Текст книги "Василиск"

похожая на какую-то отвратительную рыбину… Нет! На тупорылую п и я в к у!

«Пиявка» стремительно скользит к застывшим в шоке Хорьку и Плоскомордому. До них самое больше метров пять, и «пиявка» одолевает это расстояние очень быстро,

(она не извивается, двигаясь вперед, словно у нее там внизу какие-то… плавники или… Лапки!..)

только еще быстрее, н а м н о г о быстрее она…

РАСТЕТ!!.

И когда поседевший за несколько секунд Хорек раскрывает рот в беззвучном крике, свое тупое рыло к нему задирает огромная, в человеческий охват, черная гадина, чей другой конец

(хвост?.. Или что там бывает у т а к и х…)

шевелится всего в нескольких сантиметрах от моих раскинутых ног.

Гадина распахивает свою па… Нет, это не пасть, просто ее удлиненное тупое рыло распахивается в обе стороны, как створки шкафа…

А потом рассказала, как этот сон, вернее, последствия того сна материализовались на ..цатом километре подмосковного шоссе…

(…иду, видя перед собой лишь широкую спину своего мужа, обтянутую дорогой лайковой курткой… Спина застывает, отодвигается в сторону, и я натыкаюсь взглядом на… Что это? Какие-то куклы, два каких-то манекена валяются в странных позах на огромной, зловонной куче мусора… О, Господи, это не куклы, это же…

Прямо передо мной валялись два трупа – один со смятой грудной клеткой,

(…Это видно… По ней словно трактор проехал…)

а другой…

Остроносые мокасины…Тугие джинсы обтягивают мускулистые ляжки… Мой взгляд инстинктивно ползет вверх по лежащему телу, отмечает рельефно выпирающие под джинсами мужские достоинства,

(…Он обожал так затягиваться… У него было, ч т о обтягивать…)

кожаная крутка, джинсовая рубаха, и… Ничего. Ничего, кроме какой-то бурой… Какого-то бурого пятна в раскрытом вороте рубахи, потому что… Потому что труп без головы!..)

А потом попросила, вернее, взмолилась, обхватив меня руками и ногами:

– Трахни меня, пожалуйста, трахни так, чтобы я забыла хоть на время обо всем этом! Я боюсь этого и… Я боюсь засыпать…

За дверью спальни раздался удивленно-требовательный мяв – нашим маленьким зверям явно не нравилась закрытая дверь, и они желали знать, почему мы отгородились от них, почему не уходим все вместе, куда нам положено, где нам так хорошо и правильно, но…

Я не обратил на это никакого внимания, я почти не слышал, все мое сознание залила жуткая злоба на Рыжую, на всех её Хорьков, на всю её семейку, и… Не знаю, что бы случилось, если бы я в последний момент последним кусочком рассудка, еще не залитым этой злобой, сумел направить её на…

На то, что просила Рыжая.

И моя злоба перетекла в нее, обволокла нас обоих и вылилась в резкое, яростное, грубое (без всяких ласк) спаривание двух человеческих особей – у самой черты, но не заходя за неё, балансируя где-то на краю, у края, за которым…

(нет, не н а ш дивный мир, а… Пустота. Мертвая черная пустота…)

не было ничего и быть не могло, разве что

(черная скользящая тварь с распахнутой в обе стороны пастью… без зубов, с двумя какими-то изогнутыми пластинами вместо них…)

только жуткая, неотвратимая, словно издевающаяся своей разверзнутой пастью…

Смерть.

– Что мы ей скажем? – спросил я под утро Рыжую. – У тебя вообще есть какой-то план, или?..

– Мы ничего ей не скажем. Просто приехали развеяться… Поживем в отеле, или в городской квартире – она наверняка живет в загородном доме, но… Охотится в городе, где-то рядом, и… там наверняка уже есть следы…

– Ты хочешь сказать, тела? В этом районе? Но откуда ты знаешь?

– Знаю, – она сладко потянулась. – Чувствую. Мы… должны будем найти того, кто занимается этим… Какой-нибудь cop…Ну, в смысле, мент, который ведет эти дела, и… Её надо выманить, но так, чтобы не сделать ей ничего плохого, а потом через нее выманить это…

– Ты хочешь рассказать всё какому-то… Хочешь посвятить в наше – чужака? Ты спятила!.. Кто нам поверит?..

