Текст книги "И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката"

Но муж благоразумнее ее и говорит: здесь нет ничего дурного – может быть, это сделано из чувства благодарности за твои заботы о ребенке!.. Известно, что в некоторых классах общества целование руки женщины считается только вежливостью… Заводить из-за этого историю – преждевременно, говорит муж.

Но Гольдсмит счел долгом идти кверху и от руки добрался до шеи…

Этот факт – движение к шее – также был передан мужу.

Муж не нашел в лексиконе света такого обыкновения, чтобы можно было целовать шею посторонней женщины, и он решился отомстить.

Разбойничьи, грабительские идеи начинаются, так как человеку нужны деньги, и он обдумывает, где бы достать их.

Здесь же на первом плане желание не достать денег, а как бы наказать человека, отучить от известного дома.

Есть пословица, что известных людей можно добить не дубьем, а рублем…

И действительно, в наш девятнадцатый век, век меркантильных интересов, рублем можно задеть всякого за живое.

Почему же не наказать рублем человека, который считал в деньгах все величие, желал даже обольстить ими женщину, наказать не потому, чтобы для нас был дорог рубль, а чтобы показать, что нельзя вторгаться в чужой мир безнаказанно?!

Обыкновенно разбойник, вор, задумав разбойничать, воровать, идет на место преступления; здесь же предполагаемые разбойники и грабители остаются дома, а жертва приезжает к ним.

Жертва эта входит в кабинет и начинает разговор. Как этот разговор перешел в драку и как появились обязательства – история темная, которую может разъяснить Гольдсмит, а если его объяснения недостаточны, то – подсудимые.

По утверждению Гольдсмита, на него напали подсудимые, потребовали подписания обязательств и тут же вытащили 2 000 руб.

Неправдоподобность этого последнего заявления ввиду того, что 4 000 руб. остались целыми в кармане, когда грабители обшаривали свою жертву, достаточно разъяснена обвинительною властью, так что едва ли вы можете дать какую-нибудь веру этому заявлению об ограблении 2 000 руб.

Это заявление Гольдсмита дает мне право сказать: нельзя губить целую жизнь подсудимых на основании слов такого недостоверного свидетеля, которому верить отказываются даже во имя здравого смысла.

Значит, Гольдсмит – недостоверный свидетель события…

Обратимся к другому источнику – к показаниям братьев Бострем.

Они говорят, что между ними и Гольдсмитом происходила драка, драка вследствие оскорбления, нанесенного Гольдсмитом жене одного из Бострем. Дело началось из-за этого. Цели приобрести во что бы то ни стало денежное обязательство у них не было. Обязательство это появляется как путь к соглашению, – чтобы г-н Гольдсмит не был опозорен публично, чтобы до сведения лиц, от которых зависело его положение, не было доведено об обстоятельствах, его компрометирующих.

На это указывают, между прочим, следующие факты: обыкновенно получение обязательства есть последнее действие грабежа, насилия, и потерпевшее лицо сопротивляется до последней степени.

Здесь же происходит предварительно спокойный разговор о замене одного обязательства другим, и обнаруживаются до того добрые отношения, что Гольдсмит находит даже нужным успокоить господ Бострем, боясь, что они раздумают воспользоваться документами: я, говорит Гольдсмит, дал им документ и успокаивал их, что деньги отдам.

Для чего делалось это?

Для того чтобы явиться к следователю и накрыть противников.

Года два назад наше общественное мнение сильно возмущено было подобными фактами: известные чины полиции, узнав, что такое-то лицо желает совершить преступление, вместо того чтобы остановить его на приготовлении или на покушении, выжидали, пока совершится преступление, чтобы накрыть преступника и получить похвалу, награду.

Почтенный наш товарищ не принадлежит к этому сословию – он не нуждается в какой бы то ни было награде; но у него была другая цель: он желал отомстить людям, которые подрались с ним.

Он дает им денежное обязательство, но боится, чтобы они не раздумали, и поэтому старается успокоить их, чтобы они – например, но совету жен, – не отказались от злого дела.

Ей богу, мне кажется, что если здесь совершено было преступление, то совершению его усердно помогало само потерпевшее лицо…

Затем защитник перешел к изложению доказательств того, что между г-ном Гольдсмитом и женой Оскара Бострема действительно существовали те отношения, о которых упоминается выше.

