Текст книги "Воспоминания кавказского офицера"

Смертная казнь не существует в Абхазии. Князья и дворяне отвечают обиженному только своим имуществом; крестьяне своею личною свободой, когда их собственности не достанет на уплату пени. В таком случае они обращаются в собственность обиженного, который может их продать в рабство или оставить за собою, пока они не найдут способа откупиться. Пеня вносится деньгами, скотом и всякого рода имуществом или мальчиками-рабами. За воровство, грабеж или убийство, учиненные в соседстве владетельского дома или на земле, принадлежащей владетелю, преступник подвергается, сверх обыкновенного взыскания в пользу пострадавших, уплате самому владетелю двух мальчиков, ростом не ниже четырех и не выше шести ладоней, или денежному взносу их стоимости. Для определения меры детского роста служит ладонь того, кто взимает пеню.

За убийство зовут на суд только люди, не имеющие силы сами отомстить обидчику, или когда кровомщение угрожает сделаться бесконечным.

За бесчестие женщины или девушки отплачивают смертью, не зная в этом случае другого способа загладить стыд. В минуту доказанной неверности жены муж имеет право убить ее. По суду она обращается только в его рабу, что ему дает возможность продать ее. У черкесов, строго соблюдающих правила исламизма, существует совершенно противоположный обычай. Муж пользуется правом продать неверную жену, если он не хочет подвергнуть ее суду шариата, неумолимо наказывающего смертью подобного рода преступления.

Все абазинское племя воинственно несколько менее черкесов. Занимая весьма лесистую и гористую местность, абазины дерутся преимущественно пешком и пользуются славою отличных стрелков. В домашней жизни, в одежде и вооружении они совершенно сходны с черкесами и отличаются от них в этом отношении только двумя особенностями, весьма приметными для горца. Кафтан, с патронами на груди, составляющий общую горскую одежду на всей северной стороне Кавказа, они носят гораздо короче черкесов и, кроме того, имеют привычку обвивать башлык чалмою около шапки, когда концы его не распущены по плечам против дождя, чего не делают черкесы.

Прибрежные абхазцы занимаются рыбною ловлей. Устья горных речек, впадающих в море, изобилуют лососиною, которая составляет весьма лакомую пищу и по здешнему обычаю жарится обыкновенно на вертеле. Берега посещаются летом несчетным количеством дельфинов, которых абхазцы ловят для вытапливания из них жиру, закупаемого турками и греками. Ловля дельфинов весьма любопытна. В хорошую погоду они имеют привычку держаться на поверхности моря, подпрыгивая беспрестанно колесом. Тогда абхазцы выезжают на самых маленьких каюках, выдолбленных из дерева, обхватывают довольно большое водяное пространство длинною сетью, имеющею футов шесть ширины, с поплавками наверху и с тяжестью внизу, заставляющими ее принять в воде вертикальное положение. Два или три каюка въезжают во внутренность обхваченного сетью пространства, и ловцы начинают бить баграми находящихся в нем дельфинов. Этот способ ловли не безопасен, потому что каюки иногда тонут под тяжестью убитой рыбы и опрокидываются, когда дельфины ударяют в них, кружась в воде, но абхазцы не боятся этого, плавая не хуже дикарей островов Южного океана.

Хлебопашество находится в Абхазии, как и во всех горах, в самом первобытном состоянии и ограничивается небольшим посевом “гомми”, кукурузы, ячменя, фасоли и табаку. Пшеницы сеют очень мало. Русские научили абхазцев разводить капусту, картофель и некоторые другие овощи. Абхазия чрезвычайно богата виноградом и разными фруктами, в особенности грушами, сливами и персиками, растущими без всякого ухода. В лесах господствуют – дуб, бук, чинар, чиндар, орех, каштан и шелковица. Около Сухума встречается в больших размерах буковое дерево и растет лавр. Скотом абхазцы беднее прочих горцев. Лошади их небольшого роста и не отличаются силою; ослы в большом употреблении. Дичи так много в горах и в абхазских лесах, что хлебопашцы не знают, как уберечь от нее свои поля. Чаще всего встречаются дикие козы, серны и кабаны. Последние производят весьма убыточные опустошения в полях, засеянных просом, почему абхазцы истребляют их без пощады и продают в Сухуме их головы и окорока за несколько зарядов пороху. Из диких зверей водятся медведи, волки, лесные кошки, лисицы, куницы и шакалы в несметном количестве. Иногда случается охотникам ловить барсов, но это бывает не часто.