– Мы можем не рассказать, а показать, – перебила она меня. – Нам все равно понадобиться чья-то помощь. Помощь тех, у кого есть оружие и кто умеет им пользоваться… Мы сами с ней не справимся – никакие мы, даже большие, у нас же есть предел, а эта… тварь… Она – вообще не отсюда, и для нас она неуязвима, только…

– Да менты же порешат нас всех! Это же конец! Да первый же мент, которому ты покажешься… или я… Который увидит тех нас, разрядит в нас всю обойму! Ты только представь себе эту картинку в натуре!..

– А ты вспомни другую картинку! Вспомни, кто убил такую тварь!

– Ты хочешь сказать… – медленно начал я.

– Да, – побледнев, кивнула она, – вспомни, как от нее отлетали пули… Только Он может… Но Он появился… Возник, или… пришел, когда в песок хлынула кровь! Когда тварь перекусила охранника, помнишь? Он не пришел помогать нам, не пришел отплатить за ту, ну, твою… как ты подумал сначала. Он пришел играть, в свою игру, потому что… Почуял кровь! В конце концов, Он – зверь. Как это говорят: если существо выглядит, как кошка, ведет себя, как кошка, мяукает, как кошка, значит – это кошка. Он должен быть такой же как мы, только больше, а значит… Он чует кровь!

– Ты хочешь вызвать?… – я не верил своим ушам, но в то же время понимал, что она… права. – Но Он же не может сюда…Он из другого… Наш мирок его просто не выдержит!

– Это не нам решать, – отмахнулась Рыжая. – Наше дело – позвать. Ты – должен позвать, – она глянула на меня в упор. – И ты – позовешь!

– Но если… если ты права, это же значит – подставить той твари какого-то… Или нескольких, которые нам поверят, и… Просто кинуть их в мясорубку! Ну да, – пробормотал я, – нам не привыкать, мы с тобой уже делали это. Ты – ту девку, домработницу свою, а я… Ту милку… Тебе что, мало?

– Другого выхода нет, – резко сказала Рыжая. – Не нравится, придумай что-нибудь получше… Может, там, на месте, мы придумаем, но…Ты пойми, – продолжила она уже мягче, – эта тварь, она… Она жрет мою дочь, она питается ей, она… – Рыжая всхлипнула.

– Что значит – "жрет"? Как она может ей питаться? Что ты хочешь ска…

– Она не отсюда! Она воспользовалась тем, что та – одна!… И она с каждым приходом что-то отнимает, что-то высасывает… Недаром же она так похожа на пиявку… Она и есть пиявка, только сосет не кровь, а…

– А что? Что же еще нужно пиявке?…

– Не знаю… силы, соки, или скорее… Самую суть – просто… Саму жизнь…

* * *

Эх, Рыжик, Рыжик… Ты думаешь, это ты виновата, но я-то знаю кое-что, чего даже тебе не рассказывал! Это ведь я в тот вечер, в ту ночь разборки с кодлой Седого – ночь, которая была уже на исходе, но еще не кончилась, – глянул на твою дочку д р у г и м и глазами, нет, не глазами зверя, не п е р е х о д я, а совсем, с о в с е м другими… Зачем?! Это было не нужно, она бы и так мне все рассказала, но… Я ошалел тогда от всей этой разборки, от первого п е р е х о д а, от сознания своей д р у г о й сути и… Заступил за черту – нет, не за the border, не за the percinct, а за… dead-line⁴, и посмотрел на девку… Вернее, дал посмотреть Т о м у…

мерцающими желтым, холодным и каким-то равнодушным огнем… глазами жуткой древней рептилии, жившей десятки миллионов лет назад, которыми теперь почему-то смотрят маленькие пушистые… Эта мысль вызвала дикий страх, но еще страшнее было то… То, что ощущалось, что жило и мерно пульсировало з а этими глазами, что было очень далеко отсюда, но одновременно было и здесь, и везде, и… О н о рассматривало, изучало её с холодным равнодушием.

Девка вдруг поняла, вдруг ясно ощутила, что Это смотрело на мир, когда еще не было м и р а.

Это смотрело на звезды, когда еще не было звезд.

Это существовало в то время, когда еще не существовало времени.

