Текст книги "Трава-мурава"

Автор книги: Федор Абрамов
Жанр: Советская литература, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Нюркино лекарство
(Разговор в такси)
– Откуда, откуда приехали? С Казахстана? С целины?
– Да. А что?
– Да у меня же брательник там! Целиноградский край, совхоз «Рассвет». Не были, случаем?
– Не приходилось.
– Коренной ленинградец, между прочим. Как и я. И женка городская. А теперь куркуль. Чистый куркуль! Одних свиней стадо.
– У кого свиней стадо? У брата?
– Ага. Все шалопай, хулиган был, отец, да и мы все замучились с ним. Что ни случилось на заводе, в цеху – выпивка, заваруха какая, – а Валерка обязательно влип. И вот когда это движенье на целину началось – бога ради, катай! Не держим. Прижился. Сколько лет прошло с тех пор, а он и не собирается обратно. Дом. Дети. Все честь по чести. Приедет это со своей Нюркой в Ленинград, всего накупит – и айда. Но скупой – жуть! Сорок свиней у человека, да? А сальца послал хоть раз брату? И в гости приедет – большие деньги, да? А чтобы бутылку выставить – не жди. «Я гость, а гостей положено угощать…» Был я в позапрошлом году у него, разобрало любопытство – дай, думаю, съезжу. Точно: загон свинины, нарочно пересчитал. Тридцать одна штука. И свиньи все такие звери – страшно подойти.
– Да что же у вашего брата – частная ферма? Нигде не работает?
– Почему не работает? Тракторист в совхозе. И жена не на последнем счету. Депутат поселкового Совета. На жене-то, между прочим, все и держится. Вот баба! Не женщина, а автомат. Утром в шесть часов встанет, все успеет за два часа: свиней накормит, детей накормит, в школу соберет и Валерия на ноги поставит. Я как-то смеюсь: «Нюра, говорю, да ведь ты из Валерки куркуля сделала». «Может, говорит, и сделала. А вашего Валерия ежели, говорит, с головой не занять, сопьется. Посмотри, говорит, что у соседа делается. Ящиками водку покупают». Между прочим, я думаю, это Нюркино лекарство неплохо бы и в городах применить. Вот разрешить бы рабочему человеку в саду копаться, дачку завести или ремеслом каким у себя дома заняться – смотришь, поменьше бы пьяниц стало. Так? Согласны со мной? Да и общество не было бы внакладе. Валерка, конечно, у нас куркуль, тут спорить не приходится. Но ведь этих двадцать поросюх не сам же он съедает. На рынок вывозит. Значит, кто же выигрывает от того, что он свиней кормит? Только он сам? Вот то-то и оно. Начитаешься всяких ученых книжек, а как жизнь-то понюхаешь: э, нет, погоди, тут надо и свой рубильник включить… Правильно гвоздь бью? По шляпке?
1974
Отомстил
Прошка Сальников, водопроводчик из нашего жэка, в ту пору, по его словам, только-только вставал на колеса, и деньги нужны были позарез.
Во-первых, получил комнату (первую в жизни!) – надо худо-бедно оснастить? А во-вторых, жена на развале – тоже расходы. Коляска, там, кроватка, бельишко – это самое малое.
Короче, без халтуры не обойтись.
Две недели убивался Прошка за городом – одной старухе сруб для дачки подрядился поставить. Ел всухомятку, спал три-четыре часа в сутки, да и то в шалашике, а уж октябрь был, и работку сделал на совесть (не растряс еще к тому времени деревенскую дурь). В общем, принимай, старая, да выкладывай пятьсот рублей, как договорились.
Старуха отвалила пятьдесят.
Прошка кричал, ругался, выходил из себя – но чем докажешь, что такой уговор был? Где бумага?
– Ну ладно, стерва старая, – сказал на прощанье, – спасибо за ученье. Ты меня ободрала как липку, но и тебе не жить в новом доме. Сгоришь!
Ушлая, бывалая старуха нажаловалась в милицию. Но разве он к тому времени не прошел уже всеобуча стервозности у той же самой старухи?
– Впервые слышу. Знать ничего не знаю.
Шло время. Прошка мало-помалу обзавелся самыми необходимыми досками – так на его языке называется мебель, – жене, ребенку дал нужную оснастку, а обида не утихала. Не мог позабыть старухиной наглости.