Приключение, случившееся со мной в поездку с владетелем, не отняло у меня охоты продолжать мой прежний образ жизни, которому я предавался не без цели. Я был слишком беспечен для того, чтобы задумываться долго над советом Каца Маргани, и мысленно надеялся на свое счастье, когда мне напоминали о Софыдже или о Богоркан-ипе, указывая на их дерзкие и хитрые проделки. Моя уверенность не обманула меня в этом отношении. Случай свел меня с одним из них лицом к лицу, и я вышел из этой встречи цел и невредим. Расскажу, как это случилось.

Проживая в Бамборах, я виделся с владетелем почти ежедневно, навещая его в Лехне, и по-прежнему продолжал появляться нередко в Сухуме и Келассури. Невзирая на скрытную вражду, существовавшую между Михаилом и Гассан-беем, я находился с обоими в самых лучших отношениях и пользовался их доверенностью в одинаковой мере, употребляя для этого самое простое средство – никогда их не ссорить, а напротив того, улаживать дело, когда между ними возникали какие-нибудь недоумения. Для моих собственных дел мне были нужны более всего личные друзья. Часто я проводил у Гассан-бея по несколько дней сряду, ночевал у него, играл с ним в шахматы, кормился его жирными турецкими обедами, приправленными красным перцем от первого до последнего блюда, или ездил с ним в Дранды к батальонному командиру играть в бостон. Гассан-бей выучился этой игре в Сибири, очень ее любил, играл хорошо и твердо помнил бостонный расчет, невзирая на свою безграмотность.

