Текст книги "Василиск"

Его вообще-то свербило слабенькое искушение: разузнать адрес, по которому проживал в данное время в США Израиль Моисеевич Шнеерзон (только так, жирным шрифтом он теперь даже мысленно называл Изю), и отправить Ему телеграмму с каким-нибудь… Ну, не приветствием, а с каким-то почтительным знаком, типа: «Нетерпением ждем возвращения», – но при зрелом размышлении, он это искушение в себе задавил. Он ведь не имел понятия, входило ли в планы Шнеерзона получение такой телеграммы, и вообще… Без прямых указаний Шнеерзона теперь дергаться по логике вещей никак не стоило. Вот когда Шнеерзон вернется (а в том, что Он вернется, у директора теперь не было ни малейших сомнений), вот тогда… Тогда по Его поведению директор сразу поймет, что нужно делать, и если надо, закажет банкет с симфоническим оркестром, или… будет соблюдать прежнюю полнейшую конспирацию.

Таким образом, никаких телеграмм директор посылать никуда не стал, а ограничился лишь тем, что распорядился в кратчайшие сроки сделать полный ремонт всего этажа, на котором располагался отдел Шнеерзона, и выделить при этом Шнеерзону тот кабинет, который раньше занимал начальник его отдела. Обставив его, разумеется, новой итальянской мебелью и оснастив самым современным компьютером, факсом и прочими электронными игрушками. Начальник отдела забухтел было что-то недоуменно-обиженное, но директор одним взглядом заткнул ему рот – взглядом, значительно вскинутым к потолку, – и тот моментально сник, хотя и не удержался и пробормотал про себя что-то, вроде: "Вот она, новая демократия, итить её налево…". Директор сделал вид, что не расслышал, но зарубку себе в памяти нанес – в том смысле, что надо бы исподволь, потихоньку выяснить у Шнеерзона, как быть с этой новой демократией и с чем её, демократию, вообще едят. А телеграммы – это, конечно, бред, мальчишество, совершенно не подходящее тем, кому Шнеерзон мимоходом оказывает высокое доверие и вообще учитывает в своих грандиозных замыслах и свершениях.

Как будто Ему там до моих телеграмм, раздраженно корил себя директор за идиотские мысли.

И в этом, в отличие от всего остального, был совершенно прав.

* * *

Шнеерзону в Соединенных Штатах было действительно не до телеграмм. У него и без каких-то бредовых телеграмм хлопот и бредовых (с его точки зрения) дел было – по горло. Не то, чтобы его как-то уж очень сильно напрягали, просто ритм жизни здесь был совершенно другой, да и само отношение к жизни…

Получив вторую премию от какого-то Зоологического общества, Шнеерзон очутился на чем-то вроде банкета по поводу этой самой премии, где поначалу пришел в восторг от живой, приятной и совсем не помпезной атмосферы, от того, что почувствовал, что ему здесь действительно рады, а потом… Председатель общества вдруг спросил, не желает ли мистер Шнеерзон быть похороненным на местном кладбище, рядом с выдающимися учеными, внесшими серьезный вклад…

– Прямо сейчас? – растерянно осведомился (через переводчика) Шнеерзон.

Председатель непонимающе уставился на Шнеерзона, а потом расхохотался, одобрительно похлопал его по плечу и заявил:

– Неплохо. Типичный американский юмор. Но вы все-таки подумайте над моим предложением.

Поскольку Шнеерзон к таким предложениям не привык, он очень расстроился.

Лекции проходили довольно успешно, правда, когда во время первой молодые студенты вдруг затопали ногами, Шнеерзон испуганно замолк, полагая, что сейчас его забросают тухлыми яйцами, но переводчик быстро объяснил ему, что тут таким образом иногда выражают свой восторг, и все обошлось.

Вообще Америка понравилась Шнеерзону, но к концу месячного пребывания в ней ему уже хотелось домой – к своим книгам, к своей захламленной квартирке, к одиноким уютным вечерам среди этих книг, к редким посиделкам с генерал-майором Сережей и даже к своему Институту чего-то животноводческого во главе с надменным жуликом – директором. Однако… Впереди еще маячил визит в Соединенное Королевство.