Но как отомстить? Спалить, как грозился? А суд?
Помог случай. Однажды он сильно порезал руку и, как водится, залил порез марганцовкой, а потом стал заправлять зажигалку, да обмакнул залитый марганцовкой палец в бензин – жаром запылала рука.
Мозги у Прошки заработали: а нельзя ли с помощью этой самой химии вызвать огонь?
Взял бутылку, налил в нее бензина, сыпанул марганцовки, отнес на пустырь.
Опыт удался: ровно через три недели бутылка взорвалась, и на пустыре вспыхнул пожар.
Дальше все было просто: бутылку с бензином и марганцовкой Прошка подложил под сруб старухиной дачки, и та в положенный срок сгорела.
Претензий, само собой, к нему не было и не могло быть никаких. Никто не видел его в тот день возле старухиной дачки, да к тому же у него было алиби: не пожалел денег, весь день высидел в ресторане.
Но вот русский человек! Мало ему простой мести. Мало того, что сгорела дачка. Надо, чтобы старуха еще от ярости покорчилась на его глазах.
Короче, отправился Прошка к старухе и прямо с ходу: так и так, мол, поняла теперь, как надувать честного человека? Где твоя дача? Сгорела? А кто сжег? Я.
Старуха, как он и ожидал, не поверила, и тогда он неторопливо, со всеми подробностями рассказал, как спалил дачку.
И все было бы хорошо – закрыто дело, да, на его беду, в соседней комнате (тут он опять дал осечку) сидели две старухиных приятельницы, и вот их-то старуха и выставила свидетелями на суде.
Прошке дали условно два года исправительно-трудовых работ да еще обязали выплатить старухе пять тысяч рублей.
1975
Олешина изба
1
В лес мы выехали рано, в густом белом тумане, и новой дороги-лежневки, по которой гоняют тяжелые лесовозы, не видели.
Зато сейчас, освещенная вечерним солнцем, она была как на ладони. На пять, на десять километров летят вперед деревянные рельсы, сверкающей стрелой вонзаются в голубое небо на горизонте.
А по сторонам… А по сторонам война прошла. Бессчетные пни-надолбы, ежи-коряги, взрытая, вздыбленная земля, искромсанные, измочаленные ели и березы – вповалку, крест-накрест, как, скажи, поверженные в бою солдаты…
– Вот так строят дорогу-то в тайге, – назидательно заговорил молодой инженер Промойников, вместе со мной всматриваясь в страшный хаос вдоль лежневки, – каждый километр сражение. – И вслед за тем начал сыпать цифрами как из мешка. Все знал назубок: где сколько уложено плах, сколько кубометров вынуто грунта, сколько забито свай.
В автобусе было весело, шумно: молодежь ехала! Целый день валили ельник, целый день по пояс в болоте бродили, а только сели в автобус – и забыли про всякую усталь. Дремала одна лишь Капа-повариха. Она была уж немолода, да и трудно было ей вклиниться в разговор: на высокой волне перекатывался, а часто и без всяких слов, просто на одних выкриках да смехе.
Промойников, когда мы вылетели из угрюмого сыро-лесья на сосновые просторы – ах, сладкий ветер загулял по автобусу! – принялся было рассказывать про истоки стройки (в леспромхозе гордились дорогой!), но тут шофер вдруг звонко и дробно засигналил, круто остановил автобус и весело крикнул:
– Олешина изба! Перекур десять минут.
Пассажиры с криком, с гиканьем сыпанули вон.
– Давай и мы сойдем, – предложил, улыбаясь, Промойников. – Как же это быть в наших краях – и на Олешину избу не взглянуть.
Место вокруг было сухое, красивое. Кудрявые, пружинистые заросли пахучего можжевельника, розовый иван-чай в рост человека, сосны, старые, разлапистые, словно стадо разбредшихся мамонтов по беломошнику… А где же изба?
– А изба тута, – шутливо и явно дурачась, сказал Промойников.
– Да, да! Найдите-ка избу! – Нас окружили парни, девушки. Сам Пава Хаймусов, эдакий добродушный голубоглазый медведь, в бригаде которого (знаменитой, гремевшей на всю область!) я провел целый день, подошел к нам. С улыбкой – во всю ряху.
