Текст книги "Пятая печать"

2

– Как вы изволили выразиться, господин Дюрица? – подавшись к часовщику, спросил Ковач. – Я… я не совсем вас понял. Кем вы хотите быть?

Дюрица оторвал взгляд от потолка и качнулся вперед, к столу. Сцепив пальцы рук, он пристально посмотрел на столяра:

– Не знаю, быть мне Томоцеускакатити или Дюдю?

– Ага, – сказал Ковач и бросил неуверенный взгляд на книжного агента, который только развел руками.

Дюрица между тем продолжал:

– Я буду очень признателен, если вы поможете мне, господин Ковач. Хотел бы у вас попросить совета. По совести говоря, я сейчас в весьма затруднительном положении.

Ковач смотрел на часовщика с недоумением, но при этом сочувственно кивал головой.

– Я к вашим услугам. Но… нет ли тут какого подвоха? Розыгрыша или чего-нибудь в этом роде?

– На этот счет вы можете быть спокойны.

Он положил руку на плечо столяра:

– Признайтесь-ка откровенно, господин Ковач, что бы вы выбрали, если бы я спросил у вас, кем вы хотите быть: Томоцеускакатити или Дюдю?

– Вы меня разыгрываете?

– Вовсе нет! Дело в том, что после смерти вам будет предоставлен выбор, кем воскреснуть: Томоцеускакатити или Дюдю. Одно из двух.

– Что-то не понимаю я. Вы уж простите, господин Дюрица, но, по-моему, это все-таки розыгрыш.

– Было бы странно, если бы поняли, – заметил книжный агент.

Ковач, все так же недоумевая, таращился на часовщика:

– Ведь я, простите, даже не знаю, кто этот Томотики или как его там. И кто этот Дюдю. Я вообще ничего не могу понять, не говоря уж о том, что после смерти мы предстанем перед Божьим судом и там нам и слова сказать не дадут.

Дружище Бела, подмигнув книжному агенту, обратился к Ковачу:

– Да поймите же вы наконец: уж если господин Дюрица решил, что вы умрете и после смерти должны будете сделать выбор, то Богу придется помалкивать, радоваться, что цел, и стараться не раздражать нашего друга.

– Вот об этом и речь, – сказал Кирай. – В конце концов, что может Бог, когда за дело взялся господин Дюрица?

Дюрица не отрываясь смотрел на столяра:

– Слушайте меня внимательно, мастер Ковач. Рассмотрим все по порядку. Прежде всего обещаю, что Бога мы обижать не будем.

– И вы это говорите совершенно серьезно, – сказал столяр.

– Совершенно! Серьезнее некуда, – кивнул Дюрица.

– Ну тогда ладно. Так что вы хотели сказать про этих, ну как их там? И что мне нужно выбрать?

– Что ж, тогда обо всем по порядку, – повторил Дюрица. – Томоцеускакатити, которого я упомянул первым, – очень важный господин, князь, полновластный хозяин острова Люч-Люч. Его подданные, разумеется, величают его не князем, но это, в сущности, ничего не меняет.

– Разумеется, мастер Ковач, – заметил Кирай, – я должен вам сообщить, что острова, который назвал ваш друг, на земном шаре не существует, но если вас это не смущает, то считайте, что я ничего вам не говорил.

– А я должен вам сообщить, – невозмутимо продолжал Дюрица, – что такой остров существует. И существует куда несомненнее, чем вы или ваш эйропейский друг могли бы себе представить.

– Это правда? – спросил Ковач, переводя взгляд с одного на другого.

Дюрица положил ладони на стол и заговорил, подчеркивая каждое слово:

– Можете мне поверить, господин Ковач. Даю вам честное слово, что этот остров существует. Больше того, возник он отнюдь не в новейшее время, как какой-нибудь коралловый атолл, напротив, он существует с тех времен, как существует человечество, и я очень рад, что отныне об этом острове под названием Люч-Люч будете знать и вы.

– Вам, дорогой эйропейский друг, – Дюрица повернулся к Кираю, – покажется удивительным, насколько реально существование этого острова. – Он на мгновение задержал взгляд на книжном агенте и, улыбнувшись, добавил: – Да, да, очень даже реально! – И опять обратился к столяру: – Итак, этот самый Томоцеускакатити на том самом острове является, так сказать, заправилой.