Однажды я приехал в Келассури с одним Шакриловым, не застал Гассан-бея и, не останавливаясь поэтому в его доме, поехал в Дранды, желая узнать от батальонного командира подробности дела, случившегося около самого укрепления. Дело это заключалось в том, что цебельдинские разбойники угнали несколько подъемных лошадей и убили двух солдат, которые их стерегли. От Келассури до Дранд недалеко, и мы приехали через два часа в укрепление. Первое время естественно прошло в рассказах о неприятном происшествии; потом сели обедать. Мы были еще за столом, когда караульный офицер прислал спросить, к нам ли принадлежат абхазцы, расположившиеся кормить лошадей в виду укрепления. В Абхазии, как и во многих других местах на Кавказе, видя перед собою горцев, редко можно было знать наверное, друзья ли они или неприятели. Чрезвычайно дерзкие в своих воровских покушениях, они подъезжали довольно часто в небольшом числе к укреплениям и останавливались около них с видом миролюбивых людей, имеющих какую-нибудь надобность; потом, выждав удобную минуту, бросались неожиданно на солдат и на скотину, находившихся вне укрепления, убивали одних, угоняли другую, и уходили, прежде чем успевали послать за ними погоню. Поэтому караульные были обязаны следить за всеми горцами, показывавшимися вблизи постов и укреплений, и тотчас дознавать, кто они и зачем приехали. Ответив, что мы приехали только вдвоем и что об этих людях ничего не знаем, я поручил Шакрилову рассмотреть их в зрительную трубку. Исполняя мое приказание, он насчитал семь человек, совершенно ему незнакомых, пасших своих лошадей в расстоянии пушечного выстрела. Можно было выслать казаков, узнать поближе, кто они таковы, и даже заставить их отъехать подальше; но это было плохое средство от них избавиться. Хуже было встретиться с ними на дороге, чем возле укрепления, если они действительно составляли неприятельскую партию. Я был уверен, что никто не знал о моем предположении ехать в Дранды и не следил за мною. На дороге мы хорошо осматривались во все стороны и также никого не видели. Поэтому я не полагал, что эти люди, кто бы они ни были, выжидают собственно меня. Лучше всего было оставить их в покое, не показывая даже вида, что за ними наблюдают, и дождаться, когда они сами уедут, замечая только в какую сторону, для того чтобы не наткнуться на них неосторожным образом. Несколько раз я посылал и сам ходил узнавать из-за бруствера, очистили ли они место; но лошади паслись по-прежнему, а люди около них, казалось, спали крепким сном. Перед вечером мне дали знать, что они, наконец, уехали по направлению к Кодору, в противоположную сторону от моей дороги. Из предосторожности я дал пройти еще получасу и оставил потом укрепление, невзирая на убеждения коменданта переночевать у него или взять, по крайней мере, казачий конвой. Ночевать я не остался для того, чтобы сдержать мое обещание провести вечер в Келассури, опасаясь дать Гассан-бею дурное понятие о моей смелости, если он узнает, что остановило меня приехать; а от казачьего конвоя я отказался, желая сберечь в глазах абхазцев неизвестность, в которую облекал меня мой черкесский наряд. Дорога из Дранд вела через открытую поляну, под гору, в густой лес, примыкавший к морскому берегу. Лесом приходилось ехать около трех верст. Подъезжая к опушке, мы увидели несколько в стороне от нашей дороги стреноженных лошадей и около них людей, которые, заметив нас, стали подыматься с земли. Шакрилов узнал в них горцев, кормивших так долго лошадей в виду крепости, и тотчас вывел заключение, что они бродят здесь не с добрым намерением. В лесу мы прибавили шагу, нисколько не ревнуя схватиться с ними двое против семерых. Дорога была так узка, что Шакрилов не мог ехать рядом со мною. Мы не сделали по лесу двухсот шагов, как перед нами показался ехавший нам навстречу высокого роста молодой человек. По горскому обыкновению, когда встречаются незнакомые люди, уступает дорогу тот, кто чувствует себя ниже званием или слабее. Дворянин черкесского рода скорее станет драться, чем своротит для абазина. Молодой человек был абазин, а моя черкеска, оружие и отличная кабардинская лошадь обличали черкеса не простого звания. Я знал настолько горцев, чтобы понять, что в этом случае мне надо было удержать дорогу или возбудить в моем противнике пренебрежение ко мне, что было опасно. Мы ехали прямо один на другого. Не доезжая двух шагов, абазин положил левую руку на чехол своей винтовки. Как известно, горцы носят ружье за плечами в бурочном чехле, из которого выхватывают его мгновенно одним взмахом правой руки, откинув сперва левою рукой чехол с приклада. Это движение, означавшее вызов, доказывало, что он не намерен уступать. Не касаясь своего ружья, я взмахнул плетью, и наши лошади столкнулись мордами. Это его так озадачило, что он невольно своротил в сторону, но, поравнявшись с Шакриловым, вдруг схватил его лошадь за повод, назвал по имени и стал ему с горячностью говорить что-то по-абхазски. В ту же минуту я остановил лошадь, взвел курок у моего поясного пистолета и повернулся на седле, готовый выстрелить ему в спину прежде, чем он успеет взяться за оружие. Когда курок щелкнул на взводе, абазин оглянулся, сказал еще несколько слов, с видом сдержанной досады, взмахнул плетью и отъехал скорым шагом. Несколько времени мы удалялись друг от друга, беспрестанно оглядываясь и в полной готовности выхватить ружья, если понадобится. На первом повороте дороги Шакрилов объявил мне, что мы встретили Богоркан-ипу, что люди, бывшие в лесу, принадлежат к его шайке и что нам остается теперь только уходить, не дожидаясь, пока он опомнится и станет нас догонять с своими товарищами. До Келассури мы скакали сколько было силы у лошадей, и только в виду деревни дали им вздохнуть. Тут Шакрилов рассказал мне, как было дело. Богоркан-ипа, озадаченный и рассерженный моею неуступчивостью, спросил его грозным голосом, схватив повод лошади: “Кто едет с тобою? – не пущу ни шагу, пока не ответишь!” Шакрилова он узнал, видев его несколько раз в доме у Михаила.