Я подумал, разыгрывают меня, ибо не то что избы, самого захудалого сараишка не было вокруг, но тут Промойников сжалился надо мной:
– Вот она, Олешина изба. – И указал на самую высокую сосну, горделиво маячившую на дальнем бугре.
Я вгляделся. Что-то вроде помоста, похожего на охотничий лабаз, бело отсвечивает в сучьях макушки, от помоста вниз вдоль ствола остатки какой-то веревочной лесенки…
– Изба, изба, – заверил меня Промойников. – Человек жил. Олеша Рязанский.
Пава Хаймусов с восхищением и даже с завистью, как мне показалось, сказал:
– Во какие люди были у нас, товарищ писатель! Вместях с облаком да с птицей парили. Вот бы роман написать.
– Не, лучше кино, – поправил его чернявый длинноволосый парень.
– А что, можно и кино, – охотно согласился с ним Пава. – Тут, бывало, два ворона ране жили. Завсегда, когда едешь, по сторонам этой сосны сидят. Как, скажи, все равно на страже.
– Бывало, рабочие в эту делянку утром едут, – раздался еще один восторженный голос, – а он, Олеша-то, только просыпается, только облака с себя сгоняет…
– Кто, кто просыпается?
К нам подлетела Капа-повариха. Вмиг всех растолкала, разметала, парню говорившему кляп с ходу:
– Не плети! Просыпается… Да когда люди-то на работу едут, он уж наробился. Пять норм давал але боле – когда ему было спать-то?
– Да уж когда-то спал.
– Помолчи, коли ничего не знаешь. Когда Олеша-то жил? Ты ведь о ту пору у мамы в брюхе играл, нет, а то же про Олешу речи говорить.
Сконфуженный, поднятый на смех парень рта больше не раскрывал. Да и остальные не перебивали Капу. Зубов нету, всего два клыка спереди, а не переговорить. За обедом в делянке я попытался было вызвать на разговор рабочих – ничего не вышло. Всех под себя подмяла.
– У-y, Олеша-то тут расправлялся с пеньями да с кокорами[5]5
Кокоры – коряги, выворотки.
[Закрыть], – затараторила снова Капа. – Как леший! Люди машиной, бульдозером – нема дураков жилы рвать, а он – ломом, слегой. «Олеша, не надорвись! Олеша, побереги себя!» Похохатывает только: «У меня застой в крови делается на машинке-то! Я чаду карасинного не люблю!» Один, один пять заданьев вымахивал. А получка-то придет! Денег-то получает! Карманы рвет. В магазин зашел: «Ну-ко мне ящичек вина».
– Ящичек?!
– Вот это аппетит!
– А чего! Што бутылками-то покупать – только ноги наминать. Ему бутылка-то как малому ребенку соска. Видала, как выпивал. Винтом бутылку раскрутит, потом другую, третью, в себя выльет как в ведро, да и пошел. Рюмку ставь на голову – не всколыбается. Как по струночке ходил.
– А говорят, с вина сгорел…
– Кто сгорел? Олеша-то сгорел? Сам-то ты не сгори! Та, курва черноглазая, сгубила. Ксаночка с Украины…
С лежневки уже в который раз доносились нетерпеливые позывные – кончился перекур, и Промойников, видимо не без влияния Капиных россказней, закричал не своим голосом:
– По коням!
В автобусе нас поджидал уже новый пассажир – плешивый, с рыжей бороденкой старик, сторож склада с горючим, который находился где-то тут поблизости, в старом песчаном карьере. Едва расселись как он заговорил:
– Ты, Капа, не курсиводом ноне?
– С чего? – удивленно округлила глаза Капа.
Старик хохотнул:
– А я думал, свистишь про Олешу, должность новую дали.
На старика обрушилось со всех сторон: заткнись, мол! Не порти песню.
– У нас так, – сказал мне на ухо Промойников, – Олешу не тронь. – И кивнул эдак небрежно Капе: – Давай, Капитолина, повествуй.
Капа поломалась самую малость. Свыше всяких сил было для нее молчать. А кроме того, с этой Ксаночкой, «курвой черноглазой», о которой она начала рассказывать еще в лесу, у нее наверняка были какие-то личные счеты.
– Помню, как к нам заявилась, – брезгливо сморщила она свое худое носатое лицо. – Приехала за длинным рублем, думала, тут денег-то, как щепы, – лопатой загребай. А увидела, что надо в лесу мерзнуть да до пояса в снегу бродить, она и запоглядывала по сторонам: кому бы на шею сесть. А тут он, Олеша. Денег мешок, и сам простота. Вот она и давай орбиты вокруг его делать.
