Текст книги "Мои Великие старики"

– Сергей Владимирович, вы общались и общаетесь с выдающимися личностями нашего времени. О ком бы вы хотели сейчас сказать несколько слов?

– Да, было много встреч, было много и расставаний. Когда я оглядываюсь назад или же окрест себя сегодня, я думаю, как богата талантами русская земля…

…Алексей Николаевич Толстой – человек широкий, человек застолья, не разгульного, а освещенного умной, живой беседой, тонко понимающий русское слово. Это классик советской прозы. Алексей Николаевич первый посоветовал мне: «Ты должен писать басни!»

…Таких людей, как Александр Фадеев, у нас сейчас в литературе просто нет. На своем пятидесятилетии в зале Чайковского он говорил о Сталине. Фадеев в Сталина верил. Думаю, что трагический конец Александра Александровича не мог быть не связан с крахом его идеалов. XX съезд партии и Фадеев… Может быть, именно тогда он все понял. Он был человеком честным, добрым, но иногда и очень жестким в своих оценках. Он мог в лицо сказать правду, не боясь потерять дружеские отношения. Он мог защитить человека, но его возможности были не беспредельны. У меня к нему особое отношение – он первым написал в «Правде» статью о моих стихах для детей.

В последние годы жизни Фадеев много болел, и мне кажется, его уход из жизни можно объяснить не только разоблачением культа Сталина, но и большой творческой неудачей. Он понял, что столько времени потрачено на пустое дело: концепция начатого им романа «Черная металлургия» оказалась надуманной.

Лучшего руководителя союзной писательской организации трудно было найти.

…Я не мыслю советскую поэзию без Твардовского. Когда у меня плохое настроение, я снимаю с полки вечную солдатскую книгу «Василий Теркин» и перечитываю ее. На посту редактора «Нового мира» он был, как теперь говорят, человеком нового мышления. Смелым, бескомпромиссным, требовательным к себе и к другим. На таких, как он, держится искусство.

Современники никогда не видят великое, которое рядом с ними. Как говорится, лицом к лицу лица не увидать. В чем-то это относится и к Твардовскому.

…Валентин Распутин – яркий представитель целой плеяды русских советских прозаиков, творческая жизнь которых посвящена укреплению нравственного здоровья общества. К таким писателям я отношу и Федора Абрамова, и Виктора Астафьева, и Юрия Бондарева, и Василия Белова, и Сергея Залыгина, и Евгения Носова.

…Я не все целиком принимаю в творчестве Валентина Пикуля. Но он писатель чрезвычайно интересный, много думающий о патриотизме русского воинства, и по этой причине его книги имеют, несомненно, воспитательное значение. Им написаны десятки романов и повестей. Некоторые справедливо подвергнуты критическому анализу. Ученые-историки иногда уличают автора в тех или иных неверных утверждениях, даже в фактических ошибках. Наверное, это так, но у Пикуля есть произведения, которые по праву занимают достойное место на книжных полках. Секретариат Союза писателей РСФСР дважды безрезультатно выдвигал кандидатуру писателя на Государственную премию.

Как я отношусь к постановлению Союза писателей об ошибочности публикации романа «У последней черты»?

Этот роман из «дворцовой жизни» пользуется у читателей большим интересом, думаю, в основном потому, что автор, хотел он этого или не хотел, показал исторические эпизоды через замочную скважину.

Меня удивляет необъективное отношение академиков живописи и руководителей Союза художников к личности народного художника СССР профессора Ильи Глазунова. Он есть, и никуда от этого не уйдешь. Признание народа он получил. Глазунов искренне хочет возродить русский портрет, русскую школу живописи. Учеников его мастерской в институте имени Сурикова отличают интересные работы. К сожалению, в нашей творческой среде все еще очень могущественна зависть, даже когда речь идет о неоспоримом таланте, много лет привлекающем колоссальные аудитории на родине и за ее рубежами.

