Текст книги "Родом из шестидесятых"

Наверно, ее школьные подруги знают всю подноготную о ее любви и отношениях с тем парнем (или матерым мужиком?). Но я никогда не смог бы заговорить с ними об этом.

Я страдал оттого, что так устроена жизнь – делает больно, когда на невинность обрушивается грубее колесо реальности.

Почему так? Я пришел к мысли, что любовь и секс не зависят от отдельного человека, это что-то в природе, движущее мироздание. Всемирное движущее начало. Человек, все живое только используют этот инструмент для своего продления. И воспринимает как трагедию, когда возникает какой-то дефект в этом инструменте.

Вспомнил стихотворение:

Да мыслимо ли исправлять миры?

Какая мука у звезды сверхновой,

Когда поля вопят, летя во взрыв,

Чтоб стихнуть в бездне пылью одинокой?

Вскоре мы узнали, что Катя беременна. И уйти я точно уже не мог.

***

Пришла телеграмма от моей мамы: «Встречай».

Я позвонил. Услышал отца. С мимикрией забитого человечка, он порывался говорить на "вы": "Живем, хлеб жуем, манку посеял – собирать некому". Взял у него трубку брат Витя: "Приезжай, походим. Я кандидат в мастера по штанге, начальник БРИЗа. Встречай маму".

Наговорил на 11 рублей.

Не видел ее десять лет. Правда, они писали письма. Мама – простые и чистые, с перечислениями дел, заработков, малограмотные, но удивительно «материнские». Милы были ее фразы, и мы похохатывали. В письмах же отца – сплошное выпендривание, с концовкой: «Целую много раз, еще бы раз, да далеко от вас».

В аэропорту маялся у панорамного окна-стены, глядя на прилетающие самолеты.

Взлетел самолет справа, сигарой вошел в воду дали, оставляя тающий дымок. Смотрел на просторы аэродрома, под самолетами возню машин и людей в высоких фуражках с крылышками вразлет, с озабоченным видом, не глядящих на нас. Вспоминал детство, и хотелось плакать.

Рядом стоял старик, попахивающий водкой:

– Гляди, как щука в воду – ушел. А? Я сюда из Домодедова езжу. Пива выпить, погулять. Тут в детстве грибы собирал. Лес был рядом, а теперь – эвон, у горизонта. Выкорчевали. Да-а, миллионы пошли сюда.

Ночь. На открытой площадке до горизонта – цепочки синих и красных огоньков. Рев самолетов нарастает до невозможной громкости.

Я хотел спрятаться – так она похожа на нашу толстую соседку тетку Ленку, мелко завитая, со слегка раскосыми глазами. Ее товарки из рейса бесцветные, одна с ярко накрашенными губами запричитала:

– Ой, худой же ты, у матери твоей, как увидела, аж сердце екнуло.

Мама поставила чемоданы.

– А ты похож на отца – до чего худой. Отец послал проверить, как живешь. В случае чего, всех разнесет у вас, сказал.

Я взял ее чемоданы, неподъемные.

– Это вы все – на себе? – стало больно за нее.

– Рыбка копченая для вас, гостинцы.

По дороге она рассказывала об отце, о брате Витьке. Он строится, купил две тонны цементу, десять тыщ штук кирпича. Только стен нет. А как же! Хочет своим домом зажить, ни от кого не зависеть. Мы тоже хотим ближе к вам поселиться, где-нибудь в селе с речкой. Отец хочет на север завербоваться, чтобы пенсия была больше, да я против: ну его! На наш век хватит. Сейчас на деньги не смотрим. Купили по пальту, китайскому, все прочее. Правда, едим мало, не хочется. Ни мяса, ни рыбы. Старость, наверно. Пьем, правда, много, воды.

Доперлись с чемоданами до дому. Катя оглядывала мою мать с огромным любопытством.

Потом сидели, ели мамину красную рыбу, и вспоминали, до сумерек. Как на Дальнем Востоке жили, как горбушу таскали из моря, и сельдь – косяком шла и военные ловили, и про соседей, что нашу горбушу на стене сушеную забрали.

– Ой, рыбы было, и корюшки всякой!

