Текст книги "Василиск"

– Про жирафов?..

– Может, и про жирафов, – усмехнулся полковник. – Ладно, давай допьем и – разбежались, у меня завтра день тяжелый. Взяли, понимаешь, одного диссидюгу, – он подмигнул Изе, – так надо ему яйца пощемить и иголки – под ногти, под ногти…

– Дурак ты, Сережа, – как-то легко и свободно выговорил Изя.

– Это почему? – изобразил пьяноватое удивление полковник. – Яйца щемить и иголки – это мы завсегда…

– Как вы – не знаю, – покачал своим пингвинским носом Изя, – но ты не сумеешь.

– Да-а? А с чего ты взял? Откуда ты знаешь?

– Знаю, Сережа, знаю… Понимаешь, каждое животное может действовать только в рамках своего… Ну, своего генетического кода, своей программы. Рысь, например, или другая большая из Felidae… ну кошачьих, рода panthera, может кишки выпустить, хребет сломать, горло перегрызть. Она не то, что может, она не может иначе, но… Мучить жертву, пытать её она не может. Вот Felis catus, ну, маленькая, вроде как домашняя – та может. Правда, тут не все так просто, но… Это – её программа.

– Занятно, – пробормотал полковник. – Так что же она, домашняя, садистка что ли?

– Ты с ума сошел! – возмущенно воскликнул Изя. – Садистка… – он фыркнул. – Это тебе не люди. Просто у Felis catus иная… В общем, я тебе потом объясню, в следующий раз.

– Ладно, – легко согласился полковник. – А ты не против – следующего? Ну, если я еще как-нибудь к тебе загляну? Вроде, славно посидели, а?

– Конечно, – кивнул Изя, – заходи, если хочешь, только… Не надо столько жратвы дорогой, а то мне как-то… Ну, неудобно. Мне ведь тебя угощать особо нечем, если б я заранее знал…

– Не бери в голову, – отмахнулся полковник, – ладно, давай на посошок…

Шли годы. Полковник довольно регулярно захаживал к Шнеерзону – с интервалами в пару-тройку месяцев, а иногда и реже, – они выпивали, болтали о разном, втыкая друг в друга беззлобные булавки, и… Вроде как привыкли друг к другу и к этим странноватым посиделкам. Когда полковник как-то исчез на пол года (а звонил всегда он – Изя даже не знал его телефонов), Израиль Моисеевич с удивлением поймал себя на том, что ему чего-то не хватает. И когда полковник наконец, объявился (позвонил и как обычно спросил про планы на вечер), Изя сварливо, но радостно буркнул в трубку:

– Где это тебя носило?

Он повторил свой вопрос, когда полковник появился у него в квартире (как обычно с объемистым продуктовым пакетом).

– Да, по разным местам, – уклончиво ответил полковник Сережа, как обычно отогнав его от стола и нарезая аккуратными тонкими ломтями принесенную семгу. – А твои, стало быть, на историческую родину намылились?

Изя пожал плечами и грустно кивнул.

Он уже успел жениться, родить маленького Шнеерзончика, и жена к его удивлению вдруг потребовала отъезда. Изя опешил и… решительно отказался (куда-то ехать… лететь даже…), думая, что блажь его половины как-нибудь со временем сама собой рассосется.

Не рассосалась. Жена потребовала развода, потом попросила подписей на различных документах (всё без звука получила), а потом потребовала:

– Слушай, попроси своего дружка-гэбэшника, чтобы он нам помог. Ну, чтобы не мурыжили с выездными, а? Хоть это ты можешь для нас… Ну, не для меня, так для сына своего сделать?

Изя решительно отказался. Зная его характер, жена больше не приставала, но… Взяла маленького Шнеерзончика и съехала к своей матери.

– Она ведь у тебя по-моему и не еврейка вовсе? – продолжал полковник, нарезая толстыми ломтями уже осетровый балык. – А ты чего не едешь?

– А чего я там не видел? – как обычно, вопросом на вопрос, отреагировал Шнеерзон.

– Ну, не видел-то, положим, много чего, – заметил полковник Сережа, доставая из пакета коньяк и какие-то, явно заграничные, консервы. – Красивая земля… Интересная.

– А ты откуда знаешь?