Об этих отношениях показывают: Елизавета Александровна Бострем и кухарка Матрена Федоровна.

Гражданский истец не доверяет г-же Бострем, потому что она как существо, очень близкое своему мужу, готова показать в пользу него неправду.

Не верьте ей, – говорит гражданский истец, – если она плачет; не верьте, если в ее голосе слышится правдивость; не верьте даже тогда, когда ваше сердце начинает верить.

Но источник правды есть сердце; если ваше сердце говорит вам, что такой-то человек говорит правду, то, значит, так и есть… Отказаться от этого – значит, отказаться от очевидной истины…

Затем противная сторона говорит: не верьте кухарке, что для нее показались подозрительными продолжительные свидания Гольдсмита с Елизаветою Бострем, потому что разве свидание кума с кумой – вещь редкая?..

Я не спорю, что кум с кумой могут видеться, но когда эти свидания очень часты, то у нас даже есть пословица, что они опасны.

Если бы кума молчала, то наше сомнение разрешилось бы в пользу Гольдсмита; но ввиду заявления Елизаветы Бострем следует думать, что, кроме духовного родства, в отношениях Гольдсмита к куме было еще нечто другое. По свойству человеческой природы всегда возможен переход из мира духовного немного к миру реальному, и вот этот-то реальный мир и выяснился в том факте, который видела кухарка.

Противная сторона ссылается на кормилицу, которая действительно, говорит, что Гольдсмит никогда не бывал более пяти минут у г-жи Бострем.

Но вы припомните, что кормилица – чешка, которой не с кем слова было перемолвить; вероятно, она была поставлена в такие условия, что весьма редко выходила из своей комнаты и потому не могла знать, подолгу ли оставался г-н Гольдсмит у г-жи Бострем.

Но если действительно со стороны Гольдсмита было ухаживание за женой Оскара Бострема, то взятие с него денежного обязательства не есть ли факт нравственно безобразный, ради которого нужно отвернуться от подсудимых, и не доказывает ли этот факт преступления, в котором обвиняют Бострема?

Повторив, что в деянии подсудимых нельзя видеть корыстную цель, потому что первым побудительным мотивом и целью этого деяния не было получения от Гольдсмита денежного документа, защитник задался вопросом: самый факт взятия векселя, заемного письма всегда ли указывает на корысть?

Не всегда: например, жена живет несчастливо с мужем, и последний, хотя согласился жить врозь, но все-таки иногда приходит к ней, мучает ее, и, если с такого мужа будет взято обязательство в 15–20 тыс., с тем чтобы, как скоро он нарушит свое обещание не приходить к жене, обязательство было представлено ко взысканию, – в таком случае нет корыстной цели, потому что здесь обязательство служит средством только для другой, более отдаленной цели.

Точно так же и в настоящем деле, если согласиться с подсудимыми, что документ был взят для того, чтобы отказаться от преследования Гольдсмита по суду и перед общественным мнением путем оглашения известных фактов, то здесь нельзя видеть корысть, а – месть или приобретение документа по добровольному соглашению…

Но не приняла ли здесь месть форму чрезвычайно нелепую, отталкивающую?

Действительно, скверно бесчестье оценивать на деньги. Но когда семейство торжествует, когда человек, покушавшийся разрушить семейный союз, со стыдом выгнан из дома, – тогда нет такого желания мести, которое требовало бы другой, более благородной формы, а есть только желание, чтобы тот, кто пытался нарушить мир в семье, тяжело поплатился за свою попытку.

Вот это-то обстоятельство – что покушение на честь жены его не удалось, – и примеряет с личностью Бострема.

Здесь не было вымогательства, а было получение документа безденежного, без всякой валюты.

Подсудимые считали этот документ до того законным, что, когда явился следователь, они добровольно представили его: они, конечно, этого не сделали бы, если бы считали, что приобрели документ путем незаконным, путем насилия.

Документ явился результатом соглашения: или будут оглашены такие-то факты, или должен быть представлен такой-то выкуп: при этом уголовный, преступный характер, приписываемый деянию подсудимых, сам собою падает.

Правда, если люди расправляются с другими, сами приискивают меру удовлетворения, играют в одно и то же время роль и оскорбленных, и обвинителей, и судей, то такое самоуправство нетерпимо.

