Текст книги "Money. Неофициальная биография денег"

«Великий вопрос, который во все века мучил человечество»

Проблемы, созданные распространением денежного общества и всевластием рынков, знакомы и нам. Денежное мышление стало нашей второй природой, и торжество концепции универсальной экономической ценности достигло порой пугающего размаха. Сегодня свою цену имеют не только лучшие места в театре или салоне самолета – в Калифорнии заключенный может, заплатив соответствующую сумму, получить в тюрьме более комфортабельную камеру. Ни для кого не секрет, что в мире процветает объявленная вне закона торговля слоновой и носорожьей костью. Но вместе с тем любой желающий может приобрести соответствующую лицензию: заплати четверть миллиона долларов, и получишь право застрелить одного черного носорога, хотя вид находится под угрозой вымирания. Век назад гражданство одной из самых богатых стран мира рассматривалось как «главный приз в лотерее жизни». Сегодня в Великобританию или США эмигрировать может кто угодно – при условии, что он достаточно богат. Но даже если ты беден, выход все равно найдется: продай рекламное пространство на собственном лбу, или рискни здоровьем и стань подопытным кроликом при тестировании новых лекарств, или – более традиционный, хотя для современного человека дикий способ – поступи в наемники, завербовавшись в одну из частных военных компаний. Как отмечает американский философ Майкл Сэндел, «есть вещи, которые не купишь за деньги, но в наши дни таких вещей немного». Непросто избавиться от соблазнительной мысли о том, что повсеместное проникновение денежного мышления и вызываемый им дискомфорт – явление Новейшего времени и результат распространения капиталистической экономики. Но как показывают первые страницы нашей биографии денег, это не так. Капитализм – действительно феномен относительно молодой: эта система возникла в Европе в XVI–XVII веках и к сегодняшнему дню уверенно доминирует в мире. Однако за победным распространением рыночного мышления и торжеством идеи универсальной экономической ценности таится нечто гораздо более древнее и гораздо глубже вросшее в механизм функционирования общества: социальная технология денег. Напряжение и дискомфорт, сопровождающие современного человека, не новы – в той или иной форме они существовали всегда. Во всяком случае, с того времени, когда более двух с половиной тысяч лет тому назад на берегах Эгейского моря появились деньги.

Если деньги – революционное изобретение, способное полностью преобразить общество и экономику, то перед нами с очевидностью встает следующий вопрос. И не только перед нами. Столетия назад им задавался отец английской политической философии Джон Локк в книге первой «Трактата о правлении»:

«Великий вопрос, который во все века мучил человечество и навлек на него большую часть тех несчастий, в результате которых разорялись города, опустошались страны и нарушался мир на земле, состоит не в том, должна ли быть власть в мире и откуда она появилась, а в том, кто должен ее иметь»[4]4
  Пер. Ю. Давидсона, Е. Лагутина.


[Закрыть].

А значит, пришло время взглянуть на вечную битву за контроль над деньгами.

