Текст книги "Я еще жив. Автобиография"

«Ударник в поиске группы: есть свои барабанные палочки»,

или Как я пытался немного отдышаться среди сумасшедшего лондонского ритма. Удалось ли мне это сделать?

Мне нужно было вырваться оттуда. Но как? Я точно не хотел это делать с помощью работы в «London Insurance», несмотря на то что отец настойчиво пытался меня убедить продолжить семейную традицию. Но я самый настоящий сын «шестидесятых», и работа с девяти до шести в офисе – это точно не для меня, папуля.

Итак, как же я мог сбежать из дома? Моей страстью была музыка, а Лондон был тогда центром всей мировой музыки. День ото дня я совершенствовался в игре на барабанах, но застрял в пригороде Лондона, в конце линии метро Пикадилли. Из-за этого мне казалось, что я одновременно так близко к цели, но и одновременно так далеко. Мне нужно было придумать стратегию бегства, и лучше всего было бы сделать это не одному. К счастью, я знал одного паренька.

В начале 1966 года, когда мне было пятнадцать, судьба свела меня с человеком, который играл на гитаре так же круто, как я – на барабанах. Он был из Хансворта (недалеко от Хаунслоу) и ходил в конкурирующее со школой Барбары Спик заведение – «Корона Академи». Благодаря слухам, ходившим по всем школам актерского мастерства, мы знали друг о друге, и мы оба считались крутыми среди ребят в наших альма-матер.

Я разузнал, где жил этот, судя по всему, гитарный монстр, и однажды утром бодро прошагал несколько миль к его дому. Я постучал в дверь его дома. Открыла его мама.

«Не могли бы вы позвать Ронни?»

«Ронни! К тебе пришел парень в розовой рубашке и со светлой челкой!»

По ступенькам с грохотом спустился тот самый паренек и с недоумением посмотрел на меня. Он был немного младше меня, с темными кудрявыми волосами и странными зубами.

«Да?»

«Привет, я Фил Коллинз, не хочешь присоединиться к супергруппе?»

«Ммм, а кто еще в ней?» – ответил Ронни. Я был впечатлен сразу же. Он даже не ставил под сомнение возможность формирования супергруппы из нескольких подростков в тоскливом Мидлсексе шестидесятых. По факту он уже был готов быть с нами. Мне понравилось его отношение к делу.

«Только я и ты», – ответил я уверенно.

Через несколько дней мы с ним начали играть в гостиной моего дома на Хансворт-роуд, 453, проводили время вместе и пытались сыграть любимый нами современный рейв: песни Cream (Cat’s Squirrel, Spoonful и NSU), Hey, Joe Джими Хендрикса – все, что только слышали.

На самом деле, по моему мнению, мы довольно быстро достигли весьма неплохого уровня. У меня есть записи того, как мы с Ронни играли часами без перерывов, и даже сейчас это звучит довольно впечатляюще. Несмотря на то что нас было только двое, мы оба играли хорошо и наша музыка звучала объемно и в стиле блюз.

Так как без этого было нельзя, мы пригласили бас-гитариста – Энтони Холмса, которого мы знали через друзей. Но вскоре стало ясно, что, хоть у него и есть бас-гитара, он на самом деле не умеет на ней играть. Однако это не останавливало Энтони. Он просто играл очень тихо, поэтому нельзя было с уверенностью сказать, владеет ли он своим инструментом или нет. Учитывая то, что наши выступления ограничивались гостиной, это не было проблемой. Как и не было проблемой отсутствие у нашей группы названия. Вскоре мы научились играть почти каждую песню из альбома Fresh Cream. Мы также взяли Джона Мэйолла и впечатляющую коллекцию старого блюза. Если мы все еще не были супергруппой, то мы уже точно были сочным трио.

Тем не менее Лонни Донеган считал нас кучей мусора. Король скиффла был первой в моей жизни поп-звездой, которую я встретил. Однажды он зашел к нам домой, чтобы увидеться с моей сестрой Кэрол – тогда она была профессиональной фигуристкой, и они каким-то образом познакомились. Я думал, что они встречались, или как минимум он хотел этого. Он послушал одну из наших репетиций, сидя на стуле в невероятно длинном меховом пальто. Он немного не вписывался в типичную атмосферу пригорода, равно как и его пальто. Но, когда ты король скиффла, как мне кажется, ты можешь делать и носить абсолютно все.

Донеган разносил нас в пух и прах. Особенно жестко он критиковал Энтони. Он спросил у нашего незадачливого басиста: «Петь ты тоже не умеешь?» Он не пошатнул его уверенность в себе, но подтвердил то, что мы с Ронни уже понимали. Энтони нравилась сама идея играть в группе, не более того.