Но в данном случае событие совершилось при таких обстоятельствах, которые заставляют относиться к нему более мягко.

В самом деле, в этой семейной драме, в драме между мужем оскорбленной женщины и лицом, которое желало быть обольстителем, кто был истинно потерпевший и кто нападал на самое дорогое сокровище?

Конечно, ни на одну минуту вы не остановитесь в выборе, и этот выбор, разумеется, падет не на тех, кто сидят на скамье подсудимых.

Подсудимый Оскар Бострем только за 5 месяцев до события женился и женился на девушке 18 лет, которая вышла по любви за человека, не имеющего ничего, кроме трудового рубля.

Образовав семейный мир, этот человек только что начал наслаждаться, когда в его дом явился нежданный друг в лице потерпевшего от преступления.

Этот нежданный друг, вместо того чтобы, благодаря высшему развитию, стоять за соблюдение долга и нравственного закона, старался разрушить семью. Целое семейное счастье, с радостями мужа и жены, отца и детей, этот человек хотел принести в жертву минутного сладострастия, минутного удовлетворения своей потребности, погубить навсегда, безвозвратно – потому что павшая и затем раскаявшаяся жена никакими слезами не заставит мужа позабыть оскорбление, нанесенное ему.

Если же люди узнали, что в их дом под видом друга вошел обольститель, и если против этого обольстителя приняты меры, которые немного не сошлись с требованиями закона, то такие люди, ввиду страшного несчастия, которое угрожало им, заслуживают той доли внимания и участия, какого заслуживает человек, когда он в бедствии ополчается на своих врагов…

Речь в защиту Горнштейна,
обвиняемого в поджоге

Господа судьи и присяжные заседатели!

В делах о преступлениях, называемых тяжкими преступлениями, закон, вверенный в руки надежных его хранителей, не терпит внесения жалости…

Правда, и при наличии таких преступлений защитники часто обращаются к вам с просьбой о милости, но при решении настоящего дела я прошу у вас лишь соблюдения трех условий: законности, здравого смысла и совести.

Бесспорно, преступление – вещь нетерпимая, и мы должны быть очень благодарны власти, стремящейся его пресечь и покарать.

Но смею думать, что в стремлении своем и люди, и власть часто ошибаются…

А потому необходимо, чтобы при решении вопроса о преступлении мы не заходили слишком далеко в рвении, часто влекущем за собой ошибки.

А тот случай, который надлежит вам обсудить, есть, несомненно, случай излишнего рвения власти.

Сейчас я познакомлю вас с законной точкой зрения на возникающий в настоящем деле вопрос, и если я погрешу против этой законной точки зрения, то здесь есть кому меня исправить…

Закон карает только злых людей… Но ведь их очень много!..

Поэтому карает он их только тогда, когда они сделают незаконное дело.

Если же человек обнаружит только намерение совершить что-нибудь, но не осуществит своего намерения, то закон не тронет его. Не тронет даже тогда, когда случайные, не зависящие от человека и его воли обстоятельства помешают ему совершить проступок.

Закон прикоснется к человеку только тогда, когда намерение его перейдет в злое дело.

Я объясню это на примере.

Предположим, что я получаю телеграмму, в которой написано, что мой управляющий застраховал какую-либо мою постройку. Пользуясь удобным случаем, я сжигаю ее. А через полчаса получаю письмо, из которого вижу, что в телеграмму вкралась ошибка и управляющий сообщал, что он не успел застраховать постройку…

Я, несомненно, обнаружил злое намерение; я сжег постройку с преступной целью; но обстоятельства помешали этой цели осуществиться, и никто меня пальцем не тронет. Только тогда, когда я затрагиваю чужие интересы, – только тогда совершаю я преступление.

Что же мы встречаем здесь?

Обвинительный акт начинается – и следствие ничего против этого не возражает – с того, что человек с корыстной целью поджег склад, хотя страховой полис за 2 часа до пожара потерял свою силу.

Налицо был незастрахованный склад, уничтожением которого убыток мог быть нанесен только карману самого Горнштейна.

Все это чувствуют и прекрасно сознают, а поэтому представляют всевозможные доводы, чтобы доказать, что все-таки Горнштейн сделал зло другому.

Пытаются применить к нему ст. 1612 Уложения о наказаниях, основываясь на единственном факте – выдаче в некоторых случаях вознаграждения в течение трех дней по окончании срока страховки.