И про черненького поросенка Малютку, что с кошкой играл, и просился всегда только наружу. И про учительницу Орлову, что меня любила, жаль, что не взрослый, вышла бы замуж (я, помню, во втором классе ее любил, как женщину – она мне снилась, почему-то в крови). И о пионерлагере в Нельме, как я на катере плыл, хвастался, а сам побелел в открытом море, и как с дружком моим дрались: «У, пош рыжий!» «А ты клыкаштый!»…

Вспоминала, как переезжали в городок Совгавань, плыли на катере, бабушка с горшком в воду упала, ее вытащили баграми – она держит воду во рту, глаза выпученные. Потом она: «Вода-то солоная». Она всех вынянчила. "Правда, я все делала по дому. Она и не знала, что такое полы мыть. Я с детства полы мыла".

Она говорила ровным голосом.

– Да-а, молодые были глупые – уехали в Сибирь, в Канске лучше всех жили, а потом уехали, в голод, на Кавказ, яблочек захотелось. Свету бы, сестру твою, не потеряли. Отец ее любил очень. У нее же корь была, а простудили – оглохла совсем. А врачи от скарлатины лечили. Воспаление легких с двух сторон. Он чуть не убил врачей, все прогоняли его, а он возвращался. Да, если бы сейчас, вылечили бы, осталась бы жива-здорова.

Мне виделась моя сестричка, в печальном тумане.

– Отец много крови попортил. Не было никакого контроля – избаловался. Бабник был страсть. На Кавказе – ели черемшу. Я орешков чинарей насбирала – послала его в Орджоникидзе продавать. А он пустой пришел: «Купил мешок картошки, хлеба, того-то, а меня с машины сбросили». Я ему: «Ах ты! Врешь все, где деньги дел?» Даа… А потом в Хадыжах спутался с кем-то. мне твой брат Витя все рассказал. Я завербовалась, хотела уехать, вас забрать. А он сдрейфил и – вымаливать прощения. Ну, в конце концов, плюнула – куда я с детьми? Все хотела разводиться, а сейчас незачем. Теперь он изменился – часто плачет, вспоминает старое, свои несправедливости. Меня теперь боится. Не люблю я, когда выпивший приходит – ты чего, говорю, отойди. А он: «Я ж ничего, не дерусь, мамка, не серчай».

Катя торжествующе смотрела на меня. Я вспоминал, как отец порол меня, зажав голову между ногами, и его ласковые руки убийцы.

– Да, хвастун он порядочный. Страсть любит объяснять, поучать – хлебом не корми. А ты отца страшился. Конечно, когда здоровый дядька бросается на маленького. А он еще смеется, старикан.

Мы с Катей уложили ее спать. Она уснула.

Катя смотрела на меня по-новому, загадочно. Наверно, я предстал перед ней в истинном свете.

У меня ушло видение соседки тетки Ленки, и саднила какая-то глубочайшая грусть. Катя вздохнула.

– А у нее глаза умные.

Я вспоминал детство. Оно виделось мне как шаткий висячий мостик, опасно качающийся над багровой бездной, по которому шел в восторженном ужасе (видимо, это было во время переездов). Начало жизни в первозданном краю, в поселке Гроссевичи (назван по имени первопроходца).

Первое воспоминание: яблоня с маленькими красными "райскими" яблочками, кто-то хромой и страшный с железной ногой. Поле, восход, изморось до горизонта, а там за ним – какая-то первозданная, античная страна (а ведь тогда ничего не знал о древнем мире).

И сказочное путешествие – наш переезд в приморский городок Совгвань. Любимый город можешь спать спокойно… Вспоминаю что-то родное – город детства. Сказочный город с сияющим заливом полукругом, сырая пристань, рыба "упырь", прибитая к берегу, и рыбак бил водяную змею о плиты.

Помню себя под столом, и кружится черная пластинка: "Вставай, страна огромная…" Игра в войну, в кочках и какой-то пахучей траве, когда припадал за ними, захватывало дух.

Первое чтение книги "Чук и Гек", которую читал "по буквам". Помню пожелтевшие страницы про какого-то Левина в усадьбе. И книгу "История гражданской войны", там солдат с протянутым огромным кулаком и жгучими глазами. И еще – книгу про отечественную войну, с жутким рисунком Зои в петле. И, как на конвейере, быстро рисовал цветными карандашами портреты вождей один за другим.

