Текст книги "«Я встретил вас…» (сборник)"

К сожалению, стихотворение «К. Б.» при жизни Тютчева не успело получить широкой известности. Напечатанное впервые в 1870 году, в декабрьском номере небольшого петербургского журнала «Заря», органа позднего славянофильства, оно было почти забыто. И лишь спустя двадцать два года, как новое, оно было опубликовано в «Русском архиве».

Стихотворение не было замечено и большими русскими композиторами. Музыку на эти стихи писали в конце XIX века С. Донауров и позже А. Спирро, но эта музыка больше напоминала медленный вальс, чем песню или романс, и поэтому не прижилась. Ближе всего к исполняемой ныне мелодии подходила музыка талантливого русского композитора Л. Малашкина, автора оперы «Илья Муромец» и симфонии «Жизнь художника», достигшего своего творческого расцвета в конце семидесятых годов XIX века и примерно тогда же написавшего романс на стихи Тютчева.

А возрождением романса мы обязаны замечательному российскому певцу Ивану Семеновичу Козловскому, который начал исполнять романс «Я встретил вас…» в своей аранжировке в начале пятидесятых годов XX века. Этот романс много лет назад он, в свою очередь, услышал от народного артиста Ивана Михайловича Москвина и потом записал его по памяти. Простая задушевная мелодия полюбилась слушателям, легко запоминались и волнующие слова романса. Его запели повсюду. И теперь с каждым годом он становится все популярнее, так же как стихотворение величайшего русского поэта.

«Опять увиделся я с вами…»

В феврале 1826 года, вскоре по возвращении из полугодового отпуска в Россию, Тютчев, опять-таки по страстной любви, женился на вдове одного из российских дипломатов барона Александра Петерсона, Элеоноре Петерсон, урожденной графини Ботмер. Вероятно, этот брак поначалу можно было считать гражданским. О тайном браке Тютчева упоминает Генрих Гейне. В то время Элеонора, вероятно лютеранского вероисповедания, решала еще и свои наследственные дела после смерти мужа, что и объясняло отсрочку в законном бракосочетании. В 1829, 1834 и 1835 годах у Тютчевых родились дочери Анна (в замужестве Аксакова), Дарья и Екатерина.

Ничто, казалось бы, не могло омрачить счастливого для поэта брака, он не переставал восхищаться заботливостью и практичностью жены в их материальных затруднениях в связи с увеличивающейся семьей. Осенью 1837 года Тютчев после отпуска в Россию получает назначение на пост первого секретаря русской дипломатической миссии в Турин и отправляется туда пока один. И вот в июне 1838 года, когда Элеонора Тютчева с дочерьми плыла к мужу, на пароходе «Николай I» случился пожар. Мужественная женщина спасла детей, но от сильной простуды и нервного потрясения тяжело заболела и 27 августа того же года умерла в Турине. Тютчев очень переживал смерть жены; по свидетельству дочерей, за ночь, проведенную у гроба Элеоноры, он совершенно поседел, а ведь тогда ему исполнялось всего лишь тридцать пять лет.

В июле 1839 года произошло бракосочетание Тютчева с баронессой Дернберг, которое поэт совершил «ради покоя и воспитания своих детей». Эрнестина Федоровна действительно оказалась заботливой матерью трем дочерям Федора Ивановича, а ему – подлинным другом и советчицей на всю их долгую совместную жизнь. В новой семье у поэта родились дочь Мария (1840), сыновья Дмитрий (1841) и Иван (1846). Уже во втором браке Тютчев окончательно решает возвращаться в Россию. Свое желание он осуществляет в сентябре 1844 года, высадившись с парохода в Кронштадте вместе с женой и детьми Марией и Дмитрием.

Как мы уже говорили, Тютчев родился в Овстуге. Но так уж сложилась жизнь его, что буквально по пальцам можно было пересчитать годы, когда он посещал свое родовое гнездо. Но и вдали от родных мест память о красотах придеснянского края никогда не покидала поэта. И как доказательство любви к родине поэт оставил нам стихи, написанные на Брянщине. Пожалуй, одни из самых лучших в его поэзии.

В 1846 году Тютчеву наконец предстояло более чем через четвертьвековую разлуку побывать в Овстуге. И тому было немало причин. В первую очередь надо было вместе с недавно вышедшим в отставку братом, Николаем Ивановичем, заехать в Москву из Петербурга, где поэт обосновался с семьей, чтобы после свиданий с матерью и сестрой Дарьей Ивановной Сушковой вдвоем отправиться в Овстуг – решать наследственные дела.