– Позвольте спросить, а я-то какое имею касательство к этому как его… Такатити? – спросил Ковач.

– Это чрезвычайно просто! Вы к этому Томоцеускакатити имеете отношение потому, что на том же острове живет Дюдю, о котором я уже имел удовольствие упомянуть. Если бы там не жил Дюдю, нам не было бы никакого дела ни до вождя, ни до этого острова, который, кстати сказать, просто сказочно богатый край. В ручьях там кишмя кишит форель, в реках – щука и карпы. Не буду уж говорить о вечно изменчивом море, отливающем при волнении то золотом, то серебром или синевой, упомяну лишь о возносящихся к небу горах, которые поражают своими красками и в сиянии луны, и в лучах восходящего солнца. А плодородная почва в его долинах – бог мой! Чистейший чернозем на каждом клочке этой благословенной земли. Пышны и богаты его сады, то ухоженные, то утопающие в первобытном изобилии; лощины услаждают взор своими мягкими изящными очертаниями, на холмах родится нектар, а в степях, поросших густой травой, столько дичи, что и не рассказать, и так далее, и так далее. А надо всем этим царствует ниспосланный Богом Томоцеускакатити, и там же, среди своих соплеменников живет и Дюдю.

– Это все хорошо, – сказал Ковач, – только мне-то какое до этого дело и кто такой этот Дюдю?

– Раб, – ответил Дюрица. – Уж это могли бы знать – всюду, где есть благодатные земли, полные рыбой реки и богатые дичью леса, там не может не быть Томоцеускакатити и Дюдю. Надеюсь, это понятно?

Столяр наморщил лоб:

– Ну и что я должен тут выбирать?

– В чьей шкуре вы хотели бы оказаться, когда воскреснете. Понимаете?

– Нет, – сказал книжный агент.

– Я вас спрашиваю, господин Ковач! Предположим, вы скоро умрете, а сразу после того воскреснете – либо уже как Томоцеускакатити, либо как Дюдю, в зависимости от того, кого из них вы теперь выберете!

– Выходит, это игра? – спросил столяр.

– Да еще какая, – подтвердил Дюрица. – Изо всего этого правда лишь то, что Люч-Люч существует и, стало быть, существуют и Томоцеускакатити вместе с Дюдю, а вам нужно сделать между ними выбор. За исключением этого, все остальное игра.

– Ну, понятно теперь, – сказал Ковач. – Так что же я должен делать?

– Все просто! Вам следует выслушать, что я скажу. Итак, слушайте: этот Томоцеускакатити… Хотя нет, возьмем сначала Дюдю. Так вот, этот Дюдю – обыкновенный раб на острове Люч-Люч, которым правит Томоцеускакатити. Но только заметьте, дорогой господин Ковач, то рабство, о котором вы читали в школьных учебниках, это семечки по сравнению с тем, как живет наш Дюдю. То рабство было устроено как положено, в лучшем виде. Вот, скажем, не так давно, когда Дюдю было тридцать два года, ему вырезали язык за то, что однажды он имел неосторожность улыбнуться, когда его непосредственный хозяин проходил мимо него по дому. «Чему улыбаешься, негодяй?» – спросил хозяин. Дюдю, предчувствуя, что попал в беду, чистосердечно ответил: «Что-то вдруг пришло в голову, господин, вот я и улыбнулся». – «Ах так, – сказал господин. – В таком случае я позабочусь о том, чтобы тебе ничего больше не приходило в голову». И велел вырезать Дюдю язык, полагая, глупец, что, лишив слугу языка, он разделался и с его мыслями. Ради правды надо добавить, что Дюдю еще легко отделался. Томоцеускакатити, повелитель острова, однажды лишил одного из своих подданных не только языка, но и всей головы. И чем провинился этот несчастный? Тоже улыбался? Нет. В кругу семьи властелин объяснил провинность слуги так: «У этого Бубу физиономия очень смышленая, а сам молчит, будто в рот воды набрал». Сказав это, он доглодал ножку райской птицы, причмокнул и отдал приказ обезглавить Бубу. Однако вернемся к Дюдю: как я уже сказал, ему вырезали язык, но это было таким обыденным делом, что Дюдю и сам не считал случившееся большой трагедией. А когда у него отняли дочь – прелестную девочку одиннадцати лет, которую хозяин Дюдю подарил Томоцеускакатити, – он только немного всплакнул. Правда, узнав, что дочь его стала жертвой забав Томоцеускакатити, Дюдю впал в отчаяние, но постепенно смирился с судьбой. Позднее – спустя два года – отняли у него и сынишку. Хозяин Дюдю хотел угодить мажордому князя, похотливому старцу. Горе Дюдю не знало пределов. Шло время, и Дюдю понял, что так будет продолжаться всю жизнь и неоткуда ждать избавления. Уже из сказанного – по нескольким этим случаям – легко представить, что райской жизнь Дюдю не назовешь.