– А я там был недавно… Где у тебя штопор? Ну, и свинарник ты тут развел! Неужели так трудно все на свои места класть?

– В Израиле? – удивился Изя. – Вас что, и туда посылают?

– Да, куда нас только не… – усмехнулся полковник. – Я, в общем-то, там недолго… Так, проездом. Ладно, сели-вздрогнули.

Когда они "вздрогнули" примерно по шестой стопке, у Шнеерзона мелькнула было мысль попросить полковника о каком-то… ну, содействии, что ли, или хотя бы спросить, но… Не спросил и не попросил. Впрочем, это оказалось, вроде как, и ни чему.

Через три недели Шнеерзон провожал свою бывшую половину и маленького сынишку, улетавших рейсом "Москва-Вена" австрийской авиакомпании. В нервной, суетливой толпе каких-то диковатого вида восточных евреев, отчаянно жестикулирующих и орущих сразу (как показалось Шнеерзону) на всех неизвестных ему языках ("… И к этим она хотела, чтоб я поехал…" – мелькнула у него изумленная мысль), Шнеерзона притиснуло к бывшей жене, и вконец расстроившись, он пробормотал:

– Вас, наверное, обыскивать будут… Ты уж потерпи, не устраивай скандалов…

Изина жена вытаращила на него глаза:

– Нас – обыскивать?

– Ну, всех… – Изя обвел глазами всю гудящую, шумящую и размахивающую конечностями толпу, очень похожую на базар в Бухаре, куда его когда-то занесло в дурацкой командировке.

– Они же на аэрофлотский рейс, а мы… Господи, Изя, – прошептала она, – да ведь ты даже не знаешь, что ты для нас сделал, – и неожиданно разревелась, уткнувшись носом в его старое драповое пальто.

Изя как-то неловко потрепал её по плечу. Он приблизительно представлял себе, что сделал его "дружок-гэбэшник", но… Вообще-то, очень приблизительно.

Шли годы… Началась то, что окружавшие Шнеерзона люди называли ускорением и перестройкой, или перестройкой и ускорением, добавляя различные эпитеты (в основном, матерные). Вместо анекдотов и частушек про «сиськи-масиськи» пошли анекдоты и частушки про "начать и углубить", но в жизни Шнеерзона мало что перестроилось и мало что ускорилось.

Умер тот самый действительный член Академии Наук СССР, который когда-то резко начал и так же резко оборвал, не углубив, научную карьеру Шнеерзона. На унылых официозных похоронах Шнеерзон постоял в стороне от академической и партийной общественности и хотел было уже уйти (он сам не вполне понимал, зачем притащился сюда), когда неутешная вдова (по возрасту явно моложе внучки усопшего), пошептавшись с какими-то людьми в траурных ленточках, подошла к Шнеерзону и протянула ему белый конверт, негромко сказав:

– Он знал, что вы придете и велел передать прямо здесь.

Шнеерзон взял конверт, пробормотал что-то, отдаленно похожее на соболезнование ( но очень отдаленно, он вообще не умел произносить такие слова) и покинул траурный зал, так и не подойдя к гробу.

Дома он вскрыл конверт, достал оттуда вырванный из ученической тетрадки листок и прочел написанное подчерком старческой, но вполне твердой руки: "Изя, грим осыпался, остался один х…, да и тот – дохлый. Ты был прав, хотя и грубоват. А я тогда плохо пошутил. На поминки, даже если позовут, не ходи, там из настоящих будут лишь два три старпера, остальные – говно. И прости старика. (А статейки я твои читал – настоящие)".

Впрочем, кое что, если не перестроилось, то изменилось и в жизни Шнеерзона. Он стал узнавать о шумихе и беспокойстве, которые произвел в среде мировой научной общественности уже не из притаскиваемых полковником журналов, а из собственного почтового ящика – приглашения на симпозиумы, слеты, сходки, лекции и т.п. стали исправно доходить по обыкновенной почте. Как-то раз он показал «дружку-гэбэшнику» красивый конверт, пришедший из Соединенных Штатов Америки, с приглашением на прочтение курса каких-то там лекций в каком-то там Университете (типа Гарварда), а также на вручение каких-то премий и… Так далее.