Затем Донеган упомянул, что он вроде как искал барабанщика к себе в группу, и на секунду я представил себе блестящее будущее, ожидавшее меня, когда я смогу помочь продолжить революцию в музыке, которая, если посмотреть правде в глаза, уже оставила скиффл в прошлом. Но мне показалось, что он даже и не думал брать к себе в группу пятнадцатилетнего брата Кэрол, хотя бы потому, что я был слишком мал для их сумасшедшего графика концертов. Однако он посчитал, что я достаточно хорош, чтобы предложить подыскать мне группу, которая согласилась бы взять меня. Но, несмотря на весь его энтузиазм, ничего не вышло.

Спустя некоторое время Ронни навсегда прекратил играть на бас-гитаре, но мы с ним храбро и упорно продолжали свой путь. Мы стали лучшими друзьями на всю жизнь, хотя и оба были крайне вспыльчивыми. Мы нередко могли страшно поссориться, особенно если выпивали по парочке бутылок пива. Однажды в конце шестидесятых из-за моего кулака Ронни лишился одного зуба. Это не то, чем я горжусь, но я никогда ни с кем больше такого не совершал.

Будучи братьями по музыке, мы с Ронни пережили множество историй и приключений в течение последующих пятнадцати лет. В какой-то момент мы оба одновременно пробовались в Genesis. Позже, когда я записывал свой шестой сольный альбом – Dance Into The Light 1996 года, – я понял, что мне нужен второй гитарист, который смог бы аккомпанировать Дэрилу Стермеру, игравшему со мной долгое время. Я пригласил моего старого друга прийти на репетиции в Швейцарии.

К тому времени в моей группе были первоклассные музыканты из Лос-Анджелеса, блестяще владевшие ударными и игравшие довольно гладко. Ронни на тот момент был таким же, как и всегда: постоянно пьющим, курящим, частенько испускавшим газы неограненным алмазом. Скорый конфликт должен был быть неизбежен. Группа из Лос-Анджелеса объявила бойкот. Когда мы ехали на моей машине обратно в отель, они мне сказали, что Ронни «не подходил нам». Я возразил: «Или Ронни с нами, или я найду вам замену». Настолько я его любил и ценил его умения, музыкальность, не говоря уже о его чувстве юмора, которое было нам необходимо.

Через несколько недель Ронни полностью влился в коллектив, и наступила гармония; я верил, что она наступит. Я сказал своему старому другу: «Пока я в деле, ты не останешься без работы». Я всегда обращался именно к нему, когда мне нужен был гитарист. Такова крепкая душевная связь, выкованная в кузнице юношеской любви к музыке. Эта связь будет поддерживать меня в течение всех шестидесятых, во время окончания школы, репетиций и походов в пабы, клубы, выступлений на кемпингах и многого другого.

Когда наступил 1967 год, The Real Thing начинала распадаться. Тот дикий энтузиазм, овладевший нами в первые годы обучения в школе, превратился в серьезное стремление стать профессиональными танцорами и актерами, но для меня – в гораздо меньшей степени. Самоуверенный шестнадцатилетний парень был убежден, что впереди его ждало светлое будущее. Если честно, я тогда совсем не был уверен, что наша следующая трендам того времени группа прожила бы долго. Но даже если и так, я бы не был в ней так заинтересован. Однако я играл в ней, пока она окончательно не изжила себя, а затем я записывался с другими людьми. После успешной работы с ними я сумел попасть в большой джазовый мир шоу-бендов и биг-бендов. Тогда я серьезно увлекался музыкой Бадди Рича, Каунта Бэйси и Джона Колтрейна, поэтому такой путь вверх по карьерной лестнице казался для меня естественным. На закате своего творчества я играл в оркестре одной из лучших театральных постановок Лондона. Те актеры, с которыми я играл в «Оливере!», казались довольно счастливыми.

Повторюсь: это казалось логичным продолжением для меня. Но это значило, что я должен был научиться читать музыку с листа. Я вернулся к этому спустя некоторое время.

Ах, эта юношеская наивность. В 1967 году мне, шестнадцатилетнему, просто срывало крышу от Younger Than Yesterday и Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band – альбомов The Byrds и The Beatles соответственно. Эти альбомы сыграли важнейшую роль не только в истории рока, но и в моей жизни. Они были выпущены с разницей в пять месяцев, и моя жизнь уже не была прежней. Я стал собирать цветные постеры, покрасил всю свою спальню в черный – на тот момент она уже была полностью моей, так как Клайв покинул дом, чтобы жениться на Мэрилин (милой девушке) и сконцентрироваться на карьере профессионального мультипликатора, – и обклеил одну стену алюминиевой фольгой. Можно было легко распознать фрика на Хансворт-роуд, 453. Так как мне не сиделось на месте, я бы с радостью согласился поучаствовать в психоделической революции, если бы меня взяли. К сожалению, сначала мне предстояла важная встреча с коровой на ферме в Гилфорде.