Книжный агент вздохнул:

– О боже, до чего довело вас извращенное воображение, друг мой Дюрица. Мало вам девочек. С кем бы еще поразвлечься? С мальчиками. Какой кошмар.

– Да уж, – заметил Ковач, – страшные вы рассказываете истории, мастер Дюрица.

– Немного позднее, – продолжал часовщик, – за какую-то незначительную оплошность, допущенную во время работы, жене Дюдю отрезали нос, а самому Дюдю выкололи один глаз – за то, что он случайно наступил на хвост любимой мартышке хозяина. Думаю, после этого нет надобности описывать, как его изо дня в день избивали кнутом или как хозяйские дети отрабатывали на нем наиболее действенные боксерские приемы – чтобы половчее врезать по подбородку, попасть под дых и так далее. Все это Дюдю приходилось терпеть, и он терпел, потому что видел: кругом происходит то же самое – бессчетное множество таких же, как он, людей изо дня в день переживают подобные муки. Пожалуй, только одно причиняло ему поистине невыносимые страдания. Причем боль не была физической, и это смущало и озадачивало его самого. Когда приходили гости, Дюдю должен был ложиться у входа, чтобы те вытирали о его тело ноги. И тогда – до самой смерти он так и не мог уяснить почему – Дюдю плакал, хотя по трезвом размышлении ему становилось ясно, что эта обязанность ничуть не труднее других, больше того, это был в некотором роде отдых.

– Мать честная, – вздохнул хозяин трактира. – Чего только не творят.

– Я только привожу факты, – сказал Дюрица. – Однако проследуем дальше, не тратя слов попусту. Дело в том, что Дюдю провел так всю свою жизнь, до самой кончины – которая ждала его в желудке грациозной пантеры, – познав лишь одно утешение. Он говорил себе: на мою долю выпало много несчастий. Я жалкий невольник, отданный на произвол хозяев. Меня могут мучить и унижать, мне могут выколоть глаза, могут отнять у меня детей, убить жену, бросить меня самого на растерзание диким зверям – и какое же есть для меня утешение? Только одно: на мне нет греха! И мне кажется, это большое дело. Если есть в мире утешение, то вот оно. Если есть заслуга, то вот она. Если что-то может меня успокоить, то именно это. За мной нет никаких грехов, потому что мои страдания не дали мне стать негодяем. До последних минут своей жизни я оставался праведником. И это очень, очень большое дело. Всю свою жизнь я принадлежал к великой семье обездоленных и бичуемых, и душа моя осталась такой же чистой и незапятнанной, какой ее создал сотворивший всех нас. А это воистину великое дело. Вот так утешал себя Дюдю и, что самое удивительное, в такие моменты действительно чувствовал облегчение.

– Ну, это бараньи мысли с подливой, – воскликнул Кирай.

Хозяин трактира вскинул голову:

– А что? Разве он был неправ? Разве не он оставался порядочным, в то время как прочие были мерзавцами?

Дюрица поднял палец:

– Не спорьте! Теперь перейдем к Томоцеускакатити. А потом уж высказывайтесь.

– А я считаю, он прав был! – продолжал настаивать трактирщик. – По сравнению с этими негодяями он просто ангел. Как это он может быть неправ?

– Вы шутите? – потряс головой Швунг. – В чем тут, по-вашему, утешение?