Это уже б ы л о, когда не было Н И Ч Е Г О, кроме…

«А где была ты, когда Я создавал этот мир, рядом что ли стояла?..» -насмешливый голосок в мозгу прошептал фразу из какого-то давно прочитанного… А потом, как росчерком молнии, резкой вспышкой понимания сверкнуло: Э т о стояло рядом и видело, н а б л ю д а л о, как Он создавал этот мир, потому что… Потому что для того Оно и было создано – д о в с е г о. До Света. До Тьмы. До отделения Света от Тьмы. Самым П е р в ы м.

Точно так же, как любой хищный зверь чует кровь (тут Рыжая права), эта жуткая тварь с горящими красной дьявольской злобой углями глаз (Рыжая не видела Там, но я – видел) чует с т р а х! А я заставил девку испытать н а с т о я щ и й страх! Я – т о л к н у л её т у д а, и… Своим страхом она выманила тварь о т т у д а. И теперь у Рыжей – одна надежда. Надежда на то, что Главный почует кровь тех, кого мы подставим, и придет, и п о и г р а е т, и… Но она не дура, она понимает, что кошка играет в свои игры только когда с а м а хочет, поэтому… На крайний случай она надеется, что Его сумею позвать я, и тут она тоже не дура… Но она еще в глубине души рассчитывает на то, что у меня есть какое-то подобие если не власти, то хоть возможности о чем-то просить или даже т р е б о в а т ь, потому что я когда-то заглянул Ему в глаза. И вот тут она – дура, потому что…

Она ведь не знает, ч т о я там видел…

* * *

Где ж я найду такого мента, которому можно рассказать или п о к а з а т ь, думал я в мирно плывущем над Атлантикой «Боинге», прихлебывая вискарь, как простую минералку

(не берет, зараза, ни к голове, ни к ж…)

и раздраженно косясь на Рыжую, сладко спящую в соседнем кресле. С какой радости вообще какой-то мент станет нам помогать, хотя… Если это будет тот, на котором висят эти дела… Если вообще е с т ь эти д е л а… Если Рыжая правильно вычислила… Если мент сам будет заинтересован в помощи и не рехнется от того, что мы ему покажем, не откроет беспорядочную пальбу во все стороны… Словом, тут столько «если», что все это превращается в «вилами по воде»…

Шериф дал мне кое-какие наводки и пару телефончиков ребят с Петровки, которые по его словам были ему кое-чем обязаны, но… Весь мой опыт общения с ментами исчерпывался несколькими пьянками с несколькими людьми в погонах и петербургским сериалом, над которым весело потешались на этих самых пьянках эти самые – в погонах…Правда они тогда были без погон и вообще без всего, поскольку дело происходило в саунах (российские традици, мать их… куда ж от них денешься). И представить себе э т и х ребят – хоть реальных, хоть сериальных, – в каком-то мистическом триллере… Глядящих, реально глядящих на то, что в таком жанре называют превращениями, оборотнями, или еще хрен знает как…

Это бред! Из этого ничего не выйдет, потому что не выйдет никогда! Если мы станем что-то рассказывать, нас упрячут туда, где уже отлежал свое Шериф, а если покажем… нас просто расстреляют в упор, или… люди в погонах станут очень неприглядными телами – в погонах, там, или без… Ведь это не так-то просто – стрелять в нас… Как-то у них это не очень-то получается,

(имел случай убедиться… даже очень крутые, даже с а м ы е крутые как-то р а с п а д а ю т с я… Черт, как жарко здесь… Нет, жар в н у т р и… Я уже у ч е р т ы… Тихо! Тихо…)

и… Что тогда? Слониха зайцу сделала минет – и смысла нет, и зайца нет. Нет, тут нужен… Тут нужен настоящий мент, который захочет разобраться п о – н а с т о я щ е м у… П р а в и л ь н ы й мент, которому плевать на все их п р а в и л а… Только… Где же нам взять т а к о г о, где, мать вашу, я вам его найду – рожу что ли?!. А если даже и найду, то по замыслу этой блядской рыжей морды, я возьму и п о д с т а в л ю хорошего честного парня под… Просто кину его в пасть этой т в а р и, чтобы она выпустила ему кишки и кровь… Кровь, блядь, везде – кровь, и я весь в крови, но о н – т о тут будет при чем? Это же неправильно, разве т а м мы бы так сделали!.. Разве т а м мы прикрываемся чужими телами, чужими жизнями? А еще говорят, зверства, мол, страшные звери… Рыжей не привыкать, она подставила ту девку, сунула в Мерседес вместо себя, да и я… Я же мог выгнать ту Милку, я же знал, что они будут давить через тех, кто рядом, но… Это что, звери? Не-ет, это мы, л ю д и – страшнее любых…

Хррясть!..

