Текст книги "Оберег рыжего разбойника"

– Пойдём, Клим, во двор, наговорились мы! – предложил Калистратушка. Мыслишка у меня есть, как тебе подсобить. Да не хочется при жене озвучивать. Сама в беса превратилась. Да и бесы вокруг, всё своим передадут.

Пошли они в церквушку. Огляделся кузнец, вроде как нечисти в ней не было. И всё равно Калистратушка попросил присесть, наклонился, припал к его уху и обдал духом квасным.

– Я так думаю и не то, что думаю, а знаю: бесы, они меж собой тоже не больно дружно живут.

– Наверное, – Клим вспомнил встречу с лешим.

– Так вот, путь твой – к ведьме лесной, Бабке Ёшке. Она всех ненавидит. И людей, и силу нечистую за то, что к ней по молодости никто не сватался, и она вроде как старой девой бесовской осталась. А старые девы жуть, какие злые и вредные. Поэтому ей навредить бесам – одно удовольствие. Дам я тебе жеребёночка, чтоб ты задобрил её, и дудку-самокряку. Страшно к ней идти. Но ты не бойся, главное, не усни под пение кота Баюна. Этот всякого усыпит. А потом они с бабкой пир из усыпленного устраивают. Для того тебе и нужна дудка. Только услышишь гусли-самогуды и сладкое мяукающее пение, тут же дуй в дудку. Она как начнёт крякать, так у кота уши мгновенно заложит и судорога пойдёт во всех лапах. И он некоторое время играть не сможет. Но в дудку долго дуть нельзя, а то Змея Горыныча привлечёшь. А он до уток больно охоч! Покрякал чуток – и замолк. Кот оцепенеет, и ты немного пройдёшь дальше. Потом снова гусли заведёт и начнёт сладко мяучить, и ты – снова в дудку. Так ты бодрым до лесной ведьмы дошагаешь. А жеребёночек – ей в подарок. И, пока она его будет зажаривать, ты объяснишь ей суть дела. А ей надо всё точно объяснить и договор кровью подписать, иначе обманет. Будь, Климушка, внимательным! Только в наших краях клин клином вышибают. И только нечисть сможет нечисть одолеть.

– А Варварка не хватится жеребёночка?

– Да их много, а она в церковной школе не училась. Не больно сильна в грамоте и счёте…

Можно было пойти к лесной ведьме на рассвете и за ночь хорошо отдохнуть. Но надо было торопиться. А вдруг, кто из нечистой силы мог подслушать разговор в церквушке и передать властителям потусторонних сил? Тогда бы они устроили охоту на Климушку и помешали бы на пути к лесной ведьме. Поэтому на опушке леса он первым делом обратился к другу:

– Лешик, Лексей Лексеич, подсоби, пожалуйста, отыскать дорогу к ведьме лесной!

Тут же на тропинке появился солнечный зайчик и повёл Климушку по извилистой тропке. Жеребёнок, маленький конёк, споро поспевал за ним, успевая урвать то пучок травы из-под ног, то сладкую веточку малины.

Как только зашли они в чащу, стало сразу прохладно, и он почувствовал, что в затылок ему упёрся чей-то взгляд. Кузнец поднял голову и увидел зелёные глаза. И не только глаза, но и зелёную полосатую шерсть. Нечисть в шкуре рыси вцепилась в него жёстким, голодным, ненавидящим взглядом.

И тут он услышал за спиной жалобный стон.

– Ой, не губи!

Он даже немного опешил. И сначала подумал: голос опускается с ветвей. Неужто нечисть решила его разжалобить?

– Не губи…

И Климушка разобрал в этой жалобе лошадиное ржание. Это просил конёк:

– Не губи, не губи… Я ещё молодой и тебе верную службу не раз сослужу.

– Да какую ты мне службу сослужишь? Ты ж ещё жеребёнок. Тебе расти и расти…

– Нет, не жеребёнок я. Я взрослый конь! Просто на хозяйстве Калистратовом и на нём самом лежит заклятье малости. И виновата во всём его жёнушка. Она дружит с нечистой силой. Чтоб не больно молитвами на потустороннюю нечисть воздействовал. Он попик добрый. Да вот ростом не вышел и жену себе найти не мог. Тогда нечистая сила окрутила бабищу Варварищу, и она его околдовала. А то, что мы все недоростки, это всё она, домовая ведьма. А сил у меня, как у взрослого жеребца. И то, что я малюсенький, есть в этом польза. Мы подъехать можем незаметно. И спрятать меня сможешь за любым кустом. А как сядем, я помчаться могу. Никакой ездовой коняга за мной не угонится…

– А ведь дело говоришь! – согласился Климушка. – Чем из тебя жаркое лесной ведьме, так лучше на тебе прокачусь. А звать тебя как?