Эта встреча родных состоялась в самом начале августа. «На этот раз я приехал в Москву в великолепный вечер, – писал Федор Иванович жене. – Я смотрел ради вас на ее купола и пестрые крыши, но что касается меня, то мне уже ни на что не хотелось смотреть…»

Действительно, 1846 год начался для поэта трудно. Сперва это были хлопоты по службе. Но к 15 февраля они успешно разрешились: Тютчев был назначен чиновником особых поручений VI класса при государственном канцлере. Затем состоялся переезд семьи на новую квартиру, в дом их дальнего петербургского родственника Сафронова на Марсовом поле. А тут пришла тяжелая весть: 23 апреля в Овстуге умер отец. Глаза ему закрыл единственный находившийся рядом из близких людей верный дворецкий, Матвей Иванович Богданов, бывший пятью годами старше барина. Екатерина Львовна, по-видимому, не успела приехать на похороны из Москвы, и это ее и сыновей очень огорчало. Подоспели и радостные события – 30 мая у Тютчевых родился сын, которого в честь деда назвали Иваном.

И вот теперь, после всех петербургских хлопот, предстояла еще поездка для родственного раздела имения. Это дело для Федора Ивановича представлялось самым неприятным, и в нем он целиком полагался на брата. Встречи же с родным гнездом он и желал, и боялся. Оттого и нервничал, оттого и появлялось у него раздражение в письмах жене.

Подробно делясь горем с женой, Федор Иванович чувствовал временное облегчение и поэтому вспоминал все новые и новые подробности. «Я пишу тебе в кабинете отца – в той самой комнате, где он скончался. Рядом его спальня, в которую он уже больше не войдет. Позади меня стоит угловой диван – на него он лег, чтобы больше уже не встать. Стены увешаны старыми, с детства столь знакомыми портретами – они гораздо меньше состарились, нежели я. Перед глазами у меня старая реликвия – дом, в котором мы некогда жили и от которого остался лишь один остов, благоговейно сохраненный отцом для того, чтобы со временем, по возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, – все это помещается на участке в несколько квадратных сажен…»

Как точно все запечатлелось в памяти, а от этого становится еще тоскливее. «Уехать, скорее уехать», – решает он. И пусть жалко остающегося для решения множества дел брата Николая, он здесь долго не останется. Скорее в Москву, а потом в столицу, к семье, до следующей встречи с Овстугом.

Не до стихов ему было тогда. Стихи появятся потом, в следующие его приезды. А сейчас вместо стихов он напишет подробные письма матери и жене, ставшие со временем бесценными свидетельствами первых дней свидания поэта с родиной после долгой разлуки.

Тютчева недаром называют певцом природы. И надо думать, что полюбил он ее не в блестящих гостиных Мюнхена и Парижа, не в туманных сумерках чиновного Петербурга и даже не в патриархальной Москве первой четверти XIX века. Красота русской природы с юных лет вошла в сердце поэта с полей и лесов, окружающих его милый Овстуг, с тихих, застенчивых придеснянских лугов и рощ, необозримых голубых небес родной Брянщины.

Правда, свои первые стихи о природе Тютчев написал еще в Германии. Там родилась его «Весенняя гроза». Вот как она выглядела в «немецком» варианте, впервые напечатанная в 1829 году в журнале «Галатея», который издавал в Москве Раич:

 
Люблю грозу в начале мая:
Как весело весенний гром
Из края до другого края
Грохочет в небе голубом!
 

И вот как эта первая строфа звучит уже в «русской» редакции, то есть переработанная поэтом после возвращения в Россию:

 
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
 

«Характер переработки, в особенности дополнительно введенная в текст вторая строфа, указывает на то, что эта редакция возникла не ранее конца 1840-х годов. Именно в это время наблюдается в творчестве Тютчева усиленное внимание к передаче непосредственных впечатлений от картин и явлений природы», – пишет К. В. Пигарев в своей монографии о поэте. И стихи Тютчева, в которых описываются картины природы, встречающиеся поэту по дороге из Москвы в Овстуг и обратно, подтверждает, например, яркое стихотворение «Неохотно и несмело…». Оно было написано 6 июня 1849 года, как раз тогда, когда Тютчев вновь приехал в Овстуг.

