Текст книги "Просто жизнь"

Быль

Виктору Ерофееву

 
Казани пригород, промокшая дорога.
По грязи с банками идет, бредет старик,
К колодцу он – за мутною водою.
Так каждый день – он к этому привык.
 
 
Он одинок – идет дорогою знакомой,
Затем по грязи медленно, в барак домой.
Вот приближается, усталый и полуголодный,
А молодежь, курящую, обходит стороной.
 
 
Идет он не в квартиру, так нельзя.
На съемную веранду – аж в четыре метра.
Хозяюшка веранду ту ему сдала.
Сдала – не проживешь на пенсии диету.
 
 
Воды проточной не было и нет,
К отхожему по лестнице во двор спускаться,
А где взять силы, дайте мне ответ.
Ну, сколько это может продолжаться?
 
 
Старик, он где-то восемьдесят пять.
Дрожащая рука – зубов уж нету,
Лицо в бороздяных морщинах все,
Обтрепанная одежонка в слоя три одета.
 
 
Сорок второй. Смертельная война.
Ячейка в ней молоденький солдатик.
Винтовочка, гранаты в ряд лежат —
Не пулемет, не шмайсер (автоматик).
 
 
Ну что – атака, Родину мы защитим,
Горят немецких танков подожженные громады.
Лежит израненный солдатик, умирает молодым
На поле вой от рвущихся снарядов.
 
 
Нашла и притащила в медсанбат
Его сестричка на спине, от взрывов замирая.
Героя русского сестреночка спасла,
Дальнейшей я ее судьбы не знаю.
 
 
Ну, вылечили и опять на фронт,
В боях, в крови дошел до самого Берлина,
Рейхстага стены пулями изрешетил,
Я удивляюсь – ну откуда эта мощь и сила!
 
 
По жизни-нищете бредет старик,
А на него, как будто ниоткуда,
Чрез долгих шестьдесят свалилася звезда,
Звезда та золотая – и свершилось чудо.
 
 
Ну, наградили, а в глазах дрожит слеза,
Нет – не обида. Нету этого в помине,
А что жена недавно умерла,
Не доведется с нею в новенькой квартире.
 
 
Пишу, и у меня стоит слеза.
Ну, сколько может он пожить в квартире,
Ведь человеку – восемьдесят пять,
Таких немного уж осталось в целом мире.
 
 
О Господи! Когда окончится такой позор.
Когда огромная страна героя позабыла,
А в ней Герой Российский в нищете прожил,
И выжил ей назло, и Правда победила.
 
 
Великая Россия, уж две тысячи восьмой,
Ведь то, что описал, звучит тебе позором.
Вперед Россия – мы сильны как никогда!
Кричат спасенные кликуши с молодым задором.
 
 
Вы видели все то, что описал?
Я видел в телевизионной передаче.
А в то, что видел, поначалу не поверил я,
Мне совестно, мне стыдно за страну, я плачу.
 

05.05.2009

Бабушкина молитва

Сыну Георгию

 
Издалека увидел их в тот день.
Увидел я на расстоянии далеком,
Лежу – одесская-еврейская шпана,
Мне восемнадцать – я в окопе неглубоком.
 
 
Артподготовкою растерзана земля,
И поля нет на ней, одни воронки.
Метелки ковыля промерзли на ветру,
И в воздухе свистят то пули, то осколки.
 
 
Промерзшая земля, от страха рвота,
Зажат противотанковый в руках,
Направо – слева закопалась рота,
И ожиданье смерти всех вгоняет в страх.
 
 
Глаза повыше бруствера нам не поднять,
В лобешник пулю получить здесь не задача,
А снайперов немецких и не сосчитать.
Лежим, от холода трясемся, чуть не плача.
 
 
Я думал – их немного, а их тьма.
Рассыпались на расстоянии, как блохи.
Сперва подумал, здесь управлюсь я,
Дела мои сейчас не так уж плохи.
 