– Зови Цыпа, так меня у попа звали.

– Так это ж куриное имя.

– А там всех Цыпами зовут и никто не обижается. Наоборот все друг друга братьями считают. И врага обманем. Пусть считает меня жеребёнком.

А чем ведьму задобрять будем?

– Про это не беспокойся. Давай лучше расплетём по нитям верёвку пеньковую, за которую меня тащишь. И как только Баюн запоёт, с веток деревьев на дорогу столько сонной живности свалится, только успевай вязать да ко мне на спину приторачивать. Вот мы Бабе Яге и притащим. Она эти подарки замучится ощипывать. Но перед тем, как на меня сесть, оторви кусок бересты и вырежи две маски с глазами. Одну повесь себе на затылок, а другую мне на гриву. Чтоб рысь глаза видела. Она только сзади нападает. А мы её обманем, и она не решится напасть…

Так Климушка и поступил. Надел берестяную маску с обиженным ртом на себя, и весёлым, с поднятыми вверх губами, на гриву Цыпы, потом взобрался ему на спину и дунул вперёд за солнечным зайчиком по тропочке на встречу к лесной ведьме.

Бегут они по тропочке, и чувствует кузнец, да не то, что чувствует, а видит: рысь по веткам то вперёд забежит, то сзади посмотрит. И никак рысиными мозгами не поймёт: едет человек на лошадке с двумя берестяными лицами. Забежит спереди – глаза весёлые. Отстанет – глаза грустные. Опять обгонит – весёлые, отстанет – с грустинкой. Бегала она, бегала, пока в её рысиной голове всё не перемешалось, не завертелось, не закружилось. И от такой круговерти не удержалась она на ветке и свалилась на тропинку.

– Что я тебе говорил? Первая добыча, ещё кот Баюн не завёл колыбельную, а у нас уже ведьме подарок.

Связали они рысь, а она – бездыханная, и погрузили её на Цыпу.

Едут они, едут, а лес всё больше в чащобу превращается. Сосенки частоколом друг с другом соседствуют, руку меж ними не просунешь, да колючие лапы на тропочку выставляют. Климушка уже все колени об этот сосновый забор ободрал. А тут ещё черепа на дороге валяются всякого дикого зверя и человечьи. И музыка убаюкивающая, и сладкое мяукающее пение чащобу наполнило. Глаза сами захлопываются. И Клим уже чуть с лошадки не свалился, но тут Цыпа как заржёт:

– Труби в дудку-самокряку!

И затрубил Климушка! И тут же пропала музыка мяукающая колыбельная. Да только хищники закружили над ними. Кружат да не поймут: где утка-то? Проехали они чуток, и опять гусли заиграли, и мяукающий кисель наполнил лес. И птицы сонные на тропу попадали. Остановились они, крякнули, навязали коршунов да воронов, повесили на Цыпу и дальше поехали. Так и ехали по черепам, крякали, перебивали колыбельную, и птицами загрузились под завязку.

Вечерело уже. Лес наполнился демоническим хохотом и воем, который замолкал, когда Баюн начинал колыбельную, и снова наполнялся леденящими душу звуками после кряканья самокряки.

И вот, наконец, выехали они на поляну. А там за забором из заточенных в небо брёвен дом стоит, и свет в окошке яркий. Климушке страшно, но вида он не показывает. Поднял палку и стукнул в калитку.

– Бабуля, открывай, мы к тебе с гостинцами!

Калитка со скрипом сама отворилась, и на пороге появился страх Господень. Старуха со всклоченными волосами пепельного цвета, руки и ноги, как у скелета. Кости голые. Вся в бородавках, и глаза – проваленные. И носище – огромный, крючковатый.

– Это хорошо. Сам ужин нам к вечеру пожаловал…

– захихикала она. – А пошто я тебе бабуля? Я ещё молодка. Может, Климушка, с тобой свадьбу сыграем?