– Вот видишь, Сережа, – наставительно сказал Шнеерзон своему дружку-полковнику – а ты скептически к переменам относишься, говоришь, ничего, дескать, тут не изменится… А вот по почте приходят, как говорится, вперед и с песней.

– С песней, – согласился полковник. – А ты эту песню слыхал? Нет? Ну, так я тебе спою:

«Было пятьдесят шесть,

Стало шестьдесят пять,

Как было – драть всех,

Так и будет – всех драть," -

а потом без всякого перехода добавил: – Ты, кстати, съезди, там дочка моя учится приветик передашь… Я там был, правда, месячишко назад, но все равно…

– Как это – учится? – удивился Шнеерзон.

– Ну, живет там и учится. С матерью своей – моей бывшей, – пока живет, – пояснил полковник.

– Ты, значит, тоже одинокий, – пробормотал Шнеерзон.

– Почему – одинокий, – недоуменно пожал плечами полковник. – У меня работа есть, ты вот – есть… А-а, ты в смысле баб? Ну, этого-то добра… Так ты не увиливай, ты – съезди, – с нажимом добавил он.

– Да ну, – отмахнулся Шнеерзон (куда-то ехать… лететь даже…). – Это надо к директору… то есть, к ректору идти, чтобы он подписал, потом в иностранный отдел, а ректор…

– Изя, ты знаешь, сколько ты там денег огребешь? – помолчав, спросил полковник.

– Ну, получу, а куда мне их…Жена там… Ну, бывшая – нормально устроилась. Она мне пишет – сама хочет подкидывать, только зачем? У меня все есть, правда…

– Ты кто теперь называешься? – перебил его полковник. – Ну, должность какая?

– Старший научный сотрудник, – не без гордости ответил Шнеерзон.

– И зарплата у тебя – сколько?

– Ну, вообще-то… – Шнеерзон назвал цифру, – правда её уже три месяца, как не платят.

– Не платят? – поднял брови полковник. – А ты на работу ходишь?

– Хожу, а как же? Куда ж мне еще ходить? – искренно удивился Шнеерзон.

– Ну, значит, правильно не платят. Зачем платить, если и так ходишь? Дай-ка мне на приглашение еще разик глянуть? – он взял тонкую пачку листов и стал внимательно читать.

– Сережа, а ты что, английский знаешь? – спросил Шнеерзон, встретил оторвавшийся от бумаг взгляд полковника и… смутился. – Извини, я как-то…

– Немножко, чуть-чуть так, – кивнул Сережа, – а ты?

– Читаю со словарем, мне же нужно это для работы, а вот говорить… И со слуха – ничего не понимаю…

– Ну вот, съездишь, потрешься там, начнешь понимать, – бегая быстро глазами по строчкам, говорил Сережа. – Так, ну, вроде, все путем, платят нормально, да еще у тебя же…

– Сережа, – вдруг сказал Шнеерзон, – а ведь ты, наверное, теперь уже и… не полковник, да?

– Да, теперь я уже майор, – не отрываясь от чтения, – бормотал Сережа, – Конечно, не бранд-майор… Ну, не таращ глаза, я, скажем так, и майор – тоже.

– А еще кто? – не понял Шнеерзон.

– А еще – генерал. А все вместе – генерал-майор. Вот таким вот макаром… Бумаги в порядке, деньги нормальные, не ахти, кончено, но еще ведь четыре премии получишь – две в Штатах, а еще две в Англии, так что, – заключил "и майор", – берите свою скрипочку, товарищ Шнеерзон, и поезжайте. Все деньжонки пускай тебе положат на счет в какой-нибудь банк, лучше в "Бэнк оф Америка" и дадут пластиковую карту. Для этого нужны будут два поручителя, но это тебе запросто устроят – кто-нибудь из твоей научной братии. Да, к директору, или кто он там у вас – ректор? Так ты… Сегодня у нас вторник, значит, в четверг сходи. Так прямо с утречка и иди.

– Он "с утречка" не приходит, – ехидно сообщил Шнеерзон. – Он раньше двенадцати никогда не…

– А в четверг придет. Да, в Соединенное Королевство к бритам ты уж на обратном пути завернешь, когда в Штатах все дела закончишь. Зайдешь в наше посольство в Вашингтоне к одному… Ну, я тебе все начеркаю, так он тебе все формальности с визами и билетами сделает. Усек? Ну, давай, тогда, – генерал-майор поднял стопки, – продолжаем разговор.