4
Финансовый суверенитет и денежный бунт

Денежные партизаны

В декабре 2001 года экономический кризис, долго нависавший над Аргентиной, наконец разразился. На протяжении более чем десяти лет страна привязывала курс своей валюты – песо – к доллару США. Осуществлялось это в рамках так называемого валютного управления, и в 1990-е годы аргентинская экономика добилась невиданных прежде стабильности и процветания. Но в январе 1999 года обесценился бразильский реал, и Аргентина внезапно лишилась крупнейшего рынка экспорта, в результате чего в стране начался экономический спад. В последующие два года новый экономический курс Соединенных Штатов и его явный успех, отмеченный во всем мире, гнали курс доллара все выше, в результате чего рос и курс песо, осложняя и без того унылую ситуацию в аргентинской экономике, в основном ориентированной на сельскохозяйственное производство. К середине 2001 года страна уже три года жила в условиях рецессии, и государственные финансы, невзирая на введенные программы жесткой экономии, таяли на глазах. Фиксированный обменный курс тормозил конкурентоспособность страны; и финансисты, и рядовое население подозревали, что долго он не продержится. Эти предположения подтвердились в апреле 2002 года, когда шестой за год министр экономики объявил об окончании валютного управления. За несколько недель курс песо к доллару упал с 1 до 4, Аргентина объявила дефолт по внешним долгам и ушла с международных рынков капитала – и это положение сохраняется по сей день. За год до упомянутых событий в правительство снова вошел Доминго Кавальо – отец политики валютного управления, практически в одиночку спасший Аргентину от инфляции и нестабильности предшествующего периода. Его назначение на пост министра должно было вернуть уверенность рынкам и консолидировать народную поддержку проводимого курса. В течение лета Кавальо не отступал от своей программы привязки национальной валюты к доллару США. В результате экономика продолжала падать, давление на банки не ослабевало, частный капитал бежал за границу, и в стране все заметнее ощущалась нехватка песо. 2 декабря 2001 года угроза полного опустошения денежных запасов банков вынудила Кавальо выступить с крайне непопулярным заявлением. Ради сохранения ликвидности банков был введен строгий лимит на количество наличности, которое вкладчики могли снять со своих счетов. Это была крайняя мера, и, разумеется, особого восторга у населения она не вызвала. Получивший название «корралито» (заборчик) маневр предотвратил коллапс банковской системы – однако сопровождался немедленным и масштабным дефицитом наличных песо. Аргентинцы реагировали на внезапную денежную засуху так же, как тридцатью годами ранее ирландцы. Там, где возникала нехватка официальных денег, появлялось нечто, способное их заменить. Провинции, города и даже сети супермаркетов начали выпускать собственные долговые расписки, которые использовались в качестве денег – несмотря на строгий запрет со стороны государства, пытавшегося ограничить объем наличных денег, чтобы не дать песо окончательно обесцениться. К марту 2002 года подобные долговые расписки составили почти треть всех денег, находящихся в обращении. Вот что писала об этом Financial Times:

«Две элегантно одетые леди в кафе Буэнос-Айреса пьют чай с круассанами. Закончив, они подзывают официанта и интересуются, чем именно можно расплатиться. С той же интонацией, с какой клиентов знакомят с сегодняшним меню, официант предлагает несколько вариантов: песо, лекопс, патаконес (но только первой серии) и все классы купонов городских ресторанов и супермаркетов».

Правительство впало в ужас. Вряд ли глава Центрального банка Аргентины с радостью наблюдал, как его друзья расплачиваются за завтрак патаконес с подписью губернатора провинции Буэнос-Айрес, но эти «деньги», обеспеченные хоть в какой-то степени, все же показывали, что анархия пока не наступила. К тому же номинал долговых расписок по-прежнему исчислялся в песо. Однако дальше стало только хуже. К июлю почти каждый десятый взрослый аргентинец пользовался кредитос – кредитными деньгами, которые самостоятельно выпускали местные власти, ориентируясь на собственные независимые стандарты. Иначе говоря, песо все заметнее сдавал позиции даже в роли стандартной единицы измерения. Значительная часть аргентинской экономики работала, опираясь не на песо, а на некий его аналог вроде эквивалента при обмене вещами на барахолке. Между частными и муниципальными деньгами Аргентины 2002 года и долговыми расписками Ирландии 1970-х немало общего, но есть и кардинальное различие. В Ирландии правительство действительно пыталось избежать коллапса денежной системы и активно побуждало население искать источники частных кредитов, способные на время закрытия банков заменить собой банковские вклады. В Аргентине же правительство, по сути, само закрыло банки, не желая допустить истощения денежных запасов, утечки капитала и его трансформации в валюты других стран. Здесь возникновение альтернативных денег явилось не результатом патриотизма, когда народ и власть объединяются против общего врага, а актом неповиновения и реакцией на драконовские меры в валютной политике. Большинство людей считало, что правительство работает не на благо народа, а в пользу кровососов-узурпаторов и зарубежных капиталистов; что принимаемые властью решения наносят вред стране, следовательно, подчиняться им не следует. Местные политики, фирмы и сообщества, боровшиеся с властью путем создания собственной валюты, выступали в роли финансового аналога французских маки – партизан Сопротивления, которые во время Второй мировой войны сражались против марионеточного режима Виши. К ужасу официальных финансовых учреждений и их советников, аргентинское Сопротивление одерживало победу за победой. В апреле 2002 года Международный валютный фонд предупредил аргентинское правительство, что расцвет альтернативных денежных единиц «усложнил управление экономикой, повысил риск инфляции и снизил уровень доверия к государственным финансам». Отсюда следовал вывод: до тех пор, пока песо не вернет себе позиции единственной валюты Аргентины, правительство не сможет рассчитывать на контроль над государством.