И венцом моих тоскливых мыслей неожиданно стал тяжелый удар кулаком, от которого хрустнул и сломался столик, откинутый с впереди стоящего кресла, а стаканчик с вискарем покатился по проходу, предварительно выплеснув содержимое прямо мне на… Рыжая что-то пробормотала во сне и… Даже не шевельнулась. Знай себе дрыхнет, а объясняться со стюардессой придется мне – вот зараза…

Суки проклятые… Ты вроде как на пенсию туда собрался, говорил Шериф… Дали блядь, мне пенсию, дали твари пожить спокойно пару лет… даже меньше, так не-е-ет, опять завертелось какое-то… Ну, блядь, я вам всем… Я вам, суки, расскажу, что кушает на обед крокодил…

– Э-э, простите, это я не вам… Столик? The table? Ну… такие столики – хлипкие tables… Sorry, my fault. Извиняюсь, конечно… Pay for it? Sure, no problem. Да нет проблем, сейчас решим вопрос… И еще двойной, black lable, please, and keep the change… Thank y o u!

… Блядь пергидрольная!…

Часть 3

9.

В середине тридцатых годов прошлого века тихий и мирный московский часовщик, Моисей Шнеерзон, неожиданно увлекся идеями господина Жаботинского и стал в душе пламенным сионистом – в прямом и нормальном смысле этого слова, то есть убежденным сторонником идеи о том, что евреи должны жить в Палестине, создав там свое государство. Впрочем, сионизма Моисея Шнеерзона на отъезд в Палестину не хватило, а хватило лишь на то, чтобы дать своему первому и единственному сыну гордое имя страны, в которой должны (по идее Жаботинского) жить все евреи, а именно – Израиль.

В детские и отроческие годы Изя Шнеерзон прилично натерпелся от этого сионистского поступка папы, но… С другой стороны, насмешки и дразнилки дворовой шпаны определенным образом сформировали его характер – он понял и навсегда усвоил простую истину: если не хочешь, чтобы об тебя вытирали ноги, всегда давай сдачи.

Насмешки и дразнилки закончились, когда ему стукнуло тринадцать лет, причем закончились весьма неожиданно. Как-то раз Король местной шпаны, некто по прозвищу Мархан, брезгливо налюдающий возню школьной шоблы (низкорослый чернявый пацанчик упорно отбивался от трех одноклассников), неожиданно для всех (и себя в том числе) подошел к дерущимся малявкам (они все, включая Изю, застыли в столбняке) и сквозь зубы процедил:

– Еврейчика больше не трогать. Всем скажите. А кто тронет…

Больше Мархан ничего не сказал. Но больше ничего и не требовалось. С этого момента подростковая жизнь Изи Шнеерзона не просто изменилась, а…

Шпынявшие его ранее одноклассники стали смотреть на него, как на божество. Взрослые пацаны стали приходить к нему, как судье, и просили рассудить их взрослые разборки. Физрук, раньше слегка подначивавший однокласников к дразнилкам и жестоким шуткам над Изей, теперь похлопывал его по плечу, как любимчика… Мархан был, хотя и местным, так сказать, районного масштаба, но королем, и не пройди Изя перед этим хорошую школу насмешек и дразнилок, он мог бы стать вполне приличным гадом и мелкой сволочью, но…

Не стал.

Он понял, что это – случайность, и как она началась, так может и закончится, потому что природу этой случайности не мог объяснить не только он, но и сам Мархан.