– Кабардинский князь, гость владетеля.

– Как его зовут, куда вы ездили и зачем?

– Не мое дело знать его имя и его дела. Владетель приказал мне проводить его в Дранды, и я исполняю владетельское приказание.

– Все это неправда!

– В твоей воле верить или нет.

– А если я вздумаю остановить вас обоих? – мои люди в двух шагах.

– Попробуй! если мы еще дадимся! – не забывай только, что за кровь своего гостя мстит владетель и что пуля его хватает далеко.

В это мгновение я взвел курок у пистолета.

– Это что значит? – спросил Богоркан-ипа.

– То значит, что кабардинец не намерен долее терпеть твоего нахальства. Разве ты не держишь моей лошади? – Если бы не в чужой земле, так он бы тебе давно показал, позволено ли с ним шутить.

Уверенность, с которою говорил Шакрилов, и мой пистолет наготове усмирили гнев Богоркана. С словами: “Эти кабардинцы бешеные собаки!” он бросил повод лошади Шакрилова и отъехал.

Вечером я рассказал мое похождение Гассан-бею, который поздравил меня с тем, что я так дешево отделался, потому что сила была на стороне Богоркан-ипы, и он не призвал своих людей только из страха канлы, если б я действительно оказался кабардинским князем, за которого меня выдавал Шакрилов. При этом я не мог отказать себе в удовольствии попросить Гассан-бея передать цебельдинцу, что, встретившись с незнакомцем, которого он так самонадеянно обещал привести домой живого или мертвого, и не сдержав своего слова, хотя имел силу на своей стороне, он заслужил таким славным подвигом полное право не только вооружиться прялкою вместо ружья, но даже надеть женскую юбку. Сильнее этого нельзя было обидеть горца.

Пока я ездил, знакомился и не находил людей, которых отыскивал, наступила весна, дороги просохли и приблизилось время для наших войск приняться опять за прошлогоднюю работу, прорубать леса и насыпать укрепления. В конце апреля приехал в Абхазию генерал N. Мои исследования и предположения не были им одобрены. Место, выбранное мною для бзыбского укрепления, показалось ему неудобным, и он предоставил себе самому отыскать новый пункт. Осмотрев разные места, он нашел его, наконец, возле устья Бзыба, в четырех верстах севернее Пицунды, где он также предполагал учредить переправу. По моему мнению, место было одинаково неудобно для переправы и для укрепления. Заброшенный уголок на берегу моря, отрезанный высоким гребнем от всех населенных мест, в стороне от дороги, посреди густого леса, этот пункт ничем не владел и ничего не защищал. Бзыб проходим везде в обыкновенную воду, но в три летних месяца, когда снег тает в высоких горах, или после сильных дождей полая вода заливает все броды. Горцы называют Бзыб бешеною рекой, потому что по всему берегу Черного моря нет другой реки, которая так неожиданно и так скоро поднимается, так часто меняет глубину и направление и в которой гибнет столько людей от неимоверной быстроты течения. Около Аджепхуне и выше этого селения броды весьма удобны в обыкновенное время, хотя с опасностью, но возможны и в полноводье, между тем как возле устья исчезает всякая возможность воспользоваться бродом или устроить переправу. N. оправдывал свой выбор тем, что шапсуги и джекеты пристают в этом месте на своих галерах, делая на Абхазию набеги с моря, и что он надеется прекратить эти набеги, устроив здесь укрепление. Это было весьма сомнительно. Прибрежные черкесы и абазины, живущие на севере от Абхазии, имели действительно обыкновение отправляться на морской разбой в узких, длинных и чрезвычайно легких лодках, вмещавших от тридцати до пятидесяти человек. Эти лодки, названные нами галерами, были уже известны византийским грекам под именем “камар”.

