Текст книги "Фаворский свет"

Федор Метлицкий
Фаворский свет

© ЭИ «@элита»

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Взгляд на нас

*из чистой окраины,

*из дивного мира экзопланеты,

*из ветхозаветного времени.

Человеку не дано объединить то,

что разъединил Господь.

Вольфганг Паули

Тварный мир есть нечто разъединённое и в то же время соединённое… Бог находится во всех вещах. Главная радость Бога – сотворение духа всей природы.

Мейстер Иоанн Экхарт

Затерянная окраина

I

 
Провинция нетронуто звенит
В душе народной воздухом доверий —
Откуда-то из древних вер возник
И не исчез, и обновленьем веет.
 

Это были те шаткие годы, перед выборами, которые последовали после «нулевых». Я ехал в провинциальный город на экономический форум в качестве приглашённого от общественных организаций, заранее представляя торжественное сборище ожидающих чего-то людей и скучные глобальные постановления. Не знаю, зачем, и с какого боку там нужен. Но я мечтал и боялся туда ехать.

За городом в окне вагона проносилось скопление халуп с клочками огородов – их владельцы пренебрегают чувством прекрасного ради урожая. И вот уже – зелёное кружение в окне однообразных молчаливых лесов и полей, волнующих, может быть, напоминанием о первозданном лесном лоне предков. Почему так изменяет настроение этот оптический обман?

В купе напротив – молчаливые соседи, едут домой: красивая студентка и её отец с бородой, угнетённый чем-то, как предприниматель, у которого отобрали бизнес.

Утомительно долго лежу на узкой полке, потряхиваемой на рельсовых стыках, в экзистенциальной тяжести тела. Отвлекаюсь чтением книжки старого философа, божьего одуванчика. Нашёл бессмертие в некоей сущности души, соединённой в вечном заливе душ – цельности мироздания, вечно пополняемой и не убывающей, – если кто-то гибнет, общий баланс сохраняется. Люди отошли от цельности мироздания, начиная с Адама и Евы, и потому из-за этого отпадения случаются катастрофы, вплоть до экологических.

Вспоминаю детство в затерянном на краю света городке, возвышающемся над ослепительным заливом. Заброшенный, доведённый до суровой простоты советский быт, с магазинами «Хлеб», «Продукты», «Ткани». Нравы тоже были просты, не выходили из предписанных условий, вернее, не замечали их.

Очарованием, как залив, были классики в библиотеке отца, которых читал запоем. Они уводили от нашего естественного существования в широкий мир и уберегли меня от грубых нравов улицы.

Тогда случилось страшное происшествие, чем-то повлиявшее на мою дальнейшую судьбу. Во время амнистии зэки в серых фуфайках вырвались из трюмов прибывшего из Колымы парохода и высыпали в город. Жители попрятались в квартирах. Прибывшие фургоны с солдатами, вместе с дружиной портовых рабочих, вооружённых железными прутьями, гнали зэков обратно в трюмы и расстреливали на ходу. Мы, дети, сновали около. У рельсов крана лежал икавший человек в грязном бушлате, с синим лицом без челюсти. А мы в жестоком страхе глазели, и не жалели мы чужака. То отчужденье, что в нас засело, казалось, в жизнь вошло на века.

Потом был институт, наполненный ожиданием. И Она пришла. Испытывая странный недуг любви и ревности, я бродил с ней вдоль Москвы-реки, страстно и безнадёжно целовал её, казалось, холодную и равнодушную, – она отвечала нехотя, видимо, считая меня мальчишкой, не способным к серьёзной жизни. После окончания института она, не сказав ни слова, уехала по распределению – туда, куда я сейчас еду, на окраину далёкой провинции. Там и исчезла. Где ты, юность, такая отчаянная, как отвергнутая любовь? Перед массовым одичанием так хотела остаться собой!

В начале нового века я очутился совсем в другом мире развалившейся империи, где не понадобились ни классики, ни моя духовность (не считая детского ужаса). Но она помогла не пойти по трудному пути «челноков» и предпринимателей, и я, как многие другие, ничего не умея делать, нашёл себя в сфере общественной деятельности, создал свою организацию, в которой хотел соединить гуманизм и практику.