Голодная жизнь, мешок картошки в запасе, разговоры юркого отца, дележ хлеба, стрельба уток из мелкокалиберки, и за рекой, где бегут вверх сопки, – страшный темный лес как в детской книжке "Лес шумит" Короленко, которую читал с ужасом. И – я больной, в санках, закутан до глаз, звезды вверху, и счастье запеленутого в заботу родительскую.

В центре целый дворец, здание обкома. Около большой стенд, на котором записаны трудовые успехи колхозов, почти все имени Ленина или знаменитости, прославившейся здесь. Люди одеты по «пролетарской моде», без малейшего понятия о тонком вкусе и современной моде, которая есть в Москве и на Западе. Какие-то полушубки, моряцкие кепочки с маленькими козырьками, зимой черные пальто с красным шарфом, длинные бакенбарды, у молодого моряка —кольцо с печаткой. Газеты простодушно повторяют все, что пишут столичные. Они гораздо правее, чем центральные, и если свежесть есть, то, прежде всего, она исходит из столичных изданий. Люди тут искренно говорят банальности. Любят различные слеты, торжества.

А ведь была эпоха – "маевки" у реки, и над водой разносится: "Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля" и "Люди до-бры-е, поверьте – расстава-а-нье хуже смерти"… Молодой отец в косоворотке… Беготня по солнечно-морскому городу на фильм "Слон и веревочка", когда занозил ногу на дощатом тротуаре, и японец в толпе пленных, лошадиными зубами грызущий брошенный мной каменный пряник. Романтически неустроенная жизнь семьи, приморцев, и весь в белом Блюхер, неуязвимый японским пулям, и чердак, серая красноармейская шинель, слежавшиеся кипы дореволюционных книг, и – о чудо! буденовка, и фото отца в офицерской форме, и его друга Беляева, алкаша, израненного на фронте, вся грудь в орденах.

Уже позже – какой-то вокзал с молочными шарами люстр, переезд на Кавказ, отец захотел яблочек, в год народного разорения после войны. Я физически ощущал строки Пушкина: Кавказ подо мною…" До сих пор чую грохочущие обвалы, родниковый холодно-дымный Кавказ, хотя на самом деле ничего этого не было.

Помню, сидел на дереве, – закат, и тоскливо, не появится ли мать с мешком диких груш, орешков "чинарей" и черемши на спине. И легкомысленного отца, евшего тайком от детей, пропившего собранные матерью "чинари". Матери от него доставалось, "спутался" с кем-то, и она забирала детей и уходила – в никуда.

Помню городок Хадыженск, конфеты бабки-карги, наши детские походы куда-то, на пруд – по поверью, там бездонный омут, откуда можно не вынырнуть. И смерть сестры Светланы, которую мы восприняли так, словно она осталась где-то в стороне, существует, и всегда будет. И детдом, куда попал, убежавши от голода, и как бегали к кукурузному полю красть початки, и вкус молочных зерен, и как выгнали из детдома ребенка голого, и директор, фронтовик, завернул его в шинель, и ударил няню, выгнавшую ребенка.

Я плакал, словно вернулся домой, и можно поплакать о том, единственном, откуда ушел, и с тех пор никто не приласкал и не утешил.

Уезжая, мама сказала:

– Я испугалась, когда твою жену увидела. Поцеловала так неловко, вытянула губы. Она у тебя красивая.

Я ходил за панорамным стеклом аэропорта, пытался увидеть ее вдалеке.

Вечером ели оставленную мамой красную рыбу. Рыба была по-русски пересоленной и жесткой.

6

…Прошло несколько забитых работой и бытом лет. У нас появился ребенок, лупоглазая дочка Света, взирающая на меня всем своим маленьким существом. Сначала мне надоедали одни хлопоты вокруг нее. Но потом это ушло, хотелось спать рядом, видеть у лица ее мордочку сонную, и откинутыми, как у зверька, ручками.

От нее не отходил наш кот Баська, тоже чистое существо, обладающее той же притягательной силой любви. Чем человечек отличается от животного? Адам и Ева тоже жили в раю, как животные, без забот, инстинктами, не зная фраз, ибо мысль изреченная есть ложь. Света терзала, мяла кота, но тот терпеливо сносил пытку, видимо, зная, что она ребенок.

