Текст книги "«Я встретил вас…» (сборник)"

«У мысли стоя на часах…»

Вскоре после возвращения Тютчева из-за границы началась его новая служба: с 1848 года старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел, а с апреля 1858 года и до самой смерти – Председателя Комитета цензуры иностранной. В конце сороковых годов XIX века началась и его публицистическая деятельность. 12 апреля 1848 года Тютчев продиктовал жене свою статью на французском языке «La Russie et la revolution» («Россия и Революция»). В следующем году, осенью, он решает обобщить свои раздумья по вопросам истории и политики, связанные с Европой, в большом трактате, «La Russie et l Occident» («Россия и Запад»), в который в качестве восьмой главы вошла бы и предыдущая статья.

Уже названия работ раскрывали темы, тогда волновавшие не только автора статей, но и общественные круги России и Европы. Поэтому имя поэта стало часто упоминаться и в частных разговорах, и в прессе. В начале 1850 года появляется оказавшаяся последней в этой серии статья Тютчева «La Papaute et la questio Romaine» («Папство и Римский вопрос»).

Публицистическая деятельность и служба в цензуре не могли не свести поэта с редактором и публицистом Иваном Сергеевичем Аксаковым, а потом и прочно сдружить этих двух выдающихся умов России середины XIX века. Знакомство их началось еще осенью 1846 года.

Иван Сергеевич был третьим сыном Сергея Тимофеевича Аксакова, автора знаменитых произведений «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука». С 1826 года Аксаковы постоянно жили в Москве, и у них в доме собирались на огонек многие известные литераторы и ученые. В тридцатых – сороковых годах XIX века субботние вечера у Аксаковых стали местом, где велись игравшие важную роль в жизни России споры виднейших русских деятелей культуры и литературы, будущих славянофилов.

К моменту знакомства с Тютчевым Иван Аксаков уже окончил закрытое привилегированное учебное заведение – Училище правоведения в Петербурге, где преподавали тогда многие профессора Царскосельского лицея. Потом он находился на службе в Сенате, был на редкость работоспособным и исполнительным чиновником, но службой тяготился. Смелые суждения Ивана Сергеевича о существующих порядках в России явились поводом обвинить его в политической неблагонадежности. Широта суждений, незаурядность молодого человека понравились Тютчеву, и между ними, несмотря на разницу в возрасте, установились теплые отношения.

Около пяти лет потом они почти не встречались, но с начала пятидесятых годов XIX века Тютчев и Аксаков все более сближаются. И тот и другой трезво оценивают обстановку в России накануне надвигающейся войны с Англией и Францией, как честные люди и патриоты своей Родины не могут молчать об этом. Надо сказать, что инициатива здесь принадлежала Ивану Сергеевичу. Сначала в письмах к родным и друзьям он выступает с критикой крепостного права, высказывается по поводу несовершенства административного аппарата, о своей оппозиции к режиму Николая I. А впоследствии, будучи редактором целого ряда московских периодических изданий, Аксаков многие свои мысли излагает уже на их страницах. За что страдает, получив даже прозвище «страстотерпца цензуры всех эпох и направлений».

Тютчев же, имея большой опыт дипломатической работы и хорошо зная соотношение сил в Европе, предугадывает назревающую Крымскую войну, осуждая при этом политику царизма перед позорной бойней. Предчувствуя надвигающиеся события, он сравнивает свои ощущения с ощущениями человека, запертого в карете, которая «катится по все более и более наклонной плоскости», и вдруг замечающего, что «на козлах нет кучера». Сразу вспоминаются написанные поэтом строки:

 
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги…
 

А вот как писал о Николае I Аксаков писательнице Надежде Степановне Кохановской: «Я считаю его… тупоумнейшим человеком, служившим верою и правдою своим убеждениям фельдфебельским… я считаю Николая Павловича просто душегубцем: никто не сделал России такого зла, как он».

Тютчев же откликнулся на кончину царя так:

 
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей…
 

Помня о трех больших статьях поэта конца сороковых годов XIX века, в основном касающихся политической обстановки в Европе, министр иностранных дел князь Александр Михайлович Горчаков посоветовал Тютчеву помещать свои статьи в «Journal du Nord». На что Федор Иванович не без иронии ответил, «что он мог бы сказать только то, что не следует говорить» (намек на свое недовольство ведением Россией войны), поэтому и решает воздержаться от публикаций. Будучи почти в приятельских отношениях с будущим российским канцлером, Тютчев мог себе позволить подобные высказывания.