Моя независимая общественная организация – фантом, созданный в результате постоянных усилий, который стал известен широкому кругу узкой общественности, и теперь не исчезнет, если бы даже в организации остался один я. Уже трудно стало удерживать её на плаву – всё время искать новые пути, чтобы не рухнуть в нищету и безвестность, обеспечить сотрудников зарплатой, отдавать энергию на преодоление мелочей (некогда даже сходить в туалет), – без тщательности в мелочах нельзя поддерживать заказы на должном уровне, быть порядочной организацией.

Меня угнетала дистанция между мной и сотрудниками, которую я установил, ибо сближение вредит делу. Поэтому видел их замкнутыми, не замечающими, как обидно задевают локтями, из тех, кто, скрывая глаза, поспешно проходит мимо сбитого пешехода на дороге.

Соратники по нашему общественному движению тоже жили своими интересами, хотя объединялись на тусовках странным интеллектуальным общением, не дававшим удовлетворения дружбы. Я – такой же. Только в общении с женщинами – загадка! – открывается фонтан влекущей искренности и юмора.

В новостных программах телевидения, казалось, те же обособленные в себе люди превращались в демонстрантов или в разгоняющих несанкционированные сборища. Опрос населения обнаружил странные цифры: подавляющее большинство, было ясно даже до опроса, не принимало, как пришедшее зло, развал империи, приватизацию. Оно томилось в бездушии построенной системы, статистически подсчитывающей даваемые блага населению, как среднюю температуру по больнице. В тумане прошлого казалось чудесным, как молодость, время минувшего режима.

Политологи, горячась, бросали в мир странные идеи, напластованные прошлыми и недозрелыми нынешними мыслями. Субъекты рыночных отношений, любители пожить, недавно восстав из советской нищеты, играют в политические игры, перестают сострадать и даже понимать тех, кто, как и они раньше, трудно выживают в поисках пропитания, даже идя на преступления. Сытые правят миром! В них, да и в лузерах заросло то место, где чувствуешь боль в сочащемся кровью мире, и возможность озарения чем-то иным. Не осталось и частички бессмертия.

– Что такое? Опять негодую! – смешил я окружающих серьёзным видом после очередного преступления против человечности. – Как они отвратны, деловитые киллеры свободы! И консервативно голосующее население. Не доросло до свободы. Негодую!

Что-то тревожное сгущалось в настроениях электората. Или это только кажется – в кружковом негодовании, на коротком отрезке времени модернизации? Мы ждали близкого взрыва в обществе. Усилилось словесное раздражение происходящим, в блогах и независимой печати по-диссидентски собирали изумляющие факты бездушия чиновников, и верили в прожекты организованного саморегулируемого гражданского общества.

– Это невозможно – теряем страну! – говорили соратники. – Ты едешь в провинцию. Там здоровые силы. Оцени изменение обстановки на местах. Мы должны подготовиться к выборам.

Я не ощущал бодрости в себе. Ближние пристрастно вгрызались во время, вернее, в его блага, создавая историю, а я тащил служебную лямку, с потугами выживания, в случайных связях с женщинами в опасении породить семью, вернее, узкую колею судьбы. Словно пережидал деловитую суету времени, внешне успешный, но с ощущением полного проигрыша.

Что со мной? Безразличие перед последним днём битвы за души человечества, или исчерпание одной из ветвей энергии вселенной? Почему постоянно ощущаю вину от чего-то, словно не жил достойно?

В сущности, внутри меня, с тех пор как уехала моя любимая, всё застыло, как в чёрной дыре рока, откуда не выбраться с помощью общественных тусовок, – то, к чему боюсь прикоснуться.

 
Отошедшая жизнь – наша молодость
У метро – осенним леском.
Твои ножки, не зная о холоде,
Словно в сказке, кружили легко.
Странно: я в полноте современной
Умираю в том дальнем лесу,
Словно жизнь твою чисто, нетленно
За стволами в глубинах несу.
 