…Владимир Высоцкий в искусстве – уникальная творческая личность, хотя я не считаю его великим поэтом. Это такой же народный талант, как Шукшин, которого я очень люблю. Когда Высоцкий умер, меня удивило, что нет некролога. Я даже пытался помочь напечатать его. Звонил, просил. Мне говорили: «Да, да, разберемся, посмотрим». Но ничего не сделали. И пришлось утешаться тем, что его похороны, по существу, превзошли все мыслимые некрологи. И когда сын мой Никита выступил на панихиде в Театре на Таганке, я сказал ему: «Ты – молодец!» И когда Михаил Ульянов тоже выступил на той же панихиде, я и ему сказал: «Хороший пример честного, объективного отношения к ушедшему из жизни товарищу по искусству». Но, конечно, если начнут выпускать майки с портретом Высоцкого и носить их, то это уже будет оскорблением имени художника, памяти художника. Если на его могиле будут оставлять всякого рода сувениры – это уже фетишизм. Высоцкий не достоин такого обывательского отношения…

Я же, вероятно, должен отнести себя к писателям, которые уже почти все, что могли сказать, сказали. Из нашей беседы, я думаю, видно, что мне в жизни везло: меня миновала трагическая участь тысяч и тысяч соотечественников. Я не попадал в плен, не был убит на войне, как десятки военных корреспондентов. Даже не был ранен. Я рано нашел себя как детский писатель и сатирик. Мне повезло на друзей, на умных, талантливых, доброжелательных наставников. Я дорожил и дорожу любовью моих читателей, а это – люди всех возрастов… Что еще сказать?..

– Приближается тысячелетие крещения Руси. Скажите, родители вас крестили? Что вы вообще думаете о религии?

– Скажу так. Я крещеный. Религия – это мировоззрение. Каждый человек волен верить в то, что он исповедует. Лично я исповедую веру в силу добра и разума.

Да, приближается тысячелетие крещения Руси. Это большой праздник, который несет в себе не только православное религиозное начало, это праздник общегосударственный, и отметить его надо как великое событие в истории Отечества, в истории христианства.

– Вы считаете, что мы достигли пределов в желании познать непознанное (возвращенные Набоков, Гумилев, вновь признанная на Родине Одоевцева, через два десятилетия опубликованный роман Рыбакова, правда о Вышинском, Берии…), наверстать упущенное другими поколениями?

– У меня был приятель, племянник Станиславского. Он жил в Швейцарии в местечке Монтре. Там жил и писатель Владимир Набоков. Однажды, будучи в гостях у моего приятеля, я ему сказал: «Джерри, познакомь меня с Набоковым». «Не советую тебе с ним знакомиться, – сказал Джерри. – Не надо рисковать». «Почему?» – «Вас, советских, не любят. Я не хочу ставить тебя в неловкое положение. Набоков может тебя не принять». И я действительно не решился просить его больше об организации встречи с Набоковым.

Знал бы Набоков, что о нем через несколько лет будут писать статьи и публиковать в советских журналах его стихи и прозу. Знал бы… Кстати говоря, Беллу Ахмадулину он принял и довольно нежно говорил о России. Времена и люди меняются.

Ирина Одоевцева? Это хорошая русская поэтесса, долгое время жила во Франции. Недавно вернулась на родину. Буквально на днях мы приняли ее в члены Союза писателей СССР. Дай ей бог здоровья и новых стихов!

Вообще я должен сказать, что за рубежом видел много русских людей, которые с огромным благоговением говорили о Советской России, о советской культуре. Могу, в частности, назвать имя Эдуарда Фальц-Фейна, у которого я бывал, человека, не жалеющего средств для того, чтобы хоть что-то делать для России. Сожалею, что нескладно вышло с Сержем Лифарем, который хотел преподнести нам ценные реликвии, но мы не сумели проявить должного такта и внимания к нему.