– Девка исправна была. Одни глаза чего стоят… – Это опять сторож подал голос.
– Чего исправного-то? Глаза… Да глаза-ти эти, я не знаю, как головешки черные. – У самой Капы глаза были пронзительно-светлые, с бутылочным отливом. – Да этими глазами-то, ежели хочешь знать, она его и съела. Все как из погреба темного выглядывает. Уж не скажешь, что у ей на уме… Ну вот, добилась своего: перетащила к себе Олешу. Не надо больше в лес ездить. Сиди у окошечка до пощелкивай орешки. По ей такая работка. А Олеша какой месяц пожил в ейном раю, да дай бог ноги. Шагу ведь не ступи – за каждым поворотом глаз. Ни выпить, ни с товарищами пройтись. Вечером она его у машины ждет. Прямо из кузова да под белы руки. Как рестанта, под конвоем домой повела. А уж насчет денег и не говори – все до копейки отберет. На курево не оставит. Ну вот, Олеша терпел-терпел да и сбежал. Опять в общежитие ушел. А потом и в лес, на сосны.
– Как на сосны?
– Дак избу-то разве не видел? Чего ему на дереве-то жить, кабы на земле можно? Из-за Ксаночки распрекрасной. Разве от ей в общежитии укроешься? Она в партком, в рабочком, к директору: вернуть! Не имеешь права, раз со мной дело поимел.
Опять встрял старик:
– Ну ты, Капа, и брехать. Да он эту избу-то знаешь когда построил? Когда пни корчевал. Чтобы передох от комара иметь…
– Не плети! Кто это от комара на дереве передох ищет? Все бы лазили. Ксаночка, черные очи, его довела. Говорю, все ходы и выходы знала. Может, еще до Олеши не одного вокруг пальца обвела. Вот он пометался-пометался, туды-сюды кинется: в общежитие, на фатеру к товарищу – все перехват, везде достигала. «А ну-ка, достань меня на сосне!»
– Догадался-таки! – Пава Хаймусов радостно пробасил.
Капа хмыкнула:
– Догадаешься – жить захочешь. Ну все равно она и в лес тропку проторила. Прибежит это к сосне, заблеет, как коза: «Олеша, пусти меня к себе…» А Олеша наверху только хохочет: «На кой ты мне сдалась!» А то опять закричит оттуда, как ворон: «Лезь ко мне на небеси, коли жить без меня не можешь!..»
– Прямо как в былине! – сказал Промойников. – Ей-богу!
За окнами, красными от вечернего солнца, закачалась окраина поселка: знакомая кузница с высокой железной трубой, механические мастерские, первые жилые дома… Потом, откуда ни возьмись, огромный порожний тяжеловоз навстречу, и сразу затемнение – пылью, гарью накрыло наш автобус.
Меня не на шутку заинтересовал Олеша, и в тот же вечер я решил поговорить со старожилами. С теми, кто знал его лично.
2
В наше время на глубинке в большом ходу словечко «образцовый». Образцовая квартира, образцовый дом, образцовый поселок…
Так вот, Семена Михайловича Ковригина я назвал бы образцовым пенсионером. Здоровья отменного, малинового, ни тебе жира лишнего, ни тебе худобы стариковской; вина не пьет, не курит, активист-общественник, и труд – основа. Я застал его за уборкой зеленого дворика, который и без того был расчищен и расчесан – травка к травке.
Семен Михайлович, человек в районе известный, привык к вниманию и почестям, и, когда я сказал, что вот я, писатель, интересуюсь Олешей Рязанским, он нисколько не удивился, а спокойным и деловым тоном спросил, какой орган я представляю и как собираюсь освещать данный вопрос.
– Да пока еще не знаю как, – чистосердечно признался я. – Просто по-человечески интересуюсь.
Семен Михайлович явно не ожидал от представителя советской прессы такой несерьезности, и дело, как говорится, взял в свои руки с первой минуты.
– Ну прежде всего, – заговорил он наставительно, – с этим мифом насчет Титкина надо кончать. – Он так и выразился: «с мифом».
– Простите, но меня интересует не Титкин, а Олеша Рязанский.