Вообще-то, когда новые американские друзья увлеченно рассказывали ему о переменах, происходящих во время его, Шнеерзона, отсутствия в родном Отечестве, Изя воспринимал это довольно отвлеченно – новые живые впечатления забивали устные рассказы, и вообще родина отсюда казалась какой-то туманной и не совсем реальной. Однако, увидев по местном Ти-Ви площадь Дзержинского, где при большом стечении народа подъемный кран стаскивал с постамента памятник супер-чекиста с его чем-то там чистым и горячим (или, наоборот, холодным – он точно не помнил), Шнеерзон ощутил беспокойство и тревогу за… друга Сережу. И заколебался было: стоит ли идти теперь по указанию друга-Сережи в совковое посольство? Что если всех крупных гэбэшников уже там пересажали, а здесь новые демократы только и ждут, когда к ним заявятся дружки прежних «кровавых псов», чтобы этих дружков?.. Впрочем, колебания эти он в себе довольно быстро задавил, решив, что отказываться от друзей в трудные для них времена – дело малопочтенное и… Просто поганое.

Таким образом, когда его визит страну желтого дьявола подошел к своему логическом финалу, Изя добрался до города Вашингтона D.C. (чуть не уехав в штат Вашингтон, который без всякого D.C.) и с некоторой опаской подошел к зданию, где размещалось посольство – уже, вроде бы, и не Советское, но еще как бы и не Российское. Там его поначалу встретили, примерно как русский царь – евреев (если допустить, что он их вообще где-нибудь встречал), но стоило Шнеерзону вынуть даденную другом-Сережей бумажку и, следуя Сережиным указаниям, зачитать пару фамилий (к кому и от кого он пожаловал), как ситуация мгновенно изменилась.

Его вежливо попросили пройти в холл, куда через две минуты спустился очень элегантный мужчина в очень элегантном костюме, с каким-то странноватым лучистым взглядом слегка прищуренных глаз. Мужчина провел его в просторный кабинет, усадил в кресло, предложил кофе (Шнеерзон нервно отказался) и попросил Изин паспорт и обратный билет. Получив документы, он спросил:

– Когда желаете вылететь в Лондон, господин Шнеерзон.

Приняв слово "господин" за мрачную иронию и явный предвестник чего-то неприятного, Изя испугался, потом разозлился на себя за этот испуг, нахохлился и раздраженно сказал:

– Хоть завтра.

– Завтра никак не получится, – извиняющимся тоном произнес мужчина, – при всем желании, эти бриты – такие бюрократы… Ну, да вы и сами знаете… Что если, – он слегка заискивающе заглянул своим лучистым взглядом Изе в глаза, – через недельку?

Изя, понятия не имевший, какие бриты – бюрократы, пожал плечами, хмыкнул и (одновременно дивясь своей наглости и слегка опасаясь, что его сейчас немедленно арестуют) пробормотал:

– Ну, ладно… Что уж тогда…

Мужчина арестовывать его не стал, а с облегчением сказал:

– Ну и отличненько. Сегодня у нас понедельник, значит, в четверг, если вам удобно, загляните часика в… четыре, все будет готово. Пойдемте, я вас провожу, – после чего встал, пожал руку неловко вылезающему из мягкого кресла Шнеерзону и проводил его (на пути время от времени осторожно трогая за локоть) до самой чугунной ограды посольства.

У ограды он улыбнулся, слегка наклонился к Шнеерзону и негромко произнес:

– Привет Серею Владиславовичу.

– А кто это – Сергей Владиславович? – удивленно вскинул свой нос, и едва не клюнув им мужчину в пахнувшую дорогим парфюмом щеку спросил Шнеерзон.

Мужчина тут же изменился в лице, выпрямился и по военному отрапортовал:

– Понял. Простите. В четверг жду, – после чего развернулся и почти что строевым шагом удалился в посольство. Изя поглядел ему вслед, пожал плечами и совсем не строевым шагом двинулся к метро.