…Николая Гумилева надо было давно вернуть отечественной культуре. В конце 70-х годов я попытался помочь этому. Дважды ходил в ЦК КПСС к Суслову с обстоятельным, как мне кажется, весьма аргументированным письмом, в котором говорилось о значении Гумилева для русской поэзии. Суслов пообещал: «Мы подумаем». Однако положительного решения не последовало.

Надо постоянно держать руку на пульсе. «Дети Арбата» напечатали – это правильно. «Ночевала тучка золотая» Приставкина напечатали – тоже правильно. «Мужики и бабы» Можаева – тоже справедливо напечатали… Но мне не нравится, что, когда начинаются дискуссии, в них принимают участие люди, за спиной которых ничего нет, которые в своем творчестве ничего не доказали и только ораторствовали с трибун. То, что мы пишем о Сталине, о Лысенко, о Берии, о Вышинском, – все это нужно, необходимо, об этих фигурах давно надо было открыто писать и говорить – уже во времена Хрущева. Большой разговор о времени культа личности тогда уже начинался. Но только сейчас открыты шлюзы. Повторяю, шлюзы открыты, а не кингстоны. Эти шлюзы оздоровляют общество, духовную атмосферу. Кингстоны же мы не собираемся открывать. Хотя некоторые противники перестройки, злопыхатели, быть может, и хотели бы этого.

Март 1988

Глава 8. Сын Есенина приезжает из Америки на могилу отца

«…жить больше дни не стоит все равно…»

Когда Надежда и Осип Мандельштам приезжали в Ленинград, они останавливались в доме Надежды Вольпин. Однажды маленького сына хозяйки спросили, показывая на Осипа Эмильевича: «Кто этот дядя?» Ребенок без запинки ответил: «Это дядя О». Мандельштам был удивлен столь образному мышлению мальчика.

…Квартира в писательских домах на Аэропортовской. Я примчался сюда после всполошного звонка: «Ты что, не знаешь? В Москву прилетел Есенин-Вольпин! Да-да, тот самый, гениальный математик и поэт, которого не выпускали при Андропове из психушек…»

– Итак, вы – сын Сергея Есенина.

– В моем метрическом свидетельстве записано: «Гражданин Вольпин Александр Сергеевич, родился 12 мая 1924 года. Отец – Есенин Сергей Александрович, мать – Вольпин Надежда Давыдовна». Под фамилией Вольпин я жил до отъезда из Советского Союза и никогда ни к каким властям с просьбой об изменении фамилии не обращался. Хотя получалось так, что многие называли меня Есениным. Но если я Вольпин, а меня кличут Есениным, то объяснять каждому, что Есенин – это мой отец, неудобно. Менять материнскую фамилию на отцовскую я не хотел, потому что вырос с фамилией Вольпин. На двойную фамилию требовалось разрешение Министерства внутренних дел, но обращаться в такую инстанцию не было никакого желания. Так я и остался с данной мне мамой фамилией, хотя когда-то мой учитель Павел Сергеевич Александров посоветовал подписывать научные статьи двойным именем. Возник как бы псевдоним. Так я и живу, уже теперь официально имея двойную фамилию.

– Вы не были на родине целую вечность…

– Да, уехал я из Советского Союза 31 мая 1972 года. Сейчас я, гражданин Соединенных Штатов Америки, нахожусь в СССР в частной поездке в связи с преклонным возрастом моей мамы.

– Александр Сергеевич, ваше имя, я это помню, одно время было довольно громким, а потом вы пропали, о вас забыли. Что случилось, как вы оказались за границей?

– Причины отъезда я четко указал в анкете для ОВИРа. Отъезду предшествовала беседа в милиции, где мне сообщили, что появилась возможность покинуть Советский Союз. Так, не вдаваясь в детали, я и написал, что «причиной отъезда является появление возможности покинуть Советский Союз». Вы улыбаетесь, а мне тогда было не до смеха.