Быстрота их удивительна, и они так легки, что люди выносят их из воды на своих плечах, прячут в лесу и отправляются потом на грабеж. Черкесские морские разбойники приставали около устья Бзыба, потому что это место не посещалось никем и находилось в совершенной глуши, но кто мог заставить их приставать к нему, если бы на нем находилось наше укрепление; несколько сот саженей выше или ниже его, да и где угодно имелось множество подобных притонов на абхазском берегу.

Как ни противился этому выбору Пацовский, что ни говорил о нем владетель, N. остался непоколебим. Морские силы черкесов заняли совершенно его воображение. Часть отряда под его личным начальством отправилась строить бзыбское укрепление, для которого надо было сперва очистить лес. Полтора батальона получили назначение устроить дорогу через горы между Аджепхуне и Пицундою. Для прикрытия работ на левом берегу Бзыба необходимо было выдвинуть авангард на правый берег реки и устроить для него сообщение с главным отрядом. С этой целью N. вызвал к войскам владетеля с несколькими сотнями абхазских милиционеров, которых он расположил в лесу за Бзыбом, дав им в подкрепление две русские роты. Скоро и Пацовский отправился из Бамбор на Бзыб, и я остался в опустелом укреплении, один с Шакриловым, преследовать с упрямством цель, для которой я приехал в Абхазию. Дамское общество, остававшееся в осиротелых Бамборах, не занимало меня достаточно для того, чтобы хотя на одно мгновение отвлечь мои мысли от предприятия, которому я предался всею душой, с увлечением молодого восторженного воображения. В Тифлисе я дал слово не упустить никакого случая, сколько бы он ни представлял опасностей, увидать морской берег за Гаграми, чтобы разрешить различные спорные вопросы, и сгорал нетерпением исполнить мое слово, имея в виду одну пользу, какую я надеялся принести своим самопожертвованием. Между тем я встречал с каждым днем новые затруднения и все более убеждался в том, что не найду в Абхазии средств исполнить мое поручение. Всего проще было отказаться от него, основываясь на положительной невозможности, и никто не мог доказать противного; но не боясь чужих упреков, я стыдился самого себя. Чего нельзя было найти в Абхазии, можно было отыскать в другом месте. Днем и ночью я работал мысленно, придумывая новые средства и другие пути для моего путешествия. К этой борьбе с враждебными обстоятельствами присоединилась для меня еще новая напасть, угрожавшая разрушить все мои планы. Начальник абхазского отряда, несогласный с моим взглядом на вещи и недовольный тем, что я имел, сверх официального, еще другое назначение, освобождавшее меня от его непосредственного надзора, начал мне вредить служебным путем, выставляя все мои действия, не имеющими положительного основания и не обещающими никакого результата. Получив об этом уведомление из Тифлиса, я понял очень хорошо, что могу опровергнуть его заключения не словами, а только фактом, и должен спешить представить его на глаза тех лиц, которым старались внушить против меня предубеждение. Мое положение было в это время незавидно, и я решился освободиться из него, составив следующий план, основанный на сведениях, собранных мною в Абхазии. Не надо забывать, что в то время все эти сведения были для нас еще очень новы, и никто не знал, где именно живут люди того или другого племени и каким языком они говорят. Абхазцы, как я узнал, не имели никакой связи с шапсугами; сношения их с приморскими джекетами были совершенно ничтожны; и так как неприятель караулил гагринскую дорогу день и ночь со времени прихода наших войск на устье Бзыба, то нечего было и думать проехать этим путем. Между тем Башилбай, Шегирей, Там и некоторые другие аулы на северной покатости гор состояли из населения чистого абазинского происхождения, с которым абхазцы поддерживали самые дружеские отношения, находя в этих аулах пристанище, когда им случалось переходить через снеговой хребет с целью грабить черкесов, с которыми они давно уже жили не в ладу. Мое намерение было, пользуясь этим обстоятельством, перейти через горы с абхазцем, имеющим друзей или родственников в одном из означенных аулов, слывших настоящими разбойничьими гнездами, поселиться в нем и, выждав удобный случай, склонить первого решительного удальца провести меня к морю. Этот расчет был составлен мною не необдуманно, и я имел уже в виду людей, к которым я хотел обратиться с моим предложением. На верховье Зеленчука, недалеко от Башилбая, скрывались абазинские князья Ловы, жившие прежде на линии в своем собственном ауле, лежавшем на