– Сережа, – негромко сказал Израиль Моисеевич, – а почему ты для меня все это делаешь? Ты не думай, что я такой уж… Ну, не от мира сего… Я же понял, что с женой бывшей и сыном – это ты мне тогда… В смысле, им… Теперь, вот, Штаты, Англия… Почему? – он прямо и не мигая уставился своими грустными глазами на сидящего напротив него уже не молодого, но хорошо сохранившегося, подтянутого мужика, прекрасно умевшего становиться то простецким парнем, то господином, то… словом, тем, кем надо ему в данный момент.

(…но со Шнеерзоном всегда остававшимся каким-то одним… может быть, настоящим самим собой…если и насколько это вообще возможно для такого…)

Генерал-майор помолчал, хмыкнул, встал, достал из дешевого кухонного шкафчика чайный стакан, налил его на две трети, выпил как простую воду и снова сел.

– Почему? – задумчиво переспросил он. – Понимаешь, если бы я тебе сказал, что потому, дескать, что у меня никого кроме тебя нет, это было бы, – он слегка поморщился, – как-то уж слишком… и драматично, и… высокопарно, что ли. Я тебе проще скажу: на всем белом свете меня, кроме бывшей жены и дочки, только один человек Сережей называет. Только один – может так назвать. Это – ты, Изя, и это – кое-чего стоит. Наверное, вот поэтому. Давай, догоняй, – кивнул он на полную стопку Шнеерзона, – и я с тобой… А к директору, значит, не забудь. В четверг, прямо с утречка.

– Но иностранный отдел и вообще… – слабо запротестовал Шнеерзон, беря в руку стопку.

– Не будет никаких отделов. И никаких "вообще". Вздрогнули.

Они "вздрогнули", а в четверг, прямо с утречка вздрогнул директор Института чего-то там Животноводческого.

Он при появлении Шнеерзона действительно как-то вздрогнул, а потом повел себя не то, чтобы странно, а… Можно сказать, как-то даже и не совсем адекватно.

Выскочив из-за стола, он (грузный, вальяжный мужик с надменно приподнятыми бровями) засеменил навстречу Израилю Моисеевичу, усадил его в кресло, сам сел на краешек гостевого стула, и испуганно косясь куда-то в угол, стал мямлить (мямлить!) что-то маловразумительное насчет каких-то «зарплат… аренд… фондов… смет» и прочих малопонятных Шнеерзону вещах.

– Я не очень понимаю… – тоскливо сказал Шнеерзон, не любивший начальство -вообще, директора – в частности, и ожидая какой-то неминуемой гадости.

Услыхав голос Шнеенрзона, директор вскочил, схватил со стола пухлый конверт, подбежал к слегка испуганному Шнеенрзону и стал пихать этот конверт ему в руки, бормоча что-то, вроде:

– Ну ,зачем же было… сразу наверх… разве ж мы не могли… Пришли бы ко мне…. мы бы с вами все быстренько… А то, что фонды урезали и за аренду опаздывают…Так разве ж это вас, таищ Шниррзон, касается… Вы ж, таищ Шниррзон, должны знать… Вы ж сами понимаете…

– Что это? – спросил ничего не понявший Шнеерзон, кивая на конверт, лежавший у него на коленях.

– Как что? – более или менее членораздельно произнес директор. – Ваша зарплата, плюс премиальные, можете не считать – тут все, как положено…

– А-а, – в мозгу Шнеерзона что-то прояснилось, – понятно… Но позвольте, – вскинулся он, – а мои лаборанты? Они тоже уже три месяца не получали, и мэ-нэ-эсов двое… Что же я, по-вашему, буду сам в деньгах купаться, а мои сотрудники…

Он возмущенно нахохлился, усилив свое и без того явное сходство с пингвином, а директор, восприняв слова "в деньгах купаться", как зловещую иронию и начало его, директора, конца, в ужасе забормотал что-то, вроде:

– Конечно… О чем речь… мы все это…мы сегодня же… зачем же так-то уж…

– Ну, ладно, – слегка растерянно от такой быстрой и неожиданной победы, – сказал Шнеерзон, – я вообще-то, по другому вопросу, – он достал из потрепанного портфеля красивый заграничный конверт, – я вот тут получил…

Директор всплеснул руками, выхватил из рук Шнеерзона конверт, вскочил и аккуратно, как какую-то драгоценность, положил конверт на свой стол.