– Так женат я, Ягушка, – тут же сообразил Клим, – а так чтоб не сыграть?

– Не хочешь быть мне женихом, так будешь мне ужином.

– Так зачем мне быть тебе ужином, ежели я тебе свежатинки принёс? Здесь рысюшка, вороночки и коршуночки.

– Ой, рысюшка, рысюшка… – обрадовалась ведьма, и глаза её из глубины глазных впадин выкатились на лоб, а рот раздвинулся в улыбке до ушей. – В Неметчине, куда собрался твой Пегаска, рысь простолюдинам есть запрещается. Она вся идёт на стол королю. А, если простолюдин не отнёс её во дворец, ему смертная казнь полагается.

– Так вот, пока ты будешь ужин готовить, я тебе поведаю, зачем пришёл…

– А я не буду поедать сородича! – вдруг раздалось из-за забора недовольное мяуканье. – Я кот, и что же мне котом пробавляться? Я что каннибал какой-нибудь и буду есть себе подобных?

– Так для вас, котофееще, вороночки да коршуночки припасены!

– Сладенькие… – добавил Цыпа.

– А тебе-то пошто знать, что они сладкие, крыса-конь?

– вышел из-за забора огромный, не меньше рыси, толстый, с шерстью, закрученной, как у барана, рыжий котяра. – Чай, сначала до лошади дорасти, и тогда буду с тобой разговаривать. Ягушка, приготовь его на ужин, чтоб он мнениями душу не теребил, будто он не сеном, а курами питается.

– А как же мне не знать, что они сладкие? – не испугался Цыпа. – Чай, от сладкого твово пения сладостью наполнялись и на тропу валились. От них до сих пор сладкий дух исходит.

– Ну, ежели так… – застеснялся Баюн. – Тогда, зна-мо, сладкие. Так и быть, не готовь мне эту потную с дороги лошадиную недоросль, а лучше – птичек, и зажарь с корочкой. Люблю я, чтоб на зубах хрустели.

– Как скажешь, родненький! Как скажешь, медовень-кий! Как скажешь, любимонький! – засюсюкала ведьма. – Всё для тебя сделаю. Если б не твоё сладкое пение и игра на усах-гуслях, оголодали б мы с тобой. Да и ужин нынче к нам сам пришёл. Так давай, Климушка, сказывай, какое дело ко мне? Коль осмелился в ночь да сюды, откудова никто ещё не возвращался, видно, ой как приспичило. Думаю, дело между жизнью и смертью.

– Беда у нас беда, бабулечка. Только ты и сможешь помочь. Сговорили злыдни нашего Пегаску ехать в Неметчину. Деньги он должен выручить от продажи имения с жителями и моей Дуняшей. А как купят, так сгинут все.

– Это точно, сгинет село… – старчески проскрипела Бабка Ёжка. – Души православные они выпотрошат и продадут дьяволу. Тела слабые – зверю дикому на поедание, а здоровые – басурманам. Здоровые да бездушные, они только для тяжёлой работы годны. Гребцами на галеры или в шахты камень добывать. Ни слова супротив сказать не смогут, ни кому пожаловаться. А чем я-то помочь смогу, если у них уже уговор?

– Да уговор у них пока что из уст в уста. Без подписи и печати. Так что время какое-то небольшое всё-таки имеется. Вот Пегаска и дал мне неделю – найти полторы тысячи рублей для выкупа крестьян и получения вольной.

– Так где ж такие деньги сыскать-то? – Ведьма подняла костлявые руки к впалым щекам. – Разве что клад разрыть… Но где его сыскать-то?

– Нашёл я клад рыжего разбойника. Но стерегут его страшенные зубастые крокодилы. Им нас с тобой в труху помолоть ничего не стоит.

– Всамделишные крокодилы-то?

– Да нет, нечисть, но какая-то ненашенская она. Будто из-под земли, из самого ада вынырнули.

– Немножко знакома я с той нечистью. Энто точно не наша, это потусторонняя. С другого свету. Там она хоронится. Надо страшный грех совершить, дабы её оттуда вызволить. Видно, разбойник много народу загубил, чтобы собрать богатство. Вот и призвал на охрану эту, тьфу, потустороннюю мерзость.

– Так что будем делать-то? Неужто у тебя, бабулечка Ежулечка, нет никакого воздействия на неё?