– Обратимся к Томоцеускакатити, – повысил голос Дюрица. – Вы слушаете, господин Ковач? – посмотрел он на столяра. – Жизнь этого Томоцеускакатити была полной противоположностью жизни несчастного Дюдю! Он был большим начальником, князем, ему подчинялся весь Люч-Люч. То, что он был главным на острове, означало, что если на совести непосредственного хозяина Дюдю числилось, допустим, семьдесят выколотых глаз и восемьдесят отрезанных языков, то на совести Томоцеускакатити их было многократно больше. Оно и понятно. Ведь во столько же раз он был могущественнее и имел во столько же раз больше рабов. Ему принадлежал весь Люч-Люч, принадлежал душой и телом, вместе с потрохами. Просто невероятно, сколько мерзостей натворил этот человек. Вы можете себе это представить, вспомнив, за что он велел отрубить голову тому бедолаге, который как воды в рот набрал. Или вот, например, случай: один из рабов, накрывая на стол, неосторожно звякнул прибором. Томоцеускакатити только кивнул – и один из охранников тут же увел несчастного и отсек ему голову. Бац – и готово. Одна из его наложниц как-то чихнула, потому что часами валялась голой у ног своего повелителя, и этого было достаточно, чтобы и ей отрубили голову. А то еще было: новый флейтист исполнил какой-то пассаж не так, как привык Томоцеускакатити, одно мановение – и песне конец, колесовали беднягу флейтиста. Думаю, уже из этого ясно, каким правителем был Томоцеускакатити. Наверное, еще никого не проклинали так, как этого сукина сына. И все бы ничего, не будь в этой истории одной особенности. Причем весьма интересной особенности. Томоцеускакатити был убежден, что он – самый порядочный человек на свете. Таким считала его и родная мать – пока он ее не казнил; таким считали его и дети. Всякий раз, когда он повелевал отрубить кому-нибудь голову или вырвать язык, его мать – покуда была жива – говорила своим внучатам, то бишь детям Томоцеускакатити: смотрите и учитесь у вашего папы, как надо вести себя, чтобы никто не посмел сказать, что вы плохо воспитаны. Один летописец, которого Томоцеускакатити впоследствии отдал на съедение крысам, записал, что за первые десять лет своего правления тот убил или повелел убить девять тысяч шестьсот двадцать четыре человека, среди них четыре тысячи женщин, около шестисот детей, которые состояли при нем для более мелких услуг вроде массирования спины и темени, а остальные – мужчины, как старые, так и молодые. Разлучил три тысячи супружеских пар, отобрал у родителей семьсот дочерей и сыновей еще до того, как им исполнилось тринадцать лет. Две тысячи человек тиран ослепил полностью или на один глаз, повелел вырвать тысячу пятьсот языков, в том числе у шестидесяти малолетних. Сжег живьем сто тридцать, посадил на кол семьдесят и распял на кресте тридцать девять.

– Остальное, пожалуй, придержите при себе, – сказал книжный агент. – Я всегда знал, что вы извращенец, но не думал, что до такой степени. Вы думаете, это случайность – наговорить столько гадостей в один раз?

– Да ведь все это дело рук Томостики или как его там, – возразил Ковач, – а господин Дюрица про это только рассказывает.

– Ну конечно. А то вы разве не видите, как он это смакует.

– Пусть закончит, – включился хозяин трактира. – Ну и что дальше? – обратился он к Дюрице. – Что вы хотите этим сказать?

– А то, – отвечал Дюрица, – что, несмотря на все это, Томоцеускакатити не испытывал никаких угрызений совести, ибо действовал сообразно морали своей эпохи.

– Сообразно… чему? – переспросил столяр.

– Морали своей эпохи. Ведь он вырос в такой обстановке, он видел вокруг себя то, что позднее стал делать и сам, а потому считал все это естественным и не задумывался, хорошо ли он поступает. Он нисколько не сомневался в том, что вправе так поступать, что ничего более правильного и нормального нет и быть не может.

– Ну, это уж слишком, господин Дюрица, – возразил Ковач.

– Между тем это так. В точности как я сказал, дружище Ковач.

– Так или не так, – произнес хозяин трактира, – все равно он был отъявленный негодяй и поганая тварь.

Ковач негодовал:

– Всякий, кто совершает столько мерзостей и жестокостей, если только он не клинический идиот, прекрасно осознает, что делает подлость.