– Все будет скоренько, не беспокойтесь… Шесть фотографий не забыли?

– Там вложены, – сказал Шнеерзон (в ответ на его слабые отнекивания и упоминания о том, что у него нет загранпаспорта, "и майор" Сережа отмахнулся, буркнув: "Шесть фоток ему дашь, а остальное – не твои проблемы".). – А когда?…

– Как только, так сразу, – преданно глядя ему в глаза, заверил его директор. – Отпуск я вам оформляю с сегодняшнего числа… понятное дело, оплаченный, так что идите домой, а паспорт, билетик и документики все – с курьером, с курьером пришлем… Прямо на дом!

– Да? – слегка рассеянно спросил Изя. – Ну, ладно… Тогда я, пожалуй, пойду? – Шнеерзон вскинул вопросительный взгляд на директора, задрав заодно к нему и свой пингвинский нос (как показалось директору, победоносно и злобно, но на самом деле, просто потому, что девать этот нос при задирании головы было решительно некуда).

– Конечно… – воскликнул директор. – То есть я… В смысле, очень рад, что зашли, но… Задерживать… А так, всегда рад… Если что, заходите…

Шнеерзон взял портфель, боком дошел до двери и с облегчением покинул кабинет. Директор с куда большим облегчением шумно выдохнул воздух, откинулся на спинку неудобного стула, вытер потные руки о брюки тысячедолларового костюма, пробормотал:

– Ну, ё… Кто ж мог подумать! Ну, пингвин сраный… – и тут же зажал себе рот ладонью, пригнувшись и опасливым взглядом шаря по стенам и потолку своего кабинета.

Его можно было понять. Ему во вторник позвонили и дали указания с такого верха и таким тоном, что… Но самое главное было не это. Своим хитрым лисьим носом директор моментально и безошибочно учуял, что такие же указания и таким же тоном этому «верху» дали с другого «верха», а вот на то, чтобы представить себе это, не хватало никакой буйной фантазии… Нет, представить, с какого «верха», было как раз не очень сложно (хотя очень страшно), а вот что тогда делал на месте младшего, а потом старшего научного сотрудника в их засраном институте человек, из-за которого могла завариться такая каша… И зачем он, этот человек, играл столько лет роль какого-то задрипанного пингвина… Директор, машинально пытаясь хоть как-то сопоставить все эти несуразности, вспомнил, из-за чего, собственно, возникла эта кликуха Шнеерзона…

Как-то на одном банкетике действительный член Академии Наук СССР поддал и рассказал за столом дурацкий анекдот про попугая, попавшего в почтенную еврейскую семью от какого-то матроса: попугай матерился, как извозчик, и глава семейства (естественно Абрам) решил его отучить с помощью стресса – запер на три часа в холодильник; открыв холодильник, жена главы семейства (естественно Сара) с изумлением сказала:

– Попочка, как ты тут очутился?

– По-о-почка, – злобно передразнил её замерзший попугай, – Ебена мать, пингвин!

Рассказав анекдот и выслушав вежливо-одобрительный смех научной элиты, поддатый академик с присущей ему непосредственностью сказал:

– А знаете, мне когда рассказали и я себе этого попугайчика-пингвина представил, так вылитый этот мальчишка с докторской блестящей… Ну, этот… Изька Шнеерзон.

Дальше была история с "загримированным", потом кто-то сжалился и сюда мальчишку сунул, потом…

Но теперь-то что все это может значить? Засланный казачок? Тогда еще – засланный? Директор смутно помнил какие-то намеки бывшего начальника бывшего первого отдела, но… Все равно ничего не сходилось. В голове… Сказать, что директор был удивлен, значит, ничего не сказать. Весь день, пока он занимался делами Шнеерзона в иностранном отделе и прочих инстанциях (он – делами Шнеерзона!), в голове у него клубился какой-то странный туман, и из тумана этого иногда выныривали смутные обрывки визуальных образов: ледяная тундра…завывающий морозный ветер и… нелепо торчащие повсюду на горизонте фигурки застывших пингвинов.