– Как же нет, а, котик мой? Всякому покой нужен. Вот котишко-то и убаюкает их. Правда, сладкоголосый?

– Ты только воронят зажарь мне с корочкой, уж больно я люблю крылышками похрустеть да косточки погрызть, да поурчать на них…

– Сладенький ты мой! – опять засюсюкала ведьма. – Ты у меня и котик, и пёсик в одной шкурке. Зажарю, зажарю, а ты покушай, отдохни и набирайся сил.

И повернулась к гостям:

– Слушай, Климка, меня внимательно. Я сейчас прочитаю заклинанье и ты вместе с ездовой собакой, – пренебрежительно отозвалась она о Цыпе, – окажешься дома. Завтра на краю ночи чтобы был в барской усадьбе. Только первый луч солнца пробьётся из-за леса, я с котиком прилечу в ступе. Себе и своему недоростку уши заткни, – протянула она белый мох. – Тогда не уснёшь. И привезу с собой лопатку-самокопайку. Только с ней ты сможешь клад отрыть. И запомни: из клада возьмёшь только полторы тысячи монет. А остальное – моё. И не вздумай обмануть! Врагом будешь не только мне, но и родне моей. А мы дружим. И раз в году собираемся в Неметчине на горе Брокен в Вальпургиеву ночь.

– А зачем тебе богатство, бабуля? – спросил Климушка.

– Как зачем? Я куплю себе молодильное снадобье. И буду краше твой Дуняши. Так что садись верхом на собачонку и мигом дома окажешься.

– Может, хватит, бабуля, обзываться? – заржал Цыпа.

– Какая я тебе собачонка? Я конь, хоть и низкого росту…

– Тоже мне – конь! Собака и есть собака, только с копытами. Жаль, что не лаешь. А вообще-то ты мне подарком на пропитание предназначался. Хорошо, что Климка тебя пожалел. А так бы на вертеле зажарили!

– Зажарила бы она меня… А кто бы тебе тогда королевское яство принёс? Чай, рыси-то давно не пробовала?

– Да и то верно… – неожиданно подобрела Яга. – Всё, прощевайте, утро у нас предстоит нелёгкое.

Только взобрался Климушка на жеребчика, как тут же оказался у себя во дворе. Насыпал он новому другу овса в деревянное корыто, налил ведёрко с водой. А сам пошёл в дом, где ждала его заплаканная Дуняша.

– Успокойся! – приобнял он жену. – Жизнь, кажись, налаживается. Не сможет нас с тобой Пегаска разлучить. Давай вечерять и на полати – ко сну. Завтра с утра великое дело мне предстоит.

Клад

С утра Климушка оседлал Цыпу и, пока не занялась заря, отправился к барской усадьбе. Было тихо, видно, ветерок заплутал где-то в густых соснах. Луна блаженствовала в мягких облаках, а солнце умывалось на востоке, чтобы бодрым взойти на небосвод. Клим решил загодя заткнуть уши себе и коньку белым мхом и попросил, будучи на месте:

– Лешик, Лексей Лексеич, подсоби, пожалуйста, покажи клад и нечисть потустороннюю!

В тот же миг трава над кладом осветилась, и всё зубастое потустороннее зло обозначилось зелёным светом. И мало того! – он увидел небольшой зелёный провал в саду. Оттуда исходило зелёное сияние.

Неужто это и есть вход в потусторонний мир, откуда эта непотребная зелень в наш мир пробирается? Он посмотрел на север, откуда должна была в ступе появиться Баба Яга, но она неожиданно оказалась рядом. И даже ступой не шлепнулась о землю.

– Сколько её, этой крокодиловой зелёной нечисти? А ты, моя лапонька, провальчик узрел… – бабка погладила кота костлявой рукой.

– Узреть-то узрел. Но работы-то сколько! Вчерашнего ужина воронами и сегодняшнего завтрака ястребочками боюсь, не хватит, чтобы с этой зеленью побороться-то.

– Ну, уж ты, миленький, постарайся! Здесь война пойдёт не на жисть, а насмерть. И ежели эту зелень не одолеть, то она в нас вселится, и будем мы двуногие, зелёные, зубастые и когтистые.

И вдохнул кот Баюнушка полну кошачью грудь утреннего наисвежайшего воздуха, и тряхнул усами, яко гуслями-самосудами, и полилась сладостная утренняя колыбельная. И тут же с неба да с деревьев попадали первые проснувшиеся птахи и насекомые, скот, который было решил идти в поле, упал сонный в траву и на деревенскую дорогу. Доярки с козами и коровами засопели в стойлах.