Но Горчаков не останавливается и предлагает поэту быть редактором «нового журнала или чего-то в этом роде». Но Тютчев по-прежнему и здесь видит немало затруднений для себя и отказывается. Зато он составляет для Горчакова записку «О цензуре в России», которая произвела известное впечатление в придворных кругах. Видимо, эта записка и стала основным доводом к назначению Тютчева в апреле 1858 года Председателем Комитета цензуры иностранной с оставлением в ведомстве Министерства иностранных дел.

Интересно, что и Аксаков и Тютчев, несмотря на запрет правительства, будучи за границей, встречались с Александром Ивановичем Герценом. А потом и некоторые произведения обоих были опубликованы в запрещенных в России герценовских изданиях. Первым посетил Герцена в августе 1857 года в Лондоне Аксаков, после чего у них установились деловые и дружеские отношения. А через год, в четвертой книжке герценовской «Полярной звезды», были напечатаны судебные сценки Ивана Сергеевича «Присутственный день уголовной палаты». Затем Аксаков в течение нескольких лет был одним из тайных корреспондентов Герцена.

Видимо, об этой переписке знал Тютчев. Он в марте 1865 года дважды встречался с Герценом в Париже. Встреча эта произвела на Герцена большое впечатление, ибо через день после второй встречи, 11 марта, в письме к Николаю Платоновичу Огареву он отозвался о поэте с большой похвалой. Это подтверждает, кстати, давнее знакомство Герцена с поэзией Тютчева, которую он высоко ставил. Ценил он поэта как превосходного собеседника, считал умнейшим человеком. Герцен же первой публикацией поместил в январской книжке «Колокола» за 1864 год стихотворение Тютчева «Гуманный внук воинственного деда…» (Его светлости князю А. А. Суворову).

Конечно же и Аксаков горячо любил и ценил поэтический талант Тютчева. Поэтому, когда он вплотную начал заниматься редакторской деятельностью, в его изданиях непременно появлялись стихотворения поэта. Весной 1858 года Иван Сергеевич наконец получил разрешение на издание собственной газеты «Парус», а потом стал редактором и журнала «Русская беседа», основного органа печати славянофилов. И вот в десятой книжке «Русской беседы» за 1858 год появилось шесть новых стихотворений Тютчева.

Среди них есть одно, которое наиболее полно выражало тревожащие поэта мысли накануне предстоящей реформы – освобождения крестьян от крепостной зависимости. Это видно уже в первых строках стихотворения.

 
Над этой темною толпой
Непробужденного народа
Взойдешь ли ты когда, Свобода,
Блеснет ли луч твой золотой?..
 

Несмотря на отдельные либеральные высказывания поэта, нельзя забывать, что принадлежал-то он к привилегированному классу. Взгляды его чаще всего совпадали с теми, которых придерживались и в правительственных кругах. Ну а если они в чем-то и не совпадали, то за свои «крамольные» высказывания Тютчев вряд ли мог подвергнуться серьезным преследованиям.

Правда, чем больше он служил в Комитете, тем больше убеждался в невозможности внесения каких-либо улучшений в действия цензуры, реальности здоровых контактов с правительством. «У меня на днях была неприятность в министерстве, – сообщает он жене однажды, – все по поводу этой злосчастной цензуры… Не будь я так нищ, я с наслаждением бросил бы им в лицо содержание, которое я получаю, и открыто сразился бы с этим стадом скотов».

Среди стихотворных острот того времени сохранилась у поэта одна, касающаяся непосредственно российской цензуры, ее руководителей:

 
Печати русской доброхоты,
Как всеми вами, господа,
Тошнит ее – но вот беда,
Что дело не дойдет до рвоты.
 

Нередко, защищая Аксакова как редактора и издателя московских газет, Тютчев не боялся выступать и против всесильного в 1860-е годы Председателя Комитета министров и министра внутренних дел Петра Александровича Валуева. Когда однажды на заседании цензурного комитета Валуев решил закрыть одну из аксаковских газет, «чтобы, – как вспоминал один из очевидцев, – легальными путями санкционировать решение правительства, все члены смолчали и преклонились перед волею министра, председательствующего на этом заседании, за исключением одного. Этот один был Председатель Комитета цензуры иностранной Ф. И. Тютчев, который объявил в совете, что он ни с требованием министра, ни с решением совета согласиться не может, а затем встал и вышел из заседания, потряхивая своею белою головою».