Через неделю после приезда в усадьбу Федор Иванович, обходя знакомые места, узнавая сад, старые липы, росшие еще в его далеком детстве, написал другие, ставшие потом хрестоматийными строки:

 
Итак, опять увиделся я с вами:
Места немилые, хоть и родные…
 

Правда, здесь слово «немилые» заставляет сомневаться в подлинных чувствах поэта к Овстугу. Но, к счастью, сохранилась в черновом варианте и другая строчка стихотворения, в которой слово «немилые» заменено Федором Ивановичем на «печальные».

И с тех пор в редкие приезды в имение поэт буквально одаривает нас прекрасными стихотворениями о родине, создав целый овстугский цикл картин природы. Одним из главных в нем стало стихотворение «Чародейкою Зимою…». И хотя в тот приезд все вокруг было засыпано пушистым снегом, стояла чуткая тишина и не было за окном привычного для Тютчева шума предновогоднего, праздничного Петербурга, ни тени уныния не слышится в голосе поэта, встретившего приход 1853 года в родном доме Овстуга.

Даже в ненастное время осени, несмотря на хлябь размытых брянских дорог, неудобство на постоялых дворах, грязь, клопов и мух, душа Федора Ивановича оттаивает при виде родных мест. Возникает потребность в карандаше и бумаге, чтобы высказать поэтическими строками переполнявшие душу чувства. Так случилось и 22 августа 1857 года, когда поэт вместе с дочерью Дарьей направлялся из Овстуга в Москву. Дорога утомляла, отец и дочь дремали. И вдруг он берет из ее рук листок с перечнем почтовых станций и дорожных расходов и на его обратной стороне начинает что-то записывать. Дарья все поняла и, видя, как рука отца нетерпеливо дрожит, а подскакивающая на ухабах коляска не дает писать, берет у него карандаш и бумагу и сама под диктовку записывает очередное чудное стихотворение, известное нам теперь по первой строчке «Есть в осени первоначальной…».

Лев Николаевич Толстой, вспоминая строки из этого стихотворения: «Лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде», говорил известному пианисту, одному из своих лучших друзей, Александру Борисовичу Гольденвейзеру: «Здесь это слово „праздной“ как будто бессмысленно и не в стихах так сказать нельзя, а между тем этим словом сразу сказано, что работы кончены, все убрали, и получается полное впечатление. В уменье находить такие образы и заключается искусство писать стихи, и Тютчев на это был великий мастер».

Чем старше становился поэт, тем большую глубину и философичность приобретали его произведения о родном крае. Здесь и обожествление природы, и стремление точнее разгадать ее тайны. Ярким примером тому было его стихотворение «Природа – сфинкс. И тем она верней…». А иногда поэт писал такие лирические стихотворные деревенские картинки, которые, кажется, во всем были равны «бытовым» шедеврам кисти Федотова, Поленова, Репина… Примером тому могло служить его стихотворение «В деревне», к сожалению, не всегда входящее в сборники лучших стихотворений Тютчева.

Последний раз Федор Иванович был в Овстуге в августе 1871 года. Он уже почувствовал, что это его последняя встреча с Брянщиной. Оттого и объезжал как бы действительно в последний раз издавна полюбившиеся ему окрестности Овстуга. А в поездках неизменно рождались и новые стихи. Одно из них – «От жизни той, что бушевала здесь…» – особенно ярко раскрывает философские размышления человека, стоящего на краю жизни, его душевные сомнения в мимолетности нашей жизни на земле… Менее чем через два года и поэт отправится в эту «всепоглощающую и миротворную бездну».

«Не отказался бы и Пушкин»

Сороковые годы XIX века для русской литературы характеризовались почти полным отсутствием стихотворений даже в крупных периодических изданиях. Это в определенной степени подчеркивалось и в критических статьях Виссариона Григорьевича Белинского, видевшего «в вытеснении стихов прозой своего рода признак зрелости литературы». Как будто бы солидарен с этим высказыванием был и Тютчев, который с 1841 по 1849 год не напечатал ни одного своего стихотворения.

И вот редактор «Современника» Н. А. Некрасов в январской книжке журнала за 1850 год, сетуя на подобную несправедливость, публикует большую статью «Русские второстепенные поэты». В ней он утверждает, что в России не выродились поэты, у многих из них лишь проявляется пока «недостаток самобытности», который может быть преодолен дальнейшим совершенствованием таланта. Далее Некрасов берется «показать, что еще недавно поэтов с истинным талантом у нас являлось более, чем привыкли считать». И одним из главных аргументов он выставляет опубликованные в третьем и четвертом номерах пушкинского «Современника» подборки под названием «Стихотворения, присланные из Германии».