События развивались так. В 1946 году я окончил Московский университет, а затем аспирантуру по специальности – математика. В 49-м защитил диссертацию, летом поехал на работу в Черновцы. Там меня и арестовали по обвинению в антисоветской агитации. Допросы, шантаж, особое совещание… Не хочу вспоминать подробности, это длинная тема. Надеюсь, уже историческая. По тем временам я отделался довольно легко: просидел около года в ленинградском сумасшедшем доме на Арсенальной. Оттуда – ссылка в Караганду на пять лет, но поскольку в 53-м году кое-что изменилось, я вернулся в Москву.

Работал в Институте научной информации на Соколе, редактировал и переводил книги. Шесть лет внештатной работы. Затем снова Ленинград и снова тот же самый сумасшедший дом. Вернулся в Москву через полтора года. Вплотную занялся наукой. С 1956 года стал развивать новое, как я называл его, ультраабстракционистское направление в основах математики. Теперь это называется ультраинтуиционистская критика. Неспециалистам это скучно, но скажу, что речь идет о пересмотре традиционных допущений, таких как единственность натурального ряда: 1, 2, 3, 4, 5… и числа, скажем, 15. Единственно оно или нет? Тут есть вопросы.

Ролью отождествлений в основаниях математики, по-моему, никто, кроме меня, надлежащим образом не занимается. Пусть звучит нескромно, но я могу это утверждать после многих лет работы. Судить и разбираться в этом будут коллеги и потомки. Я же стою на своем пути. Никаких аргументов, кроме чисто логических, я во внимание не принимаю. Логика должна быть независимой. Логику надо возвращать в ее естественное состояние.

Условия работы во ВИНИТИ были достаточно либеральными для того, чтобы продолжать свои занятия. Итог – опубликованная в 1969 году книга. Начал работать над второй. Но времена менялись, после свержения Хрущева начались явления, в настоящее время мягко и скромно характеризуемые словом «застой», а по сути это был рецидив сталинизма. Арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Им угрожало негласное судилище по статье 70-й. Я решил бороться за их освобождение, а самое главное – за гласность готовившегося процесса. В акциях участвовал вместе с ныне покойным физиком Валерием Никольским, Владимиром Буковским, Юрием Титовым, нынче покойной Еленой Строевой, проживающей в Мюнхене Юлией Вишневской. Той самой, которую забрали в психушку перед началом митинга.

5 декабря 1965 года, в День Конституции, на Пушкинской площади мы организовали митинг. Требовали одного: гласности суда, уважения главного закона страны. Придраться к нам было трудно. Ведь ничего другого мы не требовали. Но людей все-таки потаскали по отделениям, хотя на аресты власти не решились. Мы же добились своего: суд, как известно, был гласным. Правда, довольно странной гласностью: я, например, не мог попасть на суд, да и никто из знакомых, кроме свидетелей, на нем не был. Но сам факт, что суд был формально гласным, избавлял тех, кто там присутствовал, и самих обвиняемых от ответственности за разглашение.

Ну, а потом усилиями уже других диссидентов демонстрации вошли в норму. Так что, как говорится, наше дело не пропало.

Помимо демонстраций протеста в обществе стали распространяться петиции с требованием соблюдения законности, вырабатывалось повышенное самосознание в кругу прежде всего московской интеллигенции. Мой друг Валерий Николаевич Чалидзе организовывал семинар, который в дальнейшем преобразовался в Комитет прав человека, с участием Чалидзе, Твердохлебова, Шафаревича и академика Сахарова. Я входил в комитет в качестве эксперта. Его корреспондентами были Александр Галич и Александр Солженицын. Издавался журнал «Общественные проблемы» – со всякого рода инструкциями. Я написал нечто вроде памятки «Как вести себя на допросах».