Заседавший тут же писатель Иван Александрович Гончаров встал и, подойдя к Тютчеву, пожал ему с волнением руку и сказал: «Федор Иванович, преклоняюсь перед вашею благородною решимостью и вполне вам сочувствую, но для меня служба – насущный хлеб старика».

Вернувшись домой, Тютчев написал и послал Валуеву свою отставку.

С большим уважением относился Тютчев к отцу И. С. Аксакова, Сергею Тимофеевичу Аксакову. В свой приезд в Москву в мае 1857 года Федор Иванович навестил Сергея Тимофеевича. Старый писатель тогда уже редко выходил из дома и просил друзей чаще навещать его. Как всегда, поэт был очень радушно встречен Аксаковым, и эта встреча глубоко его тронула.

«Это симпатичный старец, – рассказывал потом Тютчев, – несмотря на его несколько чудну́ю наружность, благодаря длинной бороде, спадающей на грудь, и наряду, придающему ему вид старого заштатного дьякона». В долгой беседе с поэтом Сергей Тимофеевич поведал ему о своих писательских планах, о намерении напечатать отрывок из рукописи «Детские годы Багрова-внука».

Симпатии поэта зачастую разделяли и его дети, особенно старшая дочь Анна, бывшая ближе всех к отцу. В начале 1858 года она тоже познакомилась с И. С. Аксаковым. Темой беседы стала недавно вышедшая книга его отца «Детские годы Багрова-внука», которая очень понравилась Анне Федоровне. Иван Сергеевич, в свою очередь, посоветовал Тютчевой, тогда фрейлине жены Александра II, регулярно вести дневник, ибо «через двадцать лет эта эпоха, все значение которой мы в настоящее время не можем оценить, будет предоставлять огромный интерес…». Аксаков словно предугадывал, что дневники Анны Федоровны станут потом ценными историческими документами и будут уже в XX веке изданы в двух томах под названием «При дворе двух императоров».

Дочь поэта, как и ее отец, во многом разделяла взгляды Ивана Сергеевича и даже стала оказывать ему некоторую помощь, имея большие связи при дворе. А помощь Аксакову в то время требовалась неоднократно. Критика действий правительства, антикрепостнические статьи, печатавшиеся в его газете «Парус», привели в конце концов к закрытию газеты.

Но Аксаков все же не оставляет мечты о собственном московском издании – трибуны для его публицистики, выступлений единомышленников. В течение шестидесятых – семидесятых годов он последовательно добивается разрешения на выпуск газет «День», «Москва», «Москвич», становится их редактором, но и они, будучи «слишком опасными» для правительства, закрываются одна за другой.

Все эти годы не прекращается регулярная переписка и встречи Тютчева и Аксакова. Они видятся во время частых наездов поэта в Москву. Например, 5 сентября 1865 года Аксаков пишет Анне Федоровне в Петербург: «Нынче я вышел из дому… и встретился с Ф. И. Тютчевым, который шел ко мне. Он взял меня под руку, и мы с ним проходили с лишком полтора часа, разговаривая. Думаю, что сделали верст десять. Очень хвалил мою статью…»

Федор Иванович еще не догадывается, что Иван Сергеевич и его дочь питают большие симпатии друг к другу и уже договорились о предстоящей свадьбе. Вскоре отец узнает об этом. В письме к невесте Иван Сергеевич пишет, как воспринял эту весть отец. Когда они встретились 10 сентября того же года, Федор Иванович «с рыданиями бросился» на шею своему будущему зятю.

И потом Иван Сергеевич подробно описывает Анне все последующие встречи с ее отцом и его реакцию на их предстоящий брак. 1 октября он пишет: «Меня очень, очень радует, что Федор Иванович доволен, что он рад, что эта радость его несколько умиротворяет. Мне бы хотелось, чтобы он меня любил, но я думаю, что ни ему, ни мне не к лицу насиловать наши отношения на короткие прежде времени…»

12 января 1866 года состоялась свадьба в небольшой домашней церкви на Поварской улице. Тютчев из Москвы, как всегда, подробно описал весь ритуал свадебного обряда в письме жене в Петербург: «В очень хорошенькой домовой церкви было не более двадцати человек. Было просто, прилично, сосредоточенно… Когда возложили венцы на головы брачующихся, милейший Аксаков в своем огромном венце, надвинутом прямо на голову, смутно напоминал мне раскрашенные деревянные фигуры, изображающие императора Карла Великого. Он произнес установленные обрядом слова с большой убежденностью, – и я полагаю или, вернее, уверен, что беспокойный дух Анны найдет наконец свою тихую пристань…»