– Ну уж простите, – приложил руку к сердцу Дюрица, – в наше время есть люди, которым на хлеб не хватает, а у других – собственные авто. Когда-нибудь наши потомки будут возмущаться: как это они могли разъезжать на роскошных автомобилях, когда у других даже приличной обуви и одежды не было. Как им было не стыдно расходовать на машину столько, сколько другие зарабатывали за месяц и при этом едва сводили концы с концами? Томоцеускакатити чувствовал себя замечательно и ведать не ведал о каких-то там угрызениях совести.

– Все равно он был негодяй, – сказал книжный агент.

– Что такое? Мы наконец-то заговорили?

– Отъявленный негодяй, – повторил Кирай.

Ковач потер подбородок:

– Извините, но у меня все же другое мнение. Тот несчастный был прав, когда говорил, что его совесть спокойна, на нем нет грехов, он не запятнал себя чудовищными злодеяниями. А что касается второго, этого вашего главаря, зверь он был, а не человек.

– Подлый негодяй, вот кто он был, – сказал хозяин трактира.

– Допустим, – сказал Дюрица. – Я, во всяком случае, хотел только констатировать, что свою жизнь он прожил спокойно, ибо все им содеянное в его время считалось само собой разумеющимся, соответствующим праву, которым был наделен Томоцеускакатити. О том, что сам он считал это право для себя совершенно естественным, я уже говорил. Свою жизнь он прожил, испытывая удовлетворение, душевный покой, окруженный любовью близких и уважением друзей.

– Представляю, какой это покой, – сказал Ковач. – Какое удовлетворение, оплаченное мучениями стольких людей, которых лишают глаз и ушей и вынуждают вкалывать от зари до зари. Ничего себе!

Дюрица достал из нагрудного кармашка часы и поглядел на циферблат.

– Ну так вот! Вам, господин Ковач, дается пять минут, чтобы решить, кем вы хотите быть – Томоцеускакатити или Дюдю.

– Как это – пять минут? – уставился столяр на часовщика.

– А вот так. Ровно столько вам остается до вашей смерти, а еще через десять секунд вы воскреснете, воплотившись либо в Томоцеускакатити, либо в Дюдю. Теперь понятно? Прошу выбирать, как вам совесть подсказывает.

– А может, не будем дурачиться, господин Дюрица?

– Значит, не поняли?

– Нет.

– Ну так слушайте! Я – боженька и сижу теперь рядом с вами. Хорошо, положим, не боженька, а всемогущий Чуруба, и я говорю: в моей власти через пять минут лишить тебя жизни и тотчас затем воскресить. Но воскреснув, ты станешь тем, кого выберешь сейчас, еще при жизни. Это понятно? Так что обдумай все основательно – в полном согласии со своей честью, совестью, человечностью, со своими словами, сказанными по разным поводам, и со всем прочим! А теперь отвечай: кем ты хочешь воскреснуть – тираном или рабом? Tertium non datur.

– Что-что? – переспросил дружище Бела.

– Третьего не дано, – объяснил книжный агент и бросил взгляд на Дюрицу, словно бы ожидая одобрения.

– Такого не может быть, – заявил столяр.

– Чего – такого?

– Ну, того, что вы говорите.

– Это точно, – вмешался книжный агент. – Никакого Чурубы в природе не существует. Это выдумки, понимаете?

Дюрица, улыбаясь, повернулся к Кираю:

– Может быть. Но то, о чем я спросил, существует.

Он неожиданно взглянул на фотографа:

– Ведь так, сударь?

Кесеи сидел на своем месте, опустив голову, он был бледен и водил пальцем по узорам скатерти. При словах Дюрицы он встрепенулся. В замешательстве посмотрел на окружающих и снова опустил голову.

– Конечно, конечно… – пробормотал он, взглянув на часовщика.

Наступила тишина, которую нарушил Ковач.

– А дело-то, как бы это сказать, серьезнее, чем я думал. – Он обвел взглядом присутствующих: – Вы согласны? – И продолжил: – Ведь речь тут идет о том…

– О чем? – раздраженно перебил его книжный агент. – По-моему, нашему другу захотелось развлечься, только и всего. Вы разве не видите?

Фотограф поднял голову:

– Вы так думаете?

– Да, именно так.

– А я полагаю, что господин Ковач прав, это серьезный вопрос. Я бы добавил: серьезнее, чем можно подумать.

Он повернулся к Дюрице:

– Лично я вас прекрасно понял! И повторяю еще раз – я очень рад, что вы подняли здесь этот вопрос.