Несмотря на такой странный заголовок, Некрасов уверен, «что автор их наш соотечественник» и что «стихотворения г. Ф. Т. принадлежат к немногим блестящим явлениям в области русской поэзии». Удивительно, что редактор столичного журнала еще не знал, по-видимому, автора понравившихся ему произведений, хотя Тютчев уже вовсю блистал в петербургских и московских салонах острословием и знанием международной политики. Зато в афишировании своих поэтических талантов Федор Иванович действительно был крайне щепетилен.

В статье Некрасов всячески подчеркивает достоинства стихотворений «г. Ф. Т.» «в живом, грациозном, пластически верном изображении природы», к которым «присоединяется мысль, постороннее чувство, воспоминание». Особенно щедр автор статьи на похвалы отдельных стихотворений, как, например, «Я помню время золотое…», от авторства которого, как он говорит, «не отказался бы и Пушкин».

Столь подробный разбор и практически полное цитирование многих из опубликованных Пушкиным стихотворений Тютчева обратили на себя внимание читающей публики и вскоре сделали известным подлинное имя автора.

«Видите ли Ф. И. Тютчева? – спрашивал поэт-славянофил Алексей Степанович Хомяков в январе 1850 года в своем письме одного из адресатов. – Разумеется, видите. Скажите ему мой поклон и досаду многих за его стихи. Все в восторге от них и в негодовании на него… Не стыдно ли молчать, когда Бог дал такой голос?»

Всеобщая похвала подтолкнула к деятельности и автора. В апрельской книжке журнала «Москвитянин», который редактировал давний приятель Погодин, помещены были (но опять без подписи) «Наполеон», «Поэзия» и «По равнине вод лазурной…». Стихотворения были снабжены чрезвычайно интересным примечанием: «Мы получили все эти стихотворения (вместе с десятью, которые будут помещены в следующем номере) от поэта, слишком известного всем любителям русской словесности. Пусть читатели порадуются вместе с нами этим звукам и отгадывают имя». Редактор, несмотря на восхищение стихотворениями друга, видимо, поторопился объявить его «слишком известным».

Первым задумал исполнить пожелание Некрасова на издание стихотворений поэта муж сестры Федора Ивановича, Н. В. Сушков. Николай Васильевич в 1851–1854 годах занимался составлением и выпуском литературного сборника «Раут», имел в этом определенный опыт, который и хотел приложить к выпуску томика стихотворений Тютчева. В примечании к подборке стихов в «Рауте» на 1852 год издатель даже объявил, что «в нынешнем году будет напечатано полное собрание стихотворений Тютчева». Сушковым была уже изготовлена писарская копия значительного числа тютчевских стихотворений, которую послали на просмотр самому автору. Но по неизвестным причинам это собрание стихотворений так и не осуществилось, зато у литературоведов появился новый документ – так называемая «Сушковская тетрадь». Она стала ценным подспорьем для издания всех последующих собраний сочинений поэта.

В конце концов Тургенев «уговорил» Тютчева на издание сборника его произведений. А так как Иван Сергеевич был членом редколлегии «Современника», то с его помощью и было опубликовано в приложении к мартовскому 1854 года выпуску этого журнала девяносто два стихотворения поэта и еще девятнадцать в майском номере «Современника». Кроме этой большой работы Тургенев в апрельском выпуске журнала добавил к приложению и свое дружеское напутствие к стихам: «Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева». В нем он продолжил вместе с Некрасовым открытие «одного из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина». «Г-н Тютчев может сказать себе, что он… создал речи, которым не суждено умереть; а для истинного художника выше подобного сознания награды нет» – так закончил Иван Сергеевич свое вступление.

«Я встречался с ним раз десять в жизни…»

В феврале 1873 года, узнав, что Тютчев очень тяжело болен, Лев Николаевич Толстой с грустью писал о нем своей тетке Александре Андреевне Толстой: «…вы не поверите, как меня это трогает. Я встречался с ним раз десять в жизни; но я его люблю и считаю одним из тех несчастных людей, которые неизмеримо выше толпы, среди которой живут, и потому всегда одиноки…»

Какая обнаженно-точная характеристика дана величайшим русским писателем замечательнейшему русскому поэту, мысли которого он чаще всего разделял, а поэзию нередко даже ставил превыше любой другой. Многое из того, о чем писал и думал поэт, станет Толстому ближе и дороже именно в зрелом возрасте: Лев Николаевич был моложе Федора Ивановича на четверть века.