При встречах с Марханом Изя всегда вежливо здоровался – он был единственным школьником, который мог себе это позволить и одно это поднимало его на совершенно недосягаемую по районным масштабам "высоту". Мархан тоже цедил сквозь зубы "привет", но… Мархан в глубине своей убогой души ненавидел его (и Изя это чувствовал). Мархан ненавидел себя за тот странный случай, потому что не понимал причину, заставившую его тогда вмешаться, но дать задний ход уже не мог. Как не мог сделать ничего плохого этому «еврейчику», словно кто-то или что-то запретило и заставило запретить другим – всем ему подконтрольным…

К сожалению, (или к счастью) в лексиконе Мархана отсутствовало как само слово табу так и понимание смысла этого слова…

Закончив школу, Изя поступил в универститет, блестяще закончил его, а потом…

Израиль Моисеевич Шнеерзон начал свою научную карьеру на поприще молекулярной биологии и… Очень быстро ее закончил. Написав в двадцать восемь лет кандидатскую и моментально защитив по ней докторскую диссертацию (под эгидой одного действительного члена Академии Наук СССР, который, начав читать эту работу, открыл свой академический рот и не закрывал его до самой последней строчки), он получил предложения от самых престижных кафедр, но…

Услыхав как-то от того самого академика случайное ироническое замечание, вскользь касающееся его, Шнеерзона, национальности (действительно случайное – академик был не только блестящим ученым, но и вполне нормальным и порядочным человеком) Израиль Моисеевич, тогда еще просто Изя, Шнеерзон в одну секунду рассорился со всем академическим миром. Причем рассорился так – прилюдно обозвал действительного члена Академии Наук «загримированным хуем» (тот действительно подкрашивал волосы, делал себе маникюр, а по слухам, даже маски на лицо, и своим общим силуэтом, и впрямь, походил на означенный орган), – что по всем прикидкам должен был просто сесть. Однако, не сел, в смысле, за решетку (хотя доносов от разнообразных представителей научной интеллигенции в компетентные органы хватило бы срока на два-три), а осел в каком-то задрипанном институте чего-то там животноводческого и… Отбарабанивая там положенные часы на ставке младшего научного сотрудника, неожиданно для себя увлекся зоологией. Действительно – неожиданно, и действительно – для себя, поскольку никак свое увлечение не афишировал, хотя написал несколько статеек и отдал их в один научный журнальчик.

Эти статейки были моментально переведены на все европейские и многие не европейские языки и напечатаны во всех странах, где присутствовали хоть какие-то научные учреждения, имеющие хоть какое-то отношение к зоологии. На Израиля Моисеевича Шнеерзона посыпались почетные звания от самых различных заведений (от Британского Музея до Австралийского Зоологического Общества защитников местной фауны), а также приглашения на лекции, симпозиумы, слеты, сходки и… так далее. Обо всем этом Израиль Моисеевич узнавал от компетентных органов, которые стали периодически вызывать его на беседы.

Беседы эти протекали в унылом, однообразном ключе: сначала капитан (потом майор, потом подполковник) монотонно рассказывал (а Шнеерзон зевал, клевал своим длинным пингвинистым носом и старался кивать в нужных местах) о сложном политическом положении, трудной международной обстановке, разнузданном американском империализме, а потом:

– Сами понимаете, Израиль Моисеевич, сейчас вас посылать просто нецелесообразно.

На это Шннерзон так же однообразно и тоскливо отвечал (просто не понимая, чего от него хотят):

– А я никуда и не собираюсь.

Капитан, майор и подполковник ему явно не верили, подозревая какую-то готовящуюся изощренную еврейскую диверсию, но ничего не могли поделать – ну, не получалось у них расколоть этого "хитрожопого еврея", хоть ты тресни… Когда дело дошло до полковника, тот повел себя иначе.

Вызвав "хитрожопого еврея" на беседу после унылых докладов подчиненных ("Ну, не колется, таищ полковник, но что-то явно замышляет – сажать его надо, падлу, прессовать…), полковник предложил ему закурить.

Шнеерзон отказался, сославшись на то, что не курит.

Полковник предложил ему выпить.

Шнеерзон согласился.

Выпив со Шнеерзоном, полковник закурил, задумчиво посмотрел на "обвиняемого" и спросил:

– Ну, так что будем с тобой делать, Израиль Моисеич?

– Вы прекрасно знаете, что мое имя произносится Израиль, а не Израиль, – сообщил ему Шнеерзон. – И не косите под дуболома, вы же не из тех, – он дернул курчавой головой в сторону двери.

Полковник затянулся сигаретой, внимательно посмотрел на Шнеерзона, кивнул и налил еще по пол стакана.

– Ладно, – сказал он. – Не буду косить. Давайте еще по чуть-чуть.