Но припомните, что агенты общества говорят: выдаем, когда хотим… Это уже – не право на вознаграждение, это – милость…

Поджигатели такого рода похожи на матерей, уродующих своих детей в надежде получить побольше милостыни…

Я понимаю дилемму: я поджигаю – мне должны заплатить. Но здесь платить никто не был должен, здесь можно было рассчитывать только на подачку. Прошу вас обратить внимание на эту особенность, имеющую для подсудимого огромное значение.

Ваше дело сказать правду – и мы ее требуем от вас!

Скажите: когда совершился факт поджога?

Вы должны ответить, что после окончания срока действия полиса.

Здесь нет преступления, караемого ст. 1612 Уложения о наказаниях, – здесь наказание лежит в самом преступлении, как это имеет место при самоубийстве.

В уголовном праве – в той науке, которой мы руководствуемся – такое преступление называется преступлением над негодным предметом.

Вот вам пример.

Идет человек с самыми злыми намерениями: идет, положим, взорвать на воздух кого-нибудь… Совершает взрыв и вдруг узнает, что тот человек, по отношению к которому он собирался совершить страшное преступление, накануне умер.

Его, быть может, накажут за стрельбу в публичном месте, за разрушение какой-нибудь кибитки, но его не накажут за лишение жизни.

Далее: я – человек, которому сказали, что ему заплатили вчера жалование фальшивыми деньгами. Но мне нужны деньги, и я решаюсь идти их менять. А потом оказывается, что дали мне самые настоящие деньги.

В душе я – преступник: я имел твердое намерение разменять фальшивые деньги, но я – преступник только в душе, я только душу себе испортил, только ее загрязнил…

Точно такое преступление приписывается Горнштейну.

Промежуток времени здесь не важен: два ли часа, две ли минуты прошло по окончании срока страховки, это – безразлично; довольно того, что срок права на получение вознаграждения кончился.

Если бы даже Горнштейн думал совершить поджог, имел самое твердое намерение сделать это – все равно он не наказуем.

Но было ли здесь намерение?

Пожар возникает тотчас после окончания страховки. Я думаю, нужно быть безумным, чтобы совершить поджог в такое время. И кажется мне, что преступник легко мог додуматься до того, что уж если идти на преступление, так идти в такой день, когда не будет возникать сомнений… Ведь не ребенок же он?!

Обвинитель находит подтверждение своим положениям, ссылаясь на неоднократные случаи пожара, бывшие у Горнштейна. Нам говорят, что в этом видна какая-то политика.

Но, господа, если видеть в этом политику, то ведь нельзя же забывать и об уме, а приемы предполагаемого преступника прямо нелепы.

Обратите внимание на завод, сгоревший в Лапине. Этот завод был передан на особых условиях: расплата производилась векселями. До окончания расплаты Горнштейн оставался собственником завода. Переход его мог совершиться только по уплате всей суммы долга. При таких условиях страховое общество не должно было выдавать вознаграждение. Наш кассационный суд по делу Крылова с казной – по делу, любопытному, между прочим, тем, что пришлось подавать девять кассационных жалоб, прежде чем суд удовлетворил мое требование, – разъяснил, что арендатор может страховать постройки…

Я думаю, что лучше жечь тогда, когда спора о праве нет…

Но иду далее.

Говорят, склад был застрахован на короткое время. Но вы, может быть, знаете, что значит страховка на короткое время? Есть ведь целый ряд таких владений, которые страхуются только на опасное в пожарном отношении время, и лесные склады страхуют обыкновенно только на летнее время…

Вообще, что касается до поджога, то нет улик, которые нужно было бы разбирать: так легко их опровергнуть.

Я приведу только одно соображение.

Неужели вор станет пробираться в дом в тот момент, когда по улице идет многолюдное шествие!.. Так и в нашем случае. Уж если кто сделал поджог, так, несомненно, человек чужой. Невероятно, чтобы хозяин, задумавший совершить поджог со своими приказчиками, не сказал им, что нужно его устроить в такой-то благоприятный момент, а ждал бы стечения обстоятельств, вроде настоящего: это уж спорт!..