Я, трагически гордясь, не видел выхода. Но иногда вырисовывались надмирные смыслы моей жизни. Мог заплакать от иллюзии, возносящей меня из тени обыденности в некий мир бездонной новизны, назовите это хоть «цельностью мироздания». Вспомнил недавнюю телепередачу о ледяных кольцах Сатурна, дивной бездне кривизны, порождённой катастрофами во Вселенной. Если неизбежны катастрофы в солнечной системе, то почему не должна быть неестественной гибель человечества на Земле, обращённой в белую ледяную пустыню? Вместе с философом-одуванчиком и его музой-женой, их бессмертным заливом душ.

 
Душа в раскрытый космос опрокинута,
Летит над поделённою Землёй,
Где в одиночестве была покинута,
Как в клетке, обречённая судьбой.
Нигде границ, лишь светятся туманы,
Да и сама Земля – участник тех
Великих катастроф, законов странных,
Чья цель иная, чем лишь наш успех.
 

Это «вознесение» и есть бессмертие, миг, который может провалиться в яму обыденного сознания, или прямо в смерть.

Почему приходит трезвость, говорящая о пустоте смыслов? И тогда люди, и всё, что вдали от моего центра сознания, воспринимаются слитно, ничем не отличаясь. Только проникновение в себя – тяжким усилием – позволяло догадаться, что происходит в другом. И тогда, в минуту озарения, начинал видеть людей изнутри, – волнующимися, с угрозой гибели, близко – у сердца! И тогда постигал реальность.

Утром пытался преодолеть себя бодрой зарядкой, но было ощущение, что делаю движения вхолостую.

Я погибал, и командировка была спасением.

И вот полёт – в неведомое. Впереди – воскрешение энергии, может быть, страх увидеть любимую, а на самом деле – надёжное потряхивание поезда. Я воскресаю только когда вижу незнакомые места.

Что я знаю о том крае? До настроения новизны у меня было предубеждение. Там сплошная коррупция. Администрация, прокуратура, суды – повязаны между собой, нацелены на крупные корпорации, дающие откаты, а малый и средний бизнес занят лишь выживанием. Из-за дикого строительства исчезают нетронутые места и речки, растворяются малые народности с их чудной символикой реинкарнаций, гениально просто устраняющей одиночество. И всё же я знал, что найду что-то нетронутое, чистое.

У едущих в поезде – простые цели, из житейских проблем, у меня – увидеть какой-то просвет, обновиться, что-то понять. Для чего – не знаю. Может быть, там, а не в крикливых сборищах, – истина?

* * *

Утром вышли в чистый вокзал с высокими сводами потолка, до удивления красивый. Гостей форума уже встречали: приятный пожилой директор известного агрохолдинга, с уложенной пеной-фиксатором причёской, как для фотографии, с живыми чёрными глазами, и представительница местной общественной организации – девушка с быстрым беспокойным взглядом. На ней был лёгкий сарафан, открывающий загорелые плечи.

Из приехавшей толпы встречающие выявили ещё одного, представителя оппозиционной партии с копной чёрных вьющихся волос на голове, весёлыми глазами и гламурной щетиной на лице. Это был пригласивший меня на форум друг моей молодости Олег. Когда-то мы вместе работали в провинциальной газете.

На сиденье автомобиля лежали зелёные рюкзаки – презенты для нас, в них документы, зелёные рубашки и кепи с козырьком, с эмблемой форума. Таких рубашек и кепарей с разных конференций у меня десятки на даче.

Мне было неловко: не нужен я здесь. Кажется, нас встречали как потенциальных ревизоров. Ощущение Хлестакова добавляло неловкости.

Директор за рулём разговаривал с севшим впереди Олегом – представителем набравшей силу оппозиции. Его пригласили, потому что не знали, чья возьмёт на предстоящих выборах.

Девица рядом обернулась ко мне своим смешливым курносым личиком.

– Был тут у нас чин. Застёгнутый, не разговаривал. Вы такой?

Я сделал строгий вид.

– А как же!

Она развеселилась.