Ночной кошмар банкира: талон в пять «кредитос» (© http://blog.truekenet.com)

Аргентинский опыт – далеко не единственный случай, когда денежные партизаны объявляли войну финансовой политике правительства. Сходная ситуация сложилась в начале 1990-х годов с распадом Советского Союза. Согласно планам финансовой шоковой терапии предполагалось наложить жесткие бюджетные ограничения на предприятия, десятилетиями существовавшие на государственные субсидии. Ожидалось, что волна творческого разрушения снесет нежизнеспособные компании, на месте которых взойдут пышные всходы корпоративного будущего. Однако директоров компаний подобный расклад не устраивал. Когда доступ к официальному банковскому сектору оказался для них закрыт, они, вместо того чтобы тихо уйти со сцены, нашли ему альтернативу и создали собственные денежные сети – группы компаний, соединенные каналами поставок, которые могли накапливать взаимные коммерческие кредиты, а затем использовать их для погашения долгов, не прибегая к государственной валюте. К 1997 году доля подобных сделок между компаниями составила около 40 процентов. Рабочим платили жетонами или талонами. О масштабе подобного явления писал украинский аналитик П. Рябченко: «Число только изученных названий частных и хозрасчетных денег на территории Украины уже приближается к сотне, а на территории России перевалило за полторы сотни. Общее же количество разновидностей таких денег на территории Украины и России достигает десятка тысяч». В то же время проводилось исследование по этой проблеме, красноречиво озаглавленное «Исчезающий рубль».

Оспаривать право правительства на принятие решений в разваливающейся стране легко. Но попытки уклониться от использования национальной валюты имеют место не только в кризисные времена. Сегодня на Западе в обращении находится множество частных денег – хотя бóльшая их часть имеет весьма ограниченное хождение. Обычно их источником выступают структуры, именуемые торговыми системами местного обмена или сетями взаимного кредитования; через них европейские и американские фирмы и региональные объединения активно создают частные денежные системы. Что интересно, часто идеологическую направленность организации можно проследить по названию ее валюты. Например, в лондонском округе Брикстон имеет хождение брикстонский фунт – его название выполняет две функции: во-первых, отражает намерение организации-создателя ограничить обращение местной экономикой, а во-вторых, отдает дань уважения официальной валюте Великобритании. А в расположенном в штате Нью-Йорк городке Итака имеется свой «итакский час» – денежная единица, призванная служить эквивалентом одного абстрактного часа работы – отсюда и марксистское название. Размер подобных систем может быть каким угодно. Одна из крупнейших – WIR, созданная объединением небольших фирм в Швейцарии и насчитывающая сегодня свыше 60 тысяч членов. В 2011 году WIR провела операций на общую сумму около полутора миллиардов швейцарских франков. Самые мелкие из подобных торговых систем не насчитывают и десяти человек – ведь, по сути, даже группа друзей, согласных поочередно сидеть с детьми друг друга, также является частной денежной системой.

Подобные частные деньги не представляют никакой угрозы деньгам официальным, и власти обычно относятся к ним как к явлениям вполне безобидным. Однако каждый банкир помнит, что случилось в Аргентине, когда государство потеряло монополию на деньги. Подобные случаи встречаются в истории самых развитых и могущественных держав. Так, в американских колониях ситуация накалилась, когда Великобритания запретила им печатать собственные деньги. Не случайно одним из первых актов Первого континентального конгресса стало разрешение на эмиссию новых денег, которыми впоследствии финансировалась Война за независимость. Если бы торговые системы местного обмена вышли за пределы локальной ниши, правительство гарантированно объявило бы их вне закона как представляющие угрозу конституционной власти. Первая же статья Конституции Соединенных Штатов Америки наделяет Конгресс эксклюзивным правом на денежную эмиссию. С точки зрения консервативной политики от «кредитос» до «континентального доллара» – один шаг, и то, что поначалу выглядит как не вполне серьезный вызов глобализации, очень скоро перерастает в денежный бунт. А уж от денежного бунта до политического и вовсе рукой подать.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что государственная власть всегда, кроме периодов наиболее острых кризисов, делает все возможное, чтобы оставаться единственным институтом, имеющим контроль над деньгами, допуская исключения только для самых невинных муниципальных проектов.

Но удается ли это на самом деле?