В туманном Альбионе Шнеерзону не понравилось, хотя никакого тумана в Лондоне не наблюдалось – погода встретила его тепло и вполне приветливо. Однако, оказалось, что на церемонии вручения одной из премий полагается быть во фраке. Купив с помощью местных зоологов и веселых продавщиц (с хохотом облапавших его в примерочной с головы до ног, не минуя при этом самых интимных частей тела), Изя напялил его на себя в спокойной обстановке (в номере отеля), посмотрел в зеркало и… Впал в сильнейшее раздражение. Сходство его с пингвином усилилось настолько, что увидь его в таком виде несчастный бывший директор Института чего-то Животноводческого, он, скорее всего, отправился бы не в дурдом, а прямиком в морг. Изя, понятное дело, ничего об этом не знал, но раздражение от собственного отражения в зеркале перенес на все лондонские достопримечательности (включая Букенгемский дворец, Тауэр, Биг Бен и Собор святого Павла) и с чувством глубокого облегчения забрался в самолет, отлетавший на родину.

В Шереметьево-2, пройдя таможенный досмотр без всякого досмотра и выйдя с тележкой в зал прилета, он слегка растерялся от вида толпы. Толпа совершенно не отличалась от скопища народу в тех аэропортах, где ему за последний месяц довелось побывать, и это было странным и… неожиданным. Одетые по-разному люди громко разговаривали, громко смеялись, вообще вели себя очень свободно и совершенно независимо, не обращая никакого внимания на изредка снующих среди них лиц в форме. Изе на мгновение показалось, что он по ошибке прилетел в какую-то другую страну. Его быстро обступили три мужика и наперебой стали предлагать такси «до самого подъезда… за полтинничек зеленых… недорого…». Изя совсем растерялся, потому что еще на подлете с тоской представлял себе, как будет стоять и толкаться в длинной очереди усталых, задерганных пассажиров, слушать ругань и «вас здесь не стояло».

Как могло все так поменяться, а главное, как могло все так б ы с т р о поменяться, всего за…. Додумать до конца эту мысль он не успел – его сзади мягко тронули за плечо. Он обернулся и увидел молодого человека в хорошо сшитом сером костюме.

– Господин Шнеерзон? – вежливо осведомился молодой человек.

– Да, – кивнул Шнеерзон.

– Меня просили вас встретить. Где ваши вещи?

– Вот, – Шнеерзон указал на небольшой чемодан, который держал в правой руке, и сумку – в левой, – а кто просил?

– Тот, кому вы оставляли ключи от вашей квартиры, – сообщил молодой человек, мягко вынимая из рук Шнеерзона его кладь. – Пойдемте, Израиль Моисеевич, машина ждет вас.

– Скажите, – спросил Шнеерзон, идя вслед за своим багажом, который легко и непринужденно нес встречающий, – а у Сережи… Все в порядке?

– У Сере… – молодой человек остановился, как вкопанный, обернулся к Шнеерзону с недоуменным видом, а потом, видимо сообразив что-то, облегченно вздохнул, – да-да, конечно.

– Послушайте, – подозрительно глянул на него Шнеерзон, – вы уверены, что не путаете меня с кем-то? Я…

– Я просто не сразу сообразил, кого вы так называете, – извиняющимся тоном произнес молодой человек. – Пойдемте, ваш друг уже ждет – у вас дома. Просил извиниться, что не встретил лично.

Шнеерзон пожал плечами и двинулся вслед за молодым человеком к выходу, а потом к стоящей прямо под знаком "стоянка запрещена" сверкающей черным лаком машине явно иностранного производства.

* * *

– А пусто было в доме Шнеерзона, – весело сказал генерал выходя в прихожую и кладя тяжелые руки на плечи Изи. – Дима, оставь чемоданы, мы сами разберемся, и – свободен. Ну, здорово, Израиль Моисеевич, здорово, американец ты наш.

– Здравствуйте, Сергей Владиславович, – не без ехидства ответил Шнеерзон и клюнул носом лацкан пиджака генерала.

(… Господи, как же мне его не хватало… Почему я так привязался…)

– А вот кто-то у нас по рогам-то получит за длинный язычок, – пробормотал генерал, с неохотой убирая руки с костлявых плеч Изи,

(… Господи, как хорошо, что этот пингвин вернулся… Почему ж мне без него так муторно…)

- Кто-то у нас из Вашингтона в Урюпинск поедет поработать…

– Не надо, Сережа, – быстро сказал Шнеерзон, – это… просто случайно получилось. Он, наверное, решил, что я… Ну, этот… Твой кореш, вот и…

– А ты – кто? Не кореш? – поднял бровь генерал.

