Текст книги "Фаворский свет"

В комнате-гостиной было опрятно, но ощущалось пренебрежение к мелочам: стол, покрытый белой скатертью, старый диван, полка с книгами, и на стене портрет маслом – гордой моей Беатриче, написанный каким-то поклонником.

Я обнимал её на диване, и щемило сердце, словно больше не увижу.

Она говорила тихо, как будто исповедовалась:

– Многие объяснялись в любви, но всё не то. Открываюсь, и на мне сразу повисают, как грозди, пристают. Нашли податливую. Здесь мне тесно, одиноко. Задирание начальства вызывает только раздражение и злобу, а толку нет. Хотела дальше учиться, но не было возможности. Из провинции вырываются единицы. Чувствую, что-то есть во мне, но не могу выразить. Иногда вдруг сознаю, насколько далеко то, что надо постичь. Как с тобой – стыдно, что Данте не знаю. Читаю, и не понимаю иногда элементарных вещей. Откуда мне здесь было узнать? Вот если бы наставника. Так что не состоялась. Вот, послушай.

Она вынула из полки книжку стихов с вырванной обложкой, которую нашла на помойке, и прочитала:

 
И нирвана порой убивает.
День и сад, как в грядущем, вольны.
Только в одури сонного рая
Нет ни чтенья, ни дум, ни вины.
Отдыхает нутро примитивно.
Так живём мы в нашем раю —
Новизны ли окраина дивная,
То ль беспамятства страшный уют?
 

Она лучше меня – всё-таки понимает, что себя не знает. А я до сих пор не знаю, что себя не понимаю.

Я улыбнулся.

– Неужели всё так плохо?

– Что ты, я счастлива! – сказала она, и засмеялась. – Правда, частично, только мгновениями, вспышками, когда отрываюсь. Например, на Волге, на утёсе Степана Разина, о котором я говорила. Такое раздолье! Как будто утонули все беды, и предчувствие счастья. Если бы так было всегда!

Вдруг она заплакала, уткнувшись в моё плечо.

– Спаси меня, мне страшно!

– Что с тобой?

Она вдруг обозлилась.

– Разве ты не понимаешь? Мне угрожают!

И вытерла слёзы.

– Моя защита Черёмушек и реки бесполезна. Вот в чём дело.

– Тебе надо уехать. Поедем со мной.

Она усмехнулась.

– А что здесь будет без меня? Олег мне тоже предлагал.

Я ревновал, спросил, не зная, зачем:

– Тебе нравится Олег?

Она подумала.

– Он интересен. Сильный мужчина.

* * *

Скандал на форуме замяли, и его решения были опубликованы в материалах как утверждённые. Власть стала к нам откровенно враждебной, не давала слова. В гостинице сказали, что требуют нашего выселения. Директор агрохолдинга успокоил:

– Здесь командует наше самоуправление, не бойтесь.

Демонстрацию у Белого дома разогнали слезоточивым газом, главарей загнали в автозаки.

Моя Беатриче почему-то не вышла сопровождать меня. Вернулся домой с тяжёлым сердцем. Что с ней? Попала под раздачу на демонстрации? Мобильник не отвечал. Олег тоже исчез.

В номере я вынул из-под двери записку.

«Убирайтесь из города, дерьмократы, иначе пеняйте на себя!»

Во мне снова мелькнул детский ужас. Олег появился почему-то утром, возбуждённый рассказывал, как удалось убежать от омоновцев.

Прочитав записку, сразу испугался, начал собирать вещи.

– Ничего, мы ещё повоюем.

Я отказался уезжать с ним.

– Остаёшься ради неё?

– Ради кого?

– Той, что поскуливает под тобой, как ребёнок.

Я застыл. Что-то отваливалось от меня, только нарастала и нарастала трезвая горечь.

Вечером тоже собрался уезжать. Под дверью услышал голос.

– Это я.

Я молча собирал вещи. Там помолчали.

– Впусти. Что он тебе сказал?

Я молчал. Она плакала.

– Он силой взял. Были вместе на демонстрации. Еле ушли, страшно было. Он проводил до дому, мы выпили. Прости.