Деньги в утопии и в реальном мире

После того как греки открыли понятие экономической ценности и экономики как объективного пространства, были созданы все условия для возникновения денег. Однако одно дело – создать подходящие условия и совсем другое – на практике убедить людей, что им стоит пользоваться новым изобретением – деньгами. В теории все выглядело очень просто: с помощью универсального языка экономической ценности люди смогут договориться о ценах на товары и услуги, о кредитах и долгах, накопленных при взаимодействии друг с другом, и использовать их для погашения других долгов и получения других кредитов. Совершая покупку, человек, по сути, печатал бы свои собственные деньги, выделяя кредит продавцу в размере, точно соответствующем стоимости приобретаемого товара. Продавец же мог впоследствии использовать этот кредит, чтобы совершить покупку у третьего лица – передавая таким образом кредит дальше. В подобной ситуации у всех было бы ровно столько денег, сколько требовалось, в экономической системе никогда не ощущалось бы нехватки денег и обещание, что деньги обеспечат каждому свободу и безопасность, строго выполнялось бы.

Подобная денежная утопия есть не что иное, как схема, по которой работали постсоветские денежные сети взаимного кредитования и по которой сегодня работают швейцарские фирмы, входящие в систему WIR. Когда один из членов сети предоставляет другому товар или услугу, на его счет записывается кредит, который принимается в качестве полноценного средства погашения долга всеми остальными членами, входящими в сеть. В точности так же, как на островах Яп, где каменные раи использовались для ведения денежного учета, кредит заемщику предоставляет, по сути, не одно конкретное лицо, а общество в целом – или, как в случае с WIR и подобными схемами, все прочие участники денежной сети. Для успешного функционирования такой системы необходимы два условия: во-первых, каждый участник обязан быть платежеспособным. Только в этом случае все остальные могут быть уверены в том, что его деньги действительно чего-то стоят. Во-вторых, все участники должны знать друг друга – если не лично, то через посредников – или иметь другие веские причины для того, чтобы принимать кредит от незнакомого им члена денежной сети. В торговых системах местного обмена, ограниченных территориально (например, на крошечных островах посреди Тихого океана) или объединенных духом местного патриотизма (как в организованных с традиционной швейцарской точностью и методичностью объединениях мелких фирм), подобные условия существуют. А вот в любом другом, более крупном и менее сплоченном сообществе (особенно если оно к тому же уже имеет государственные институты) создать их значительно труднее.

Эта общая проблема хорошо знакома политологам. Как выразился в «Записках федералиста» Джеймс Мэдисон, один из главных создателей Конституции США, «если бы люди вели себя как ангелы, в правительстве не было бы никакой потребности». Можно добавить, что если бы люди вели себя как ангелы – то есть жили бы по средствам, исполняли свои долговые обязательства, не бегали от кредиторов и полностью друг другу доверяли, – так и в государственной валюте тоже не было бы никакой потребности. Каждый мог бы расплачиваться долговыми расписками, все бы принимали эти расписки как платежное средство, и вся экономика работала бы как одна огромная торговая система местного обмена. Однако и в политике, и в экономике люди подчас ведут себя совсем не по-ангельски. В утопии гарантом обеспеченности кредита выступает само общество – поскольку каждый гражданин кровно заинтересован в поддержке этого самого общества. Но в реальности кредитору приходится сталкиваться не с идеалом общества, а со значительно менее благородным явлением – отдельным человеком, берущим кредит. И тут возникает проблема: он может оказаться не способен расплатиться с долгом, или окружающие сочтут, что он будет на это не способен. Следовательно, в серьезных масштабах деньги никогда не могут выступать ликвидным кредитом, накопленным под гарантию общества. Альтернатива очевидна – и была очевидна в момент рождения денег: гарантом должно выступать не общество, а нечто более конкретное: власть. С какой стороны ни посмотреть, а глава государства имеет определенные преимущества как лицо, наделенное правом печатать деньги. В силу чисто практических причин цари, короли и падишахи осуществляют множество выплат. Так было уже в глубокой древности. В Афинах и других греческих полисах существовало большое количество государственных постов, которые кто-то должен был занимать, – и это не говоря о войске, выполняющем функцию защиты государства. До появления денег служба на подобных постах, как и военная служба, рассматривалась как общественный долг гражданина. Однако к V веку до н. э. Афины, по свидетельству Перикла, превратились в «город на жалованье». Труд судей, чиновников и военных оплачивался деньгами. Гражданам начали платить за посещение общественных мероприятий, а к IV веку до н. э. – даже за участие в голосовании по вопросам принятия законов. Таким образом, наибольшее количество экономических транзакций и с наибольшим числом партнеров совершал глава государства. В древности, как и сегодня, власть не просто присутствовала в экономической жизни страны, но и играла в ней основную роль. Например, в 2011 году расходы правительства США составили 41 процент ВВП (валового внутреннего продукта; кстати, этот показатель позволяет, пусть и приблизительно, оценить общий объем транзакций в экономике страны). Во Франции эта цифра составила больше 56 процентов. В России и на Украине упоминавшиеся выше торговые системы местного обмена часто возникали на базе предприятий коммунального хозяйства. Поскольку они много покупают и выставляют много счетов, кредит под них легко найти и легко потратить. Однако еще проще получать и гасить кредит, гарантом которого выступает само государство.