Нечистая зелень крокодилова сначала оскалилась зубами, подняла когтистые лапы в готовности наброситься на кота, потом ослабла, огромные зубастые челюсти у неё провисли, рога и зубы, как воск под огнём, стали терять остроту и таять.

Баюн продолжал сладкоголосое песнопение. А зелень таяла, таяла и уже превратилась в огромные мягкие шары. И эти шары покатились к разлому, откуда полыхало зелёное пламя из преисподней. И, чем ближе они подкатывались к краю, тем шибче убыстрялись и влетали в большой шар. Врезались они с такой мощью, что брызги этого раскисшего киселя выплескивались наружу, но огромная силища втягивала их обратно.

А шары раскисшей нечисти под Баюново пение летели и летели к огромному растущему шару на краю огненно-зелёной бездны.

Климушка оглянулся: они выкатывались почти из каждого деревенского дома. Особо много – из поповских хором, из трактира и барской усадьбы. Они мчались к шару и влетали в него с зелёными брызгами. От шара исходил смрад гниющей падали. А кот всё играл и пел, и было видно, как он худеет и уменьшается в размерах.

Неожиданно он перевёл дух, и тогда шар стал вытягиваться в огромную крокодилищу.

– Играй, играй, пой, пой, миленький! – запричитала ведьма. – Иначе всё обрушится и поглотит нас.

Баюн из последних сил затянул такую мёдоголосую колыбельную, что крокодилище растаял и обернулся бурлящим шаром. И уже последний зелёный комок влетел в эту кипящую массу. А от кота осталась одна шкура, и ещё чуть-чуть – и он испустил бы дух. Но он всё пел и пел, и играл на усах-гуслях-самогудах. И тогда шар вдруг вытянулся до облаков и, казалось, ещё чуть-чуть, и он обрушится на Бабку Ёшку, на кота, на Цыпу, на Климушку и превратит их в нечисть. Но столб вдруг с огромной скоростью ушёл в дышащую зелёным огнём преисподнюю, как в водоворот, затягивая за собой птичек, бабочек, кузнечиков, листья и ветки. Да и бабку с Климушкой и Цыпой тоже затянуло бы, если б не вцепились они в стоящую рядом берёзу, с которой в бездну утащило половину кроны.

Хорошо, что Климушка одной рукой схватил кота. Иначе и его бы унесло туда же. Он положил еле дышащее животное на конька, а сам схватил лопатку-самокопку и побежал к месту, которое тут же подсветилось после обращения к лешему.

И через мгновение лопата ударилась об обручи сундука. Кузнец попробовал его вытянуть. Но тот оказался неимоверно тяжёл. Тогда он расширил яму. Но клад не поддавался.

– Цепляй его ко мне! – крикнут конёк, и Климушка взял заранее приготовленную пеньковую веревку и привязал к Цыпе. И, напрягшись, со счётом «раз, два, три» они вытянули его.

Потом конёк присел на брюхо, и кузнец с трудом закатил сундук на круп лошадки. Они быстро пробежали через всё ещё спящую деревню. Тем временем ведьма собирала павших летучих мышей и ворон. Около дома их было уже полступы.

Во дворе Климушка тут же разбудил спящую у сонной коровы Дуняшу, взял подойник с молоком и налил свеженького в деревянную чашку для кота.

У Баюна не было сил лакать. Тогда Клим поднял его голову и тихонечко струечкой принялся вливать молочко ему пасть. Кот стал приходить в себя и даже замурлыкал. А вскоре стал сам жадно пить.

– Нечего рассусоливаться! – заворчала Баба Яга. – Давай клад делить…

Климушка взял ломик и взломал замок.

– Отсчитывай свои полторы тыщи серебряных, а остальное я забираю!

Он по-честному отсчитал положенное ему и сложил в пеньковый мешок.

Ведьма тут же что-то прошептала, и сундук исчез с крыльца дома.