«А. С. Вольпин подготовил „Юридическую памятку для тех, кому предстоят допросы“. Допрос может предстоять каждому – иногда для этого достаточно того, что ваш номер телефона есть в записной книжке, взятой при обыске. Но мало кто знает как свои права, так и пределы прав следователя, ведущего допрос. „Памятка“ Вольпина, хотя и написанная в свойственном автору усложненном стиле, дает огромное количество юридических сведений, необходимых допрашиваемому для того, чтобы противостоять возможным нарушениям законности и не стать их бессознательным пособником». – Из «Хроники текущих событий», Амстердам, Фонд имени Герцена.

– В это время я получил официальное приглашение в Соединенные Штаты Америки на научную конференцию, на которой должен был выступать с докладом о своем математическом открытии. Я понимал, что меня вряд ли выпустят. Будут тянуть время, выставят бюрократические шлагбаумы, а потом откажут. И я решил сперва получить визу от американской стороны. Написал в посольство и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Через три дня меня забрали, посадили в больницу имени Кащенко и стали допрашивать – делал ли я что-нибудь для того, чтобы покинуть Советский Союз. В течение трех месяцев таскали по психушкам, из одной в другую. Любопытно, что будучи в психбольнице, я получил ответ из американского посольства, в котором указывалось, что сначала я должен обратиться в советские инстанции, а потом уже к ним. Мне показалось, что весь мир сошел с ума.

После этого случая при первой же возможности меня забирали в психбольницу. Или отправляли в командировки…

«1 апреля 1968 года в центральных газетах опубликованы тексты некоторых выступлений на городской партийной конференции. Особое внимание привлекли выступления Президента Академии наук СССР М. В. Келдыша и первого секретаря правления Московской писательской организации С. В. Михалкова. Центральное место в этих выступлениях – осуждение тех „многочисленных коллективных писем-протестов“, которые были направлены в январе – марте в директивные органы по поводу… принудительной госпитализации известного математика Есенина-Вольпина». – Из «Хроники текущих событий», Амстердам, Фонд имени Герцена.

– …Заставляли посещать их, звонить им, извещать о своих планах. Ну, например, когда собирался очередной партийный съезд, мне предложили покинуть Москву, оформили командировку в Эстонию. Времена становились все хуже и хуже. Начинали брать ребят. Арестовали Буковского. Юлию Вишневскую опять посадили в психушку. Так что на этот раз я отделался всего лишь… Эстонией.

«Визит президента США Р. Никсона в СССР (22–30 мая) сопровождался своеобразными действиями властей. В райотделы милиции были вызваны Т. Ходорович, А. Вольпин и 15 активных участников движения за право выезда евреев в Израиль. От них потребовали обещания, что во время визита Никсона они не будут совершать „антиобщественных акций“. На время визита Никсона срочно были посланы в командировки из Москвы А. Вольпин и др.». – Из «Хроники текущих событий», Амстердам, Фонд имени Герцена.

– Правда, когда я чуть замешкался, – 29 марта, как помню, это было, – пришли те самые в белых халатах. Говорю: «Ой, вы меня не застали. Я уже на вокзале». – «Поедемте с нами». – «Нет», – говорю, – и показываю железнодорожный билет. – «Ну, вы действительно уезжаете?» – «Конечно». – «Тогда вы прекрасно понимаете ситуацию».

Возвращаюсь из Эстонии и в почтовом ящике нахожу вызов в Израиль, от совершенно незнакомого мне лица. Но я-то знаю, что приглашение можно использовать для отъезда. И решаюсь… Да и вообще, уже припирало. Становилось невмоготу. Буковскому Володе надавали 12 лет всякой прелести. Чалидзе должен был сворачивать свои общественные проблемы. Было ясно, что особенно развернуться не дадут. Научную же деятельность, – рассуждал я, – смогу продолжать и на Западе не хуже, чем здесь. А здесь мне светило только гуляние по психушкам, так что тянуть было нечего. А тут как раз и вызов в милицию: власти предложили покинуть страну… Чашу их терпения переполнило то, что я снова подписал петицию в органы власти.