– Мне предложено сопровождать вас до конца командировки. Меня зовут Светлана. Я русская, но у меня местные корни аборигенов.

– Будете моим Вергилием?

На загорелом лице удивление.

– Кем, кем?

– Вернее, Беатриче.

– Это лучше. Пусть будет ещё одно имя.

Она засмеялась, и мне стало легче.

Необычно яркий день ослепил первым днём творения. Так вот он, чудесный день, избавление от моей прошлой жизни, словно оказался на берегу неведомой планеты.

На пути, по сторонам потока машин, за глухим забором громыхали вездесущие стройки, сопровождавшие всю мою жизнь, отчуждённо от нас шумел город. Он поразил своей чистотой, длинными неуютными дорогами, продуваемыми на розе ветров площадями и зданиями-новоделами частных застройщиков-нуворишей. Провинция, из беспамятства долгого обморока выбирающаяся куда-то. Это был уверенный мир, расширяющий свои владения, усложняющий различия и связывающий их, уходя во мглу новой утопии.

Впереди Олег вертел головой в шапке кудрявых волос, как бы не веря тому, что видел. Комментировал уверенным наглым голосом:

– У вассплошь филиалы столичных торговых сетей!

Здесь совсем не то, что мне представлялось раньше! Оправдывалось моё смутное желание – ощутить наивную открытость провинции.

– У нас двести дней в году – солнце, – дружелюбно оборачиваясь ко мне, сказал директор.

В нём ощущалась сдерживаемая добрая энергия, растапливающая мой настрой чужака.

– Мы вас поселим в чудесном пригороде, в наших Черёмушках, за мостом. А сейчас прямо на форум, опаздываем.

Подкатили к величественному белому дворцу Правительства – «Белому дому», говорящему о гордыне местной элиты, подстраивающейся под общую горделивую тенденцию государства.

В солнечном утре было какое-то напряжение. Вдали, за оградой дворца, цепочкой стояли омоновцы в касках и с дубинками, колыхалась толпа, на высоко поднятых баннерах я различил непонятные надписи «Отдайте санаторий народу!», «Кибиров, уходи в отставку!», «Власть самоуправлению!». Здесь, как и по всей дороге, стояли постовые милиционеры.

– Это стояние наших на площади, – бойко сказала Беатриче.

Белая разлиновка придворцовой площади ранжировала автомобили «випов» и остальной массы. Без этого порядка невозможно было обуздать толпу прибывающих людей.

Оставив вещи в машине, мы поднялись на прозрачном лифте в конференц-зал.

У столов регистрации делегатов людно.

Матёрые чиновники-руководители, потеющие в костюмах с галстуками, и ухоженные независимые общественные деятели, привычные к подобным мероприятиям («випов» из центра не было, их увели в почётную комнату президиума).

Мелкие чиновники – в подавляющем большинстве принимающие с восторгом и почтением высокочтимое мероприятие, не видящие в нём ничего, кроме приобщения к грандиозному общезначимому действу.

Независимые частники – люди бизнеса «себе на уме». Много молодых людей, без галстуков – признак новых веяний, и робких студентов, прикреплённых к «випам» и обслуживающих остальных делегатов.

Сколько народу, верящего в незыблемость происходящего! Убеждённых в необходимости таких собраний людей, представителей различных отраслей, лучащихся прожектами общественников! Форум пригласил гостей даже из смежных восточных стран.

Для меня это привычно: часто безоглядно ввергался в лучезарные намерения подобных форумов, конференций, расширенных совещаний, ещё с эпохи тоталитаризма отлившихся в торжественный ритуал. Хотя в наше время возникли такие средства связи, в том числе видеоконференции, телемосты, что подобные сборища должны бы отмереть.

В незнакомой среде я жался к Олегу, с другом надёжнее. Он, как приехал, с гламурной щетиной на лице, в джинсах и пиджаке, под ним только модная белая майка, из уголка треугольного выреза курчавилась волосатая грудь. К нам прицепился его противник по партийной борьбе политолог Гурьянов, с острым носом на худом лице и бегающими точками глаз в круглых очках с чёрной оправой, аккуратно одетый, в карманчике белый уголок платка. Его сухое личико напряжено, словно готово к смертному бою.