Почти двадцать пять лет длилось их чувство приязни и взаимного глубокого уважения, но, к сожалению, так сложилась жизнь, что встречались они всего лишь «раз десять в жизни». И хотя у нас нет доподлинно точных сведений даже об этих десяти встречах, можно с уверенностью сказать, что большинство из них произошло в Москве.

Но вот первая-то встреча точно произошла в Петербурге. «Когда я жил в Петербурге после Севастополя, – вспоминал много лет спустя в беседе с Гольденвейзером Толстой, – Тютчев, тогда знаменитый, сделал мне, молодому писателю, честь и пришел ко мне. И тогда, я помню, меня поразило, как он, всю жизнь вращавшийся в придворных сферах, говоривший и писавший по-французски свободнее, чем по-русски, выражая мне свое одобрение по поводу моих севастопольских рассказов, особенно оценил какое-то выражение солдат; и эта чуткость к русскому языку меня в нем удивила чрезвычайно».

Встрече этой предшествовало множество горестных для России событий. Еще в самом начале Крымской войны большая прозорливость, прекрасное знание международной обстановки позволили поэту предвидеть ее позорный конец. В июне 1854 года он пишет из Москвы жене в Овстуг о том, что Россия стоит «накануне какого-то ужасного позора, одного из тех непоправимых и небывало-постыдных актов, которые открывают для народов эру их окончательного упадка, что мы, одним словом, накануне капитуляции…».

А в это время, полный патриотических чувств, рвется к театру военных действий двадцатишестилетний Лев Толстой. 7 ноября 1854 года подпоручик Толстой прибывает в осажденный Севастополь и через пять месяцев попадает на самый опасный участок обороны города – 4-й бастион. Уже в первые дни восторг и гордость за русские войска сменяются у него возмущением и негодованием на их неподготовленность к военным действиям. И появляются мысли, сходные с тютчевскими. В дневнике за 23 ноября он записывает: «Больше, чем прежде, убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться. Все идет навыворот… Грустное положение – и войска, и государства».

Все увиденное и прочувствованное молодой писатель спешит изложить на бумаге. Так рождаются его знаменитые «Севастопольские рассказы». Первый – «Севастополь в декабре месяце» – появляется в некрасовском «Современнике» в июне 1855 года. Рассказ своей достоверностью и чистым языком вызвал восторг у всей передовой русской интеллигенции. Восхищен этим рассказом был и Тютчев. Он по нескольку раз перечитывал особо понравившиеся ему места, цитировал их знакомым.

Постоянно сталкиваясь по службе с действиями правительственной цензуры, Тютчев по-своему негодует по поводу ее стараний «приуменьшить потери врага в наших донесениях». Особенно он возмущался, когда это делал сам канцлер Нессельроде. «И вот такие люди управляют судьбами России во время одного из самых страшных потрясений, когда-либо возмущавших мир!» – пишет он жене.

И, отправляясь в отпуск в начале августа 1855 года в Овстуг через Москву, Федор Иванович не перестает думать о войне. 13 августа, приехав в Рославль, в пристанционной гостинице он пишет свое грустно-пророческое стихотворение «Вот от моря и до моря…», в конце которого прямо предсказывает трагический конец войне: «Уж не кровь ли ворон чует Севастопольских вестей?»

И действительно, несмотря на героизм защитников Севастополя, в августе город пришлось оставить. «Я плакал, когда увидел город объятым пламенем и французские знамена на наших бастионах», – писал 4 сентября 1855 года Лев Николаевич Татьяне Александровне Ергольской.

Эта грустная весть застала Тютчева в Москве, когда он вернулся из Овстуга. Дочь его Анна тоже находилась в это время в Первопрестольной. 3 сентября она запишет в своем дневнике: «Мой отец только что приехал из деревни, ничего еще не подозревая о падении Севастополя. Зная его страстные патриотические чувства, я очень опасалась первого взрыва его горя, и для меня было большим облегчением увидеть его не раздраженным; из его глаз только тихо катились крупные слезы…»

Восторгаясь героическими защитниками Севастополя, поэт хорошо понимал, что оставление города не их вина. Две недели спустя он прямо напишет жене о том, кто был главным виновником поражения России в этой войне: «Для того чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего тридцатилетнего царствования, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил, умудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах». Этот «злосчастный человек» – Николай I.