Я не знал, сколько прошло времени. Наконец, голос затих.

Что-то жестокое, животное дрожало во мне, о чём не подозревал, как у того брюзги, кто всех ненавидит. Хотелось мстить бездушному окружению, отравляющему жизнь.

Почему не пошёл с ней на демонстрацию? Где ты был? Почему не защитил? Не понял, что не она меня опекает, а я должен был отвечать за неё. Почему не могу простить? Воображение рисовало страшные картины: здорового волосатого мужика с ней наедине. Почему не набил морду Олегу? Где моя чистая окраина?

Куда делись мои убеждения, высокая скорбь? Как мы можем иметь позывы что-то изменить, ставить других в положение врагов, если внутри нас есть что-то непреодолимое, что не победить? Нашим поведением движет нечто другое, чем убеждения. Осталось только то, кем я был на самом деле. Неужели так трудно полюбить так, чтобы всех понять и простить?

Потом наступило отчаяние – чёрная дыра рока, куда человек ввергнут без надежды на избавление, я не мог найти то, что поможет выстоять перед этим роком.

В вагоне поезда я смотрел в окно на кружащиеся леса и поля, и чёрная дыра рока целебно рассасывалась в этом вечно-зелёном ожидании. Что в скорби, глубоко засевшей, как в мироздании порок, хотя земля в цветенье вешнем рождений влажных – в рай порог?

Фаворский свет

1

 
Как сильна гуманоидов сила луча —
Одинокость вселенной, далёкой от дома.
Луч спустился, и нас ослепил, не леча,
Белой вспышкой в кругах цветных обездонив.
 
 
Это правда? Космический голос глубин
Весь громадно чуток и осторожен.
Что он ищет – какой небывалой судьбы?
Чем взволнован я, в космосе не отгорожен?
 
 
И пришелец смутился, от нас отлетев,
И в зелёное облачко вырос нетленно,
И летел в карауле, храня в чистоте
Неизвестную жизнь у края Вселенной.
 

Меня ослепило. Смутно помню какие-то болевые ощущения, цветные мигания приборов, и светлые волны, которые уносили меня куда-то.

Глупейшая ситуация! Смеялся над слухами об НЛО, неужели это – то самое?

Помню оранжевый горизонт утренней зари над голубым полем, неправдоподобно огромное светило, и странное чувство, что на фантастически удалённой планете увидел дивный первозданный мир.

Очнулся на овальном столе, покрытом мягкой тканью. Голова кружилась, в груди саднил ком, больно ограничивающий дыхание. Явно покалечен. Как же они меня волокли? Может, сопротивлялся?

Никого не было. Я был накрыт невидимой сферой (ощущал лёгкую тесноту). Тело неподвижно, словно чем-то привязано, одни руки свободны. Увидел порезы и ссадины на руках. Ободранный какой-то. Белые стены – лаборатории какого-то НИИ или больницы? – то непрозрачно темнели, и на ощупь были шершавые и тёплые, словно кора берёзы, то медленно исчезали, и рука проваливалась в пустоту. Спокойно, как в больнице, немного разрежённый воздух приятный, наверное, не может навредить.

И вдруг откуда-то появились двое в светящихся комбинезонах, с большими головами в шлемах и рожками антенн.

Слегка раздваиваясь, они разговаривали, вернее, пели на неизвестном языке. Это речь была, возможно, ближе к математическому языку знаков, в которую я не мог вникнуть. Странно, что-то понимал, ибо понимание передавалось каким-то иным путём, минуя преграды языка. Может быть, внушение?

Как я слышал, открывшейся нишей сознания, разговор был примерно такой:

– Поразительно! – разглядывал меня один.

– Как он похож, и не похож на нас! – пел второй. – Наверное, всё разумное похоже!

В их восклицаниях изумление, как было бы у меня, если бы воочию увидел живого неандертальца. И в то же время снисходительность, из высокомерия высшей расы. Они словно не замечали, что со мной сделали.

Первый усмехался.

– Образец существа из примитивно обустроенной планеты.