Поэт гармонии и красоты

Во второй половине XIX века в русскую словесность начало входить новое философское понятие – так называемое космическое сознание. К небольшому числу избранных – высокоинтеллектуальных людей, обладавших «космическим» сознанием, – причислили и поэтов, среди которых одно из главных мест отвели Федору Ивановичу Тютчеву. И сделали это раньше других сами поэты.

Одним из первых сделал это Афанасий Афанасьевич Фет, так описав свое впечатление от стихотворений Тютчева, вышедших впервые отдельной книжкой в 1854 году: «Два года тому назад, в тихую осеннюю ночь, стоял я в темном переходе Колизея и смотрел в одно из оконных отверстий на звездное небо. Крупные звезды пристально и лучезарно глядели мне в глаза, и по мере того, как я всматривался в тонкую синеву, другие звезды выступали передо мною и глядели на меня так же таинственно и так же красноречиво, как и первые. За ними мерцали во глубине еще тончайшие блестки и мало-помалу всплывали в свою очередь. Ограниченные темными массами стен, глаза мои видели только небольшую часть неба, но я чувствовал, что оно необъятно и что нет конца его красоте. С подобными же ощущениями раскрываю стихотворения Ф. Тютчева. Можно ли в такую тесную рамку (я говорю о небольшом объеме книги) вместить столько красоты, глубины, силы, одним словом, поэзии! Если бы я не боялся нарушить права собственности, то снял бы дагерротипически все небо Ф. Тютчева с его звездами 1-й и 2-й величины, т. е. переписал бы все его стихотворения. Каждое из них – солнце, т. е. самобытный светящий мир, хотя на иных и есть пятна; но, думая о солнце, забываешь о пятнах».

И только в наши дни, с их космической устремленностью, повсеместным духовным ростом народа, великий русский поэт нашел наконец своего массового читателя. Понятны поэтому и большие тиражи его поэтических книг, и тютчевский томик стихов на борту многоместного российского космического корабля, и даже та картина Вселенной, нарисованная поэтом задолго до первого полета человека в космос, в его «космическом» стихотворении «Как океан объемлет шар земной…».

Теперь-то мы знаем, что «космическая» тема, тема мироздания, является одной из наиболее ярких граней поэтического таланта Тютчева. Но тогда, на заре рождения целой гениальной плеяды поэтов XIX века, было, видимо, простым совпадением, что и первое стихотворение – «На новый 1816 год» («Уже великое небесное светило…») – начиналось с описания Вселенной.

 
Уже великое небесное светило,
Лиюще с высоты обилие и свет,
Начертанным путем годичный круг свершило
И в ново поприще в величии грядет!..
 

Естественно, еще невозможно было ждать от двенадцатилетнего отрока ясного видения мировых процессов во Вселенной, философского осмысления окружающей природы. Но зато в его первых стихотворениях было немало удачных подражаний великим пиитам, и это можно было даже зачесть в актив юности. В этом угадывалось похвальное стремление походить на «настоящих» стихотворцев, следовать им. Несмотря на выспренность слога, приветствие юного поэта новому, 1816 году впечатляет.

Со временем одаренность поэта породила у него и сознание «особой моральной экзальтации», «обостренности нравственного чутья», привела к «космическому» сознанию, этому «вселенскому чувству», пронзившему потом многие его произведения. А обостренность всех духовных сил рождала и подлинные шедевры поэзии, настоящие картины мироздания, которые Федор Иванович «рисовал» в таких стихотворениях, как, например, «Видение» («Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья…»).

Чем старше становился поэт, тем яснее проявлялась и его внутренняя раздвоенность. С одной стороны – светская жизнь с ее утомительными раутами, блестящими балами, долгими бдениями в модных гостиных. С другой – душевное одиночество, неудовлетворенность окружением, тоска по чему-то большому, несбыточному. Его интеллект страдал в поисках себе подобных и чаще всего не находил их. Мучила бессонница, в возбужденном мозгу одна за другой всплывали фантастические картины Вселенной. Изображения ночи получались четче, явственнее дневных, и тогда появлялись «ночные» стихотворения, подобные «Бессоннице» («Часов однообразный б ой…»).