«21 апреля 1972 года члены Комитета прав человека Сахаров, Чалидзе, Твердохлебов, Шафаревич и эксперт комитета Вольпин обратились в Президиум Верховного Совета СССР с мнением о восстановлении прав насильственно переселенных народностей и этнических групп: крымско-татарского народа и месхов…» – Из «Хроники текущих событий», Амстердам, Фонд имени Герцена.

– Комедию ломать, что еду к своим родственникам, я не стал. В Израиль или еще куда-нибудь – не все ли равно. «Вам нужна эта бумажка, возьмите», – сказал чиновник. «Но мне не знакомо это лицо». Когда я оказался в Европе и кое-что узнал, то стал понимать – в Израиле мне будет плохо: ни конституции я не знаю, ни языка, да и далек я от еврейского образа жизни. К тому же мне сказали, что в Штатах немедленно дадут работу. Поехал в Штаты и застрял там навсегда. А в Израиле так никогда и не был. Может быть, побываю. Втянулся в американскую жизнь, стал американским гражданином, продолжаю заниматься научной деятельностью.

Сейчас приехал к маме. И раз уж здесь в России времена гласности, идет перестройка жизни, остается пожалеть, что я не столь молод, чтобы начинать жить сначала.

– Нет ли у вас ощущения, что и вы внесли свою лепту в дело перестройки?

– Многие вносили. Конечно, во многом изначальную роль сыграла та самая демонстрация с требованием гласности суда над Синявским и Даниэлем. В ней участвовало 80 человек. Она-то и пробила некоторую брешь. Такая деталь: никто из нас практически не читал сочинений Синявского и Даниэля и защитить их никто бы не смог, процесс защиты стал бы пустой бессодержательной болтовней. Но остро стояли юридические, судебные вопросы: людей осуждали безвинно за слова. Понятие гласности уходит к проповедям прошлых веков, а сам термин «гласность» в понимании «открытость», «публичность» заимствован из советского уголовно-процессуального кодекса. Так что мы настаивали на законности в самом широком смысле слова…

Много раз Александр Есенин-Волышн обращался в различные советские инстанции по поводу нарушений прав человека, законности в СССР. Его подпись стоит на многих петициях в ЦК КПСС, Верховный Совет СССР, в ООН.

Летом 1969 года А. Вольпин написал письмо в редакцию газеты «Известия» по поводу статьи Мэлора Стуруа «Мусор, который пора вымести». Стуруа предлагал «вышвырнуть» из ООН ряд неправительственных организаций по защите прав человека. Вольпин опроверг аргументацию Стуруа, основанную на умолчаниях и передергиваниях, и предложил газете обратиться к проблеме гражданских прав, в частности к исправительно-трудовому праву. «Может быть сейчас, – писал А. Вольпин, говоря о праве заключенных на свободу переписки, – в какой-нибудь советской тюрьме сидит и подвергается беззаконным издевательствам невиновный человек, не имеющий возможности сообщить об этом вашей газете? А она скорее всех международных организаций могла бы пресечь беззаконие. Имея в виду возможность хотя бы одного такого случая, я не понимаю, как могут „Известия“ пренебрегать проблемами соблюдения УПК и ИТК, предпочитая печатать поклепы Стуруа на неправительственные правовые организации».

А. Вольпин написал письмо «Ко всем мыслящим людям». Приветствуя великую новость – полет людей на Луну, автор задумался о будущем космических полетов. Готово ли человечество к тому, чтобы в космосе не прибегнуть «к вековому земному приему насильственного решения тех вопросов, которые при более высокой нравственности мы решали бы только мирными средствами»? Вольпин говорил о трагическом распространении насилия в мире, о «косности, укрепляющей порочные традиции подчинения и страха». Вывод: то время, что осталось до широкого распространения межпланетных полетов, должно быть использовано не только для научного и технического, но и для нравственного прогресса. В постскриптуме он написал: «Находясь в Москве и на свободе, чего лишены мои коллеги по свободомыслию А. Марченко, П. Григоренко, И. Габай, А. Синявский, Ю. Даниэль, Ю. Галансков, А. Гинзбург, В. Буковский, Л. Богораз-Брухман, П. Литвинов и многие другие, я считаю своим долгом провозгласить их полное право выражать восхищение небывалым достижением человеческой мысли и смелости».