Зачем они захватили меня? Чего хотят? Подопытным кроликом я прожил и на Земле. Неужели это конец? Я ощущал своё напряжённое тело, как оно будет расчленяться, что-то вытянут из мозга, и постепенно затихнет нервная дрожь. Как Гарри Поттер, боялся быть растерзанным чудовищами.

Второй, показавшийся мне внимательным, обратился ко мне… на русском языке.

– Не бойся, посмотрим, что ты нам несёшь.

Первый, любопытный, изучающее посмотрел на меня.

– Надо принять меры от заражения планеты.

Я забился. Они повернулись ко мне с удивлением: существо что-то понимает.

Внимательный пытался успокоить.

– Мы не хотим, чтобы ты принёс нам вирусы.

Я осмотрелся. Медицинских инструментов не было.

– Боитесь заразы из космоса?

– Мы не мистики. Никаких предубеждений к космосу. Только конкретное знание.

– Думаете, я весь набит вирусами?

Я не помнил своё прошлое, обнажилось только моё земное упорство.

– Или принимаете за террориста, задумавшего разрушить вашу планету? Я вам не поддамся.

Они заулыбались.

– До тебя тут, на столе, перебывали многие из других планет, – сказал любопытный. – Никто не годился – не было в них света.

– Какого света? И куда вы их?

– В отходы.

Первый был бесстрастен. Издевается? Я приготовился ко всему, решив бороться до конца.

Они молча изучали какие-то изображения, висящие в пространстве передо мной, словно вынутые из телевизора.

– Как зовут вашу планету?

Они переглянулись.

– Скажем, Ио.

«Не та ли, что спутник Юпитера?» – вдруг выплыло из сознания.

– Нет, не Юпитера. Из другой галактики.

Угадали мои мысли!

– А вас?

Наконец, они сняли шлемы, наверное, убедились в отсутствии вирусов. И уставились огромными синими, как озеро Тартар, глазами, слегка раскосыми, как у даунов. Совсем не зелёные уродцы с развесистыми ушами и глазами лемуров, как описывают инопланетян, – извращённое представление непонятного. Только сзади, около ушей торчали крошечные антенны, не портящие впечатления. Они казались печальными.

Внимательный, худой, со страдальческим взглядом, кивнул на любопытного.

– Ты можешь называть его… Муса.

Неподвижное круглое лицо Мусы, смуглое и гладкое, не выражало ничего.

– Ну, а его… Иса, – показал пальцем на внимательного Муса.

Вошла безволосая девушка с удлинённым голым затылком, как у Нефертити. Меня ударило, как током: богиня! Такие же огромные, но зелёные печальные глаза и слегка вывернутые, опасно раскрытые пельмени губ. Она напоминала кукольно совершенную девушку из одного мультфильма, привидевшуюся его создателю словно в самом счастливом сне. В то же время в ней было что-то недоступное, исключающее мужские заигрывания.

Меня освободили, только на голове оставалась невидимая сфера, проводов не было видно.

Не знаю, сколько прошло времени. Здесь не было часов – аборигены, наверное, определяют время как-то иначе.

Нефертити поднесла мензурку с каким-то гелем, дала «коммуникативные» таблетки. Я подозрительно нюхал. Она улыбалась, наверное, моё свойство – извечное недоверие к Чужому – её забавляло.

Моё тело, мешавшее пробиться в исцеляющие состояния, стало невесомым, и скоро я ощутил странную лёгкость, готовый взлететь, и удесятерялись силы и энергия. И вдруг ярко замелькали обрывки моего прошлого.

Мои исследователи смотрели неподвижно гипнотическим взглядом больших блестящих глаз, словно проникая внутрь. Чего они хотели?

На незримых экранах передо мной появлялись картины Земли. И… моего далёкого существования, о чём прочно забыл.

– Нас интересует сознание существ твоей планеты. Внешнюю жизнь мы знаем. Можешь, как ты умеешь – выражаться поэтически. Так нам понятней.

На экранах, как бы отделённых от телевизора, сканировалось нечто – моя память? – недоступное расшифровке. Мне, а не им. Как в мозгу, зажигались мириады точек и пробегали цепи мыслей.