– Давайте, – согласно кивнул Шнеерзон, относившийся к выпивке вполне терпимо и даже уважительно, пока она не мешала Зоологии.

– Так что же мы будем с вами делать, Израиль Моисеевич? – выпив, спросил полковник. – Имеется нездоровый интерес, – он еле заметно подмигнул Шнеерзону, – со стороны Запада к вашей персоне. Мы на этот интерес не отреагировать не можем. Но с другой стороны, вас, вроде как, это не…

– Да, никуда я не поеду, – тоскливо сказал Шнеерзон.

– Почему? – с любопытством (вроде бы, искренним) спросил полковник.

– А что я там не видел? – полностью согласуясь с байками о представителях его национальности, вопросом на вопрос ответил Шнеерзон. – Нет, зоопарки у них, наверное, замечательные и музеи, но… Куда-то ехать, лететь даже…

– Ну, а если мы попросим? Пошлем, так сказать, в командировочку? – поинтересовался полковник.

– Не надо, – попросил Шнеерзон. – Я тут в Ленинке такую книгу разыскал. Очень редкий экземпляр. И вы понимаете, – он оживился (возможно, от водки), – там есть такое!.. Это же полностью переворачивает представление о… – он запнулся, глянул на полковника и как-то смущенно втянул голову в плечи.

– Понимаю, – помолчав, сказал полковник. – Давайте пропуск, я подпишу.

– Значит, до следующего раза, – уныло кивнул Шнеерзон, пихая по столу к полковнику бланк пропуска.

– Нет, – сказал полковник, черкая подпись на бланке и протягивая его Шнеерзону. – Вы свободны, таищ Шнеерзон. Идите и спокойно работайте, – и неожиданно добавил, – спасибо.

Шнеерзон послушно взял пропуск и пошел на выход. У двери он внезапно остановился, задумался и повернулся к сидящему за столом.

– А… За что спасибо? – недоуменно спросил он.

Наливавший в этот момент себе очередную дозу полковник помолчал, долил дозу (треть стакана), повертел стакан в руке, махнул дозу, и не поморщившись (вообще ничуть не и изменившись в лице), сказал так:

– Нехилый ты мужик, Израиль Моисеевич. Мне б таких… Да нет, таких-то, – он как-то кисло усмехнулся, – Мне б хоть одного такого спеца в отдел… Скажи, если у меня когда-нибудь по твоей линии… Ну, по твоей специальности, вопрос возникнет, я могу тебе звякнуть? Неофициально так… Ну, просто, как у знакомого спросить… твое мнение?

– Почему нет? – опять-таки в полном согласии с представлениями о повадках "хитрожопых" вопросом на вопрос ответил Шнеерзон. – А что, вас может заинтересовать?… Вы и животными занимаетесь?

– Да мы разными занимаемся… – неопределенно ответил полковник и как-то тоскливо махнул рукой. – Ладно, бывай.

Шнеерзон вышел из кабинета, а потом вышел из самого здания на Лубянке, даже не подозревая, что означало последнее слово (это «бывай») полковника. А между тем, оно означало многое. Оно означало не просто отмазку от компетентных органов, оно означало прикрышку от очень многих возможных в жизни тогдашнего советского человека непоняток. Впрочем, тогда этого слова как бы не существовало. Но непонятки-то существовали. И вполне понятные.

После визита к полковнику вызовы на "беседы" прекратились. Начальник первого отдела, раньше при случайных встречах смотревший не на Шнеерзона, а сквозь него, теперь довольно уважительно здоровался – первый. (Шнеерзон, конечно, не мог знать, что через несколько дней после его визита к полковнику начальник первого отдела вызвал к себе одного доцента, брезгливо кивнул ему на лежащую на его столе анонимку и буркнул: «Забери». Доцентик было нахохлился, но первый вскинул на него равнодушный взгляд своих тусклых бесцветных глаз, и… Доцентик быстренько схватил листок, боком отошел от стола и бесшумно убрался из кабинета – он почему-то вдруг вспомнил гулявшие по институту слухи о том, кем был начальник первого отдела при Хозяине). Начальник же его, Шнеерзона, отдела как-то резко перестал требовать дурацких отчетов, а зам. Директора Института, как-то раз заглянувший по своим делам в отдел, вдруг добродушно поинтересовался у младшего научного сотрудника Шнеерзона, как его, Шнеерзона, дела, а потом предложил (довольно туманно и неопределенно) заходить, «если какие вопросы…» Израиль Моисеевич не обращал на все это никакого внимания, можно сказать, вообще не замечал и продолжал заниматься для себя своей Зоологией.