– Ну, я это в смысле… В общем, он не виноват, и не надо его…

– Ладно, гуманист, не бери в голову, не трону я этого козла. Пойдем на кухню, я там полянку накрыл – сейчас коньячку дернем…

– Не дернем мы твоего коньячку, – сообщил ему Изя, – я тебе виски привез и еще вот, – он полез в сумку, – вот… А то жаловался, что твои полковники часы носят лучше, чем у тебя… Вот, держи, боялся, что на таможне отберут, но – пронесло…

– Изя, ты что, сдурел?! – рявкнул генерал, глянув на швейцарский хронометр, один титановый браслет которого стоил больше чем рядовые золотые часики. – Ты…

– Я – я, а кто же еще, – довольно ухмыльнулся Шнеерзон. – Надевай и тащи сумку на кухню, там вискарь. Я… Я очень рад тебя видеть, Сережа, – вдруг серьезно сказал он, поглядев своими грустными семитским глазами прямо в холодные серые глаза генерала.

– Я тоже, – буркнул генерал, отворачиваясь и делая вид, что возится с застежкой браслета часов. – Я… тоже…

– Ты кактус поливал, генерал-майор? – обеспокоено спросил Изя.

– Поливал-поливал, мать его… Кстати, я уже не майор – до лейтенанта вырос, так что обращайся по форме.

– Не понял, – озадаченно сказал Изя, – тебя что, понизили? Или у вас все шиворот навыворот?

– Это не у нас, – поправил его генерал, дивясь невежеству своего друга и отчасти (как ни странно) завидуя этому невежеству, – это во всей, извиняюсь, советской армии.

– То есть теперь уже – в русской? – уточнил Шнеерзон.

– Нет, – вздохнул генерал, – в русской вообще не было никаких лейтенентов, там были поручики.

– Ну, значит, в нынешней… ну, российской? – не отставал Изя.

– Ну, считай так, – буркнул "и лейтененант", – только не морочь мне голову.

– Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант, – крякнул Шнеерзон и встал в позу, которая по его представлению должна была соответствовать положению "смирно".

– Товарищи теперь все в Париже, – усмехнулся генерал, застегнув браслет хронометра и беря сумку, – а мы – господа. Иди, господин Шнеерзон, проверяй свой кактус и лезь в душ, пока мясо в духовке дозреет…

10.

В Институте новый директор сразу вызвал… вернее, пригласил к себе Шнеерзона, поздравил его с возвращением и с печально-озабоченным видом сообщил ему новость о болезни своего предшественника. Израиль Моисеевич постарался скрыть легкое удивление, изобразил на своем лице приличествующую грусть (это получилось у него хуже, чем у директора), а потом решительно отказался от нового кабинета. Лицо у директора слегка вытянулось, но спорить он не стал, а лишь спросил:

– Но хоть компьютер-то вам оставить? Это ведь распоряжение Министерства – о компьютеризации, так что…

– Компьютер оставьте, – милостиво согласился Шнеерзон, – мне там показали, как работает эта штука и… Оставьте.

– Ну и отлично, – директор посветлел лицом, снял трубку, отдал необходимые распоряжения и повернулся к Шнеерзону, – приступайте к работе това… Израиль Моисеевич, а если какие вопросы или пожелания, милости прошу, сразу ко мне.

Шнеерзон удивился последней фразе куда больше, чем известию о тяжелом психическом расстройстве бывшего директора – никогда еще никакое начальство не просило у него никаких "милостей", – но согласно кивнул и пошел наблюдать за тем, как перетаскивают его старый стол и новый компьютер из просторного кабинета в знакомую и родную комнатушку. Директор же, оставшись один, пробормотал сквозь зубы короткую непечатную фразу, вздохнул и постарался выкинуть из головы Шнеерзона и все, что с ним связано.

Он, конечно, давно уже отказался от бредовых мыслей о "сером кардинальстве" Шнеерзона и его причастности к государственной политике, но… Что-то с этим пингвинистым еврейчиком было явно нечисто, какая-то мощная лапа в верхах его явно оберегала, хотя и не двигала никуда – вот это-то и было странно и непонятно. Впрочем, никто не давал ему насчет еврейчика никаких указаний, ни прямых, ни косвенных, поэтому… Вести себя следовало корректно, спокойно и индифферентно, и у ж во всяком случае, не суетясь и не забегая вперед паровоза. Неудобно конечно, когда в твоей вотчине что-то контролируется не тобой, а где-то там, но…Ничего не поделаешь.