Вдруг, как от падающей на голову горячей воды, в закрытых глазах вспыхнуло огненной медузой окно в мою земную жизнь. Как наяву, увидел, рваными обрывками, свои состояния и мысли.

2

 
В аэродинамической, ужасной
Трубе эпохи, сбившей с ног меня,
Исходит, как в сухом гремящем джазе,
Мелодия – совсем иного дня.
Я выбрался из колеи системы,
И воздух для меня – уже сырой.
Развалены свободой наши стены,
А воля – сил и нервов перебор.
А может, это я – в тупом уходе,
И что-то плачет, чем и не жил я,
В давным-давно – всегда ли было? – холоде,
В эпохе той лимитного жилья.
 

Иду по улице главного бюрократического квартала. Уныло, как в пустыне, маячат мрачные здания, прочные глыбы министерств и ведомств. Вхожу в знакомое огромное здание Системы с античными колоннами, где я начинал работать. Меня пригласили на совещание. Там недавно сделали евроремонт, всё переделали. Откуда у них огромные деньги? Оглядел пустые коридоры, потрогал белые стены. В новенькой столовой чужие мне люди, равнодушные. И пронзило далёкое унижение, когда меня выгоняли из-за излишней самостоятельности, оно посещает меня во сне.

Система мало изменилась со времён рябого красного Нерона, кромсавшего жизнь, и, наконец, поджёгшего всю империю. Её структура управления оставалась той же, возрождаясь, как феникс из пепла. Те же главки, собирающие информацию со всей отрасли и анализирующие её, как среднюю температуру по больнице. Система заточена «на повышение материального благосостояния», то ли своего, то ли массы, это неизвестно из-за непрозрачности финансовых потоков. Работает как машина, в которую механически попадают живые души, по пропускам. Куда ни придёшь – везде пропуска. Видимо, никто никому не доверяет.

Где-то за высокими коридорами, тёмными, как в судейской структуре у Кафки, таинственно вершат судьбы. Опасное место, дающее возможность поддержки или предсказывающее банкротства.

За длинным овальным столом, в потустороннем мире, решающем судьбы отрасли, сидят отрешённые чиновники из разных департаментов, каждый сам по себе. Объединила их только повестка дня, тревожные пункты «Об укреплении…», «О повышении…», где каждый и заинтересован в финансировании своих статей, и боится риска.

Председательствующий, моложавый, когда-то пересекавшийся со мной по работе, строго глянул на меня из холодных высот своей глобальной озабоченности. Между нами его звали Серым, наверное, от «серого кардинала».

Стесняясь, что не в галстуке, в родовом страхе перед ними, я выступил нахально – об иных источниках финансирования модернизации, и что мы можем обойтись, не прося из бюджета.

На меня воззрились, как на нечто чужеродное, досадно отвлекающее. С моими предложениями, в которых я не просил денег, всё равно смотрели как на странного просителя.

Моё некоммерческое объединение «Фонд «Чистота» (название не отличалось от романтически-лживых названий фирм общества потребления) не зависело от Системы, хотя и было зарегистрировано ею. Регистрация не означала помощь, надо было иметь крепкие локти, чтобы выжить, и я пытался втиснуться на поле Системы, потому что поле-то одно, общее, только она вольготно расположилась на нём целиком.

Мы учредили наше объединение ещё в годы перестройки. Так поступали все очнувшиеся от застоя пассионарии. Нас поддержали акционеры Системы. В наш попечительский Совет входили депутаты Думы, а также известные академики, профессора, доктора и кандидаты наук, выброшенные на обочину обществом потребления.

Эти люди созывались для решения главных вопросов. Обычно Совет решал что-то сделать – созвать конференцию, организовать экспедицию для исследований, общественного контроля и т. д., и все расходились с сознанием вершителей важных дел.