Вечером уже в явно не хорошем психологическом (и психическом) состоянии директор приехал к себе домой, разругался с женой, потом помирился, потом отказался от ужина, махнул сто грамм коньяку и улегся на супружеское ложе. Жена уже давно спала, а он все не мог заснуть, все пытался как-то связать концы с концами, и наконец, приняв твердое решение завтра же написать заявление и уйти к чертовой матери из этого проклятого института, где шляется такое жуткое и непонятное существо, как Изька Шнеерзон, медленно погрузился в сон. Наверное, самый страшный сон в своей сознательной жизни.

По ледяной заснеженной тундре, мимо невысокого снежного холма грозно маршировала нескончаемая колонна одетых во фрачные костюмы пингвинов. Все они, маршируя мимо снежного холма, делали равнение направо, на этот самый холм, на котором… Победоносно выставив вперед и вверх свой огромный грозный клюв, на холме стоял главный пингвинский маршал, а возможно даже генералисимус, пингвин-Шнеерзон, одним глазом принимая пингвинский парад, а другим злобно косясь на директора. Этот другой пылающим черным огнем глаз яснее ясного говорил директору, что когда парад окончится, ему, директору, мало не покажется. Директор почувствовал на своих локтях чью-то железную хватку, скосил глаза влево, потом вправо и увидел, что его держат под руки два мрачного гэбэшного вида пингвина.

– Хана тебе, мужик, – почти не открывая клюва, проскрипел тот, что держал его справа. – Щас закончится это, и… хана. Хозяин сегодня злой.

– Почему? – трясясь от ужаса, прошептал директор.

– Попугаи наседают, – так же, почти не открывая клюва, проскрипел тот, что держал директора слева.

– Но я же не… попугай, – с надеждой прошептал директор.

– Но и не пингвин, – возразил правый. – Так что – хана.

– Что же мне делать? – с мучительной тоской от грядущей неизбежности спросил дрожащим голосом директор.

– Кричи: "Ура пингвинам! – подумав, посоветовал левый.

– Кричи, что ты, мол, пингвин, – добавил правый, – только сраный, а потому непохож.

– А поможет? – с ужасом глядя в страшный сверкающий глаз главнокомандующего пингвина-Шнеерзона, спросил директор.

– Нет, – в один голос ответили оба пингвина-гэбэшника, – но ты все равно кричи! – они сдавили его локти со страшной силой, затрясли его с двух сторон, как грушу, и злобно зашипели. – Кричи падла вонючая! Кричи, сучонок, кричи, гнида попугайская, а не то щас все твои аренды-шменды тебе Изя в жопу засунет! Зарплату ему заныкал, паскуда, так КРИЧИ!

Директор раскрыл рот и…

Жена директора тоже пережила наверное самую страшную ночь в своей жизни. Она проснулась от того, что муж сопел, дергался, стонал и метался в постели. Сначала она подождала немного, надеясь, что дурной сон, явно снившийся мужу, закончится. Но потом ей надоело ждать (а муж уже довольно громко вскрикивал во сне), она потрогала его за локоть и прошептала:

– Не кричи, слышишь. Не кричи…

В ответ на эту вполне невинную просьбу муж взвился вверх, словно пытаясь взлететь (ему это почти удалось), скатился с кровати, сгруппировался, вскочил на ноги, запрыгал по комнате, как-то странно махая руками, словно крыльями и…

Вся просторная квартира огласилась жуткими нечеловеческими воплями, в которых она с трудом (и с диким ужасом) разобрала что-то, вроде:

– Я сраный п и н г в и н, сраный п и н г в и н!!. Уррра!

Через час испуганная женщина в ночной рубашке, вся опухшая от слез, прижимая обе руки к горлу, смотрела, как два здоровенных мрачных санитара выводили спеленутого в смирительную рубашку и еле волочащего ноги от укола её супруга, который… Почти спал, но и спя, продолжал шептать все те же ужасные, кошмарные слова, явно пытаясь убедить какое-то жуткое порождение своего больного рассудка в том, что он – сраный пингвин.