* * *

Жизнь Шнеерзона вошла в привычную колею. Он много работал, примерно раз в месяц выпивал и болтал с генералом – чаще у себя на кухне и реже на большой генеральской даче. На этой даче он не очень любил бывать, и еще больше не любил оставаться на ночь – незаметные, но всегда присутствующие охранники действовали ему на нервы. Но от приглашений он не отказывался, чтобы не обижать друга-Сережу: он чувствовал, что тот очень одинок и что он действительно нужен этому странному генералу, пожалуй, не меньше, чем… Ну да, чем тот – ему самому.

* * *

Кстати, на этой даче у них однажды произошел один занятный разговор.

– Сережа, – спросил Шнеерзон, рассеянно листая дорогой альбом, – а почему ты не общаешься тут с соседями? Ну, в том смысле, что ни они к тебе не заходят, ни мы к ним? Может, это только когда я… Может, ты меня стесняешься?

– Дурак, – буркнул генерал, – не общаюсь, потому что… Ну, во-первых, здесь нет равных мне по чину, а у нас не очень принято… Вообще-то, мне полагалось бы иметь дачу в другом месте, но я как-то привык тут…

– А во-вторых? – с любопытством спросил Израиль Моисеевич.

– А во-вторых, просто нет желания.

– Скажи, а тут только… ваши живут?

– Не только. Есть из других… ведомств. Есть сынки, – генерал презрительно скривил губы, – разные есть, а что?

– Да нет, я просто… Просто мне интересно, почему ты оказался в этой… Ну, системе? Ты ведь не был сынком, верно.

– Верно, – кивнул генерал, – отец был военным, но не в нашей епархии. Погиб в чине капитана под Курском в сорок третьем. А твой?

– Часовой мастер. В ополчении. В сорок первом.

– Ну вот, – усмехнулся генерал, – ответь мне на тот же вопрос: почему ты, сын часовщика, оказался в своей системе? Почему занялся тем, чем занялся, и стал ученым с мировым именем?

– Ну как – почему? – растерялся Шнеерзон. – Потому что это интересно… Это захватывает, это…

– Вот тебе и ответ, – кивнул генерал. – Мой ответ.

– Но у вас же это связано с… Ну, с идеологией и…

– Да брось ты, – поморщился генерал, – какая там идеология… Службы внешней разведки есть во всех странах, потому что люди любят играть в эти игры. Как любят спорт, любят шахматы и все такое… Любят поединок, любят азарт.

– Знаешь, – вдруг сказал Шнеенрзон, – ты все время произносишь слово "люди" с такой интонацией…

– С какой? – равнодушно осведомился гененрал.

– Ну… Мы с тобой оба одиноки, но… Сережа, ты ведь не любишь людей, верно?

– Не верно, – сдержав зевок, сказал генерал. – Не верно, потому что сам вопрос поставлен не корректно. Любовь, Изя, чувство индивидуальное. Невозможно любить или не любить популяцию существ, насчитывающую миллионы или миллиарды особей. Если, допустим, сказать: я не люблю людей, – это что же, значит, ты не любишь святых, подвижников, тех, кто отдавал свои жизни ради спасения жизни других? А если сказать: я люблю людей, – значит ты любишь и всех насильников, убийц и прочих извергов? Не-ет, – генерал как-то нехорошо усмехнулся, – говорил так один… Я дескать любил вас, люди, будьте бдительны… Перед казнью, между прочим, говорил, но это дела не меняет – декларативная пустышка…

– Ну, хорошо, не цепляйся к словам, – перебил его Шнеерзон, – допустим, речь идет не о любви в полном смысле этого слова, а о… Симпатии, скажем…

– Симпатии? – переспросил генерал. – Но ведь будь у тебя симпатия к людям, ты, наверное, стал бы не зоологом, а… Социологом каким-нибудь, или политологом, или, на худой конец, философом. Однако, ты почему-то предпочел заниматься зоологией, стало быть животные тебе как-то более… Симпатичны, верно?