– Собственно говоря, – сказал столяр, – вопрос господин Дюрица задал мне. А я как раз не уверен – вроде понял, а вроде и нет.

– По правде сказать, – наморщил лоб хозяин трактира, – я не понимаю, с какой стати вы должны делать выбор и в чем состоит этот выбор.

– Ну как же! – воскликнул Ковач. – Разве вы, дружище Бела, не помните, о чем здесь шел разговор до этого? О том, что мы, простые люди, хоть и живем в нужде и заботах, все же не хотели бы оказаться в шкуре какого-нибудь статского советника, генерала или того, кто распределяет хлебные карточки.

– Ну и как, а теперь захотели бы? – спросил книжный агент.

– Как сказать. В конце-то концов, как раз об этом и речь. Не так ли, господин Дюрица?

Фотограф распрямился и придвинул свой стул поближе к столу:

– Прошу прощения. Дело было не так, дорогой господин Ковач. Насколько я помню, господин Дюрица начал с того, что его глубоко занимает один вопрос, над которым он сам много размышляет. Я вас очень хорошо понимаю, – посмотрел он на часовщика. – Если бы этот самый Чуруба задал свой вопрос человеку, считающему себя порядочным и умеющему, если можно так выразиться, не только болтать языком о серьезных вещах, то теперь этому человеку пришлось бы доказать, что он не просто бросается громкими словами, но действительно так и думает, как говорит.

– Вот-вот, – обрадовался столяр, – так примерно и я понимал, только не мог словами выразить. Это вы хорошо сказали, господин Кесеи.

Фотограф повернулся к хозяину трактира:

– Вы поняли, в чем суть дела?

– Речь идет о том, – переведя дух, ответил тот, – кем я предпочитаю стать? Таким негодяем, как этот Тикитаки, или рабом, как Дюдю. Ведь об этом речь?

– Верно, – кивнул фотограф. – То есть о том, искренне мы перед тем говорили или нет. Ведь мы тут много чего наговорили, вот господин Дюрица теперь и спрашивает у нас, кем мы хотим стать – таким вот Томоцеустакатити, если я правильно произнес его имя, или честным и порядочным Дюдю, у которого на совести никаких грехов.

– Что значит «спрашивает у нас»? – нахмурился Кирай. – Он ведь, кажется, у господина Ковача спрашивал?

– Да, у меня, – задумчиво подтвердил столяр.

– Но позвольте, – поднял руку фотограф, – разве можно, услышав такой вопрос, со спокойной совестью сидеть и молчать?

– Можно, – с нажимом сказал Кирай. – Можно. Вы знаете, что такое досужий ум? Это именно то, что вам тут продемонстрировали! Этот ваш достославный Чуруба и есть такой праздный ум, который в данный момент высматривает что-то на потолке, как будто и не сидит за столом вместе с нами. Скажите по совести, мастер Ковач, вам когда-нибудь приходило в голову нечто подобное? Или мне? Или нашему другу Беле? А почему? Да потому, что мы кое-что понимаем об этом мире и нам не нужны ни Томотики, ни Дюдю, мы и без них знаем что почем. К тому же у нас масса дел, надо на хлеб зарабатывать, на повседневные нужды. А если и выдается немного свободного времени, то мы тратим его на развлечения, а не на созерцание собственного пупа или вызывание духов.

И он кивнул в сторону Дюрицы, который, откинувшись на стуле, как раз изучал потолок.

– А знаете, чем занят сейчас этот самый Чуруба или как бишь его? Ржет над вами, дорогие друзья. Что сами себе запустили в голову таракана. Ну, думает, и ловко я их провел, теперь уж они у меня наизнанку вывернутся, лишь бы продемонстрировать, что у них за душой.

– Погодите, – заговорил Кесеи. – Я не берусь судить, правы вы или нет и ржет ли – простите за выражение – ржет ли над нами господин Дюрица или нет. Вполне возможно, что он не ржет, а, напротив, прекрасно осознает, какой трудный вопрос нам задал. Повторяю, я не берусь судить. Но то, что он задал вопрос, над которым нельзя не задуматься, в этом сомнений нет.

Его перебил хозяин трактира:

– Вы, наверное, уже и ответили на него – знаете, кого выбрать.