Через два дня в кресло старого директора уселся новый – пока что исполняющий обязанности, но по всем прикидкам вскоре обреченный на тихое исчезновение двух дурацких буковок «и.о.» перед названием должности, – тот самый доцент (теперь уже вальяжный профессор), донос которого на Шнеерзона когда-то брезгливо отпихнул от себя бывший начальник бывшего первого отдела.

По Институту гуляли странные слухи и сплетни относительно старого директора, связанные с фамилией и личностью Шнеерзона, но в остальном, отряд, как поется, не заметил потери бойца. Что касается прежнего "бойца", тот уже вообще ничего не замечал в отдельной палате Института им. Сербского, а вот новый – пребывал не в очень радостном и совсем не спокойном состоянии. Вообще-то, он давно уже целился на место директора, но сейчас… Вертя в уме все слухи и сплетни в Институте и сопоставляя их с некоторыми фактами (и давними, вроде истории с его рядовым, в общем-то, и вполне обычным по тогдашним меркам "сигналом" в первый отдел, и недавними, типа неожиданного срочного оформления Шнеерзона, никогда не выезжавшего за пределы Отечества даже по турпутевке даже в соц. лагерь, в официальную командировку в цитадель мирового империализма), новый директор ощущал приступы весьма серьезной паники. А если прибавить к этому неожиданное помешательство прежнего директора – старой, хитрой лисы, всегда державшей свой лисий нос по ветру, – которое могло вполне оказаться и… Новый директор вспомнил персонажа знаменитого романа Ильфа и Петрова, бухгалтера Берлагу, и поехал в Институт им. Сербского, где используя свое новое служебное положение, сумел добиться разрешения на визит к больному. Визита не получилось – едва взглянув через пуленепробиваемое окошко в двери на своего бывшего начальника, он побледнел, мгновенно понял, что ни о какой симуляции и речи быть не может, и на негнущихся ногах отбыл обратно – исполнять новые служебные обязанности.

Когда в совсем уже расстроенных чувствах он вернулся в свой кабинет, раздался звонок из Иностранного Отдела, и у него спросили, следует ли выполнять указания прежнего начальства по поводу ускоренного оформления поездки товарища Шнеерзона в Соединенные Штаты. Вздрогнув от одного звука этой проклятой фамилии в телефонной трубке, директор поперхнулся, но взял себя в руки и как можно жестче постарался выговорить:

– Незамедлительно.

Дальше пошла обычная текучка, и директору почти удалось задавить в себе беспокойные и как-то тоскливо ноющие мысли относительно того, кто же такой, на самом деле (или даже: что же такое, на самом деле), этот, похожий на взъерошенного пингвина, проклятый Шнеерзон.

Через неделю (18 августа 1991 года), выяснив по своим каналам, что Израиль Моисеевич Шнеерзон в 9 часов утра по московскому времени вылетел в Соединенные Штаты Америки (он не поленился позвонить в аэропорт Шереметьево и проверить, не задерживается ли рейс), директор более или менее успокоился, теша себя надеждой на то, что обратно Шнеерзон может вообще не вернуться (уж будь он-то на месте Шнеерзона со всеми его премиями, со всей тамошней шумихой вокруг его имени и такими-то "бабками"…). В крайнем случае, впереди целый месяц, а за месяц он по своим каналам уж что-нибудь определенное, да нароет про этого… И все станет ясно.

Однако, на следующий день все стало так ясно (или наоборот, не ясно – это с какой стороны посмотреть), что…

На следующий день, выглянув с утра в окно на улицу (откуда раздавались уже целый час какие-то странные звуки – опять отбойными молотками что-то копают, долбоебы, спать не дают…), чтобы посмотреть, приехала ли уже за ним институтская Волга, директор Волги у подъезда не увидел, зато увидел, что вся улица запружена… бронетранспортерами. Директор включил телевизор, пощелкал программами и… похолодел.