 
Пристрелян в поле каждый сантиметр,
Напротив нас немецкая траншея,
Они-то знают, «Тигр» не подведет,
Он над окопом не раскрутится и не сломает шею.
 
 
Разгонятся прыжком через окоп,
Пройдут, как в масле нож проходит.
У нас же сделают совсем наоборот,
Раскрутятся и в землю вгонят
 
 
Пройдут и не затронут свой окоп,
За ними и поднимется пехота.
Остановить, поджечь нам эту сталь,
Такая в СССР о нас забота.
 
 
Ведь если мы пропустим, будет штыковой,
За танками попрячется пехота.
И прямиком в окоп к нам свалится она.
А в штыковой лицом к лицу так неохота.
 
 
Мой друг в ячейке рядышком дрожит.
Его я не виню, он умирать не хочет,
Винтовка рядом деревянная лежит.
А настоящую в бою добудь – жить хочешь?
 
 
Мороз, покрытый снегом черный наст,
Еще подарочек на нем лежит передо мною.
Он руки-ноги вверх поднял, закоченел,
А ворон глаз выклевывает дробью ледяною.
 
 
Вот блохи уж не блохи вдалеке.
Чудовищным вдруг скрежетом заскрежетали,
На каждой кочке ямы дула вверх и вниз.
Кто там внутри – от пуль себя застраховали.
 
 
Дыра в стволе, когда качнется вниз.
Глядит в тебя угрозой преисподней.
Такого ужаса, наверное, не пережить
Без веры, что спасен я буду волей Божьей.
 
 
Сейчас я вспомнил бабушку свою.
Она с молитвою пред Богом представала.
Просила Бога, чтобы внука защитил,
И в вере в Бога так меня и воспитала.
 
 
И с этой верой я неправду должен победить,
Раз верю в Бога – трусить не пристало.
Я должен эту сволочную сталь убить,
Я должен дальше жить, во что бы то ни стало.
 
 
Вот он перескочил, как заяц, свой окоп.
Над нашим уж хотел перекрутиться,
А я ему из противотанкового в лоб.
Нет, не попал, того, что ждал, уж не случится.
 
 
Ну. слава Богу – длинный был окоп.
Нашли мы пару метров, чтоб укрыться,
А сволочуга все крутил, крутил,
И ведь не мог никак остановиться.
 
 
Но вот подумал, что уж все мертвы,
Пошел вперед, за ним немецкая пехота,
Имел всего минуту я, чтоб дальше жить,
Гранату в зад ему огня дождался взлета.
 
 
Пока горит, гранатами назад в пехоту.
Она остановилась, увидав горящий танк.
И повернули вдруг назад, наверно, неохота.
А наши из окопов в спину им строчат.
 
 
По линии по всей горят десятки танков,
Немедленно пошла атака – тот кровавый бой.
Кто выйдет из него, покажет время,
А там посмотрим, кто из нас уж мертвый, кто живой.
 
 
И друг мой верный из Одессы-мамы,
Новейший шмайеер изучает, просто смех.
Системы этой он совсем не понимает,
В сравненье с деревянной – вовсе и не грех.
 
 
Окончилась война – израненный, домой,
А бабушка и мама ждали на дороге.
И я спросил, не помнят ли они,
Когда костлявая на самом на пороге.
 
 
И мне был назван этот день и час,
Когда кровавый бой – атаки завершились,
Они провидцы – чувствовали все,
И на коленях в этот день обей за меня молились.
 
 
Молитвой близких, любящих тебя.
Ты будешь защищен небесной мощью,
Ты ею дорожи – она покрепче, чем броня,
Она доходит к Господу и днем, и ночью.
 

22.04.2009

Последний бой

 
Я знаю, завтра будет первый в жизни бой,
А в памяти коров гоню я в полдень к водопою,
Я радуюсь тому, что дарит мне река
Своей прозрачною журчащею струею.
 
 
Я голый на коне на вороном сижу
Он входит в воду, оступаясь, осторожно,
Он без узды – его свободен храп – он пьет.
И я с ним пью – восторга описать мне невозможно.
 