Месяца через три полковник позвонил ему домой и спросил, какие у Шнеерзона планы на вечер.

– Никаких… – честно ответил Шнеерзон.

– Не возражаешь, если я заеду – посидим, выпьем чуток?

– Пожалуйста… – слегка растерянно сказал Шнеерзон. – Сейчас я вам адрес продиктую.

– Не надо, – помолчав сказал голос полковника из трубки. – Через часок буду.

Через часок полковник вошел в двухкомнатную квартирку Шнерзона, доставшуюся ему от родителей, поставил на кухонный столик объемистый пакет с очень дефицитной, по тогдашним временам просто недоставаемой снедью (и двумя бутылками коньяка «КВВК»), и сказал, как-то заговорщицки ухмыльнувшись:

– Ну, что, примем по капле, Израиль Моисеич.

– Почему нет? – пожал плечами Шнеерзон. – А это, – он кивнул на продукты, – из распределителя вашего?

– Ну, не из гастронома же твоего, – с свою очередь пожал плечами полковник. – А ты что, брезгуешь?

– Да нет, – подумав, сказал Шнеерзон, – давайте, я сейчас бутерброды попробую сделать.

Понаблюдав минут пять за тем, как он "пробует", полковник решительно отодвинул Шнеерзона от стола и сам принялся за дело. Через десять минут столик был накрыт простенько, но умело, а через час, когда кончилась первая бутылка коньяка, Шнеерзон спросил:

– А как вас зовут? Ну, по имени отчеству?

– Сергей Петрович, – не торопливо, но как-то быстро, словно на автомате, – сказал полковник. – А зачем тебе?

– Ну, надо же к вам как-то обращаться, – пояснил Шнеерзон. – Вы меня – Моисеич, а я вас теперь – Петрович буду.

– Ты, вот что, – подумав сказал полковник, – не надо Петрович. Я вообще-то и не Петрович вовсе, это так, – он неопределенно покрутил пустую стопку в ладони. – Ты мне не выкай, а зови просто – Сергеем, или Сережей, если хочешь. А я тебя, если не возражаешь… – он задумался на секунду, – а как тебя друзья твои кличут?

– Да у меня друзей-то как-то… Так, приятели, знакомые…

– Ну, знакомые? Как родители звали?

– Изя, – с некоторым вызовом сказал Шнеерзон.

– Стало быть, я тебя – Изей. Нормально? Ну, вот и познакомились, открывай, Изя, второй пузырь, в горле пересохло.

– А ты ко мне, Сережа, просто так приехал, или по делу? – спросил Шнеерзон, неумело ковыряя пробку.

Вдруг полковник каким-то неуловимым для глаз простого смертного образом из простецкого свойского мужика превратился в… человека совсем другого разлива. В учтивого и строгого джентльмена.

– По делам, Израиль Моисеевич, – холодно сказал джентльмен, – я совсем по-другому езжу. А к тебе, Изя, – продолжил уже полковник Сережа, – я заехал просто так. Заинтересовал ты меня… Давай сюда пузырь, не мучай его, я сам открою.

– Чем же я так тебя заинтересовал? Что во мне такого… Обыкновенный мэ-нэ-эс плюс лицо неприятной национальности, что еще?

– Да брось ты с национальностью, – поморщился полковник и разлил по стопкам коньяк. – Ты же видишь, я нормальный человек. А вот насчет мэ-нэ-эс… Давай, поехали, будь здоров… Насчет мэ-нэ-эс как раз интересно. Тебя же там – почетным членом уже хрен знает чего избрали. А по нечетным – и того круче… А ты здесь мэ-нэ-эсом торчишь и в ус не дуешь. Живешь, – полковник обвел глазами кухоньку, – прямо скажем, небогато, и по всему видно, что тебя, кроме твоей зоологии, и впрямь, ничего не колышет. А хочешь, я тебе приглашения покажу – тебе приглашения? Ты хоть приблизительно представляешь, куда тебя приглашают?