Позади моя Беатриче – разбитная Светлана.

Тема форума была всеобъемлющей – о модернизации региона. Нам роздали красивые папки с документами – программами форума и сценариями круглых столов, проектами рекомендаций и постановлений. Был и глянцевый журнал «Приглашаем к сотрудничеству!». Это был глянец успешных дел и больших перспектив, «энергичного экономического пульса» края, бодрые отчёты министерств, комитетов, деловых советов. И множество цветных фотографий руководителей страны, края и предприятий-флагманов.

Привычные документы форума сочинялись старательными исполнителями аппарата обычным нормативным сленгом, скрывающим трудности экономики и существования людей за округлыми фразами об улучшении, содействии и т. д. Абстрагированные шаблоны сущностей, когда-то сформулированных экономистами и партийными функционерами. Но документы светились командировочной новизной.

Участники, не задействованные в сотворении текстов, были заранее настроены на принятие знакомых фраз, и оттого невозможно было вырваться из скучной торжественности события.

В президиуме расселись по ранжиру руководители центральных и местных министерств, вёл заседание молодой замминистра с чёрными волосами нацмена, энергичный и словно навсегда уверенный в уместности его пребывания на земле.

В перерыве после открытия форума мы вышли покурить у входной двери Белого дома (во всём городе запрещено курить в помещениях). За оградой, за рядами омоновцев, что-то выкрикивала толпа с колыхающимися над головами плакатами.

Молодой черноволосый замминистра, что вёл заседание, вышел, показалось, вслед за Светланой, его энергичное лицо было решительным.

– Как вам форум? Выдержали достойный уровень. И перед иностранцами не стыдно.

– Просто они не знают языка, – непринуждённо сказала Светлана, беря сигарету из моей пачки.

Он глянул раздражённо, показалось, что они знают друг друга давно.

– Что ты хочешь сказать?

– А то, что ваш форум не для людей, – поразила она бесстыдной откровенностью.

– Мало тебе вызовов в прокуратуру? Ищешь приключений на свою симпатичную попу.

Я удивился, но не подал вида.

– Показуха! – поддержал Гурьянов. – Стоит отъехать в глубинку…

– Но, но! – осадил его Олег бодрым мальчишеским голосом. – Не агитируй электорат, его здесь нет.

Замминистра был спокоен, видимо, закалённый обличениями, хотя его юмористический тон исчез.

– Как можно слепо бить наотмашь! Сколько сделали, разуйте глаза, посмотрите на город, на совхозы-передовики! Регион перестал быть донором. Я несколько лет не был в отпуске.

– На то ты начальник, – уязвил в самое сердце Гурьянов. – Пока народ в нищете, он не замечает ваших успехов.

Светлана хмуро молчала.

– Дело не в вас, – доверительно сказал Олег. – Не в том тоне начался форум.

Замминистра бросил сигарету под ноги и круто повернулся.

На пленарном заседании моя Беатриче весело сказала нам:

– Дальше всё известно. Может, выйдем перекусить? На халяву. Вот, вместе с моей подругой.

Красивая толстушка с круглым лицом и чёрными бровями – контролёр известной в городе и области кондитерской фабрики, застеснялась:

– Эльнара.

– Редкое имя, – снисходительно улыбнулся Олег. – Давайте все по имени, чего там.

– Эльнара по древнемусульмански «Свет родины», – сказала Светлана. – Но можете называть её «Сладкой женщиной». Хотя она у нас неприступна.

Та покраснела, бросила недовольный взгляд на подругу.

Вышли и побрели по этажам в поисках халявного буфета для участников.

Светлана вертелась, похохатывая. Эльнара дёргала её за рукав.

– Ну их. Я тоже была чиновницей. Пыталась внести в программу что-то живое. Вывести на чистую воду тех, кто изгадил природу, распродал берега и острова. Но они не приняли, только странно посмотрели. И выгнали, не знаю почему. Работала честно, говорила, что думаю. А они набросились. Что ни сделаю, всё подсудно. Что за характер такой?