Я сидел в своем углу, гордо именуемом кабинетом, писал обещанную приятелям статью.

Приковыляла Светка, воззрилась на ручку, что я там пишу.

– Ты что там ручкой– дррыгаешь?

Я оттаял, словно и не было терзаний ревности.

– Давай, ты будешь одной ручкой писать, а я другой, ладно? Что мне нужно, то и буду делать, а ты – что тебе нужно, то и будешь делать.

Она бормотала.

– Здесь я напишу про Мальвину рас-скас. Вот у меня еще есть, где писать. Можно еще здесь написать, досюда и вот еще туда.

Скоро ей надоело, и она поплелась в свою комнату. Там, в центре стены, наш любимый ее портрет в маминой шали, с восторженным взглядом, отрешенно впившимся во что-то удивительное вверху. Она беседовала со своим портретом, играла с ежиком-матросом.

Света жила, как Ева в раю, где сплошь счастье любви к тебе, и можно ничего не делать, или что хочешь. Я погружался в единственный свет, в котором нет ничего беспокоящего, словно здесь достигал полного успокоения, душевного исцеления. Здесь мой рай, где отношения чисты, и нет вранья, обмана, измен, где хотел бы жить вечно.

Утром она проснулась, села на кровати.

– Уже наступило утро, мама?

– Вставай, лентяйка.

– Мама, мне плохой сон приснился.

– Какой, доченька?

– Мне снилось, что я ножками шла далеко-далеко. Как будто я одна, и ни мамы, ни папы около меня нет.

У нас с мамой на глазах появились слезы. Мама схватила ее в объятия. Засмеялась, пересиливая себя, попросила:

– А ну, засмейся.

Та выпучила глаза:

– Гы-гы-гы…

Мама повернулась ко мне:

– От тебя это. Света смеется, и десны видно.

Мама исправляла недостатки ее речи.

– Скажи: три.

– Тли.

– Надо «р» твердо произносить.

– Тры.

____

По вечерам собирались подруги. Бодрая Галка с медальным профилем, красавица Елена, вялая Валя…

Валя просила:

– Завтра, Катя, приезжай к нам. Муж просил. Ах, да, у твоего Вени день рождения! Чтобы все у тебя было хорошо.

Никакого воображения. Я им не интересен. И причем тут ее муж?

Красавица Елена подняла на меня прекрасные глаза и сказала:

– А я знала.

Вытащила из сумочки красивый галстук. Я был тронут. Катя веселым тоном:

– Ха, он мне устроит день рождения. В честь своего дня будет угощать своих теток на работе. Уже не воспитаешь.

– Неправда, – закричала грубая Галка. – Он как раз думает, что пригласит тебя в ресторан. Правда, Веня, ты так думаешь? Ведь, правда, ты собрался с ней в ресторан или театр? Во, я говорила!

Я оторвался от своих мыслей и промямлил:

– Приблизительно.

– Ха, его уже не воспитаешь, – хохотнула моя супруга.

И она права. Не думал о завтрашнем дне, что, мол, радость устрою. Сам ждал, открыв варежку, что предложат что-то. Точно, как моя дочка.

Светка кривлялась, по случаю, что много гостей. Потом била по клавишам рояля, сосредоточенно.

Все фальшиво аплодировали.

– Ты будешь пианисткой.

– Я буду Све-той!

Красавица Елена, глядя на меня, жаловалась:

– У сына ветрянка. Только корь прошла, и вот… Мама в больнице. Так и справляюсь, еще работаю на дому, ложусь в час тридцать. Осик приходит, иногда помогает.

Катя потом говорила:

– Мать ее, Сара, раньше – накричит, и тут же смеяться начнет. Мужчин любила – страсть. А теперь – противно, как под бульдозером. Придет, уставится в угол и молчит. О смерти думает. Канцерофобия.

Я наливал «штрафной» безбашенной Галке. И, глядя на красавицу Елену, развлекал "афоризмами" из актов экспертов.