 
Сейчас сижу на дне осклизлого окопа,
А в голове воспоминаний целый рой.
Как предзакатной, духовитой, муравленной дорожкой
Гоню домой коров, а завтра будет бой.
 
 
Со скрипом открывается дворовая калитка.
Коровушка с мычанием проходит на подой,
И мать мне говорит с улыбкой:
«Сынок, поди-ка к ужину, лицо умой».
 
 
Очнулся. Ведь, наверное, напротив в вражеском окопе
Сидит такой же паренек, но враг собой,
И щупает рукой осклизлую стену окопа,
И вспоминает, как корову он когда-то гнал на водопой.
 
 
Сейчас, как в отражении зеркальном,
Он проверяет каску, как и я, над головой,
И шмайсера проводит смазку дула,
Как я свою винтовку смазываю в первый бой.
 
 
Он также, как и я, дорожкою знакомой
Немецкого опрятного и сытого села,
Кормилицу гонял к родному дому,
И мать встречала на крыльце его, как мать моя.
 
 
Ведь я, как он, еще не брился и не целовался,
В деревне строго, ведь у нас закон такой.
Косил, пахал, учиться я старался,
Гонял коров, коней, овец на водопой.
 
 
В окопах тишина. Предсмертное оцепененье.
И каждый вспоминает, разговаривает сам с собой.
Я вспоминаю жизнь мою, сестру и маму,
Как я хочу обратно к ним домой.
 
 
И началася двухсторонняя артподготовка.
С визгливым воем, падла, в шесть утра.
И в небо тыщи тонн земли, железа и осколков,
Взлетая, убивали наши жизни, не щадя.
 
 
Я посмотрел на дно окопа, в лужу
И не узнал себя: «Эх, мамонька моя!»
Вся голова была седая, снегом в стужу,
Я лет на двадцать постарел тогда.
 
 
Затем настала тишина. Но мертвая такая…
И в ней прорвался крик: «Вперед, ебена мать!
За танками бежать, не отставая!
Высотку впереди во чтобы то ни стало взять!»
 
 
А как возьмешь проклятую высотку?
Ни папирос не подвезли, ни по сто грамм.
А виноваты интенданты – крысы тыловые.
Хоть восемнадцать мне – за это жизни не отдам.
 
 
Попробуй-ка взберись по стенке склизкого окопа.
Ведь амуниции тебе не килограмм.
И пули свистом бруствер прошивают ловко,
И можно быстро тут отправиться ко всем чертям.
 
 
А первый раз – ведь это очень важно,
Ты в первый раз родился, и в первый полюбил.
Ты в первый бой мальчишкою собрался,
И, может, первый орден или смерть ты получил.
 
 
Хотелось не вперед – назад мне к матери бежать.
Но позади рассыпалися тараканьего толпою
Чекисты-смершевцы, ведь их не сосчитать,
И как бежать назад, куда их деть, они ведь не для боя.
 
 
И с тем парнишкой-немцем я столкнулся головой,
В его зрачках увидел зверя страшного – себя.
И на штыке моем повисло тело молодое,
Такое же, как было у меня.
 
 
И с удивленным криком он упал на землю,
И с удивленным стоном я упал туда,
Я не заметил пули, что попала в сердце,
И не заметил я, как он убил меня.
 
 
В далеких друг от друга деревнях,
В закатных далях день уходит за дорогу,
Кормилицы идут домой, мыча,
И обе матери встречают их у своего порога.
 
 
Но обе уж не встретят никогда сынов своих,
Не приведет сыночков к ним дорога.
Не скажут им они: «Давайте вечерять,
Ведь вы устали, деточки, немного».
 

17.03.2009

Отступление

 
Война. Осенняя промозглая погода,
За сеткою дождя не видно ничего.
И глинистою грязью, слякотью полна дорога,
И от нее спасенья нет ни у кого.
 
 
На ней и хрип, и храп людской и лошадиный,
Он раздается над восточной стороной,
И отступленье, отступленье, отступленье.
И это хуже, чем последний смертный бой.
 