У верховного правителя есть и другие преимущества. Он занимает уникальное положение уже потому, что по определению обладает политической властью. Таким образом, платежеспособность властителя определяется не внешней оценкой его возможности получить на рынке кредит, а его политической силой и готовностью использовать ее для накопления кредита через сбор налогов с населения. Доминирующее положение на рынке – это хорошо, но главная причина того, что расписки главы государства могут с успехом использоваться как деньги, как раз в том и заключается, что он занимает доминирующее положение и вне рынка. Более того, высказывалось мнение, что политическая власть наделяет долговые обязательства его обладателя особым статусом, выходящим за рамки рынка и правового поля. Пока государство считается легитимным, выпущенные им деньги пользуются доверием не только на коммерческой и правовой, но и на идеологической, а возможно, даже на духовной основе. Разумеется, эти преимущества не означают, что властитель в принципе не способен оказаться неплатежеспособным, – история знает и такие примеры. Но они показывают, в чем уникальность положения властителя.

Фактически использование выпущенных властью денег как средства оплаты товаров и услуг в реальном, а не идеальном мире представляется вполне естественным. Но когда теми же официальными, государственными деньгами пользуются для сделок между собой частные лица, возникает ряд затруднений. Строго говоря, не совсем понятно, чем эта идея отличается от утопии, предполагающей создание частной торговой системы местного обмена. Ведь власть (будь то царь или парламент), хотя и возглавляет общество, все-таки не равнозначна всему обществу. Что, если интересы власти и общества разойдутся? Что, если властитель решит использовать свое положение в личных целях – например, выпустит определенное количество денег только для того, чтобы потратить их на собственную избирательную кампанию, а то и вовсе на подкуп населения? Реалистический взгляд на мир говорит нам, что власть должна печатать деньги именно с этой целью, но, как показал Первый континентальный конгресс, здесь возникает вопрос: а кого мы хотим видеть в роли этой самой власти? Или даже так: а не лучше ли нам вступить в денежное Сопротивление и вообще избавиться от всех этих властителей?

Древнегреческие мыслители не искали конкретных ответов на эти вопросы политической практики. Как мы увидим дальше, их интересовали проблемы более фундаментальные. Единственный совет, который Платон давал относительно денежной политики, заключался в следующем. Надо иметь два типа неконвертируемой валюты: один – для сделок внутри страны, а другой – для международной торговли и государственных расходов, чтобы, храни нас боги, в его идеальное аскетическое общество не просочилась импортная заморская роскошь. Однако он так и не сказал, кто должен выпускать эти деньги и управлять их обращением. Впрочем, поскольку он имел в виду утопическую республику, ответ напрашивается сам собой – в идеальном обществе Платона контроль над деньгами принадлежал бы царям-философам. Даже Аристотель не утруждал себя размышлениями о денежной политике. Возможно потому, что в современных ему Афинах политиков было не так уж много – мужского населения в полисе насчитывалось не больше 35 тысяч человек, и вряд ли интересы власти и населения так уж сильно расходились. Как бы то ни было, факт остается фактом: древние греки не особенно задумывались о политическом аспекте денег.

В то время, когда в Афинах процветал Лицей Аристотеля, в пяти тысячах миль от него возник еще один центр науки. В этой стране ни личность властителя, ни личности подданных не имели особого значения. Разработанные здесь доктрины демонстрировали совершенно иное понимание денег и давали однозначный ответ на вопрос, кто должен их контролировать.