знали. Но особенно он прикапывался к трем поросятам. Они всегда приходили к финишу втроем: Балестри, Биелло и Иннаморато, бледные как покойники с высунутыми языками. «Молочные поросята! – кричал учитель. – Вас надо бы насадить на вертел и подрумянить». И хохотал как помешанный. Но я не напоминаю об этом Балестри. Лучше не надо. Он ведь позвал меня на ужин. Да еще и узнал меня первым.

– О’кей, тогда в девять в «Acqua delle donne», с подругой или без.

– Хорошо.

Он прощается и убегает. Что он делал в спортзале? Лишнего веса у него нет, он худой как мои самые выцветшие воспоминания. Впрочем, это его дела. А он все же клевый.

Ну вот. Я так и знала! Я так и знала, что Стэп придет сюда, в спортзал. Я была в этом уверена. И точно знала, что придет именно в этот спортзал! Какая же я умная! А он такой консервативный. Даже слишком. Хочется надеяться, что он хоть в чем-нибудь изменился! Ну ладно, теперь я ухожу. Он меня не видел. Я же услышала то, что должна была услышать.

Подхожу к первым тренажерам, быстро разминаюсь, повторяю все с начала, энергично, чтобы разогреть мышцы. Нагрузки небольшие, самый необходимый минимум. Вижу, как торопливо убегает какая-то девчонка в оранжевой шапочке, шапочка сползает у нее с головы. Сколько же странных людей на этом свете. Рядом две другие девчонки болтают и смеются над чем-то. Рассказывают друг другу о вчерашнем вечере и строят планы на сегодняшний. Одна слегка накрашена, у нее короткие мелированные волосы, которые она беспрестанно поправляет. У нее чудная фигура, и она выставляет ее напоказ. Вторая – пухляшка невысокого роста, волосы падают на плечи, они кажутся темнее, чем на самом деле, потому что грязные. Руки держит на бедрах, ее серый тренировочный костюм кое-где в пятнах, и из него слегка выпячивается живот.

– Давайте, работайте! В спортивный зал ходят работать….

Я улыбаюсь, проходя мимо них.

Низенькая, вместо ответа, строит какую-то рожицу. Вторая поспокойнее.

– Мы восстанавливаемся.

– После чего?

– После упражнений со штангами.

– А, я – то думал, после чего поприятнее.

– Это будет позже.

– Кто бы сомневался.

Теперь они обе смеются. На самом деле, насчет второй у меня есть кое-какие сомнения. Женщины всегда умеют сделать так, что последнее слово будет за ними. И что поделаешь, нам приходится консолидироваться, по крайней мере, в некоторых случаях. Я смотрю на нее внимательнее. Она говорит что-то подруге, указывая на меня взглядом. Та смотрит на меня. Я вижу ее отражение в зеркале, она улыбается. Девушка и вправду красивая: короткие волосы, маленькая грудь четко вырисовывается под боди. Видны соски. Она это знает, но не прикрывается. Я улыбаюсь и переключаюсь на свой брюшной пресс. Делаю первый подход до ста. Когда заканчиваю, девушек уже нет Наверное, пошли в душ Не факт, что я их узнаю, если случайно встречу. Меня всегда удивляло, до какой степени женщина меняется, выйдя из раздевалки. Она совершенно не похожа на ту, которую ты видел чуть раньше на тренажере со свободными весами. Все без исключения становятся красивее. В худшем случае, ты представляешь ее в элегантной одежде, а она выходит в сапогах с золотыми пряжками или что-нибудь в этом роде. Но так или иначе, они меняются. Здесь еще не последнюю роль играет макияж. Второй подход до ста. Я, не останавливаясь, делаю упражнения: руки за голову, локти прямые, напряженные, открытые; смотрю в потолок. Раз-два. Еще быстрее. Все, больше не могу, в мышцах появляется боль, я думаю об отце, о его новой женщине. Продолжаю, не останавливаясь, восемьдесят восемь, восемьдесят девять, девяносто. Думаю о матери. Девяносто один, девяносто два. Сколько же времени я ее не видел. Девяносто четыре, девяносто пять. Я должен позвонить ей, надо бы позвонить. Девяносто восемь, девяносто девять, сто. Все.

– Глазам своим не верю, Стэп!

Я оборачиваюсь, слова вымолвить не могу – такая боль в мышцах живота. На секунду вспоминаю фильм Троизи[12]12
  Массимо Троизи (1953–1994) – итальянский актер, сценарист и режиссер.


[Закрыть], где герой, увидев женщину, которая ему очень нравится, делает круг вокруг дома и, когда выскакивает на нее, так тяжело дышит, что слова вымолвить не может.

Троизи – это круто.

– Что ты тут делаешь? А-а, ты вернулся… Мне говорили, ты в Нью-Йорке!

Кто тут еще? Ничего не поделаешь. Здесь невозможно остаться незамеченным.

Перевожу дыхание. Ну уж его-то я сразу узнаю.

– Привет, Яхтсмен, как дела?

– Ты помнишь мое прозвище? Знаешь, меня уже давно так никто не называет.

– Значит, ты изменился?

– Да я и не понимал никогда, почему все называли меня Яхтсменом. Я говорил, что люблю лодки, но никогда толком на них не катался.