– А никакого Олеши Рязанского у нас и не было. Олеша Титкин был.
– Как Титкин? – Я и представить себе не мог, чтобы у человека, о котором я столько наслышался сегодня, была такая дурацкая фамилия.
– А вот Титкин. У меня на участке работал – я прорабом был. А это уж после его под Олешу-то Рязанского раскрасили. – Семен Михайлович нахмурился, махнул рукой. – Все у нас через пень-колоду. Настоящих организаторов производства да стахановцев не помним, а пьяницу да хулигана подняли. – Он помолчал и еще более определенно сказал: – Недоработка общественных организаций. Я тут весной ставил вопрос на парткоме, когда меры насчет пьянства вырабатывали. Вырвать, говорю, надо с корнем этот культ Титкина, собрания среди молодежи провести, а то все наши разговоры – пьянству бой – так разговорами и останутся.
Я наконец собрался с мыслями и, защищая Олешу, сказал, что у некоторых старожилов поселка несколько иное мнение об этом человеке.
– У каких это у некоторых? – строго вопросил Семен Михайлович. – A-а, дак это Капочка вас просветила! Когда из лесу ехали. Ну это она может – хлебом не корми, а дай языком почесать. У нее и отец, бывало, сказками кормился. Все в лес с топорами да с пилами, а он налегке. Евонно дело сказки да побаски по вечерам рассказывать. Первый скоморох по нашим местам был. А Капка эта… Черпаком бы своим лучше работала, а то ведь ейна еда поперек горла. Голодная собака и та подумает, прежде чем ейну котлету в рот взять.
Относительно Капиных обедов Семен Михайлович, пожалуй, был прав, я сам убедился в этом, но я снова возразил Ковригину. Я сказал, что об Олеше Рязанском (я упорно называл его так) есть и другие суждения.
– Например? – опять тоном судьи спросил Ковригин.
– Например, главного инженера Промойникова.
– Валерия Логиновича? По части производственной характеристики воздержусь, поскольку сам, хоть и с техникумом, семь лет инженерил. А в кадровом вопросе товарищ Промойников хромает – на это ему и на парткоме указывали, и в положительном плане я бы характеризовать его не советовал.
– Ну хорошо, хорошо, – начал я уже горячиться. – Промойникова мы покамест оставим в покое. А что же такое Олеша? Вот вы знали его, под началом у вас работал… Пять норм, говорят, давал…
– Давал, – подтвердил Семен Михайлович.
– Значит, производственник что надо?
– Производственные показатели у него были. А моральные? Моральные – минус. А раз моральные не на высоте, – заключил Семен Михайлович, – то и на производственных отражается. – И далее с присущей ему обстоятельностью, с загибом пальцев стал перечислять Олешины грехи: пьяные кутежи, в которые нередко втягивалось все общежитие, скандалы в семье, безобразные выходки в отношении как своих товарищей, так и лиц руководящего состава (выражение Ковригина)…
И я не сомневался: все правильно; все это наверняка водилось за Олешей, но почему-то мне больше не хотелось слушать Семена Михайловича, и, когда он, извинившись, вдруг засобирался в дом, чтобы принять лекарство – время подошло, – я с радостью с ним распрощался.
3
Сколько за последние двадцать-тридцать лет выросло лесных поселков на Севере! Не пересчитать. Но везде одно и то же: окрест, куда ни глянешь, лес синей стеной, а сам поселок – пустыня песчаная: под корень, до единого деревца вырубают сосну и ель, когда начинают возводить дома.
Ропша, к сожалению, не исключение. И когда я вышел за ворота чуть ли не единственного зеленого, благоустроенного дворика, мне показалось, будто я в раскаленное пекло попал – таким жаром дохнула на меня вечерняя улица.
Но я ожил в этом пекле. Я снова задышал полной грудью. И все мне было занятно и любо в этот вечерний час: и яростно наигрывавшая где-то на окраине гармошка, и звучное хлопанье волейбольного мяча, и бездомные, грязные, еще не вылинявшие собаки, валявшиеся возле мостков, по которым я шел. И я шел беспечно, без единой мысли в голове, и так бы, наверное, прошел весь поселок, да меня вдруг окликнули:
– Куда правишь? Поворачивай на перекур!
Я повернул голову на голос – и вот картина: улыбающийся, высветленный вечерним солнцем старик на низеньком крылечке. Нога на ногу, во рту папироска, и дым голубыми лентами. Как из пароходной трубы.