И очень понятно было желание Федора Ивановича поскорее увидеть автора «Севастопольских рассказов», чтобы из уст очевидца услышать всю правду о крымских событиях.

Встреча их произошла, скорее всего, 21 или 22 ноября 1855 года, когда Толстой приехал в Петербург, ибо 23 ноября Лев Николаевич в офицерском мундире с недавно полученным за военные отличия орденом Святой Анны 4-й степени, приехал на вечер к Тургеневу, у которого в этот день составлялось письмо-адрес великому русскому актеру Михаилу Семеновичу Щепкину по случаю пятидесятилетия его сценической деятельности. У Тургенева собрался весь цвет литературного Петербурга: Тютчев, Гончаров, Писемский, Майков, Дружинин…

Знаменитым поэтом, как вспоминал о нем Толстой, Тютчев вряд ли еще был, хотя и имел уже свою первую книжку стихов. Поэт больше блистал в аристократических салонах своими меткими высказываниями, острыми политическими анекдотами. Да и сам Лев Николаевич до встречи с Федором Ивановичем вряд ли читал что-то из его стихотворений.

«Когда-то Тургенев, Некрасов и К^о едва могли уговорить меня прочесть Тютчева… Но зато когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта…» – признавался он сам. И так восхищался произведениями поэта не только Лев Николаевич. Если кто-либо брал в руки маленький поэтический сборник Тютчева из 110 стихотворений, отпечатанный в 1854 году в петербургской типографии Э. Праца, то приходил в восторг.

Журнал «Современник» на своих страницах как бы скрепил дружбу писателя и поэта, почти одновременно опубликовавших там свои произведения. Менее чем через два года после опубликования статьи «Русские второстепенные поэты» со стихотворениями Тютчева появилось и первое произведение Толстого – повесть «Детство». И здесь фамилия автора была скрыта за инициалами Л. Н.

После переезда в Москву, поближе к своему имению Ясная Поляна, нанося визиты многочисленным московским родственникам и знакомым, молодой Толстой, считавшийся завидным женихом, познакомился у гостеприимных Сушковых с их прелестной племянницей, третьей дочерью поэта от первого брака Екатериной. Вскоре Толстой почувствовал, что Екатерина Тютчева начала ему «спокойно нравиться». Федор Иванович, приезжая в Москву, встречал Льва Николаевича у родственников, и, видимо, это ему было приятно.

Слух о скорой помолвке прошел по Москве.

Весть об ухаживаниях Толстого дошла даже до путешествовавшего по Италии Тургенева. 24 февраля 1858 года он пишет Фету: «Правда ли, что Толстой женится на дочери Тютчева? Если это правда, то я душевно за него радуюсь». Но свадьба так и не состоялась – молодые люди не нашли общего языка, – и постепенно началось взаимное охлаждение.

С годами Толстой все больше находил сокровенного в поэзии Тютчева. Ряд встреч, а особенно последняя, происшедшая на самом закате жизни поэта, подтвердила их душевное единство.

Подходило к концу лето 1871 года. В начале августа Тютчев приезжает в Москву, а 14 августа он уже в Овстуге. Теплое лето вызывает приятные ощущения. С утра он просит заложить коляску и, чувствуя, что вряд ли когда еще вернется сюда, хочет еще раз объехать все окрестности, проститься со знакомыми с детства местами.

В поездках он всегда доверяется кучеру, а сам предается воспоминаниям или дремлет, изредка вздрагивая на ухабах проселочной дороги. Нередко заезжают они в село Вщиж, некогда бывшее удельным княжеством и около которого с той поры сохранилось несколько курганов. В детстве братья Николай и Федор любили их исследовать: любым придорожным камнем они стучали по верху кургана и снизу им отдавался гул пустоты.

А иногда Федор Иванович велел отвезти себя в небольшое село Хотылево, расположенное на высоком, очень живописном берегу реки Десны. Село когда-то, по рассказам бабушки, принадлежало одному из их предков и тоже было знаменито большим курганом, расположенным за селом, на берегу реки. В народе этот курган назывался Кудеяровым, и в нем, по преданиям, жил со своей шайкой атаман разбойников Кудеяр. В былые времена Федор тоже любил взбираться на его вершину, но на этот раз старый поэт даже не стал вылезать из коляски, посмотрел вокруг, а потом приказал поворачивать домой.