Организационные завалы разгребал я – исполнительный директор, с помощниками и секретаршей. Понимая, что среди этих авторитетных дядек, знающих о своей значимости, я никто, и должен вкалывать, а они – пользоваться результатами. С маленькой командой принимался за работу: писал программы, добывал деньги, в основном у министерств, для выполнения плана сбрасывающих средства, запланированные статьей по нашему профилю, обзванивал всех, кто был нужен, писал и отправлял кучу писем, ежедневно разговаривал с участниками, организовывал поездки. Мы были неизвестные солдаты Дела, безымянный пласт делателей истории. Представляли же историю члены Совета, пахать им было подано – на конференции в каком-нибудь курортном месте.

Наш шеф, почётный председатель Совета, академик с бронзовым от загара холёным лицом нетерпеливо выслушивал мои отчёты по телефону, но – у него был чудесный нюх на деньги – всегда был тут как тут, когда они появлялись, и просил (что-то удерживало его от требований) выписать командировочные на очередную конференцию – то на озере Байкал, то в Дагомысе.

Он восхищал меня вкусом к жизни. Умел жить красиво, во всех поездках – а ездил только в самые лучшие для отдыха и развлечений места за границей и у нас, умел заводить там знакомства с местной властью и хозяевами, чтобы возвращаться, даже пытался приспособить «Чистоту» для увеселения себя. Я так не умел, что-то заскорузлое во мне, от провинциального воспитания в постоянных нехватках, мешало, и я завидовал ему. Мой постоянно занятый дух «под собой не чуял страны», был вне тела, покрытого какой-то одеждой, оставлявшей только смутное ощущение. Впрочем, о теле заботилась жена.

Наверняка у него были свои глобальные замыслы в отношении нашей организации, и участие в конференциях и связи его и других членов играли свою роль, но на работе организации это не отражалось, их планы как-то испарялись перед реальностью, мы были забиты реальными проблемами, а они не знали, чего нам это стоило.

Зачем мне всё это – тащить ношу, которую не ценят эти гедонисты, извлекающие из всего радость существования? Меня власть не возбуждала, наверное, не умел выйти из своей скромной ниши. Не умею жить, не то что делать карьеру. Я всеяден, принимаю всё как есть. Не вовлекаюсь в тусовки, политическую борьбу. Хочу развивать дело, добиваться сносного результата.

Самое страшное – ноша ответственности, я один должен решать, куда идти и как выжить. Не с кем посоветоваться, никто сторонний не поможет – для этого нужно влезть в дело так, как я. То есть самому развивать дело. Самому решать, решаться. Да и просто уметь зарабатывать деньги, без которых завалов не разгрести.

Второе лицо Совета – доктор-химик Протасов, всегда согнувшийся, с хищно-улыбчивым выражением лица, знал все юридические тонкости (опыт многих тяжб и исков на предыдущих работах, о чём мы не знали), был у нас чаще и фактически считался руководителем, на всякий случай предпочитая быть вторым.

Наша профессура скоро заметила, что он тянет одеяло на себя. Добивался нужных ему постановлений Совета, брал на себя его функции. Здесь он был до странности наивен, и это погубило его.

Нам удалось отбиться от Протасова и отправить на пенсию, не зная, что он уже был пенсионером. Он затеял иск. Естественно, отбивался в судах я. Мою профессуру трудно привлечь даже как свидетелей.

В то время по общественным объединениям прокатилась волна расколов. Многие осознали, что можно стать самостоятельным, взять власть, неважно, кто создавал организацию и сколько сил вложил. Меня удивляло: как возникает драма? Одни – в головокружительном возбуждении – открывают, что можно что-то захватить, отнять. Другие – жертвы в негодовании от предательства – начинают защищаться. И на ровном месте возникает жестокий конфликт, до смертоубийства.

Протасов тайно создавал свою организацию «Сила природы», от имени Совета привлекая наши филиалы в регионах.

Я быстро восстановил наши филиалы, объяснив им ситуацию, и Протасов предстал в подобающем ему свете.

Я зря это сделал. Видимо, затронул такую глубину его самолюбия, что он набросился на меня в суде. Это был удар неизвестно откуда, из тёмной стороны жизни, которой я был противен, прямо в мою открытую грудь. Еле растащили.

Я понял, что на этом он не остановится. Шкурой чувствовал скорую месть его сторонников.