А вскоре он написал письмо Генеральному прокурору СССР Р. Руденко о том, что судебные процессы по обвинению в распространении заведомо ложных (клеветнических) измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй, в глазах мыслящих людей выглядят скорее как средство запугивания инакомыслящих, чем как способ борьбы с распространением антиобщественной клеветы.

В третьем выпуске текстов «Самиздата» (январь – февраль 1970) напечатана статья Вольпина «О факультативном протоколе к Пакту о гражданских и политических правах», в котором обсуждается право петиций и критикуется позиция СССР, не признающего права частных лиц жаловаться на государство.

22 мая 1970 года А. Вольпин вместе с Буковским, Якиром, Вишневской и другими обратился к правительству Советского Союза и в ООН с призывом об освобождении Андрея Амальрика, арестованного за сочинение «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».

4 июня 1970 года группа научных сотрудников АН СССР обратилась к ученым, научным и творческим работникам всего мира с призывом организовать широкий и всесторонний бойкот научным, техническим и культурным связям с официальными властями и учреждениями СССР, приостановить сотрудничество и отказаться от всех культурных контактов, пока Жорес Медведев, ученый-биолог с мировым именем, не будет освобожден и перед ним не извинятся за совершенное насилие. Письмо-протест министру здравоохранения СССР, министру внутренних дел СССР и Генеральному прокурору СССР организовал и подписал Александр Вольпин. Рядом стояли имена А. Сахарова, И. Тамма, М. Леонтовича, В. Чалидзе.

– История правозащитного движения в Москве, в России, на Украине начинается, наверное, с той демонстрации 5 декабря 1965 года. Тогда мы требовали гласности. И ее дали спустя много-много лет. И это победа. Пускай она пришла так поздно.

– Вы довольны своей работой, тем, как развивалась ваша научная карьера?

– Преподавал в SUNY (Стейт юниверсити, Нью-Йорк, Буффало), затем в Бостоне в университете. Был на «грантах» – это такая форма поддержки ученых. Все время что-то переводил для заработка, получал премии, всякие пособия. Теперь мне необходимо заканчивать свой давний труд. И мне нужен покой. Предложите любую регулярную работу – откажусь, пока труд не будет закончен. Я работал над ним много лет, и мне надо поставить точку. Скоро мне предстоит выход на пенсию, которая даст возможность вообще плевать на все, что делается вокруг, и делать свое дело. Дело должно быть завершено.

– Приходилось ли вам сталкиваться в американской среде со славой вашего отца, Сергея Есенина? Знают ли в Америке, что был такой великий поэт в России?

– Естественно, он очень известен и там. Разумеется, менее чем в Советском Союзе, но более чем можно было бы ожидать. А вообще-то, если уж говорить о русской поэзии по именам, то в Америке ее знают слабо. Был смешной случай. Захожу в один дом. Никто ни слова по-русски не знает, хозяева – эмигранты-евреи из Персии. Живут хорошо, много книг. Вдруг слышу: «Пушкин! Пушкин!» Прибегает большой черный пес. Он и был Пушкиным. Больше ничего о Пушкине они не знают. Так что есть над чем посмеяться. И этот псиный акцент – на всех их сведениях о нашей литературе густо чувствуется.

– Не приходилось ли вам встречаться с людьми, которые помнили вашего отца по его приезду в Америку?

– Мне только сообщили, что он был проездом в Бостоне в 1923 году, что он останавливался на Бикон-Хилл, в центральной части Бостона, холмистый такой район. Где-то там была гостиница, а может, и сейчас есть, я точно не знаю. Пробыл всего несколько дней – подумаешь, событие… Мало ли я по городам ездил и мне было бы смешно, если бы кто-то вспоминал мою жизнь через десятилетия. Эта гостиница или та? В чужом городе… проездом. Эка невидаль, событие… Конечно, есть собиратели брюк, мебельных ручек и всего другого, но к этой категории людей я не отношусь.