– Ну… Ты как-то умеешь загнать в угол, – с неудовольствием протянул Израиль Моисеевич, – Ладно, меня сейчас другое заинтересовало… Ты сказал, игры, то есть сравнил свое занятие с игрой, тогда получается… – Ты что же, относишься к своим противникам, как… Ну, как к партнерам по игре? Без всякой ненависти или…

– Конечно, – кивнул генерал. – Ненависть и то, что ты называешь идеологией, только мешали бы – мешали бы игре.

– И ты мог бы, сыграв игру, пожать руку своему противнику… Ну, то есть партнеру – с другой стороны? Я встречал в шпионских романах такие эпизоды…Но ты хочешь сказать, что такое может произойти реально?

– А почему нет? – генерал пожал плечами. – Запросто.

– И у тебя так случалось? У тебя лично?

Генерал помолчал и как-то неохотно кивнул.

– Расскажи, – попросил Шнеерзон.

– Ну, что там рассказывать… Ну сыграли мы с ним в игру, так сказать, заочную, а потом встретились…

– Ну? – нетерпеливо подстегнул его Израиль Моисеевич.

– Ну, пожали друг другу руки. Правые, – зачем-то уточнил генерал.

– А потом?

– А потом, Изя, – генерал вздохнул, – из его левой руки выскочил нож. И не опереди я его на пол секунды, это нож вошел бы мне точнехонько под пятое ребро.

– А… что ты сделал? Ну, за пол секунды до этого?

– Не за пол. Примерно за четверть, – задумчиво сказал генерал. – Я сломал ему руку, Изя. А потом – шею.

– Вот значит, как это в реальности, – криво усмехнулся Шнеерзон, – а ты говоришь…

– Говорю, – кивнул генерал. – А знаешь, что он сделал между этими двумя переломами? – Шнеерзон помотал головой, – Он, Изя, знал, что через полсекунды ему конец, и он, Изя… мне подмигнул.

– А ты не мог… Ну, не делать этого? Не убивать, а как-нибудь…

– Не мог, – покачал головой генерал и отвернулся к камину. – Не я придумал правила игры, и не мне их нарушать. И он – это знал. Потому и подмигнул, дав понять, что… – генерал усмехнулся, – как в Крестном отце, ничего личного. И уж конечно, никакой идеологии, просто… Просто игра. Ну-с, что скажешь, Израиль Моисеич? – он повернулся и в упор посмотрел на Шнеерзона.

– Скажу, хорошо, – пожал плечами Изя.

– Что – хорошо?

– Хорошо, что ты успел и… выиграл. Ведь иначе мы бы с тобой сейчас не сидели здесь.

– М-да, – помолчав пробормотал генерал и отвел взгляд. – Не перестаешь ты меня удивлять. Я думал… Думал, это оттолкнет тебя, даже не хотел рассказывать, но врать тебе не хотелось еще больше…

– Считаешь меня дураком, да? – воинственно вскинул свой нос Израиль Моисеевич. – А я, между прочим, не дурак, я…

– Умный? – генерал приподнял одну бровь.

– Умный, – твердо заявил Шнеерзон.

– Ну, если ты такой умный, тогда объясни мне, – генерал выдернул из рук Шнеерзона альбом, пролистал его и ткнул пальцем в репродукцию, – что это такое? А то подарили, понимаешь, дорогущий альбом, надо будет поблагодарить, хоть пару слов сказать, а я ни ухом ни рылом…

– Как что? – недоуменно пожал плечами Изя, – это "Черный квадрат" Малевича.

– Я вижу, что не круг, – буркнул генерал. – Ты мне объясни, что это значит? Просто прикол, хохмы ради, или… произведение искуства?

– Ты задаешь такие вопросы, Сережа… – Шнеерзон усмехнулся. – Вообще-то я могу тебе дать свое объяснение. Правда, услышь меня разные ученые искусствоведы, они бы меня в кипятке сварили, но…

– Мне искусствоведы до… – раздраженно буркнул генерал. – И пошли они все с их птичьим языком и шаманством знаешь куда? Правильно. Ты мне просто можешь сказать?