Наш офис – в чудесном доме с колоннами, усадьбе, когда-то до революции умыкнутой у представителя тогдашнего среднего класса, и в суматохе приватизации отвоёванной где-то в верхах нашим почётным председателем Совета. Милая сердцу старинная усадьба, построенная по «индивидуальному заказу», по законам видеоэкологии, о которой строители тогда не подозревали.

Вижу себя в кабинете с отрадно расставленными шкафами и систематизированными мной по нашему направлению книгами, журналами по разным странам и в целом по планете. Намоленная временем обстановка, чувство достигнутого уюта странно вызывали скуку. Словно знал, что закончу жизнь в этих, таких знакомых, стенах. До сонливости предавался камланию, искал в своём деле удовлетворяющий меня выход. Мучительно искал стратегию. Сотрудники думали, что я руковожу ими из глубин готовых стратегических замыслов.

Понедельник – день летучки. Сослуживцы занимаются неизвестно чем, встрепенувшись, когда заглядывает шеф.

Хотя я научился быть сдержанным, но внутри такой же, как в молодости. Обычно стыжусь, когда рядом вкалывают ради меня. Например, сижу у зубного врача в кресле, виноватый и готовый подставиться. А ведь заплатил нормально – «зелёными», и суетиться должен он. Деньги не помогают уравновесить мою совесть. Откуда этот стыд? Отчего чувствую себя виноватым перед теми, кто делает дело? Особенно дело обслуживания меня? Наверное, это какая-то метафизическая вина, хранящаяся в подсознании, с детства.

Но перед своими сотрудниками меняюсь, здесь я сам работаю и отвечаю за всё, а они ни за что. Так что надобность вилять отпадает. Правда, остаточные явления зависимости наличествуют. Они же во мне чувствуют добряка, и потому не боятся.

Кажется, мои коллеги не чувствуют никакой вины. В стороне от всего. Вижу их повёрнутыми ко мне лишь одной стороной – скукой обязанностей, отчего-то не вдохновляемых целями и творческими возможностями. Неужели этого не внушить?

Пытаюсь оживить нашу неповоротливую махину, чувствуя себя проповедником в диком племени не верящих ни во что.

– Ни одна работа не удовлетворяет, если не ищешь в ней разгадки своей судьбы. Тем более, на работе по принуждению. Конфуций говорил: найди в работе свою душу, и труд исчезнет. Что-то вроде.

Они не поняли.

– Хотел сказать: когда ставишь высокую цель, то деньги приходят сами. А не наоборот.

Мои сослуживцы набраны случайно, на небольшую зарплату общественной организации, из Фонда занятости, по «резюме» из интернета, по рекомендации знакомых. Это те, без достаточной или востребованной квалификации, кому некуда идти из-за отсутствия социальных лифтов.

Вот молодые специалисты, смотрят как ученики, ясные от неведения драматизма всего, что происходит на земле, и потому обращённые только в радужную сторону нашего дела. Они разговаривают с клиентами по телефону самоуверенно, не сообщая мне – о чём? Я в панике: что они там ляпают?

Ветераны, они со мной с самого начала, сидят развалившись, как свои. Мой грузный зам Пеньков, с широким багровым лицом и гусарскими усиками, больной честолюбием, профессиональный и порядочный. Никогда не забуду время нищеты, когда ты один не оставил меня (пусть тебе и некуда было деваться), и мы лихорадочно продумывали способы отъёма и увода у предпринимателей – членов нашего общественного объединения добровольных членских взносов, налаживали «хозяйственную деятельность», то есть способы заработать, и ужас безденежья, когда жёны выгоняли нас из дома. Он любит рассказывать истории из жизни в высших сферах: «Заходит ко мне в кабинет министр, я вынимаю бутылку из сейфа…». Показывает нарочитую независимость. Былое величие стало его болезнью. Может быть, в его чинопочитании скрытая ранимость? Его я ценил за профессионализм, годами выработанную чиновничью пунктуальность и дисциплину, аккуратность и дотошность, даже мелочность при вникании в дело. Он дисциплинирует молодых сотрудников. Это крайне облегчало мою ношу, я мог на него положиться.