____

Когда они ушли, Катя молчала. Потом:

– Ты извини, не обижайся. Я, ведь, тебя все равно люблю… Ну, зачем было острить по поводу работы? Лучше с ученым видом знатока сидеть и слушать.

Меня задело.

– Пока не распознал твое общество.

– Да, для меня много значит, я хочу видеть тебя другим, гордиться… А как ты на Лену смотрел?

Хоть какое-то доказательство, что меня ревнуют.

– Считаешь меня недостойным тебя?

– Не то. Ты слишком наивен. И твоя ревность – из глухих деревенских углов.

Катя задумчиво говорила о своем детстве. У нее с матерью были сложные отношения. Даже не в словах, а во взглядах, поведении. Для нее мать имела самый высокий авторитет. А теперь поняла – все не так. Неправильно воспитывала. А сколько не дала! Ведь могла позволить музыке доучить, ведь у меня талант был. (Правда, Светка переняла твой талант). Не захотела, не было у нее на это времени, жертвовать надо было. А сколько неверного внушила! Партийная, плакала, когда Сталин умер.

Я не мог спросить, какую часть ее жизни занимал тот, первый.

– Да, родители могут простить детей, а дети родителей – только когда те уходят.

Мне снилось, что я вошел в спальню, а там, рядом с ней, общий приятель и бабник, муж подруги Вали, любящий принародно целовать и лапать чужих жен. Я к нему не ревновал, махнул рукой, и, посмеиваясь, вышел, но вдруг вернулся. Они отпрянули. Я сорвался, нахлынуло что-то безобразное. Она испугалась, и к стене, мельком глянув сожалеющее на того, и я ослеп – что делать?

Наверно, подруги знают о ее бывшем любовнике все, – снова подумал я. Но никогда бы не смог допрашивать их.

Моя семья не могла дать то, к чему стремилась моя душа, к выходу во что-то исцеляющее.

Когда она призналась во всем, сказала всю правду, думал: зачем? Я не желал разгадывать ее тайны, как любой муж не хотел бы знать тайны близости жены с другим мужчиной. Лучше бы молчала, для всех лучше. А все-таки, через годы, понял: она была права. Уважение к ней, несмотря на то, что бесился, не менялось. Это повлияло на наши отношения, честные. Она не согнулась, ее характере не было ничего лживого.

И вдруг опаляло внутри: она до сих пор любит другого! Почему не могу уйти от нее?

Но это была не ревность. Что такое ревность? Ужасное подозрение в измене с кем-то чужим близкого человека в настоящий момент. Одни, натуры грубые, мстят возлюбленной кровью, другие решительно обрывают, навсегда.

Меня не покидало ощущение, что меня не любят, потому что любовь истрачена на другого. Зачем тогда она со мной? И зачем я с ней? Оскорбление самого интимного, чистой невинности – реальной грубой жизнью. Это было болезненно, как, наверно, насильственное лишение девственности. Потеря невинности души. Тайна моей любви – в чем-то первозданном, чистом и невинном, что мы, мужчины и женщины, теряем, рождая при этом новое первозданное и чистое, и в этом наше бессмертие. Я стал взрослым.

____

Возвращаюсь к тому времени издалека, из начала нового века, и снова становится больно, что был так глуп.

Катя недоумевала, откуда такое обособление? Не могла представить, что это может быть из-за ее прошлого с другим мужчиной, ведь это был первый неудачный опыт, за что итак поплатилась.

Она, конечно, не видела причины моей боли. Наверно, ее тоже уязвляло одно – недостаток моего внимания к ней, всегда остро чувствовала, когда я приходил поздно пьяный, неизвестно от какой бабы. Она заламывала руки в отчаянии. Ей казалось, что вышла за того, кто ее не любит. Не понимала, что во мне есть еще, как мне казалось, стремление к тому, что и у женатого Данте – к идеальной Беатриче, после смерти вознесенной в сияющие сферы.

– Ты говоришь ерунду, – сдерживал я. – Как можешь меня подозревать?

Наше взаимное притяжение как-то удовлетворяло меня. Я тогда не думал о том, что она была типичной женщиной, не могущей позволить себе других потребностей, кроме семьи, – ведь все остальное, социальное, было предопределено. Система была незыблема, и каждому отводилось свое место.