– Могу, – кивнул Изя, – Нет, Сережа, на мой взгляд это не произведение искусства, потому что даже гениально выполненный чертеж, даже гениально изображенную схему назвать произведением искуства можно лишь метафорически.

– Схему? – недоуменно переспросил генерал. – Чертеж?.. Но чертеж – чего?

– У одного писателя, – помолчав, сказал Шнеерзон, – кстати, из тех, кого твои коллеги называют отщепенцами, – не удержался он от ехидной "булавки", – так вот… он еще песнями своими очень известен, правда немногие знают его, как автора, считают, что слова народные… В общем, есть у него такое стихотворение, вернее, песня, называется "Осенний романс"…

– Постой, это тот, который "Товарищ Сталин, вы большой ученый…"?

– Да, он самый – кивнул Шнеерзон. – Так вот, там есть такие строчки, сейчас вспомню точно… Ага, вот так: "Как сладок до поры существованья сон, и все мне чудится в нем образ жизни краткой: падучая звезда на небесах времен, над мглой и хаосом вселенского порядка…" Ты понял?

– Понял, – кивнул генерал и добавил: – Здорово.

– Ни черта ты пока не понял, – помотал своим длинным клювом Израиль Моисеевич. – Отвлекись от очень красивого и завораживающего образа человеческой жизни – падучая звезда на небесах времен, – и постарайся осмыслить последнюю строчку. Над мглой и хаосом вселенского порядка… Что это такое?

– Ну… – генерал задумался, – это вообще всё, что есть, что нас окружает, в чем мы живем.

– Точно. Это – всё. То есть это – картина всего мироздания, только ведь это – оксюморон. Потому что «мгла и хаос» несовместимы с «порядком». Иными словами, это то, чего не может быть, но… Оно есть – мироздание, только оно никак не укладывается в наши представления, прежде всего, представления о совместимости, и потому для нас оно – совершенно непостижимо. Вот и всё.

– Что – всё? А как же "Черный квадрат"? – нахмурился генерал.

– А "Черный квадрат", Сереженька, это – графическое изображение того, что поэт выразил вербально – то есть, словами. Ч е р н о т а в этом графическом изображении – мгла и хаос. А рамки к в а д р а т а – вселенский порядок.

– Погоди… Вот так – просто?

– Я ж тебе говорил, что искусствоведы меня бы в кипятке сварили, – усмехнулся Шнеерзон.

– Постой… – генерал нахмурился, – но ведь на самом деле, это совсем даже и не просто. Ведь получается… Смотри, я где-то читал, что сама жизнь есть извлечение упорядоченности из окружающей среды, то есть… Ну, любой организм, чтобы оставаться живым должен постоянно извлекать эту самую упорядоченость, то есть, как бы противостоять хаосу…

– У вас что, изучают физику? – с любопытством спросил Шнеерзон.

– При чем здесь физика?..

– Ты читал это у Шредингера – в его книге "Что такое жизнь с точки зрения физика"… Ну, неважно, так что?

– Но раз хаос, исходя из этой схемы, из этого квадрата, изначально упорядочен по всему, так сказать, внешнему периметру, то это… Это мог сделать только… Получается, что это – портрет, – генерал почему-то понизил голос, – самого Бога?

– Ну… – Шнеерзон как-то расстеряно заморгал, – Ничего себе – ни ухом, ни рылом, так далеко я не… Только не портрет, конечно, портрет – это ведь произведение искусства, – а скажем… Схематическое изображение. М-да, ты меня, Сережа, как-то огорошил, хотя… Вот Хлебников, например, называл «черный квадрат» солнцем нашего будущего, так что…

– Оптимистичный прогноз, – буркнул генерал. – Знаешь, – помолчав, сказал он, – давай-ка мы его уберем с глаз, как говорится от греха подальше, – он захлопнул альбом, встал и осторожно поставил его на книжную полку. – И пойдем в шахматишки сыграем.

– Пойдем, – согласился Шнеерзон, – только ты – без ладьи, а то я тоже азартный и мне тоже иногда выиграть хочется. А когда ты пять партий подряд берешь, мне тебе шею свернуть хочется, а я этого не люблю.

– Не люблю-ю, – передразнил его генерал. – Да ты хоть курице шею когда-нибудь сворачивал?