Осторожный худенький бухгалтер с острой бородкой, щуплой фигуркой, специально приспособленной, чтобы уклоняться от нагрузок и трудностей, предостерегающий меня от нелепых поступков. Может быть, природа не дала ему способностей, чтобы пробиваться? Или тут дело в состоянии телесном? Нам кажется кто-то ретроградом, равнодушным эгоистом, а человек не может, или просто устал. Не там ли основные мотивы нашего нежелания совершенствоваться, идти вперёд? Это бывает и во мне – то орлом летаю, то не могу пробиться туда, где недавно летал. Он всячески угождал мне лично и каждому в отдельности, искренно, из уважения и понимания, и очень робко заговаривал о повышении зарплаты. Хроническое нищенское существование в детстве, студенчестве, в институте осталось в нём неизгладимым отпечатком. Предложи ему быть царём, так он схватит сто рублей и убежит.

Секретарша Дора, с жёваным лицом больной печенью, сумела получить от Системы квартиру, и не могла насытиться рассказами. «Сидела дома. Квартиру протирала. Так люблю! Не устаю. Плинтуса до блеска протёрла. Даже всплакнула». Своя квартира – это было чудо, за пределами существования. Это чудо заменило ей всё, о чём мечтала в жизни.

Наша работа, по Марксу, называется отчуждённым трудом, то есть люди не знают, на какого дядю работают, как было во все времена. Привыкли видеть наше дело как нечто объективное, обязательное, данное свыше, кормящее из какого-то сакрального бюджета. Упорно сохраняют традицию и в новой независимой организации, мягко выскальзывая из-под скучных обязанностей.

Это, скорее, верхний слой, за которым не видна их подлинная суть. Они, вне наших стен, вероятно, живут интересно, в своих семьях или влюблённостью в девочек, занятостью огородами на дачных участках (хотя сетевые магазины подорвали огороды – зачем ломаться, если можно купить недорого). А здесь терпят, по обязанности, живут от зарплаты до зарплаты, и всячески отвиливают от трудных дел.

Не превращаю ли «самоценные субъекты», как сказал бы философ, в средство для выполнения моего дела? Ведь у них своя ответственность – за семью, детей, может быть, иные цели, не имеющие отношения к моему делу. За что их осуждать? И мне оно иногда кажется монстром, засасывающим жизнь. Но тогда надо уничтожить дело. И «самоценности» начнут развиваться самостоятельно, свободно. Не в ликвидации ли – смысл?

И сам я уже служу, как посторонний. В толстом слое оптимистично-идиотского равнодушия. Возможно, отчаяния. Так нам даже выгодно, мне – чтобы уйти от тяжести ноши и ответственности, перенося её на нечто свыше, другим – чтобы не иметь ответственности вообще.

Меня не удовлетворяет то, что нашёл. Удовлетворяет только предчувствие выхода. Художники меняли стили, желая одного – выразить суть жизни. Например, экспрессионисты нашли, наконец, оптимальную форму выражения чувственного мира, но сомнения оставались: так ли это?

Напряжением мозга затачиваю письма инстанциям, чтобы достигнуть какого-то меркантильного результата, видимо, выскочить на простор известности, приносящей блага. Особенно сложны эпистолярные отношения с губернаторами: того убили, того арестовали, тот сбежал с деньгами, – приходится искать имена новых избранников, биографии, чтобы приноровиться. Иногда, очнувшись, окидывал взглядом все усилия моей организации прорваться в никуда, нашу рациональную встроенность в модернизацию, за горизонтом которой не было видно счастья.

Я втайне жалел сослуживцев, до сих пор старался повышать зарплату. Отделяю помощь лично человеку и злость от его плохой работы. Им ведь надо жить, и не впроголодь. А это размывает мою волю руководителя. Но что делать? Как платить премию (зарплата – уж бог с ним, это сакрально!) – эквивалент результата труда, если не нацелены на результат? Вряд ли смогу дать кому-то отдельное самостоятельное направление (а только это мне нужно – сбагрить с себя хоть часть ноши), чтобы тот смог всё учесть, поспеть к сроку, и с экономией, не допустить «упущенную выгоду» (мои сослуживцы видят в наших финансах нечто чужое, и щедры на траты чужих средств).