Вдумайтесь в настоящее дело и не забывайте, что нам не дано права исправлять людей: мы можем наказывать только запрещенное законом деяние. Запрещенным оно будет только тогда, когда касается чужого имущества; то или иное действие над собственным имуществом подлежит наказанию только в том случае, если затрагивает одновременно интересы других лиц.

Здесь этого нет.

Перед нами – поджог, совершенный в надежде на милость страхового общества, на подачку с его стороны.

Но мы знаем по опыту, что общество, раз только усомнится, заподозрит что-нибудь неладное, – вознаграждения не выдаст. А ведь здесь – несколько пожаров на протяжении одного-двух лет; естественно, что у общества может явиться подозрение, и милости оно не проявит…

При таких условиях ни один разумный человек не стал бы совершать поджога!

Вот, соображая все это, я и обращаюсь к вам.

Не пользуйтесь бесконтрольной властью сокрушить человека только потому, что он предан вашей власти: этим правом нужно пользоваться осмотрительно!..

Есть, правда, у подсудимого одна страшная улика – улика, разбить которую можно только обращением к вашему сердцу: перед вами на месте подсудимого сидит не просто преступник, но преступник-еврей!..

Страна наша – страна разноплеменная. Не все национальности в ней, к сожалению, пользуются равноправием: его племя, вольно или невольно, отвечает за чужие грехи.

И вот часто всякое сомнение по отношению к еврею переходит в убеждение!..

В жизни мы часто грешим легким суждением. Но когда вы делаетесь судьями, вы должны высоко поднять голову над всеми предрассудками, над всеми предвзятыми мнениями!..

Ведь когда правосудие будет национальным, лучше не жить человеку на свете. Ведь правосудие – это последнее прибежище человека, последняя его защита…

Если вас захотят ограбить на большой дороге, вы можете выйти на грабителя с пистолетом: против насилия вы можете защищаться с оружием в руках…

Но если проповедник в церкви подымает против вас свой голос, тогда самое честное, самое святое, что остается у человека, – это правосудие!..

И если мы будем судить за преступление не Ивана и Петра, совершивших его, а их родственников, и только за то, что они – их родственники, это будет не суд…

Часто говорят, что евреи обвешивают…

Но что, если мы будем обвешивать… на правосудии?!

Моя гордость, гордость русского человека, не позволяет мне вам говорить об этом…

Я не поклонник преклонения перед угнетенной национальностью только потому, что она угнетена: я слишком русский человек!..

И моя горячая любовь к русскому человеку, моя вера в него не позволяют подумать о том, чтобы вы могли… обвесить на правосудии…

И стыдно бы мне было, стыдно сидеть рядом с вами, если бы вы сделали это!..

Речь в защиту князя А. Д. Оболенского,
обвиняемого (совместно с А. Ф. Мордвиным-Щодро) в растрате 16 лошадей

Господа присяжные заседатели!

Вам предложат высказать судебное мнение в форме ответов на вопросы, соответствующие предъявленному к господам Мордвину-Щодро и князю Оболенскому обвинению.

Исполнить свою обязанность по разуму и совести вы сможете только в таком случае, если вам переданы данные дела так, как следует, и высказано, при оценке фактов дела, правильное мнение о свойстве их.

Но когда судьи, от которых требуют ответа, не были очевидцами события, а должны судить о нем по работам, посвященным исследованию его лицами, к тому законом уполномоченными, то условие истины стоит в зависимости не только от события, которое судят, но и от приемов, которые употреблены при восстановлении перед судьями действительности.

Точно так же, когда от судей требуют не только ответа на вопросы о событии, но и о нравственной оценке его и его деятелей, большое значение приобретает прием, к которому обращаются лица, в облегчение вашего труда предлагающие вам свои воззрения и основания к ним.

Мой сотоварищ по делу занялся восстановлением события, нас занимающего, и в меру своего разумения внес те поправки, которые, кажется нам, приближают исторический рассказ к действительному ходу дела.

Я сначала займусь другим: я прослежу, правильны ли были приемы противников при летописной и критической работе, посвященной деятельности подсудимых. Делаю это потому, что раз обнаружится, что приемы не согласовались с требованиями, предъявляемыми к работе, имеющей в целях своих истину, а в результате – вероятнейшее к ней приближение, тогда мы смело можем отвергнуть выводы неточного исследования и даже нравственно обязаны воздержаться от согласия с ними.