– Прощевайте! – и засюсюкала над Баюнчиком: – Ну, што моя радость, пришёл в себя? – кот еле поднял глаза, и чуть пошевелил усами. – Устал, бедненький, как же тебе досталось! Кормилец ты мой, стражничек ты мой! – тут же схватила его за шиворот. – Нечего валяться, дом остался без присмотра: придёт этот вредный Леша-чок и, как зверь-росомаха, весь дом вверх ногами поставит, все припасы разорит, всё когтями расщепит и зубами изгрызёт. Вредина! Сожрала б его, да больно люблю его тятеньку Лешика Лексеича и ссориться с ним не хочу. Посмотрела ещё раз на Баюна:

– Ну и отощал ты! Сейчас летучих мышей и ворон нажарю… – с размаху бросила его в ступу и тут же исчезла.

Оберег

Устал я… – признался Климушка. – Если б ты видела, какая жестокая битва была с потусторонней нечистью! Чуть жизни не лишился. Отдохнуть бы мне… Чай, щи уже истомились в печи?

– Ещё как истомились! – согласилась Дуняша. – Пойду достану горшок ухватом…

И тут же подняла с крыльца махонькую деревянную дощечку на верёвочке, исписанную не глаголицей, а какими-то басурманскими буквами. И на этой же верёвочке висело дешёвое деревянное колечко с алым то ли стеклышком, то ли камушком.

«Затейливые какие-то бирюльки…» – подумал кузнец.

Он намотал верёвочку на ладонь, а колечко Дуняше на безымянный пальчик правой руки одел.

И тут, откуда ни возьмись, овод, да как из казней египетских – огроменный. Такой всадника вместе с лошадью на скаку собьёт. И прям в голу руку нацелился. Климушка аж оторопел: и видит его, и отдёрнуть не успевает. И оставалось этому проклятому насекомому чуток, и впился бы… Да на подлёте, как будто о стену шмякнулся, и отлетел на крыльцо обездвиженный.

– Это что же такое непонятное произошло-то? – удивился он вместе с Дуняшей.

А тут и другой, и третий налетели… И на него, и на жёнушку, а история с ними всё также повторяется. Эти вредные животные на лету словно головой втыкались в невидимую стену, и, помятые от такой прыти, падали на землю курам на смех и на пропитание. Те тут же со всего двора сбежались на дармовой обед. Да и комары жужжат, а пробиться – никак не могут.

– Да это оберег какой-то, наверное, нечаянно выпал из сундука рыжего разбойника… – Клим посмотрел на буквы-завитушки. – Забавно-то как!

Потом повернул его обратной стороной и хотел всмотреться в причудливый узор, и тут новый овод со всей силы ужалил его в лоб. И на этом месте сразу же выросла шишка. Климушка быстро перевернул дощечку, и уже следующее вредное насекомое разбилось о невидимое препятствие.

– Теперь мне понятно действо оберега! – заключил кузнец. – Хочешь защиты – носи лицом к писанному, а не хочешь – переворачивай.

– А мне что-то на безымянном правом руки жмёт… Переодену-ка я его на безымянный левой… – и только Дуняша это сделала, как получила наказание от очередного овода.

– Да что ж они таки вреднючие! И откуда взялись… – она вернула кольцо на правую руку.

– Это нам, верно, испытание, – предположил Климушка. – Завтрак мы упустили, пойдём пообедаем!

После обеда, отдохнув часок, он взял заплечный мешок с монетами, перебросил его через плечо и пошёл на помещичий двор, а оберег решил на шею повесить. Мало ли какому насекомому вздумается ужалить его по дороге к барину.

При подходе к усадьбе он увидел: ворота и калитка строго заперты.

Он ударил ржавым кольцом по железной пятке, но с первого раза никто её не отворил. Он повторил. Но молчание и тишина со двора словно издевались над ним. Вроде, как зря пришёл, и старания твои – никчёмны.

И тогда он ещё сильнее ударил кольцом о пятку, и только тогда калитка завизжала несмазанными петлями, отворилась наружу и чуть не сшибла Климушку. Знамо, он вовремя отступил.

– Тебе чего, холоп, надобно? – весь калиточный проём занял управляла Пегаскиным хозяйством Яким. Он был выше кузнеца на две головы. Чёрные его кудри покрывала басурманская шапка, украшенная стекляшками, именуемая чалмой, а кудрявая борода лопатой закрывала грудь. От него разило дёгтем. Видно, им он смазывал волосы. Лицо его было изрезано шрамами. Ходили слухи, что он озорничал в басурманский стороне вместе с разбойником Стенькой Разиным. Но в родной стороне грабить русский люд и делать сиротами детей малых отказался. И нанялся управляющим в имение к Пегаскиному отцу, а потом, по наследству, перешёл к самому Пегаске. И опасались его не токмо за силищу неимоверную, но и за колдовство басурманское, чему обучился в дальних походах.