Фотограф развел руками:

– Нет, до этого дело еще не дошло. Речь пока что о том…

– А вы? – Хозяин трактира повернулся к Кираю: – Вы, поди, уж определились?

– Что значит «поди»? Что значит «определился»?

– Ну как же, вы сами сказали, что кое-что понимаете в этом мире и знаете, что в нем почем, а раз так, то вам уже нет нужды ни о чем раздумывать. И, стало быть, вы должны знать, какой сделать выбор. Не так ли?

Он посмотрел на Ковача:

– Или я неправ?

Тот в мрачной задумчивости разглядывал скатерть, явно поглощенный своими мыслями.

– Оно так. Несомненно, – кивнул он. – Должен знать, конечно.

– Вы-то уж наверняка знаете? – спросил его книжный агент.

– Кто, я? – поднял глаза Ковач.

– Вы, вы, милейший. Вы-то уж должны знать, раз киваете тут.

Дюрица качнулся со стулом вперед.

– Не крутите, мой эйропейский друг. Это у вас спросили, знаете вы или нет. А также у господина Кесеи! Зачем наседаете на господина Ковача?

– А может, вы знаете?

– Опять вы увиливаете, – сказал часовщик. – Вы тут рассказывали нам о писателе по имени Золя, о тех, кто паразитирует на других, и прочее.

– Нет, нет, – покачал головой столяр. – Господин Дюрица сперва спросил как раз у меня, и господин Кирай прав – отвечать должен я.

– Погодите минутку, прошу вас, – подняв руку, попросил фотограф. Он заговорил с необычайным жаром, покраснев сильнее обычного: – То есть, если позволите, я хочу сказать, что не имеет значения, кого спросили первым. Да, первым спросили господина Ковача, а не меня, например, или господина Кирая К этому вопросу следует относиться так… – Он оглядел сидящих за столом, лицо его приняло торжественное выражение, а слова зазвучали серьезно и весомо. – Полагаю, что к этому вопросу следует относиться так: независимо от того, где, когда, в каких обстоятельствах и с чьей стороны прозвучит этот вопрос, человек, которому он адресован, должен на него ответить. И не будет ему оправдания и покоя, пока он не даст ответа или не сделает надлежащих выводов.

– Правильно! – воскликнул дружище Бела. – Или же пусть помалкивает и не читает проповедей. Да, ума вам не занимать, – взглянул он на Дюрицу. – Но уж лучше сидели бы дома да занимались своими пакостями.

Не поднимая глаз на Дюрицу, Ковач сказал:

– А скажите, господин Дюрица, этот Мумотаки, он что, вообще не соображает, что дела, которые он творит… ну, что это недопустимо?

Дюрица поднял стакан.

– Нет. Он в этом во всем родился и поэтому считает такие вещи совершенно естественными.

– Но тогда, – сказал Ковач, – он, возможно, не совершает греха. Как вы думаете?

Дюрица пристально посмотрел на него:

– Это уж вы решайте сами.

– А куда же тогда… – задумчиво продолжал Ковач. – Куда подевался Бог? Тот, который внутри него был?

– Об этом вы лучше у него самого спросите. И у его коллег.

– Мать честная, – мотнул головой дружище Бела и, подняв руки к воротнику рубашки, застегнул на ней верхнюю пуговицу.

– Я правильно понимаю, – снова заговорил Ковач, – что бывает такое, что Бог в человеке молчит?

– Представления не имею, – отвечал часовщик.

– Ну это же факт. Молчит, – сказал трактирщик.

– М-да… – вновь опустил взгляд на скатерть столяр.

– Ну и чего вы добьетесь, – спросил книжный агент, – чего вы достигнете? только вы не подумайте, будто у меня есть желание вникать в эту белиберду, но все же, чего вы добьетесь, если, допустим, кто-то скажет, что он не желает стать таким негодяем, как этот ваш деспот? Сказать скажет, а сам подумает: э, нет, да пошли вы куда подальше, других дураков найдите, чтобы дали себе глаза выкалывать и уши резать.

Дружище Бела расхохотался:

– Не соврешь – не проживешь, хотите сказать? Боженька – он все видит, хе-хе.

– Да неужто в этом подонке жив Бог, пусть даже молчащий? Да вы про какого Бога толкуете?