– Удивительно, что за свою короткую жизнь ваш отец успел побывать и в США.

– Да, побывал. Он писал, что это страна нефти – сплошной Баку. Но тут я с ним не согласен. Америка, Соединенные Штаты – это далеко не сплошной Баку. Города нормальные, в них можно жить по-человечески – зеленые, цветные. Конечно, не среди небоскребов. А в основном в Штатах двух-трехэтажные домики, довольно аккуратные, какой же тут Баку?

– Я знаю, вы пишете стихи. Они публиковались?

– В 1961 году в Америке вышла книга «Весенний лист». В ней всего 30 стихотворений: половина из того, что я написал. А вообще-то я не люблю говорить о своих стихах.

Но если я проживу столько, сколько моя мама, ну пусть меньше, то постараюсь вернуться к ним на склоне лет.

Александр Сергеевич посмотрел на маму, которая сидела здесь же в комнате и молча слушала наш разговор.

– Это хорошо, – вмешалась Надежда Давыдовна, – что мой сын считает себя молодым. Это значит, что и я молодая. А родился мой сын в мае 1924 года. Сперва мы жили на Знаменской, а потом на 13-й линии Васильевского острова. Когда ему было восемь лет, мы переехали в Москву.

Надежда Давыдовна задумалась, будто решая: говорить или не говорить, но все-таки заговорила на больную для нее тему.

– С Есениным я рассорилась из-за того, что он не хотел ребенка. И чтобы он не вмешивался в это дело, я уехала в Ленинград. Он очень хотел, чтобы я освободилась от беременности. Сознался, что у него не двое, а трое детей, и что дети его широким кругам не известны. А я в этом вопросе была решительна: я хотела ребенка. Помню Ленинград той поры: полупустой город, многие люди уехали за рубеж, в квартирах самые большие комнаты превращались в кухни, чтобы не оплачивать. Жизнь была нелегкая. Так и жила с сыном…

– А кто предложил назвать сына Александром?

– В еврейских семьях принято называть не по живущим родственникам, а по покойным. Незадолго до рождения Саши умер мой любимый дядя, младший брат отца. И чтобы доставить удовольствие отцу, я назвала сына Александром. Так что он оказался Александром Сергеевичем, но не Пушкиным, а Есениным, но и не Сергеем.

– Александр Сергеевич, общаетесь ли вы с литераторами в Америке?

– Практически нет. Иногда, правда, меня зовут на какое-нибудь литературное мероприятие. Прихожу, разговариваю, если что знаю. Но литература довольно далека от предмета моих занятий, и уж совсем не идет мне, когда меня связывают хоть в какой-то степени с имажинизмом. Тут уж, прошу прощения… Чтобы не испортить светлое дело имажинизма, я лучше побуду от него в стороне.

Надежда Давыдовна:

– Считаю, что есенинский «Пугачев» – надгробный памятник имажинизму. Там каждая строчка с образом, каждая. Это был его взлет.

А. С. Есенин-Вольпин:

– Это был максимум, после чего Есенин отходит от позиции имажинизма.

Надежда Давыдовна:

– Как поэт он навсегда остался с тем, с чего начинал.

Встреча с сыном Сергея Есенина для меня была волнующей. Легендарный человек Александр Есенин-Вольпин, гениальный математик, мужественный правозащитник, талантливый поэт. Его мать, мать сына Сергея Есенина – переводчица, поэтесса, член Союза писателей СССР с 1934 года.

Конечно же, мне хотелось, чтобы Александр Сергеевич прочитал свои новые стихи, но попросить об этом я не решился. Из нашей беседы мне стало ясно, что он на это не пойдет. Что собственное стихотворчество для него – дело прошлое.