Всегда интересны свидетельства современников о тайнах творчества поэта. Вот, например, что писал о них И. С. Аксаков: «Поэзия не была для него осознанною специальностью… общественным, официальным положением или же такою обязанностью, которую и сам поэт… признает за собой, признают и другие за ним»; «Он был поэт по призванию, которое было могущественнее его самого, но не по профессии»; «Его поэзия… вполне субъективна; ее повод – всегда в личном ощущении, впечатлении и мысли; она не способна отрешаться от личности поэта и гостить в области вымысла, в мире внешнем, отвлеченном, чуждом его личной жизни. Он ничего не выдумывал, а только выражался»; «Из глубочайшей глубины его духа била ключом у него поэзия, из глубины, недосягаемой даже для его собственной воли; из тех тайников, где живет наша первообразная природная стихия, где обитает самая правда человека…».

«Чтобы поэзия процветала, она должна иметь корни в земле», – писал Тютчев, в афористичной формуле определяя истоки своей поэзии. И сам старался никогда не забывать эти истоки.

В поэзии Тютчева шестидесятых годов XIX века во многом отражено отношение поэта к происходящим тогда событиям, и, в частности, к борьбе славянских народов за свое освобождение. По убеждению Тютчева, Россия должна была стать «стеной», защитой для балканских народов от иноземных захватчиков. Об этой «стене» он писал, например, в своем стихотворении «Славянам» («Они кричат, они грозятся…»):

 
Ее не раз и штурмовали —
Кой-где сорвали камня три,
Но напоследок отступали
С разбитым лбом богатыри…
 
 
Стоит она, как и стояла,
Твердыней смотрит боевой:
Она не то, чтоб угрожала,
Но… каждый камень в ней живой!
……………………..
Как ни бесись вражда слепая,
Как ни грози вам буйство их, —
Не выдаст вас стена родная,
Не оттолкнет она своих.
 
 
Она расступится пред вами
И, как живой для вас оплот,
Меж вами встанет и врагами
И к ним поближе подойдет.
 

Вспоминается, что как раз эти и другие тютчевские стихи наиболее сильно звучали во время Великой Отечественной войны, придавая мужества воинам нашей армии и напоминая им про любовь Родины-матери. Стихи читали и в тылу, и нередко на передовой, о чем в советской мемуарной литературе неоднократно упоминалось.

Последние годы жизни поэта были связаны со многими утратами. Смерть унесла мать, старшего сына, внучку Марию, младшую, самую любимую дочь, наконец, всю жизнь покровительствовавшего ему старшего брата Николая. Тютчев устал от смертей…

 
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди́…
 

Смерть для поэта уже не представляется столь далекой и страшной. Он философски ожидает ее, не ужасается скорому ее приходу.

 
Две силы есть – две роковые силы,
Всю жизнь свою у них мы под рукой,
От колыбельных дней и до могилы, —
Одна есть Смерть, другая – Суд людской…
 

«У меня нет ни малейшей веры в мое возрождение, – пишет он незадолго до смерти дочери Анне, – во всяком случае, нечто кончено, и крепко кончено для меня. Теперь главное в том, чтобы уметь мужественно этому покориться. Всю нашу жизнь мы проводим в ожидании этого события, которое, когда настает, неминуемо преисполняет нас изумлением. Мы подобны гладиаторам, которых в течение целых месяцев берегли для арены, но которые, я уверен, непременно бывали застигнуты врасплох в тот день, когда им предписывалось явиться…»

И все-таки жизнелюбие, постоянная работа мысли брали свое даже у разбитого параличом поэта. Он постоянно просил, требовал, чтобы к нему допускали всех, кто приезжал справляться о его здоровье. А потом просил, чтобы помогли ему еще почувствовать жизнь вокруг себя, регулярно сообщали свежайшие политические новости. Умирающий не переставал удивлять близких ясностью мысли.

Наконец, «ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса, – писал Аксаков, – глаза широко раскрылись, как бы вперились вдаль, – он не мог уже ни шевельнуться, ни вымолвить слова, – он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось оно мыслью, как в этот миг, рассказывали потом присутствовавшие при его кончине… Вся жизнь духа, казалось, сосредоточилась в одном этом мгновении, вспыхнула разом и озарила его последнею верховною мыслью… Через полчаса вдруг все померкло, и его не стало… Он просиял и погас».

Геннадий Чагин