– Я к барину: он мне стречу назначал!

– Каку стречу? Поди домой! Барин почивает. Отдохнуть ему надо: к вечеру гости ожидаются. Купцы богатые.

– Каки купцы? Он мне стречу обещал, а не купцам.

Но, видно, Якимка, а вернее, Якимище был в неведении про визит кузнеца и посему самовольничал, заслонял дорогу и не давал пройти.

Но Климушка настаивал на своём:

– Уйди с дороги, Якимище, барин меня ждёт.

– Тебя, холопа? Да кому ты нужон? Поди домой к своей Дуньке. Пусть она тебя откормит. А то больно отощал. И делом займись, никак скоро время оброка. А тебе и давать будет нечего. А то и дома лишишься.

– Не лишусь. Есть у меня, чем заплатить. Пусти к барину. Я с ним должен за всё наше село порешать.

– Ишь ты, расквакался, порешатель! – усмехался Якимище. – Да таких, как ты, целое болото – и квакают, и квакают.

Но Климушка не обращал внимания на обидные слова управляющего. И тогда Якимище замахнулся и решил сверху расслабленной ладонью дать ему оплеуху. Но не тут-то было: рука отлетела от чего-то невидимого и тыльной стороной кисти вернулась оплеухой в лоб управляющему.

– Ах, ты так! Ты ещё отвечать мне надумал? – и Якимище со всей силы решил врезать Климушке кистью по темечку. И тогда кисть с такой же силой вернулась Якиму в глаз. Тот вмиг опух и посинел.

– Ах, да ты по-всамделишному решил со мной драться? Да меня никто никогда не одолевал, – с размаху, не понимая, что сам себя избивает, решил врезать супротивнику кулаком.

Кулак изогнулся при встрече с невидимой стеной, вернулся обратно, въехал в челюсть управляющего и повалил дылду наземь. Здоровенный детина сидел на земле и плакал от боли и обиды.

Климушка не оглядываясь, пошёл к барскому дому.

– Нет, я тебе покажу! Я тебе устрою! – управляющий схватил берёзовую дубину, побежал за обидчиком, поднял её как можно выше и со всей силы нанёс удар, но теперь она отрекошетила от чего-то невидимого и с такой же силой обрушилась на Якимкин лоб. Тот упал бездыханным.

Увидев это, дворовые люди побежали: кто с вилами, кто с лопатой на деревенского кузнеца. И случилось то, чего никто не ожидал.

Лопаты ломались о невидимую стену, возвращались и били хозяев. С вилами происходило то же самое, и они втыкались в обидчиков. Тот, кто пытался ударить ногой, ломал её, и уже поломанная нога била хозяина, а тот, кто хотел драться кулаком, ломал руку, и кулак наносил ответный удар. Пока Климушка дошагал до двери дома, весь двор был усыпан самопокалеченными дворовыми. Но он шёл, не оглядываясь. Дело было огромной важности, и решать его надо было незамедлительно, злыдни уже были где-то на подъезде.

– Как и уговаривались, принёс полторы тысячи серебряных… – зашёл кузнец в барские покои.

Пегаска нацепил на голову напудренный парик. Губы у него были накрашены разведённой красной глиной, а щёки – бордовой свёклой.

– Ну-ка покажи!

Климушка, не дожидаясь пока его пригласят, сел на стул. Положил на колени заплечный мешок и зачерпнул из него блестящих серебряных монет.

– Пиши вольную всему селу и ставь печати!

– Хорошо! – тут же согласился Пегаска.

Видно, решил всё оформить побыстрее до приезда купцов. Он понимал: если он вступит с ними в переговоры, то может и живота лишиться.

– Счас позову писаря, – он выглянул в окно и ахнул: – Кто же их так?

– Сами себя. Я первым не начинал.

– Ну ладно, сейчас не до них. Мне бы только Петру-ню, моего писаря.

Петруня оказался на редкость удачливым. Он не сильно ударил ногой, и та не переломилась, а лишь опухла.

– Садись и пиши всей деревне вольные грамоты на специальной помещичьей бумаге с гербом! – велел Пегаска.