Но всё приходится взваливать на себя. Ведь это эксплуатация труда работодателя, жизнь за его счёт. В наше время нужно защищать руководителей от эксплуатации работниками. Мне ведь тоже хочется быть свободным художником. Не в положении душителя свободы, а гордого свободолюбца. Я понимаю режиссера известного театра, со скандалом ушедшего от «самоценной» труппы. Пусть они, наконец, взвалят на себя ношу.

Это уже был не я прежний, стал расчётлив и рационалистичен.

Моя идея воплощалась трудно и почти бессознательно, в потёмках: оказывается, мы «тихой сапой» создавали систему объединения предприятий, малых и средних (мегакорпорации и сети были самодостаточны, посылая в жопу нас, не имевших миллиона баксов). Начали с создания при Фонде «Чистота» ассоциации производителей чистой продукции и чистых территорий, сети реализации. Приманкой для субъектов Федерации был законно зарегистрированный знак «Чистый продукт» и «Чистый район» с эмблемой птицы на ладони, который стал известен. Символ моей мечты, библейской легенды о рае, где жили в обнимку люди и звери. Такое легендарное время могло быть на земле в самом деле. Награждённое знаком предприятие или район могли получать некоторые преимущества, в том числе в расширении сбыта и инвестициях.

Идея лишь брезжила, не хватало знаний. Тем более я дилетант, то есть равномерно нахватывающий знания из всего, что под рукой.

Сертификация продукции и территорий проводилась экспертами – изворотливыми докторами и кандидатами наук из исчезнувших институтов, не отвечающими ни за что. Они по наитию бросались в работу с уверенностью распирающего их огромного опыта в написании диссертаций. И спрашивали: «Вам как рекомендовать – положительно или отрицательно?» Профи – это умение уверенно вывернуться, своеобразная честность, превращающая сомнения в уверенность «с потолка». Я и сам уверенный недоучка, поднаторевший в практике. Но всё-таки учусь.

Наступил период лёгкого профессионализма – чего изволите? Стоит только просмотреть рекламу, предлагающую излечение от всех болезней, дома в проекте с оплатой авансом, обещания профессиональных гадалок и т. п. Вообще-то я не доверяю профессионалам. Не дал бы им в руки своё здоровье и жизнь. После ряда крушений стал бояться поездов, самолётов, туристических теплоходов, или оказаться вблизи полигонов со снарядами.

Где далёкий результат, и каким он будет – я переставал соображать. Но знал, что результат будет. Откуда эта целеустремлённость вчутьём угадываемый сложный результат? Утробная необходимость достичь цели? Стремление одолеть предчувствуемый крах всей жизни?

У плеча ждёт бухгалтер с финансовым отчётом; давно сидит приглашённый гость; забываю поесть, отчего Дора сурово выговаривает.

Почему-то приходили странные личности, откуда-то из сумасшедшего дома, построенного дикими экономическими законами, где у всех одна, но пламенная страсть.

Яркая блондинка из Думы, показывающая уверенность в неотразимости своих предложений:

– Создан союз «Живая планета». Под эгидой самого, члена правительства. Так вот, это ваш союз. Вступайте, взносы небольшие, какая-то тысяча баксов.

– Мы сами общественность, у нас скудно…

– Что? Значит, договорились? И все ваши предприятия привлекайте. Взносы-то небольшие. Завтра сможете?

– Это большая работа, сходу не можем.

– Какая работа? Это срочно, а то потеряете шанс.

Когда она ушла, я выбросил её визитку.

Худощавая красавица с восхитительной причёской под мальчика и золотыми обручами в ушах – из телевизионной компании – отчаянно убеждала делать телерекламу. На неё заглядывались, и она, озабоченная всучить свой «продукт» и легко называя огромные суммы в долларах, использовала для этой цели всё своё обаяние. Богатые женские пласты в ней добивали нас.