берегу Кумы. В припадке оскорбленной гордости они убили пристава, поставленного русским начальством над их аулом и принадлежавшего к числу их узденей; после того им нельзя уже было оставаться в пределах, подвластных русской власти. Они бежали в горы с довольно большим числом преданных узденей и более четырех уже лет тревожили нашу границу своими частыми и весьма удачными набегами. Имя их получило некоторую известность на линии и между черкесскими абреками; дела их, согласно горскому взгляду на вещи, шли хорошо; но сами они скучали о родном месте и, не увлекаясь своими удачами, думали только о том, как бы снова сблизиться и помириться с русскими. Об этом я узнал от абхазского дворянина Микамбая, ходившего в прежние времена довольно часто на северную сторону гор. Я познакомился с ним в одну из моих поездок по нагорной части Абхазии и, не зная еще, на что может он мне пригодиться, на всякий случай стал поддерживать наше знакомство, приглашая его к себе и делая ему подарки, которые он очень любил. Не полагаясь на его дружбу, я не открывал ему моих настоящих намерений, решившись поверить их только тому горцу, который бы согласился быть моим проводником. Поэтому я просил только Микамбая переслать от меня к Ловам турецкое письмо, написанное Эмином Шакриловым, в котором я предлагал им мое посредничество, если они действительно намерены покориться, и звал их к себе в Абхазию переговорить об этом деле. Охотник Хатхуа, один из крестьян Микамбая, сходил с этим письмом через горы и принес мне ответ, в котором Ловы с удовольствием принимали мое предложение, но отказывались ехать в Абхазию, опасаясь оставить без защиты свое семейство, на которое русские войска могли напасть в продолжение их отлучки. Они предлагали мне самому приехать к ним для свидания обещая принять меня как неприкосновенного гостя, кто б я ни был, так как в моем письме я объявил им, что назову себя только тогда, когда наше дело уладится и они удостоверятся в моем праве говорить именем русского правительства. Их приглашение меня очень обрадовало, давая мне весьма благовидный предлог для путешествия через горы. Я решился воспользоваться им немедленно. С письмом Ловов в руке я предложил Микамбаю провести меня через горы, уверяя его притом, что я предпринимаю эту поездку единственно для того, чтобы не упустить случая помирить с русскими таких опасных абреков, каковы братья Ловы, и в то же время вывести их самих из ненадежного положения, в которое они себя поставили. Невзирая на мои убеждения, подкрепленные выгодными предложениями, Микамбай отказался решительно идти со мною на линию, считая подобное предприятие слишком опасным, особенно после случившегося недавно происшествия, состоявшего в следующем. Осенью, перед моим приездом в Абхазию, выбросило бурею недалеко от устья Бзыба турецкое судно, на котором возвращались из Мекки черкесские хаджии. Ни один из них не знал абазинского языка, и это их погубило. Простые абхазцы, из ближайших селений, услыхав о крушении судна с чужими людьми, говорящими на каком-то непонятном языке и имеющими при себе много товару и богатое оружие, сбежались их грабить. Хаджии стали обороняться, и дело кончилось тем, что народ перебил из их числа тридцать трех человек. Только семеро успели спастись от смерти, благодаря Ростому Инал-ипе, к несчастью, прискакавшему слишком поздно на место побоища. Спасенные им черкесы, все без исключения, были покрыты ранами. Владетель, который не мог смотреть равнодушно на это несчастное происшествие, призрел раненых у себя в доме, где старался всеми способами облегчить их горькую судьбу. Между ними находился семидесятилетний кабардинец, хаджи Джансеид, которому абхазцы прибавили шесть новых ран к двадцати прежним, покрывавшим его старое тело. Казалось, смерть его была неизбежна, но, благодаря уходу за ним во владетельском доме, он вылечился и со всеми принадлежавшими ему вещами и большими подарками был отправлен к себе. После этого негостеприимного поступка абхазцев с мусульманами, возвращавшимися из святого путешествия в Мекку, кабардинцы, шапсуги и абадзехи, имевшие между побитыми хаджиями своих соотечественников, назвали Абхазию проклятою страной и поклялись убивать беспощадно каждого абхазца, который им попадется, кроме Ростома Инал-ипы и владетеля, сохранивших жизнь израненных хаджиев. Микамбай находил слишком неблагоразумным для абхазца ехать на другую сторону гор, пока время не загладит, хотя несколько, впечатления, произведенного этим делом на черкесов, и нисколько не желал попасться им один из первых на глаза.