Я не стал дожидаться вторичного приглашения – люблю людей, которым жизнь в радость!
Липат Васильевич, как он сам сказал, наблюдал за чудом природы – за солнцем, которое в это время садилось в пылающий сосняк за поселком.
– Спиримент делаю, – уже более конкретно пояснил он. – Бывает, нет у него стыковка с домом Петруши Лапши. – И вслед за тем старик, как бы приобщая меня к своему занятию, вытянул палец: туда, мол, смотри. Там дом.
– Чего опять выдумываешь? Какой еще спиримент? – Из сеней, громыхая ведрами, вышла старуха, высокая, полная, с миловидным лицом.
– Эка ты баба, – поморщился Липат Васильевич. – Сказано тебе, береги нервные клетки. Не восстанавливаются.
– Не заговаривай, не заговаривай зубы. Лук поливать надо. Небось сам-то кажинный день ешь-пьешь.
Липат Васильевич вздохнул:
– А беда с этим луком. Говорят, у нас наука крепкая. Чего там ученые думают? Взяли да спарили бы этот лук… ну хоть бы с сосной… – Старик захлопал глазами: сам не ожидал такого поворота в своей голове.
– Вот-вот, поливать не надо. А сосну-то грызть будешь?
– Дак, ты думаешь, с какой сосной-то? С деревом? Которое на дрова рубим?
Липат Васильевич глянул туда-сюда, быстрехонько вскочил, вырвал у хлева, напротив, полузасохшую хвощинку – благо там этого добра хватало, – поднес ее к глазам жены:
– Вот с какой сосной-то! Поняла? А ты по своей бабьей дурости хватила… Еще возьми не то телеграфный столб…
Надо полагать, наглядность, с которой разъяснял свою идею Липат Васильевич, сделала свое дело. Во всяком случае, старуха уже без прежней категоричности сказала:
– Плети.
– Да чего плети-то? Люди на Луну забрались, а тут эка невидаль… Мичурина нету, – вдруг озабоченно покачал головой Липат Васильевич, – а то бы он, мужик-то, давно уж курс дал. Ведь это что делается в данный вечерний момент, дак и сказать нельзя. Вся Россия бренчит ведрами на огородах. Как, скажи, в бывалошные времена, при царе Горохе… Ну да ничего, справятся. Новую породу скота потруднее выводить было.
Старуха пытливо посмотрела на старика и недоверчиво спросила:
– Это какую еще новую?
– Молочно-медвежью. Медведя с коровой случили. Чтобы, значит, зимой не кормить, а то сама знаешь: все кормов нету…
– Тьфу, лешак старый! – рассердилась старуха. – Я стою, уши развесила… Кабыть, от его, враля, когда путное слово услыхаешь! – И она, подхватив ведра, пошла на огород.
Довольнехонький Липат Васильевич проводил ее взглядом до калитки на задах, а потом со вздохом показал на закат, на алую шиферную крышу, за которой скрылось солнце:
– А спиримент у меня опять не вышел. Ну да ничего, в другой раз подкараулим. Рассказывай. – И на меня уставились размытые временем, но такие живые, любознательные глазки. – Говори, что на свете деется. Я все тут приемничек маленький крутил – зять весной в отпуску был, оставил, – а теперь батарейки сели – на послушном корму живу, кто чего скажет… Да ты, может, чаю хочешь? – вдруг одумался старик. – У меня моментом это. С чаю надо начинать-то. С угощенья. Так, бывало, гостей на Руси встречали. Сперва напой, накорми, в постель уложи, а потом выспрашивай.
Я от чая отказался и разговор перевел на Олешу.
– Олеша? Был ли у нас Олеша? – Старик оторопело посмотрел на меня. – Да ты спросил бы еще, Сэсэрэ у нас але Америка.
– По-разному говорят, – уклончиво сказал я.
– Кто говорит? А-а! – вдруг догадался старик и остервенело сплюнул. – Никого-то слушаешь. Ковригина! Да его бы воля, он не то что Олешу, солнышко бы прикрыл. Больно ярко светит.
– А Олеша светил?