– Нет, – честно сказал Израиль Моисеевич, – и не хотелось бы… А вот тебе иногда хочется. Ладно, пошли…

* * *

Шли месяцы, годы… Шнеерзон съездил в Бельгию и во Францию на какие-то симпозиумы, побывал в Нидерландах, Германии и даже на своей исторической родине, где встретился с бывшей женой и мимоходом купил ей квартиру в Иерусалиме. Встреча вышла печальной – она плакала, просила его остаться, проклинала его за то, что не уехал когда-то с ними, потом за то, что помог им уехать, потом за то, что не остается теперь, потом за то, что он вообще живет на этом свете и никто ему не нужен. В отсутствии логики была, как ни странно, какая-то своя логика, от которой Шнеерзону стало очень грустно и муторно, но…

Остаться? А что без него будет делать Сережа? И что он будет делать без Сережи? Без посиделок на кухне, без этих проклятых ночевок на огромной пустой даче?

Умом Шнеерзон понимал, что в этой привязанности есть что-то аномальное – связь без всяких видимых связей, – но… То – умом… Размышляя об этом во время тягостного прощания с бывшей в её новой квартире, Израиль Моисеевич вдруг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд, повернул голову и…

С широкого подоконника холодными желтыми глазами на него смотрел худощавый короткошерстый кот. Британец, машинально отметил про себя Шнеерзон, – глаза желтые, как фонари… И смотрит, как будто видит насквозь, как будто мысли читает… Кот зевнул, показав игольчатые клыки и черное небо, и равнодушно отвернулся.

– Откуда он у тебя? – спросил всхлипывающую женщину Шнеерзон.

– Сам пришел позавчера… Я накормила, он остался…

– Странно, – пробормотал Шнеерзон, – тут вроде не принято животных на улицу выбрасывать… – и неожиданно попросил, – ты не выгоняй его, пусть живет.

– Да кто его выгоняет! – воскликнула бывшая жена. – О чем ты вообще думаешь?! Тебя какой-то кот интересует больше, чем… – она расплакалась. А Шнеерзон, неловко топчась в прихожей, почему-то никак не мог оторвать взгляд от кота, который больше не обращал на него никакого внимания и пристально следил за кем-то или чем-то в окне.

Вернувшись домой Израиль Моисеевич неожиданно для себя всерьез занялся хищниками, причем, главным образом сосредоточась на семействе кошачьих – Felidae… Он стал собирать и собрал за несколько лет у себя в компьютере огромную, возможно, уникальную коллекцию рисунков и фотографий с подробнейшими описаниями характеристик и особенностей самых разных представителей этого вида – такой базе данных мог позавидовать целый институт, вот только Институт, где работал Шнеерзон, не занимался ни хищниками вообще, ни Felis и Panthera – в частности. А жаль…

Больше в страну, носившую его имя (или, скорее, страну, чье название дало имя ему) Шнеерзон не ездил, хотя бывшая жена очень звала, а того худощавого кота вспоминал часто и все время спрашивал про него. В первый раз бывшая сообщила, что кот живет у сына, а потом просто бросала трубку, не забывая обвинить Изю в душевной черствости и наплевательском отношении к близким людям, которых у него, у Изи, по причине той же черствости вообще нет (логично!).

В начале августа 98-го К Шнеерзону заглянул директор Института, и поинтересовавшись, как дела, завел туманный разговор о… Собственно, Изя поначалу вообще не понял, о чем. Какие-то инвестиции, вложения, Гэ-Кэ-О…

– Что вы имеете в виду? – наконец, спросил он директора. – Я во всем этом не разбираюсь.

– Ну… – помялся директор, – вот вы ваши сбережения в чем держите?

– Какие сбережения? – не понял Шнеерзон.

– Ну…

(вот сволочь хитрожопая!… Ну, что он целку из себя строит…)

– Просто, знаете ли, деньги какие-то, или там…

– Я их в бумажнике держу, когда зарплату получаю, – честно сказал Шнеерзон. – Я на них еду себе покупаю и за квартиру плачу. А когда не хватает, – поколебавшись, добавил он, – то у меня карточка такая есть, ну, пластиковая. Так я её в этот… в банкомат сую и доллары беру, потом меняю и опять трачу.