Но странная боль, вызванная тоской моей бродячей натуры, и нелюбовью ко мне, мучила меня, и наверно ее, до ясно ощущаемой возможности разрыва.

Мы с Катей спорили:

– Я тебя люблю.

– Нет, не любишь

– А вот ты меня не любишь, знаю. Любишь не меня, другого.

– Нет у меня другого, тебя люблю! Зачем ты меня мучаешь?

Она плакала тихо, голосом дочки. Видно, не могла вообразить моей мужской ревности, и что ее тело горько для меня.

Но стабильность наших отношений на этом уровне удовлетворяла нас.

Когда я уходил на работу, она спросила:

– Ты будешь сегодня вечером дома дежурить? Я ухожу с подругой в театр.

– Я всегда держу слово, – гордо сказал я. Она закатилась смехом.

– Ха-ха-ха!

И сунула мне в портфель пакет с бутербродами.

7

Меня спасало общение с другим миром – все равно с приятелями или на работе.

На работе мне подарили белую водолазку. Наверно, собрали по рублю. Выписали премию. Женщины намекнули о выпивке. Прохоровна подзуживала:

– Мы тебя любим, а ты зажиливаешь!

Молча сбегал в ГУМ.

Выпили шампанского. Я увернулся от кадровика, захотевшего приподнять за уши своими огромными лапами.

Кадровик огласил решение партбюро: всем принять участие в демонстрации первого мая.

– Не могу, – отказывался я. – Семейные обстоятельства.

Приличные люди уже не ходят на демонстрации

– Ничего не знаю, – жестко отвечал кадровик. – Партбюро постановило, пять человек правофланговые.

– Не могу, выгонят из дома.

– Надо, надо. Иначе ответишь на партбюро.

____

Утром секретарь Злобин инструктировал собравшихся.

– Значит, так. Ровно в 8, у главного входа министерства. Не опаздывать. Есть кто-нибудь больные, или желающие заболеть? Так, если чего, соответственно на партбюро будем говорить.

Он полез открывать штору. С окна, кряхтя, объяснял:

– Вы знаете, есть люди хорошие, а есть плохие. Так вот, могут пристать к шеренге. Посторонних не пускать… Вот, в основном, все ваши функции. У нас из оформления только стяги будут. Вот вы… и вы… понесете по стягу. Не, они не тяжелые. Только ручки эти алюминиевые, попачкать руки можно. Распределите людей – стяги нести по очереди. И… танцевать, там, захотят, мало ли что… А выпить, может быть, можно зайти к себе в министерстве…Запишите фамилии своих.

Правофланговый, лысоватый, с карандашом наготове, потянулся вперед.

Первого мая, под марши радио, утром вышли на Смоленскую. Морось, пронизывает неприятный ветер. Я злился, что не надел пальто.

Подошли остальные. Прохоровна в сиреневом пальто широким раструбом в низу, Лариса в черной коже, Лида в вязаном пальто, Лиля в дешевеньком пальтеце. И командированные в центр эксперты из наших филиалов в регионах.

Злобин в коричневом костюме озабоченно оглядел паству.

– А где Ирина? Говорит, болеет? Надо проверить.

Я пожалел, что не так независим, теперь приходится мерзнуть.

Всей шеренгой вошли в какой-то подъезд, правофланговый весело организовал питье и закуску. Стало теплее.

В переходе подошел нищий, весь в бороде, с парой книг.

– Ка-му ка-нижечку? О па-следствиях ку-льта!

Я нес стяг, надев белые перчатки – дала жалостливая Прохоровна. Пошли. Дунул ветер, и стяг чуть не вывернулся из моих рук. Вокруг засмеялись, я помахал белой рукой народу. Задиристо острил, проходя перед строем.

Возбужденная Прохоровна в сиреневом пальто колоколом, замерзшие Лида и Лиля. Мы шли, под руки, как купеческая семья.

Потом где-то шлепали, потеряли колонну, снова нашли…

Вышли на Красную площадь. Над толпой возвышались операторы телевидения. На мавзолее появились шапки-«пирожки» и шляпы, они издали кукольно махали ручками. Люди в «пирожках» показались обычными, как пожилые мужики в подъезде.

Страшно захотелось в туалет. Еле донес до родного министерства.