– Ну что ты! Вот из того же косья, из того же мяса, да? Естество природы. А радости-то, веселья сколько вокруг его! Бывало, хоть то же пеньё корчевать… Да кто оно рад надрываться, в болоте целый день ползать. А ведь с ним-то, с Олешей, – праздник. И чем кокора страшнее да толще, тем ему лучше. Задора больше. А сосну, ель свалим! Мы втроем да впятером – всем гамозом тащим. А он – один. «Мне бы, ребята, только за дерево взяться да чтобы под ногами твердь была». Как Микула Селянинович…
– Здоровый был?
– Здоровый. Паву Хаймусова знаешь? Ну дак вот, капля в каплю. Только ростику вроде как поменьше был. Да нет, – пренебрежительно махнул рукой Липат Васильевич, – чего я говорю. Нашел что сравнивать – телеграфный столб с мешком картошки! Пава… Чего Пава? Лес-от каждый дурак умеет мять. А ты жизнь проживи с забавой. Людям оставь что вспомнить. А ведь Олеша-то!.. Бывало, дело весной, к Первому маю подходит. Вина нету – все за зиму прикончили. А разве мы не люди – с сухим горлом в праздник? «А давай, ребята, за моря-окияны». И верно, что за моря-окияны. Все разлилось – реки, ручьи, болото. До району двадцать пять верст – лучше и не думай. Все равно проберется. Ничего не удержит. За каку реку на бревне, за каку вплавь…
– Вот из-за вина-то он, говорят, и погиб, – заметил я.
– Кто, Олеша-то из-за вина? Да слушай ты – наговорят. Из-за вина… Ксана Григорьевна его подкузьмила, с ней у парня-то лады не получились.
В эту минуту на задах появилась старуха, и Липат Васильевич, прицокивая, прищелкивая языком, запел, как тетерев на токовище:
– Ну, баба, ты как аленький цветочек у меня, как маргаритка прекрасная! А еще не хотела на вечерний моциён…
– Сиди! – Старуха издали погрозила ему кулаком, но к нам подошла довольная, умиротворенная. – Чего опять заливаешь? Как у него, не знаю, и язык-то не заболит – с утра до ночи молотит.
– А есть, есть, баба, маленькая натура в языке, это ты верно подметила. Ну только не кончено заседанье, не вся истина выяснена…
– Истина от тебя, – рассмеялась старуха. – Истина-то тебя, как чуму, обходит стороной.
– А вот и не угадала, Марья Тихоновна! Об Олеше толкуем.
– Это об том пьянице? – удивилась старуха. – Ну дак вам об нем ночь толковать не перетолковать.
– Да пошто ты так-то, Марья Тихоновна? Ты ведь у меня золото, а люди подумают – ржавчина…
Шутку старуха, однако, не приняла. Встала, подхватила полнехонькие ведра, с которыми вышла с огорода, прошла в сени. Липат Васильевич все в том же скоморошьем духе крикнул ей вдогонку:
– Так-так, баба! Ставь самовар, а то мы с тобой как нехристи – заморили гостя.
Я опять стал было отказываться от чая, но старик меня успокоил:
– Ладно, насилу за стол не посадим. Я сам весь, как летом в засуху ручей, пересох. А насчет Олеши, – заговорил он без всякого напоминания с моей стороны, – вранье. Когда нам было пить-то? Заданье в те поры – сам знаешь! Одним топором да «лучком» кубиков больше давали, чем теперека веема тракторами да техникой. Раны войны залечивали… Ну конечное дело, когда доберемся – дадим копоти. А Олеша, он Олеша и есть: во всем первый. Денег наполучает – охапкой несет. Много зарабатывал – пять норм выгонял. Да и получки-то у нас тогда раз в три мсяца были – все денег в банке нету. Ну и куда девать такие деньжища? Теперека, к примеру, – телевизер, машину куплю, так? А тогда что? А, давай вино! Ящики накупит, штабеля в общежитии наставит. Ну и начальству не по шерсти: график срывается. Да! Кабы он, к примеру, один за это вино сел – ладно. А то ведь он конпонейский. Я гуляю – и вся бригада гуляй, все общежитие. Простяга человек! Ничего не жалко. Последнюю рубаху с себя снимет.