 
Дорога не дорогою, и вьется, как змея,
И всасывает в грязь свою людские души,
Воронками истерзана, траншеями исчервлена,
А на десятки километров там ни сантиметра суши.
 
 
Здесь трубы деревень стоят в щемящей голости такой,
Здесь бесприютность, голод, холод, неизвестность.
Здесь карк вороний раздается над толпой,
Отчаяньем и матом вся покрыта местность.
 
 
Вот вдруг затор. В колдобину попала пушка.
В упряжье там попала тройка дохлых лошадей.
И постромок, освободившись от оглобли перелома,
Хлестает по лицу скопившихся людей.
 
 
Бедняги рвутся из последних сухожилий,
В канаве слышится отчаяннейший мат людей,
«На нет и спроса нет, а ну их на хуй»,
Бросают мушку вместе с трупами издохших лошадей.
 
 
И бесполезные своею прошлой жизнью,
Ты погляди – подряд, подряд, подряд.
И тут и там Т-тридцать четверки,
И «Тигры», «Фердинанды», перевернутые здесь лежат.
 
 
Вдруг крик: «Ложись, ребята, воздух!!!»
И в грязь лицом десятки тысяч вдруг.
Лежат, спиной прикрытые от смерти,
Лежи, терпи и не дыши, мой друг.
 
 
Десятки тысяч словом, словно пулей, уложили,
А пуля убивает только цель одну,
Евангелие здесь только применимо,
Одним лишь словом уложить несчастную и рваную толпу.
 
 
У летчика земля, как карта на планшете,
Прямой наводкой бьет наверняка,
А там среди солдат и старики, и женщины, и дети,
Но ведь чужие старики, и мать, и дети, и жена.
 
 
Прошла атака, люди поднималися из грязи,
Война, собака, что ты сделала с людьми?
И молча, друг поддерживая друга,
На тыщу меньше на восток понуро побрели.
 
 
Не так все просто – голова змеи, что на восток.
Свободна от людей с оружием для боя,
А хвост змеи поближе к западу – туда нельзя,
Он «смерша» охраняется конвоем.
 
 
А все ведь для того, чтоб кто-то не сбежал,
Которому тот запад вдруг покажется родною стороною,
Попробуй, друг, рискни – не отступай,
То будет дел тем «смершевцам»– конвою.
 
 
Прошли десятки лет, и если жив тот летчик,
Я не завидую ему в его судьбе,
В ненападенье, в отступленье находились люди,
И как прощение отмолит перед Богом он себе?
 

10.04.2009

Возвратился

 
Я вышел, черт возьми, хоть ранен, но живой
Из тех боев кромешных – хуже ада,
Из страшной тьмы растерзанных домов,
Теперь домой – домой, и это высшая моя награда.
 
 
Четыре с половиной года я прошел в боях.
Был много ранен, видел много горя,
Но как в Берлине, я не видел в страшном сне,
Там русских и немецких трупов было море.
 
 
Здесь каждый дом был неприступен и, когда
Мы «Гитлерюгенд» из развалин выбивали,
Они зубами в кирпичи вгрызались – детвора.
И много нас, прошедших всю войну, поубивали.
 
 
Попробуй-ка, войди в горящий тот подъезд,
где за углом тебя мальчишка поджидает,
Но мы не «Гитлерюгенд» – опыт есть войны,
Гранату без чеки – пусть получает.
 
 
Уничтожал нас огненной струею огнемет.
Казалось, мы ползем на доты, заживо сгорая,
Из всех ослепших окон убивал строчащий пулемет,
И смерть нас поджидала здесь в конце войны у края.
 
 
Мы рвались к канцелярии, чтобы потом
Не говорили – не добили, и мы жизни не жалели.
Но здесь не повезло, другие прорвались с трудом.
Хотя мы первые добить проклятого хотели.
 