Шакрилов проводил меня к Микамбаю и служил переводчиком в переговорах с ним. Это были последние услуги, оказанные им мне. Вслед за тем генерал N. потребовал его к себе переводчиком, и Шакрилов отправился в отряд, находившийся на Бзыбе, поручив мне не забывать его жены, жившей в небольшом домике по дороге от укрепления в Лехне. С потерею Шакрилова я остался без языка и, когда приезжали ко мне абхазцы, должен был поневоле прибегать к обязательному посредничеству его жены. Она говорила по-русски не хуже своего мужа и вела в этих случаях за меня разговор с людьми, которых я к ней привозил. В Абхазии скрывают женщин, равно как и у прочих горцев, но она пользовалась, как христианка и жена русского офицера, свободою, которой не имели другие абхазки, показывалась без покрывала и принимала у себя гостей, впрочем, всегда только в присутствии какой-нибудь старой родственницы.

Не уладив дела с Микамбаем, я поехал в бзыбский отряд с намерением упросить владетеля доставить мне другой способ съездить через горы к Ловам. Кроме того, я любопытствовал увидать вблизи работы, производившиеся на Бзыбе, и переправу через эту реку, о которых доходили до меня разные непонятные слухи. Ожидали полноводья, и именно в это время надо было изучить свойства реки для того, чтоб убедиться в невозможности устроить на ней какого бы рода ни было постоянную переправу, кроме натурального брода, когда состояние воды его допускало. Я знал характер Бзыба довольно хорошо, по расспросам, но теперь хотел лично удостовериться, верны ли были сведения, собранные мною через Шакрилова и которые я передавал уже начальнику войск. С одним из его братьев я приехал в отряд в то самое время, когда вода стала подниматься. Не видав собственными глазами, трудно себе представить силу и быстроту, с какою беспрестанно возрастающая масса воды отрывала куски берега, ворочала камни и проносила в море огромные деревья, подмытые в корнях. Для переправы на другой берег ходил баркас на блоке по якорному канату, перетянутому через реку под острым углом. Вниз он летел с быстротою стрелы, пущенной из лука; вверх его тянули более ста солдат, выбиваясь из сил и работая иногда целый час, хотя река была в этом месте не шире сорока саженей. Когда баркас тянули вверх по течению, вода ударяла в его носовую часть с такою силой, что каждое мгновение можно было ожидать, что он разобьется в щепки или будет залит водою. Устройство этой переправы стоило неимоверных трудов, канаты рвались, баркасы ломало, и надо отдать полную справедливость искусству и терпению, с которыми наши моряки успели, наконец, взять верх над бешеною рекой. Я не понимал только цели, для которой все это делалось, и удивлялся, что до сих пор не случилось какого-нибудь большого несчастья. Его дождались, впрочем, очень скоро. Ночью река выступила из берегов и залила часть лагеря, в котором я ночевал; пришлось спасаться в рубашках и переносить палатки на другое место.