Там, в нашем управлении, большой комнате под сводами, оказались все наши демонстранты, за длинным импровизированным столом, стоя с рюмками.

Пили за "благодетеля" кадровика Злобина. Тот добродушно бормотал:

– Только чтобы все было нормально. Я за то. Вот ты, Веня, доберусь до тебя. На работу – не во время, а один раз утром пришел – хоть закусывай. Погоди, доберусь.

– Это он перед праздником, – уговаривали его. – У всех на следующий день пахнет.

– Знаем мы его… А жить, ребята, надо, как я. Пью, и никто не видел. Главное, порядок, чтоб не придрался никто. Я всю жизнь…

От него еле отделались, следящего, чтобы лишнее не пили. Выпивали, обнимались.

Подошедший шеф, тоже выпивший, впервые говорил, словно исповедуясь:

– Мне снилось, как будто ходит молчаливый живой Ленин, в наши дни. Он не умер, просто онемел, и слаб стал головой (странно, что раньше я не знал, что у него был паралич руки и ноги, и речь была затруднена. И был жалко его, и напрасная надежда, что он видит, и еще изменит многое.

Он говорил о Ленине, как много тот работал – обизвествились нервные клетки в голове, о его друге Мартынове (никто не поправил – Мартове). И несколько раз упоминал Мартынова, ставшего оппозиционером, и Ленин порвал с Мартыновым. Читал Ленина «Крах II Интернационала»: какая резкость, и что-то родное в этой речи, отчего хочется плакать. С молоком впитал, что ли?

8

Секретарь партбюро – кадровик загнал всех нас, а также командированных экспертов на лекцию в «восьмигранник» – конференц-зал министерства.

Холеный лектор из МИДа с цинизмом объективного исследователя разделывал, как мясник, где-то там, мировые процессы.

С Америкой – далеко не зайдет. Американцы не хотят потерять влияние в Азии. И к нам относятся корректнее. В посольстве раньше кричали на нас, мы – на них. А теперь: «Что-то не было у нас давно культурных связей». Но все равно ведут подрывную деятельность. В США финансируют на идеологическую борьбу около 1 млрд. в год. Около 100 подрывных радиостанций.

Большой этап совещание компартий. Растерянность Запада на отклики – почему они так дружно, и почему так громко пресса говорит о ее историческом значении?

Лектор описывал мир холодным и сварливым, в котором не было просвета в дружеское общение, не говоря уже о близости и доверии. Рубил тело мира, как рубщик мясо.

– Все увидели суть нашей политики, – сверкнул он ядовито-торжествующим взглядом. – Наш авторитет поднялся, особенно в Африке. Там 32 страны получили независимость. Англичане остервенились, но мы пригрозили им – экономически… Если бы не было Израиля, его надо было придумать. Сталин был прав, разрешив его. Это подняло наш престиж уважающих суверенитет. Арабы хотят воевать, мы против такой политики – нападения. Американцы сдерживают Израиль, им невыгодно терять вес в Африке… Во Вьетнаме все свертывается, но американцы никогда не уступят эту цепь баз, не уступят влияния в Азии, в целях защиты позиций капитализма. Никсон выбран за обещание покончить с войной во Вьетнаме, и «старый ботинок не блестит, но в нем удобно». Они центр политики переносят в Европу. А в Азии и Африке будут обычные, местные освободительные войны.

Он бодро продолжал препарировать мир.

В Азии марксизм имеет почву. Но культурная революция опорочила его, и Мао свертывает ее, тем более что достиг своих целей – насадил маоизм. Мао – еще крепкий мужик, лет 5-10 протянет. Потом будет разброд. Как показывает история – после смерти великого человека эшелоны правительств быстро меняются.

Кадровик Злобин багровел и шептал мне в ухо:

– Эшелоны правительств – это да…

– Там придут к власти молодые, ненавидящие нас, – рубил лектор.

Япония – великая держава. Закупили они патентов на 60 млрд. долларов. Вот и самая передовая, технически. Нам надо учиться у них. Все ляпы делаем, даже патенты боимся закупать.

Испания не такая уж фашистская страна. Там и компартия, и либеральное движение. Мы хотим установить дипломатические связи, но старушка (Долорес Ибаррури) не хочет.