Вот его и начали прижимать: «Кончай, Олексей». Раз сказали, два сказали, а на третий с милицией: «Выметайся из общежития!» – «Кто выметайся? Я? Да плевать я хотел на ваше общежитие! Да я себе такое общежитие отгрохаю, какого белый свет не видал». Ну вгорячах-то да спьяна-то и махнул в лес – залез на сосну…
– Так все-таки с пьянки все началось? – опять перебил я старика, ибо не сомневался, что вместе с Олешей сейчас же залезет на сосну и он сам, а раз залезет – прощай трезвый разговор.
– Да с чего! – невольно отмахнулся Липат Васильевич. – С пьянки, с пьянки. Все у них с пьянки. Ясное дело, что не тверезый же полез на дерево, да это так, я думаю, для куражу больше, а главная-то у него несработка с начальством по другой линии вышла. С бензином парень-то общего языка не нашел.
– С бензином?
– Ну! После войны все хребтиной да топором – так? А тут – раз в наши леса трактор. «За руль, ребята!» – команда. А за рулем больно твоя сила нужна? Видно за рулем твою силу? Вон он, Олеша-то, и зашалил. Обида. Привык во всем первым, на самом юру, а тут какая-то сопля, оттого что руль в ту, в другую сторону поворачивает, – на Доску почета. С этого, с этого Олеша пошел под откос.
– А Ксана Григорьевна?
– Чего Ксана Григорьевна? – искренне удивился старик. – А, это насчет неладов-то у них. Были, были нелады. Да ерунда! С коих это пор курица орла заставила кудахтать? Ты ежели насчет этого бабьего вопроса интересуешься, дак пойди ко Климентьевне. К старухе, у которой она жила. Та все тебе как есть распишет.
– А не поздно сейчас?
– Это, ты думаешь, она спит? Да с чего? У ей давленье в крови, она только ночь-то и жить начинает. Козешку держит – разве ей до спанья? А то скажи, ежели что – от Липата направленье имею, живо откроет. Сродственница мне. Ну только я тебе так скажу: лучше меня тебе никто про Олешу не скажет. Он ведь, бывало, мимо идет, завсегда свист подаст. А в лесу-то, когда на свою сосну заберется! Как соловей-разбойник засвищет… Прямо мурашки по коже, ей-богу…
Хорошо было сидеть с Липатом Васильевичем. Я мог до утра слушать его игривое слово. Но хотелось послушать и других, близко знавших Олешу.
– Ну раз так, – неохотно согласился со мной старик, – иди. Азимут известный: все прямо, прямо по мосткам, до самой закрайки – как раз в хоромы Климентьевны упрешься.
4
Подворье Климентьевны мог назвать хоромами только такой игрун-говорун, как Липат Васильевич.
Все шли дома как дома – одноэтажные, двухэтажные, индивидуальные, коммунальные, щитовые, из бруса – и вдруг избушка на курьих ножках, лужок зеленый вокруг.
Откуда? Из какой сказки залетела сюда?
Все оказалось просто: избушка уцелела от старой деревни, на месте которой вырос поселок. Жители Ропши без всякого сожаления расстались со своими нескладными, обветшавшими за войну постройками, а Климентьевна, одинокая престарелая старуха, – что могла? Вот и торчит по сей день допотопная лачуга на окраине современного поселка.
Белая ночь, уже подрумяненная утренней зарей, застыла над кособокой избенкой, а во дворе, кое-как прикрытом жердяной изгородью, пощипывала травку белая коза. Колодезный журавль, приподняв старую голову, невесело смотрел на меня из-за ветхой тесовой крыши, густо поросшей зеленым мхом…
Климентьевна – точно сказал Липат Васильевич – не спала. Она сидела на утлом крылечке и вязала осиновые веники. Для козы.
Ко мне старуха поначалу отнеслась недоверчиво, да и немудрено: кто из путевых людей ходит в гости по ночам? Я сослался на Липата Васильевича – тоже не очень помогло. Но стоило мне упомянуть имя Ксении Григорьевны – запоры передо мной пали.
– Передохните не то со старухой. В ногах правды нет. – И старой, задеревенелой рукой разгребла для меня место на крыльце, напротив себя. – А откуль вы Ксану-то Григорьевну знаете? – осторожно начала выведывать старуха. И при этом еще и глазами старыми из-под очков, сколько могла, прощупку делала.
Я не стал крутить. Прямо, без всяких обиняков сказал, что собираюсь написать историю здешнего леспромхоза и вот интересуюсь Олешей, о котором тут, в поселке, полно всяких былей и небылиц.
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- Telegram
- Viber
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?