Укрепление мне показалось также не на месте; его разбили слишком близко к реке, имевшей обыкновение менять беспрестанно свое течение и обмывать берега на весьма большое пространство. В военном отношении я не мог не сознавать его положительной бесполезности. Оно строилось в виде бастионированного треугольника для двух орудий и для гарнизона в сорок человек, в ста саженях от морского берега, кончавшегося десятифутовым обрывом. За этим обрывом черкесские галеры оставались скрытыми от выстрелов из укрепления и могли, если бы им вздумалось, приставать к берегу у него под носом; а выходить на встречу к неприятелю, не зная числа его, едва ли можно было советовать такому малочисленному гарнизону. К счастью, Бзыб принял на себя труд решить вопрос о выгодах и невыгодах этого укрепления, размыв его следующею весной до основания, так что люди промучились в нем только одну зиму. Жаль было только трудов и времени, потерянных на его постройку.

На другой день я переехал на правую сторону реки в лагерь абхазского ополчения, утопавшего в грязи, между пнями и валежником вновь расчищенного леса. Владетель принял меня в низеньком балагане, на мокрой соломе, в весьма дурном расположении духа, и сообщил мне с первых слов, что абхазцы громко ропщут на скучную стоянку в лесу, без всякого дела, и что ему самому надоело караулить неприятеля, который не показывался еще, да и вперед не покажется, имея твердое намерение не мешать русским на Бзыбе, а встретить их только когда они двинутся за Гагры. Сам он намеревался просить начальника отряда уволить его из лагеря с частью милиции, которую, по его мнению, должно было разделить на несколько смен, для того чтобы не отнять у людей совершенно всякую охоту нам служить. Михаил рассуждал в этом случае весьма справедливо и нисколько не думал отказывать нам в своей помощи. Но он знал свой народ и предвидел, что милиционеры станут разбегаться, если не будут иметь перед собою достаточно короткий и точно определенный срок службы; а для того чтобы не допустить между ними самовольных отлучек и явного сопротивления, в случае строгости, существовало одно средство – распустить их добровольно. По нетерпеливости характера, абхазцы были решительно неспособны к долгой и скучной сторожевой службе, им надо было, собравшись, пострелять, подраться, пограбить и потом сейчас разойтись. С моей стороны я рассказал владетелю мою неудачу с Микамбаем и просил его помочь мне проехать на линию. Князь Михаил обещал мне взяться за это дело, вернувшись в Лехне, считая даже возможным уговорить самого Микамбая быть моим проводником, несмотря на его весьма основательные опасения встретиться с кабардинцами или абазинами после несчастного истребления Хаджиев. Старик Микамбай, сказал мне владетель, не труслив, чрезвычайно изворотлив, хорошо знает дороги в горах и очень часто в своей молодости и даже еще недавно ходил за горы красть лошадей и черкесских мальчиков. Эти подвиги доставили ему известность и уважение в Псоу и в Цебельде, где он, кроме того, имеет родственников. На случай же встречи с черкесами Михаил обещал дать мне одного из братьев Шакриловых с письмом на имя Хаджи Джансеида, давшего ему из благодарности святое слово беречь как самого себя каждого, кого он поручит его покровительству.