 
Ведь как обидно здесь погибнуть, ведь последний бой,
Ведь заслужил свою-то жизнь продолжить хоть немного,
Я за спину не прятался, всегда на передовой,
Просил судьбу оставить мне дорогу к дому.
 
 
Мечтал: в деревне появлюсь в наградах, орденах,
Чтоб не сказали, что войну прошел задаром,
А будет ли потом легко иль тяжело в трудах.
Мне все равно после войны, гори оно пожаром.
 
 
Там ждет меня давно моя жена,
И двое ребятишек – уж наверно позабыли,
А фотографию мою и треугольники с войны,
Я думаю, они давно уж с фронта получили.
 
 
Пословица права, что «гоп не говори!»,
Пока не перепрыгнул ты, сердешный, ямы,
Щенок в пятнадцать лет – мне в тридцать пять влепил,
Да так, что мне не снилось ни во сне, ни в яви.
 
 
Ну, госпиталь, «нет худа без добра» – пословица опять,
Я познакомился с сестричкой, в восемнадцать лет девчонкой,
И здесь впервые пожалел, что тридцать пять,
Что не был ей ровесником-мальчонкой.
 
 
Мы подружились, и сестренка рассказала мне тогда,
Что был один, который поматросил – бросил,
И что теперь беременна она,
И что ей делать – у меня совета просит.
 
 
О господи! Что делать мне, да при такой беде?
Ну, как домой девчонке при позоре возвращаться,
И в маленьком российском городке
Ее ведь заклюют – никто не будет с ней общаться.
 
 
И я пообещал: «Поправлюсь, и к тебе домой,
В твой городок вдвоем мы в скорости приедем.
Совру – ребенок от меня, и будем жить втроем,
И всем родным скажу, что скоро свадебку отметим».
 
 
Ну, как решился я на это – лучше в бой,
С рождения не врал, и вдруг так сразу,
Я как бы стал не сам самим собой,
Хотя подумал, что когда-нибудь я смою лжи заразу.
 
 
Ну, как решил, все сделал, как солдат.
Приехал, объяснился с тетками и братом,
Все, как по-настоящему, я свадебку сыграл,
И вдруг почувствовал себя совсем не виноватым.
 
 
И я уехал – честь девчонки спас, и счастлива она,
И с чистою душой, счастливейший на свете,
В деревню я приехал – обняла меня жена,
Как от чужого дяди отшатнулись дети.
 
 
Увидел я, что ладненько в моей семье,
Жена одета и довольна, сыты дети,
А по деревне уж такая нищета —
Какой другой ты не найдешь на белом свете.
 
 
Пройдя военный ад, я цену жизни знал,
Не стал расспрашивать в семье, что и откуда,
А виноватых – невиновных я не стал искать,
Взял вещевой мешок и быстренько оттуда.
 
 
Ведь на войне таких нередко я встречал.
Ребят хороших, но с таким потухшим взглядом,
Все потому, что кто-то с тыла отписал,
Что жены и невесты их с другими рядом.
 
 
Судьба меня щадила, и поклон ей дорогой,
Из пулемета я строчил за «синенький платочек»,
Я верил в преданность жены, идя на бой,
Меня не убивал без пули тыловой дружочек.
 
 
А те несчастные утратили всю веру в жизнь,
Пред боем часто в стельку напивались,
На пулемет, из дота изрыгающий огонь,
Без страха и оглядки, голову сломя, бросались.
 
 
Приехал я обратно в тот забытый городок,
Обнял, расцеловались с милой, мнимою женою.
Что было рассказал, потом был «Загс»,
Она сказала – любит, мы пошли дорогою одною.
 
 
Я верил в преданность – поэтому живой,
Ведь я не знал, что за спиною был иуда,
Спасибо Господу, что от доноса был спасен,
Спасен был проявлением божественного чуда.
 

24.06.2009

Воздушный бой

Летчикам-героям, посвящаю

 
Год сорок третий. Наш аэродром и взлет.
Мой истребитель и товарищ мой ведомый,
Вот разбежались, и вверх скорей, в полет,
Со взлетной полосы, так мне знакомой.
 