Она, словно танцуя, выговаривала слова чётко, с беспечной, безоглядной откровенностью, что придавало ей очарование.

– Вы не подумайте, – защищала подругу Эльнара. – Она у нас известная общественная деятельница. И главный эколог, и правозащитник.

Олег с видом ловеласа держал Светлану под руку. Я любовался её непринуждённостью. У неё, наверное, стандартные мозги. Но привлекали голые плечи, загоревшие в турпоездке в Анталию.

Я пытался разговорить бесстрастную Сладкую женщину – отвлечение от голых плеч моей Беатриче, но та была немногословна.

Обедали в шикарном ресторане, с цветами в кашпо, вьющимися по стенам, каждый столик уютно отделён бежевыми деревянными стенками, в приятной полутьме звучит тихая музыка. Настоящий райский уют!

За столом руководства командовал густым голосом тамады энергичный замминистра.

Напротив наш стол, за ним разговаривали Олег и встретивший нас маленький энергичный директор агрохолдинга «Разинский». Как нам рассказали, он начинал с нуля, взял кредит, приобрел земли для выращивания экологически чистых овощей и картофеля, без помощи властей каким-то чудом арендовал дополнительные мощности, хранилища, купил европейское оборудование по сухой чистке, калибровке и расфасовке продукции, и поднял предприятие до всероссийского уровня, его фуры показывали на боках огромные рекламные логотипы по всему городу. Теперь агрохолдинг считался гордостью края.

Рядом со мной опасно задевает голым плечом моя Беатриче, болтая с подругой. Сбоку смирно сел известный краевой писатель, лысый старик с добрым раздавшимся лицом и седыми кустами бровей, его книга о природе и людях края была в папках делегатов. Около него скромно приютился крестьянского вида защитник лесов, поразивший меня своей независимой программой «окедривания» города. Предельно простой: по одному саженцу каждому школьнику – и город будет в кедровом лесу.

Из глубин прохладного ресторана бесшумные официанты выносили подносы с неплохо пахнувшими блюдами.

– Тихо! – скомандовал замминистра. – Здесь собраны работники лучших хозяйств. Пусть чернят нас оппозиционеры – вот положительные примеры. Здесь всё лучшее. И этот ресторан.

– Прямо с доски почёта! – бодро сказал Олег. – Вся парадная сторона края. А других нет?

Замминистра со своего стола кинул на него взгляд, как будто угрожали его карьере. Все оглянулись на Олега. Моя Беатриче закрыла всё время двигающийся от еды и разговора рот, и почему-то похлопала в ладоши.

Вечером нас повезли на машине через длинный мост на противоположный берег реки, где располагались знаменитые Черёмушки. Ехали вдоль берега, к плёсу – месту отдыха горожан. Плоская полоса реки не походила на воспетую старинную великую реку, словно её насильно лишили величавости. Об этом говорил только далёкий противоположный застроенный берег. Скрытая безбрежность великой реки волновала.

За изрытой кривой дорогой, дальше от берега, уютные дачные домики мелкого чиновничества с огородами и баньками, – из одной вышел голый пузатый абориген – знакомый нашим спутникам клерк, мы ему помахали.

У самого берега, в березняке, пестреющем старым хламом, в песке деревянные столы и лавки. А слева, далеко на излучине, в низине клубится зелёная роща и недосягаемо выглядывают коттеджи местной элиты, на месте выселенного туберкулезного санатория. Там, в резиденции губернатора, руководство организовало приём высоких столичных гостей. А нам откомандировали встречавшего нас директора агрохолдинга – провести отдых на лоне природы. Он всё время звонил по мобильнику, матеря кого-то. Видимо, продолжал работать.

Наши новые друзья, хозяева, в весёлом предвкушении разгрузили из микроавтобуса продукты. Они посадили почётных гостей на лавки по одну сторону, а сами сели по другую. Это те самые наивные и честные провинциалы, кого я предполагал встретить. Их гостеприимство, доброта были естественными, из прошлой малонаселённой окраины, всегда открытой пришельцу. На усмешки Олега отвечали доверчиво, не подозревая подвоха.