Весь день он просидел у телевизора, запивая корвалол водкой, а потом опять корвалолом, и думал, думал, думал… И чем больше он думал, тем страшнее и непонятнее казалось ему все происходящее. К концу дня он уже не думал – в его одурманенной водкой и корвалолом голове мелькали лишь какие-то обрывочные слова и образы: Форос – Шнеерзон… Союзный договор – Шнеерзон… ГКЧП – Шнеерзон…

На следующее утро он проснулся в кресле перед телевизором (все то же "Лебединое Озеро"), доплелся до сортира и там полчаса блевал чистой желчью. Очистив таким образом организм, он неожиданно почувствовал, что и в голове у него прояснилось, и даже выработалась более или менее ясная картина происходящего. Картина, кончено, была страшная, но… Быть может, и не такая уж страшная для него лично, поскольку, в конце концов, тот, кто заварил всю эту кашу, прикрывался до сих пор его (теперь уже – его, поскольку теперь, когда старая лиса улизнула в дурдом, это он руководит) Институтом. И быть может, он – этот страшный и загадочный «серый кардинал», кукловод-Шнеерзон, – оставит свою прикрышку – Институт, вверенный теперь новому директору, – в его нынешнем состоянии, т.е. под руководством нового директора, которого… Ну, конечно, которого он же, «кукловод»-Шнеерзон по каким-то своим неведомым планам ловким маневром сам и назначил.

Тут, конечно, картина давала некоторый сбой – чтобы человек, вертящий судьбами Великой Державы (а может, и всего мира – кто его знает, что Шнеерзон сейчас творит в Соединенных Штатах), занимался назначениями каких-то директоров каких-то долбанных Институтов… Но, в конце концов, подумал директор, кто я такой, чтобы судить о планах Шнеерзона – такой человек и должен входить во все тонкости и нюансы своих замыслов, потому-то он и такой. Во всяком случае, сейчас нужно принимать какое-то решение, как-то определяться, то есть как-то вычислить, чего собственно ждет от него сам Шнеерзон.

Директор попытался это вычислить и… не сумел. Он опять затрясся, и его снова затошнило. Но он умудрился взять себя в руки и… Придти к логическому заключению о том, что и это (в смысле, неспособность какого-то директора осмыслить даже мелкие детали великих планов) Шнеерзон должен был предвидеть в своих таинственных расчетах, а значит… Значит, не надо делать ничего.

Строго следуя этой логике, директор просидел дома три дня, не обращая внимания на разрывавшийся телефон, мечущуюся по квартире и заламывающую руки супругу, болтающую что-то о необходимости посылать какие-то телеграммы, куда-то обращаться, просить помощи и указаний,

(…какие указания, идиотка старая…знала бы ты, к т о дал мне негласные указания…к т о намекнул так, чтобы я понял…)

и 22-го августа с невозмутимым видом появился на своем боевом посту – в своем директорском кабинете. Там он железным тоном адьютанта при фельдмаршале дал команду всем замам "работать, работать и еще раз работать" и стал мужественно ждать звонка с "верха". "Вертушка" действительно очень скоро звякнула, и незнакомый мягкий отеческий голос пожурил директора за трехдневное отсутствие, а потом поблагодарил за проявленное мужество и принципиальность. Директор попытался осторожненько выяснить, в чем собственно проявились эти его мужество и принципиальность, в трубке "вертушки" усмехнулись и сказали:

– Да ладно, не скромничай. Вся ваша шобла академическая жидко обосралась – телеграммки отбивали с приветствиями чи-пистам этим вонючим, как семечки лузгали. А ты – молодец. Тоже, конечно, дристанул, дома засел, на звонки не отвечал, но – хоть не жидко. Так что работай спокойно и не боись, кому надо – тот узнает. Бывай, директор.

Конечно, узнает, мысленно раздуваясь от гордости, подумал директор, подписывая принесенные секретуткой бумажки, предварительно не забывая твердо зачеркивать на каждой нелепые буковки «и.о.», а вот ты, шестерка, так и не узнаешь, к о м у надо.

Секретутка недоуменно вскинула брови, увидев зачеркнутые буковки, но встретив немигающий взгляд директора, зарделась и изобразила губками воздушный поцелуй, тихонько показав директору задранный наманикюренный большой пальчик. Директор усмехнулся краем рта – усталой усмешкой выигравшего тяжелую битву полководца, – и махнул рукой в сторону двери. Он не сомневался, что указ о его полновесном назначении из Министерства придет если не сегодня, то уж завтра – наверняка. Он не ошибся. И со следующего дня занялся своими прямыми обязанностями, а именно – аккуратным разделом "пирога" от аренды институтских помещений между всеми, кому положено.