 
Эх, небо, небо! Детская моя мечта сбылась,
Осуществилась, стала былью,
И в небе я уже не человек – сейчас
Я птица – у меня есть крылья.
 
 
С мотором мощным, от вибрации его
Весь корпус самолета изнывает,
Подъем обратной радугой и вверх,
Туда, где солнце мне теперь сияет.
 
 
И друг идет за мной по радуге обратной.
Он знает, без него мне здесь «хана».
Не жду гарантий, я в судьбе превратной,
Гарантия мне помощь-дружба пацана.
 
 
Вот Липецк подо мной. Родная школа,
Ту школу с немцами окончил я.
Распоряженьем Сталина, я эту школу
До самой смерти не забуду никогда.
 
 
Мы в этой школе с немцами учились,
И эта школа ассов воспитала в нас,
И мы, и немцы девочек из Липецка любили,
А многие их них уж замужем сейчас.
 
 
Я с немцами дружил – мы были вместе,
Гуляли, пили – молодость моя.
И, может быть, поэтому в военном лихолетье
На Липецк не упала бомба ни одна.
 
 
Любовь, любовь! Ты радость и весна!
Хоть русскому, хоть немцу так необходима.
В девчонок Липецка перевлюблялись мы тогда.
Влеченье сердца в молодости непреодолимо.
 
 
Идем на Запад – все нормально, пролетаем,
Под нами стелется родной, но незнакомый край.
Как говорили немцы, в небо улетая,
Летим друзья, сегодня «Luft ist frei!»
 
 
Вдруг из-за тучи двое «Юнкерсов» откуда-то взялись
В сопровожденье пары «Мессершмитов».
Проблема – двое против четверых, теперь дерись!
И надо сбить фашистов недобитых.
 
 
Летят, и на боках у них кресты,
Мощнейшие и современные моторы.
«Ну, Коля, ты смотри, не подведи,
А то окажемся в гостях у бога вскоре!»
 
 
Один уж надо мной, я на крыло и в «бочку»,
Ушел и в «мертвую» я закрутил,
Задача – сесть на хвост заразе,
Чтоб пулемет напрасно не строчил.
 
 
По «мертвой» петле я наверх и вниз стрелой,
Я точно рассчитал, и сел ему с хвоста на спину.
Вот он горит, собака, мой строчащий пулемет
Рассек его крыло наполовину.
 
 
Вот три осталось, ну, теперь полегче,
Быть может, Коля их перехитрит?
Вот молодец, маневром точным вмазал.
Смотрю, враг загорелся, камнем вниз летит.
 
 
Воздушный бой не легче штыкового,
У нас другие скорости свистят,
Ну, двое сбиты, вполовину ноша,
Ну, кто проворнее из липецких ребят?
 
 
Мой следующий маневр не удался, у немца тоже.
Он рядышком со мной – крыло в крыло летит.
И смотрит на меня, и я смотрю – и что же!
Франц – друг по летной школе – на меня глядит.
 
 
Мы с Францем неразлучными друзьями были,
Казалось, никому нельзя нас разлучить,
Война проклятая хотела, чтобы мы не жили,
Но мы оставили друг друга дальше жить.
 
 
И он ушел, качнув крылом, на Запад,
И я качнуть вдогонку не забыл,
Я знал, он не любил фашизма,
А я хозяина – кто моего отца, арестовав, убил.
 
 
Один остался враг – весь искрутился,
Но Коля в хвост ему – я в спину, ну и вот,
Отправили погостевать на землю,
Все сделал наш огнем строчащий пулемет.
 
 
Ну вот, закончен бой – мы приземлились.
Начальство прикололо боевые ордена.
Те трое воевать уже не будут – мы герои,
А бой и друга Франца не забуду никогда.
 
 
Проклятая война. Калечит и тела, и души.
Казалось бы, в бою – убей врага!
Но сплошь и рядом, в море и на суше.
Тот, кто убил, лежит с убитым рядом навсегда.
 