Через несколько дней ему и здесь все стало немило, он засобирался в Москву. Выехал Тютчев 20 августа 1871 года и через день уже приехал в Белокаменную. Тут же, чтобы не беспокоилась жена, дал ей телеграмму: «Утомительно, но нескучно. Много спал. Приятная встреча с автором „Войны и мира“».

Эта последняя встреча поэта и писателя произошла в железнодорожном вагоне и произвела на обоих очень большое впечатление. Толстой с восторгом сообщает Фету 24–26 августа: «Ехавши от вас, встретил я Тютчева в Черни и четыре станции говорил и слушал, и теперь, что ни час, вспоминаю этого величественного и простого и такого глубоко настоящего, умного старика».

Лев Николаевич долго находился под впечатлением этой встречи. Спустя три недели он пишет Николаю Николаевичу Страхову, известному публицисту, с которым был в дружеских отношениях: «Скоро после вас я на железной дороге встретил Тютчева, и мы 4 часа проговорили. Я больше слушал. Знаете ли вы его? Это гениальный, величавый и дитя старик. Из живых я не знаю никого, кроме вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил…»

А еще через год с небольшим, в начале 1873 года, узнав, что Тютчев разбит параличом, и предчувствуя, что больше никогда не увидит своего любимого поэта, Лев Николаевич пишет тетке А. А. Толстой, вспоминая, сколько же встреч у них произошло за долгие годы знакомства, и приходит к выводу, что около десяти.

Все чаще в трудные минуты жизни Толстой читает произведения Тютчева, находя в этом отдохновение своей мятущейся душе. Анна Константиновна Черткова, жена друга и издателя произведений Толстого, вспоминает, например, о том, как однажды, в конце восьмидесятых годов XIX века, у Толстых обсуждали программу одного из сборников стихотворений, который был бы доступен массовому читателю. И вдруг: «„Что же это вы забыли моего любимого поэта?.. Ну конечно, Тютчев! – говорит Лев Николаевич, покачивая головой. – Как же это вы забыли его? Впрочем, не только вы, его все, вся интеллигенция наша забыла или старается забыть: он, видите, устарел… Он слишком серьезен, он не шутит с музой, как мой приятель Фет… И все у него строго: и содержание, и форма. Вы знаете какое-нибудь стихотворение его?“

Я называю: „Слезы людские…“ – „Да, и это, но есть и лучше этого, например „Silentium!“. Никто не помнит? Так вот я вам скажу, если не забыл еще…

 
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…“ —
 

начинает он тихо и проникновенно, просто и глубоко трогательно… Голос его слегка дрожит от внутреннего волнения… В памяти быстро запечатлелась вся его фигура во время чтения: вот он сидит, откинувшись на спинку сиденья, руки положил на ручки кресла, голову немного склонил на грудь и ни на кого не глядит, а устремил взгляд куда-то вперед, – но не вверх, а скорее вниз, в землю… Голос его звучит глухо и грустно… Чувствуется, что он сам пережил то, о чем говорит поэт. Чувствуется глубокое страдание одинокой души, и становится до слез жалко его…»

Катятся к закату и годы Толстого. Он часто болеет. В это время его навещает А. Б. Гольденвейзер. «Заговорили о Тютчеве, – вспоминал Александр Борисович об одном таком посещении писателя в 1899 году. – На днях Льву Николаевичу попалось в „Новом времени“ его стихотворение „Сумерки“. Он достал по этому поводу их все и читал больной.

Лев Николаевич сказал мне: „Я всегда говорю, что произведение искусства или так хорошо, что меры для определения его достоинств нет, – это истинное искусство. Или же оно совсем скверно. Вот я счастлив, что нашел истинное произведение искусства. Я не могу читать без слез. Я его запомнил. Постойте, я вам сейчас скажу его“».

Лев Николаевич начал прерывающимся голосом:

 
Тени сизые смесились…
 

Я умирать буду, не забуду того впечатления, которое произвел на меня в этот раз Лев Николаевич. Он лежал на спине, судорожно сжимая пальцами край одеяла и тщетно стараясь удержать душившие его слезы. Несколько раз он прерывал и начинал сызнова. Но наконец, когда он произнес конец первой строфы: „Все во мне, и я во всем!..“ – голос его оборвался…»