Писарь долго искал удобную позу на барском стуле, чтоб нога не саднила, заточил гусиное перо и принялся выводить вольные грамоты. И перво-наперво начал с себя и своего двора.

Поскольку дворов в имении у Пегаски было пятьдесят три, писание затянулось до вечерней зорьки, а к тому времени Якимка и дворня пришли в себя, и уже хотели с Климушкой поквитаться, да, узревши в окно благостную картину, поостереглись. А когда всё-таки Яким с огроменной, в бычий рог, шишкой и синяками округ глаз, переминаясь с ноги на ногу, всё-таки решился испросить у барина, подавать ли на стол к вечере, то вообще онемел: как раз в сей момент писалась вольная на его домочадцев.

Золотой у Климушки характер: ни на кого злобу не держал. Да и зачем держать, когда люд неразумный сам своему здоровью убыток принёс? Об одном только волновался: чуяло сердце – успеть надобно до приезда купцов. Как бы те не помешали благому делу…

– Шибше пером води! – подгонял он Петруню-писарчука.

А обрадованный Якимка, как вышел во двор, сразу благую весть самопобитым сообщил. У тех лица счастьем засияли, и злоба, если у кого и была на обидчика, испарилась, яко лужа на солнцепеке.

Солнце ещё не село, как последняя бумага была исполнена, и все жители деревни сразу перешли в вольные крестьяне-поселенцы. И только когда печать прижала последнюю грамоту, и Пегаска поставил корявый росчерк рядом с ней, Климушка отдал мешок с серебряниками, а сам пошёл раздавать вольные грамоты хозяевам дворов. Все как один радостные собрались у барской усадьбы.

И тут зазвенели тревожным долгим звоном медные колокольцы, и послышался топот тяжёлых копыт. На диковинной колымаге из алого бархата, парчи и позолоты приехали заморские купцы. Колымагу, похожую на бутон нераспустившейся розы, сопровождали четыре всадника в кольчугах с кривыми мечами в тугих шёлковых поясах. Лица у них были тёмно-красными, глаза навыкате – жёлтыми, а носы – огромными, орлиными. Всадники приказали отворить ворота.

– Спрошу у барина, – заволновался оказавшийся тут же у калитки Яким. Шишка на его голове стала бордовой, как лица приезжих.

– Отворяй! – ещё раз приказал выглянувший из окошка, наверное, самый старший купец в золотой чалме.

– Не велено…

Тогда купец кивнул головой всаднику, тот подъехал, пнул ногой Якимку, да так, что тот кубарем отлетел во двор. А всадник спешился, потому, как не мог проехать через калитку, сидя на лошади. Потом выхватил из ножен огненный меч, одним махом разрубил огромный железный замок и распахнул пламенеющие воротины. Заморская колымага, запряжённая двумя лошадьми, влетела в барский двор. Дверь распахнулась, и оттуда вышли здоровенные, ростом с Якимку, а то и выше, купцы в золотых халатах, расписных штанах и чудной золоченой обувке, носки у которой были закручены вверх.

Всадники достали мечи, которые пламенем горели в опустившемся на деревню сумраке. Ворота продолжали полыхать, и сельчане побежали за водой. Они поливали их, засыпали песком, но пламя не угасало.

– Басурманский огонь, – заключил Якимка. – Это не люди, это нелюди, это джинны и даже не джинны, а шайтаны. Обычной водой с этим огнём не справиться…

И он замычал что-то на басурманском, где несколько раз помянул Аллаха. После этого огонь поддался, вода зашипела и пламя потухло.

Тем временем незваные гости ворвались в дом. Они сшибали ногами двери, если те не открывались.

Пегаска пересчитывал серебряники, и у него всё не сходилось. Если больше, он радовался, если меньше, то унывал.

Когда на пороге появились горбоносые купцы, он машинально сгрёб деньги в мешок.

– А уже все продано!

– Так уговор был с нами, – напомнил главный и развернул скрученную грамоту. – Смотри: здесь твоя печать и твоя подпись.

– А закон гласит: если купец местный, то и предпочтение ему.

– А задаток? Ты получил двести серебряных.

– Так задаток и вернуть можно. И вы мне обещали тысячу, а Климушка принёс полторы.

– Тогда неси задаток.

Достал Пегаска мешок с задатком и бросил на стол.