25.04.2009

Так было

 
О, поле русское, войною искалеченное поле,
Вчерашний страшный бой прошел здесь на передовой.
Горящих танков дым, для смерти тут раздолье:
Сырого мяса, крови запах, мин визгливый вой.
 
 
Сугробы в копоти, и наст пропитан кровью,
Еще недавно здесь божественная поля красота была.
Убитых восемьсот лежит, им нет надгробья,
Здесь вздыбленной земли молчанье, смерть свое взяла!
 
 
Смотри, сидят солдатики, сидят на бугорке.
Один в советской форме, с звездочкою на пилотке.
Другой в немецкой форме,
он без шмайсера, с лопатою в руке,
И на двоих им «козья ножка»
из махры в вонючей из газет обертке.
 
 
И разговор на непонятных языках понятен им двоим,
С небес вот свалится работа не по нраву,
Хоть держатся, но страх им на двоих в подарочек один,
Увидеть рваные тела – для их души смертельную отраву.
 
 
По восемнадцать лет, и на сегодня, вроде бы, живые,
Сидят, беседуют, как с одного двора свои,
До завтра время есть. Вам выпить бы да закурить, родные,
Ведь завтра в бой, а завтра вы – заклятые враги.
 
 
Проблема тут одна, переплелись убитые руками и ногами:
Вчера прошел здесь рукопашный беспощадный бой,
Вцепились в горло другу друг в отчаянье зубами,
И в схватке так сплелись, хоть волком вой.
 
 
Читатель дорогой, я сердцем не солгу, я в лирику сейчас.
Я славу пропою ста граммам, папиросам,
Которые, как воздух, были нам нужны подчас.
«Вот как бы только их достать?» —
мы постоянно мучились вопросом.
 
 
Попробуй обойтись, чтоб перед смертью не курить,
Попробуй обойтись, перед костлявой спиртика не выпить,
Ты в бой пойдешь с душою голой, будешь волком выть,
И, думаю, почти наверняка в бою тебе не выжить.
 
 
Тот не мужик, кто хвастает перед женой:
«Я не курю, не пью! Ты ценишь? Понимаешь?»
Не любит никого такой мужик, а любит свой «живот»,
За жалкую душонку он свою переживает.
 
 
Я тоже не сторонник алкоголя, папирос,
Хотя всю жизнь мою отлично понимаю
Тот библии закон бессмертный, я до этого дорос:
«В короткой жизни делай все по мере» – это крепко знаю.
 
 
Ползу я на строчащий дзота пулемет,
Своею грудью я, как тылом, защищаюсь,
Дымок от папиросы, как живой, мне греет рот,
А спирт внутри меня от страха защищает.
 
 
Я не один, как троица, втроем,
Даст Бог, я знаю, вместе мы гранатой амбразуру забросаем.
Втроем полегче справиться с свинцовым тем огнем,
Мы победим проклятых, не погибнем, знаем.
 
 
А что на поле? Все окоченело на морозе,
Ни разогнуть, ни оторвать уже нельзя.
А вон там танк горящий —
отогреть да разогнуть им руки-ноги
Не положить в могилу их в объятьях – не друзья.
 
 
Известно, мертвые «не имут сраму»,
Они равны теперь во всем и навсегда,
Он, мертвый, все простит, не сделает скандала:
«Давай, отогревай, сжигай на танке, коль пришла беда».
 
 
И так по всей России-матушке родимой
Во времена войны на поле брани раздавались голоса:
«Эй, Фриц, тут твой лежит, на бляхе Конрад имя!»
«Иван, а твой лежит «без бляха-имени и голова».
 
 
Таинственная сень могильных обомшелых плит
Страданья миллионов под собой скрывает,
И шепот листьев в тишине кладбищенской звучит,
Березка нежная, склонившись, веточкой качает.
 

01.09.2009

Моя мама и сестра Анна.

Сколько любви и труда отдали родители, чтобы в бедности воспитать таких чудесных девочек. Фото 1921