Рядом со мной на скамью плюхнулась моя Беатриче, точёная, как из полированного дерева, слегка прикрытая лёгким цветным сарафаном.

Встав на песке, выпили из бумажных стаканчиков за гостей.

– Как у вас насчёт чёрной икры? – невинно спросил Олег. Он был серьёзен, явно уязвлён тем, что его не взяли на пиршество центрального руководства с губернатором.

– Вы о чём? Такой не слышали, – весело отрезал директор.

– А осетры? – пренебрежительно понюхал какую-то отварную рыбку Олег.

– Такой рыбы не знаем.

– Её давно здесь нет, – вздохнул писатель.

Гурьянов съязвил:

– Гербом края станет зубастая болотная рыба, с толстой шкурой, что не счистишь.

Олег не мог смириться.

– А там, у губернатора, небось, едят и чёрную икру, и осетров. Почему вы смиренно принимаете всё, как есть?

Местные молчали, им было неловко.

– Так заведено, – скромно ответила Эльнара.

Олег помрачнел.

– Гибель рыбы – к концу света. Что же здесь произошло, какие катаклизмы? Может, перемена климата?

– Похоже, так! – нервно почесался Гурьянов. – Прежнее изобилие большевики сократили, а либералы совсем уничтожили.

Олег глянул на него снисходительно, привыкший к нападкам на либералов. Местные были смущены.

– О наших делах вы знаете понаслышке, – сказал директор, почему-то усталым тоном. – То есть, постоянно не жили.

– А чего у вас осталось? – небрежно бросил Олег.

– Много чего, – ласково сказал писатель. – Это надо почувствовать. Прочитайте мою книгу.

Мне нравился этот безответно добродушный писатель.

– Уже просмотрел! Я восхищён! – вскричал Олег тоном кота Бегемота и вытащил из папки голубую книжицу с тёплой надписью автора. – Какая чистота местной души! «Когда справляли новоселье, рыбаки, как водится, пустили в новый дом котёнка. А на дворе, в собачью конуру, поместили щенка с лисьей шубкой и мордочкой, по кличке Пулька, в курятник – петуха Петра. Все они прижились, значит, ко двору». – А стиль! – восторгался Олег. – Праведных отшельников.

Писатель смотрел на него добро, как на шалуна.

Моя Беатриче бедово бросила:

– А давайте споём! Затопи ты мне баньку по белому…

Взметнула мотив таким дурным голосом, что все стали хохотать.

Она не смутилась. Мы с Олегом разноголосо подхватили:

– Я от белого света отвык…

Она неожиданно оборвала, и голоса тоже сникли.

Снова выпили. Писатель добродушно рассказывал об уникальном крае. Его рыхлое лицо с седыми кустами бровей расплылось радостью. Я воображал, сколько дорог он обошёл, и каждую изобразил, хотя бы мысленно, – всю его жизнь сказочного Берендея.

Олег вторил цитатами из голубой книжки:

– «Григорий Калистратович заготавливал себе дрова в лесу, жена Любовь Ивановна поместила в клетку крольчиху Кралю. Пулька шагнул навстречу, но та шлёпнула его лапой и забилась в угол. Пётр захлопал крыльями». А ты, отец, до сих пор в осаде тоталитарного режима, уходишь в природу!

Я знал, что Олег проповедовал концептуализм.

Эльнара оживилась, стала рассказывать о своём предприятии.

– У нас все молодые, директор тоже молодой душой. Шумно, интересно.

– А сколько у вас в крае получают? – снисходительно спросил Олег.

– Двенадцать тыщ в среднем.

Олегу стало больно за аборигенов.

– Как на такие деньги можно прожить? Модернизируемся, а народ всё равно живёт в нищете! Как сто, тыщу лет назад!

Эльнара улыбнулась.

– А что нам! В регионах у всех такая зарплата. Здесь жить дешевле.