Простая справка с памятью о том, что здесь было, укажет нам на крупную ошибку обвинения в этом отношении.

Припомните: обвинительный акт возвещал вам, что дело идет о том, что описанные по долгам Мордвина-Щодро его лошади, сданные на хранение князю Оболенскому, не оказались налицо к 11 июля 1891 г. в той конюшне, где они стояли в момент описи; затем, в сентябре того же года, лошади, гласно распродаваемые Мордвиным-Щодро разным лицам, были ли, вопреки воле кредиторов, растрачены, или нет? Было ли здесь то уголовное деяние, которое преследует закон как растрату, или не было?

И вот, разрешая этот вопрос, обвинение и во время следствия, и сейчас, в обвинительной речи, сочло целесообразным ввести в дело такие подробности: оно дало вам понять, что Мордвин-Щодро был недавно судим по обвинению в растрате облигаций своей тещи, что эти облигации были в руках князя Оболенского несмотря на то, что они Щодро не принадлежали, и не были возвращены, когда Щодро трепетал за свою судьбу, боясь ответственности.

Но при этом обвинение не обмолвилось, что князь Оболенский, как известно обвинителю, не был привлекаем к делу как человек, в этом деле ничего противозаконного не сделавший. Обвинение не сочло нужным заметить, что и предположение о виновности Щодро или было отвергнуто представителями общественной совести, т. е. законными судьями дела, или, в признанных фактах, оказалось, по авторитетному мнению высшего суда в России, деянием, законом не воспрещенным как не заключающим в себе качеств преступления.

Обвинитель, направляя свое слово против князя Оболенского, выразился, что князю давно известно, чем уголовный закон грозит за растрату, ибо князь опытен в уголовном законе благодаря делу Кронштадтского банка.

Впечатление, на которое рассчитывали, понятно: князь-де не в первый раз сидит на скамье подсудимых, и это должно быть ему поставлено в счет.

Правда, господин председатель остановил господина обвинителя, но слово и облеченная в слово мысль коснулись вас, тем обязывая меня на отпор явно неправильному приему.

Говоря о Кронштадтском банке, обвинитель должен был, по требованию долга, упомянуть и о том, что князь оправдан, следовательно, обвинение было ошибочно; и если этот прискорбный факт должен быть кому поставлен в невыгодный счет, то не неповинному и напрасно привлеченному, а в счет привлекшим его, как веское доказательство возможности со стороны обвинителей жестоко ошибаться, несмотря на искренность своих взглядов.

Упоминалось здесь и о двукратной несостоятельности Щодро, и о несостоятельности моего клиента, князя Оболенского, имевшей начало в 80-х годах.

Но тогда следовало сказать и о причинах прекращения первой несостоятельности, и о судьбе несостоятельности князя Оболенского.

Прекращенная несостоятельность свидетельствует, по общему порядку, что должник покончил свои счета или уплатил свои долги: поконченная несостоятельность частью есть доказательство того, что должник вышел из несчастия, его постигшего, тем, что погасил претензии, а не прибегнул к конкурсному производству как к средству отделаться от кредиторов путем грошовых дивидендов.

Говорилось о несостоятельности князя Оболенского, а не говорилось о причине ее, столь извинительной благодаря побуждениям, которые заставили князя броситься в подряды во время восточной войны и потерять, благодаря несвойственности его положению и характеру коммерческих дел, все свое состояние и на всю жизнь затянуться в сети долговых пут.

Это ли прием для правильного освещения спорного вопроса?..

Не будет ли правильнее счесть эти посторонние спорному делу факты за тот напускной туман, который мешает духовному оку судьи усвоить предметы в их истинном облике и который, извращая прямой путь лучей света, идущих от предмета к зрительной способности исследователя, рисует их в неестественной и уродливой наличности.

А между тем редкое дело так просто, как настоящее, и так несложны те обстоятельства, над которыми надо подумать, чтобы оценить их и определить нравственную и законную пригодность их.

Следует объяснить вам, что со времени нового суда наступил новый порядок взыскания долгов, отличный от прежнего, полицейского. Многочисленный штат полиции заменен единоличным мероприятием судебного пристава, у которого нет под властью низших служителей и нет казенных помещений для хранения арестованного имущества должника. Пришлось закону допустить особливую форму охраны имущества, в интересе кредиторов, – через хранителя – частное лицо.