– А в вас что же, Он не молчит? – спросил фотограф.

– Во мне? – удивился Кирай.

– Да, в вас. В Томоцеусе Бог молчит, это факт. А в вас Он тоже не подает голоса, как вы считаете?

– Вот, вот. Именно, – закивал столяр.

– Что «именно»? Тут вообще не о Боге речь.

– А о чем же? – спросил фотограф.

Кирай пожал плечами и промолчал.

– Если вам больше нравится, называйте это порядочностью. Подходит? – предложил трактирщик.

– Да, конечно, – согласился Кесеи. – Ведь если о существовании Бога еще можно спорить, то порядочность-то уж точно есть. Не так ли?

– А если есть, – подхватил трактирщик, – то нам важно знать, какая это порядочность. Абы какая или настоящая?

– Так, истинно так, – закивал головой Ковач. – Абы какая или настоящая – вовсе не все равно.

В этот момент дверь распахнулась, и под тихий звон колокольчика вошел человек в нилашистской[5]5
  Нилашисты – члены фашистской Партии скрещенных стрел, в октябре 1944 года приведенной к власти в Венгрии гитлеровской Германией. Участвовали в депортации и казнях евреев и в сопротивлении наступающей Красной армии.


[Закрыть] форме, за которым проследовал еще один. Первый был высокого роста, лет тридцати, с умным, можно сказать изящным, даже аристократическим лицом и спокойным, самоуверенным взглядом.

Другой, широкоплечий под стать первому, был нескладен и походил на грузчика или вообще на человека тяжелого физического труда.

Хозяин трактира поднялся и одернул на себе передник. Затем задвинул свой стул и направился к стойке.

– Стойкость! Да здравствует Салаши![6]6
  Ференц Салаши (1897–1946) – вождь партии нилашистов, в 1944–1945 годах глава марионеточного правительства, «лидер нации»; казнен как военный преступник.


[Закрыть] – выкрикнул приветствие грузчик и выбросил вверх руку.

Его спутник чуть вскинул руку коротким и небрежным жестом, еле заметно кивнул головой и, на ходу стягивая перчатки, направился к стойке. По очереди высвободив каждый палец, он стянул перчатки, снял головной убор, слегка пригладил волосы и улыбнулся хозяину.

– Добрый вечер! – Потом бросил взгляд в сторону стола: – Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт. – И, улыбаясь, закончил: – И в теплой комнате сидит[7]7
  Из стихотворения «Зимнее время» Шандора Петефи (пер. В. Левика).


[Закрыть].

– Истинно так. Что прикажете? – спросил хозяин трактира и, обмахнув жестяную поверхность стойки, повторил: – К вашим услугам!

Нилашист непринужденно кивнул своему спутнику:

– Прошу! Что будете пить?

– Палинка есть? – спросил грузчик.

– Палинка? – осекся трактирщик, бросив взгляд куда-то в угол, за стойку.

– Не извольте тревожиться, – с улыбкой кивнул нилашист, – мой друг выпьет зажмурившись.

– Видите ли, – начал хозяин, собираясь сказать, что палинку ведь продавать запрещено. Но нилашист не дал ему договорить.

– Налейте ему сто грамм. Этого хватит? – спросил он у спутника.

Грузчик обтер рукой губы.

– В самый раз. – Он расхохотался. Но, тотчас спохватившись, вытянулся по форме: – Премного благодарен! И, зыркнув в сторону трактирщика, бросил: – Ну, давай же!

Тот, отмерив порцию палинки, спросил:

– А вам? Вы что прикажете?

Улыбка сползла с лица нилашиста, он пристально посмотрел на хозяина и рассмеялся:

– Спасибо. Вы очень любезны, но я обойдусь.

Второй поднял стопку:

– За победу!

Нилашист кивнул и переложил перчатки в другую руку.

– Ух ты, мать честная, – крякнул грузчик. – Откуда такое добро?

– Еще стопку? – спросил второй.

– Чистый огонь, – продолжал восхищаться грузчик.

– Налейте ему еще.

Хозяин трактира, передавая палинку, поинтересовался:

– А может, хотя бы вина?

– Благодарствую! Право слово, вы очень любезны. – Он огляделся по сторонам: – Уютное у вас заведение. – И провернулся к стойке: – А вы, стало быть, тут хозяин?