Поляков мы защитили, но они что-то бузят. Это потому, что их захватили немцы, а мы освободили. Нет у них гордости победителей, как у нас, нет опоры.

А чехи не забыли "Пражскую весну". Мы не уйдем из Чехословакии, пока будет угроза из ФРГ, то есть никогда… Громыко увидел Брандта в ООН. «А вы тут что делаете? Опять завариваете антисоветскую кашу?» А тот: «А мы и не претендуем. Но, ведь, договор о границах у нас не заключен, потому неясности и возникают»…

Политика должна быть гибкой, но на МИД давят сверху, упрощая все… Разве так делают революцию, как Че Гевара?..

Мне стало страшно от цинизма влиятельного политика. Капитализм и наш социализм имеют сходство: оба построены на рациональном подходе, на небрежении нравственностью. Не нужна литература, призыв к человечности, если нельзя обойтись без цинизма, если все зависит от расстановки грубой ломовой силы, то есть история идет по пути голой драки, когда давят один другого, и иначе не будет. Единственная реальность – сила. И какие тут призывы помогут? Литература сильно потеряла значение в ХХ веке. Что должно произойти с ней, чтобы быть на уровне такой мощи?

Я предугадывал, чем обернется эта политика, выражаемая лектором. Все обернется обострением ядерной угрозы, обрушением системы. А потом медленным восстановлением русского мира, новым агрессивным нашим оскалом ввиду ослабления давления мировой цепи западной демократии, и будет то же напряжение в мире, только уже без веры в будущее. И мир станет меркантильным, с еще большим и открытым разделением на богатых и бедных.

____

На праздничные дни партбюро предложило коллективно съездить в Горки, к Ленину.

Мне было все равно. Поехали на нашем "рафике". Аллеи с могучими кленами, дубами, платанами, овраги в тумане, там деревня Горки. За деревьями усадьба. Тишина. У нашей делегации игривое настроение. Мне становится легче, в загородной тишине и в человеческой бодрости.

Зашли, надев шлепанцы. Наши женщины оживленно смотрятся в зеркало. Пожилой сухощавый экскурсовод говорил домашним голосом:

– Усадьба принадлежала градоначальнику Москвы. В левом строении, на втором этаже жил Ленин с семьей. Внизу его общежитие рабочих.

Комнатка Ленина, Кровать, книги. Узкое окошечко с видом на большой овраг. Рядом комнатка Крупской, тоже с узкими окнами, дальше – комната, где обедали, и заседало политбюро, за столиком. Дальше комната Анны Ильиничны.

– Тут она и умерла, на этой кровати.

И было странно грустно. Здесь жила семья интеллигентов, судьба бросала их по заграницам и сибирям. Есть уникальная профессия, которая всегда была под запретом, – профессия революционера. И вот здесь нашли приют, дружные, опекающие друг друга, и боящиеся, что Володичке здесь душно, зря здесь поселились из экономии топлива.

Может быть, совсем и не так. Ленин отсюда руководил революцией, из идеологических соображений перекраивал карту республик в стране, что отзывается и сейчас гибридными войнами. И такой грусти у них и в помине не было.

Экскурсовод перешел на официальный тон, словно читал заученный текст.

Сейчас во всем мире – ленинские дни, даже ЮНЕСКО предложила отметить юбилей. Большинство стран просят у нас книги, фотоальбомы, мы не можем удовлетворить, так высок интерес к ленинизму.

Его лицо сделалось каменным.

Противник принимает невероятные усилия принизить юбилей, якобы, ленинизм – для востока, а основоположник этого учения Маркс. Печатают воспоминания Керенского, Троцкого, Зиновьева, Бухарина – против ленинского руководства. Книга Вайса «Троцкий в изгнании» получила самое широкое распространение.

Он почему-то подмигнул.

Часть наших историков и писателей не очень точно понимают ленинизм. Вроде Ленин не боролся против своих противников, а примирял, не считал возможным метод руководства партии искусством, был терпим к абстрактному искусству. В фильмах он пассивный, неповоротливый, медленный, даже выпившего изображают, – а ведь у нас уже сложился его темперамент.

Он спохватился.

– На этом фоне роль партии, идеологических органов…