Писатель извиняющимся тоном сказал:

– В наших людях осталось духовное богатство! Вы почувствуйте – в каждом есть спокойствие силы, она не даёт падать духом в нищете. Весь край живет на подъёме.

Глаза Гурьянова остро блеснули в чёрной оправе очков.

– О чём вы говорите? Это раньше в нас была духовность. Люди были бескорыстны и благородны. Вспомните молодость – мы горели великими стройками. Чистым огнём! То был особый, удивительный мир, который умирает сейчас катастрофически. Для меня заменить его нечем, и моя боль никогда не смирится.

– Фальшивым огнём горели! – бодро сказал Олег. – Ты-то жил хорошо, делал карьеру. Несмотря на то, что отца посадили.

– Да, мой отец был репрессирован! Но это не отменяет великую идею! А что сейчас, мирно? Куда привели либералы?

О чём они? Я ощущал блаженство, как телёнок, и не нравилось возвращение к спорам из прошлой жизни.

– Не трожь либералов! – Олег угрожающе нацелил пластмассовую вилку на Гурьянова.

– Нет смыслов, нет веры. У либералов нет идеи.

– Смысл в том, чтобы жить. И хорошо жить. Без идеологий.

– Кому хорошо жить? И как жить? – горестно спросил Гурьянов, беззащитно оглядываясь. – Без веры, без цели?

Мне стало неловко перед гостями.

– Это они оттачивают искусство диалога. Ищут истину. И учтите – без мордобоя.

Директор примирительно сказал:

– Нужно работать по совести, без захватов чужого.

В спор робко встряла Эльнара.

– У нас в Черёмушках добрые люди, делятся последним, доверчивые, даже двери на замки не закрывают.

Что это за свободные Черёмушки, где нам предстоит поселиться?

Стало зябко у галдящего стола, уютно замкнутого в пьяных разговорах. Моя Беатриче решительно встала, восхитительно перелезла через меня и пошла прочь, к берегу. Я подождал, и почему-то поплёлся за ней по песку. Фигурка её казалась затерянной у розовой бездны воды, на фоне зари. В глазах её увидел тоску.

– Не люблю пустых разговоров, – не глядя, отрывисто бросила она.

– А мне здесь всё нравится. И вы.

– С чего бы? Вы презираете нас. Думаете, тупые? В Москву, в Москву? Блистать на подмостках?

Она зябко поёжилась, обняв плечи, хотелось прикрыть её.

– Я, наоборот, рвусь в провинцию. Я ведь провинциал.

– Дело не в месте.

– Да, дело не в месте. Мы никуда не ходим, и Кремль толком не видели.

– И мы на Волгу не ходим. Что там делать?

– А чего же вы хотите?

– Ха, ха. Так бы я тебе сказала!

Я бы сказал тебе, чего я хочу.

Помолчав, она продолжала:

– Вот, прочитала в одной книжке стихов, нашла на помойке: «Я болен болезнью дикаря, вокруг которого – небо и море. Как чистый лист, первозданно восходит заря, но племя стоит, затеряно в вечном просторе». Если хочешь знать – мы такие дикари.

И спохватилась:

– У нас всё проще. Здесь борьба за власть, за бюджетные деньги. Губернатор – миллионер, захватил лучшие природоохранные места.

Её инициативная группа боролась за возвращение санатория в низине с целебным воздухом, отнятой для коттеджей чиновничьей элиты. Так чуть не пристрелили. Мафия. Её искала милиция, самооборона в Черёмушках прятала.

– Мы тут как заноза. Наши программы не принимают. За протесты запросто могут посадить.

– А муж поддерживает?

Она споткнулась.

– И не было никакого мужа!

И продолжала:

– Уже появились новые настроения. Как перед грозой. Ничего не боятся, режут правду-матку в «ящике», и в газетах. Даже прилипалы вслух выражают недовольство. Я тоже воспрянула, продолжаю бесить начальство. Оно поняло, что могут сковырнуть, и мы стали опасными. Видели демонстрацию на форуме? Будет ещё веселее – многотысячная демонстрация. Говорят, ОМОНу отменили выходные.