– Приблизительно – да, – кивнул Шнеерзон. – А показывать… Не надо, еще расстроюсь. А насчет зоологии… Скажи, Сережа, тебе твоя работа интересна?

– Ну, вообще-то я в этом идеологическом… человек пришлый, можно сказать, чужой. Меня, – он кинул быстрый, неприметный взгляд на Шнеерзона, – сюда временно сунули, для укрепления, понимаешь… Вот поукрепляю им и обратно к себе, а там… Настоящая работа, конечно, интересная. Настоящая, она… Ну, она – работа, как же она может быть не интересна? Тогда зачем вообще… – полковник как-то недоуменно пожал плечами.

– Ну вот, и мне – моя интересна. Моя – настоящая, а не этот институт задрипанный… Скажи, а твоя, ну, настоящая, это… Ну, за бугром где-нибудь?

– С чего ты взял? – с любопытством спросил полковник.

– Ну, ты меняться очень быстро можешь, как будто из одного… Ну, как бы тебе объяснить…

– Из одного класса – в другой? Или вида? – с неподдельным интересом спросил… не Сережа, а джентльмен.

– Нет, вида – это вряд ли возможно, такая трансформация даже вам… – усмехнулся Шнеерзон. – Но под вида, или отряда…

– Острый глаз у тебя, Изя, – буркнул полковник. – Тебе бы у нас работать, хоть консультантом каким-нибудь…

– Диссидентов ловить? – вскинулся уже не трезвый Шнеерзон. – С инакомыслящими бороться?

– Да брось ты, – отмахнулся полковник. – Кого ты диссидентами зовешь?

– Ну, Сахаров, там, писатели хорошие… Да мало ли… Ну, не согласны люди, говорят открыто, печатаются, так что ж их надо…

– Про Сахарова и про все эти громкие дела – это не ко мне. Это, Изя, на таком верху решения принимаются, что… а-а, – полковник махнул рукой. – А вот про мало ли… Ты когда-нибудь доносы писал? Ну, не зыркай глазами так, я знаю, что не писал. А вот на тебя – писали. И до сих пор пишут… У тебя в спаленке полка книжная… Тебе кто эти книжки приносил? Ну, с друзьями, ты сказал, у тебя как-то не сложилось, значит, приятели, знакомые, верно? Которые у тебя на этой кухоньке Софью Власьевну поливают, под дешевую водчонку про душителей свободы разоряются, так?

– Верно, – кивнул Шнеерзон. – Фамилии будешь спрашивать, Сережа?

– Дурак ты, Изя, – вздохнул полковник. – Фамилии их мне известны. Фамилии их, – он как-то брезгливо скривил свой красиво и резко очерченный рот, – я под доносами на тебя читаю.

Изя вскинулся, хотел было что-то язвительно возразить, но встретив немигающий взгляд холодных глаз полковника Сережи, поперхнулся и… промолчал. Молчал долго, а потом как-то неуверенно сказал:

– Но вы же и… хороших ребят сажаете…

– Бывает, – легко согласился полковник, – сажаем. Я, Изя, из себя целку не строю, – выпив, продолжал он, – тут и план порой гнать приходится, да и генеральчик сейчас надо мной сидит – говно-мужик, прямо скажу, только… Когда я к себе обратно уйду, я этим генеральчиком смогу себе жопу подтереть, и это не только я, но и он понимает, а потому… Тебя ж вот не посадили.

– Значит, мне, можно сказать, повезло? – не без сарказма осведомился Изя.

– Можно и так сказать, – согласился полковник. – Но еще можно сказать, что и мне повезло.

– В чем? – уже без всякого сарказма, удивленно спросил Изя.

– А в том, что ты интересный мужик, Изя, – легко пояснил полковник. – Ты мне почти час про жирафов этих рассказывал… Мне, Изя, жирафы-то, извини, до пизды, а… Мне интересно было. А потом ты вдруг про «за бугром», ну, насчет меня, а это… В общем, в своем деле ты – спец настоящий, не фуфло, не дутик, а это всегда интересно, Изя, потому что редко встречается. Просто так интересно, по-человечески, хотя… – он задумался. – Странное у меня какое-то насчет тебя… Ну, считай, если хочешь, интуиция чего-то там подсказывает. Может, ты мне когда-нибудь и… Подскажешь что-то.