Легкость правонарушения, при злонамеренности хранителя, стоящего в соблазнительной близости и в головокружительном властвовании над чужим имуществом, обусловливает возможность правонарушений. Охраняя интересы кредиторов как законных требователей, закон поспешил, кроме имущественного взыскания, пригрозить правонарушителю уголовной карой.

В действующем до издания нового устава судопроизводства законе уголовном не было статьи, предусматривавшей данный случай в его особом виде, но в деянии, составляющем акт злой воли, направленной на попрание чужого права, преступны не особливые, а напротив, те общие, отталкивающие от него добрую волю, черты, которые присущи преступлениям, наносящим однородный вред потерпевшим. И закон сослался в случаях, требующих преследования за растрату хранимого, на статью Уложения, запрещающую растрату вообще.

Отсюда следует, что случай, имевший место в данном разе, должен рассматриваться при помощи понятия о растрате чужого имущества вопреки воле хозяина. Деяния вменяются в вину с большей или меньшей степенью строгости или снисхождения в зависимости от наличности обстоятельств, при которых растрата и присвоение свидетельствует или о преступности намерений, или об извинительности побуждений.

Данный случай весь сводится вот к чему: князь принял – по просьбе ли взыскателей, по своей ли просьбе к ним, это все равно, – на хранение от судебного пристава скаковую конюшню Щодро, описанную за долги и оцененную для продажи, по неопытности взыскателей, всего в 1 600 руб., при ценности имущества, по сознанию обвинителя и гражданского истца, в несколько десятков тысяч. Лошади, числом 16, были помещены в конюшне Бардина, причем хранителю не было дано денег для уплаты за помещение и прокорм. Срок содержания лошадей (время, оплаченное хозяину помещения) истекал в первых числах июля, а продажа была назначена на 11 июля.

В день продажи лошади были уведены из помещения, и пристав не мог произвести торга. Но перед глазами пристава была бумага хранителя, что лошади живы, целы и здоровы, но уведены частью в Царское Село на скачки, частью в деревню, за неимением средств на уплату за помещение.

Известие не вызвало ни со стороны взыскателей, ни со стороны пристава опасения, что лошади растрачены; и на самом деле, по фактам, на которые ссылаются сами обвинитель и гражданский истец, лошади до сентября продаваемы не были. Следовательно, в июле был увод лошадей из помещения, но не растрата их, ибо в сентябре они были целы, и до сентября целость их не вызывала сомнения.

В сентябре Щодро начинает продавать лошадей, а князь ему не препятствует, и в сентябре – точнее, в самом конце сентября, – взыскатель Казимиров делает заявление приставу, обусловившее запрос пристава князю и сообщение прокурору о том, что совершилась растрата.

Время от июля по сентябрь отмечается лихорадочной заботой князя, направленной к тому, чтобы продажи с аукциона не было, и к ходатайству перед кредиторами о том, чтобы было дозволено арест снять и лошадей продать по вольной цене. С июля по сентябрь получается – при частичной уплате долга или переписке векселей – или письменное удостоверение, или словесное, которое князю казалось достаточным для прекращения взыскания. Затем лошади продаются Мордвиным-Щодро.

Установлен и тот факт, что заявлений приставу, вызвавших с его стороны снятие ареста, в деле нет, и формальная обязанность князя как хранителя формально прекращена не была.

Изложенное – это так ясно для самого непосредственного созерцания – указывало на рамки спора.

Надо было выяснить: были ли даны кредиторами те посредственные и непосредственные согласия на отложение торгов и на вольную продажу лошадей, о которых говорит князь? И если согласия были, то в исчерпывающем ли волю всех кредиторов количестве?

Если воля шла ото всех, то достаточно ли этого, и не имело ли отсутствие формального распоряжения пристава о снятии ареста значение достаточное, чтобы превратить факт в преступление?

Между тем обвинительная сторона, давшая место чуждому элементу, не разрешающему спорного вопроса, слишком мало остановилась «на едином на потребу» и слишком легко проскользнула по месту действительного боевого пункта. Обвинение не потрудилось продумать настоящее значение тех шероховатых мест в поступках князя Оболенского и Мордвина-Щодро, которые только внешним видом сходны со злостными поступками, но с бóльшим правом могут быть объяснены в духе безобидном и примирительном.