Тогда я уже успел сыграть несколько ролей, будучи учеником старших классов в школе Барбары Спик. Роли мне предлагали частенько. От большинства из них я отказываюсь, к маминому большому сожалению. Но я решил взяться за работу в кино, которую мне предложили «Children’s Film Foundation» – поставщики неплохих фильмов для кинотеатров субботнего утра. Такой вид кинотеатров стал крайне популярным в середине шестидесятых – не в последнюю очередь потому, что родители могли там без опасения оставить детей и спокойно пойти по магазинам. «Ну и что с того, что короткометражный фильм назывался «Корова по имени Несчастье» и не совсем вписывался в рамки тяжелой психоделики? – думал я. – Ведь благодаря ему меня смогут увидеть на большом экране дети по всей стране. И я также смогу покупать тряпки в стиле милитари». К тому же у меня была главная роль – после коровы, разумеется.

Фильм снимался в Гилфорде, в котором забавным образом я буду проводить много времени спустя несколько лет, когда мы с Эриком Клэптоном будем жить за городом по соседству. Но в 1967 мне казалось, что Гилфорд находился далеко от Хаунслоу и представлял собой свиную ферму, ужасный запах которой я помню до сих пор.

В то ароматное «Лето любви»[14]14
  Масштабное собрание хиппи в квартале Сан-Франциско под названием Хейт-Эшбери в 1967 году.


[Закрыть] я быстро понял, что совершил ошибку, согласившись на главную роль в этом фильме. Это был фильм Children’s Film Foundation, ориентированный на то, чтобы по субботним утрам развлекать детей. Маленьких детей. Поэтому нам нужно было играть соответственным образом – как герои Энид Блайтон[15]15
  Одна из самых успешных подростковых писательниц XX века.


[Закрыть]. Сюжет сводился к следующему: мальчик находит корову, мальчик теряет корову, мальчик находит корову. Мне нужно было явиться, увидеть, что происходит, развернуться и уйти. Но вместо этого я обживался с представителями крупного рогатого скота.

Для «слишком крутого для школы» шестнадцатилетнего барабанщика с головой, забитой альбомами The Beatles, это было равносильно смерти. Что не было достойным поведением с моей стороны. В моей речи все еще было слышно что-то от воровского акцента Доджера, и я решил сыграть свою роль с некоторой ист-эндской нахальной развязностью. Режиссера это не впечатлило. Проблемой было то, что он также был и сценаристом. Поэтому было неудивительно, что он так дорожил своим сценарием и совсем не хотел, чтобы в его «видение» картины вмешивался какой-то сопляк, мысли которого были совсем не на съемочной площадке.

«Ах, Филипп, – вздыхает он со своим явным австралийским акцентом, раздраженный очередной моей репликой со слишком ярко выраженным произношением кокни[16]16
  Житель Лондона, уроженец Ист-Энда, представитель рабочих слоев населения.


[Закрыть]. – Не мог бы ты вместо этого произнести это вот так…»

В конце концов его терпение лопнуло, и он вычеркнул меня из сценария: в самой середине развития событий главный герой таинственным образом исчезает на своем велосипеде.

«О, Майкл, ты действительно должен уехать на велосипеде?»

«Да, боюсь, что я должен…» – отвечаю я сбивчиво. И уезжаю искать корову.

Никакого адекватного объяснения моего исчезновения не было – я просто больше не появляюсь на экране. Таким образом, меня освободили от съемок в середине фильма, но мне все равно нужно было вернуться, чтобы снять кульминационный момент «Коровы по имени Несчастье» (спойлер: корова выиграет первый приз на выступлении в графстве). Раздражение смешалось с разочарованием. Я тихо вздохнул: с меня хватит.

Однако я не совсем покончил с этим. В начале 1968 года мама нашла мне работу в еще одном фильме. Это также был детский фильм, но проект был серьезным: адаптация книги, написанной Яном Флемингом – автором книг о Джеймсе Бонде; сценарий был создан детским писателем Роальдом Далем; музыку к фильму написали братья Шерман из «Disney», выигрывавшие «Оскар» (они также работали с «Книгой джунглей» и «Мэри Поппинс»); и режиссером был Кен Хьюз, который только что закончил снимать фильм о Джеймсе Бонде «Казино «Рояль». В моей роли не было слов – я был только в массовке, как в «Вечере трудного дня», – но благодаря этому фильму я мог не ходить в школу неделю, а также сниматься в знаменитой Pinewood Studios.

Я все хорошо обдумал: для семнадцатилетнего паренька, который противился всем ограничениям в детстве, «Пиф-паф ой-ой-ой» был отличным вариантом. На бумаге по крайней мере.

На Pinewood Studios были сотни детей, отправленных туда на кастинг, из самых разных школ. Повсюду были их сопроводители и учителя, и дети постоянно старались улизнуть от них всеми способами. Когда ты не в школе, ты хочешь как можно меньше заниматься тем, чем обычно там занимаешься.

Я не помню, чтобы я встретил хоть кого-либо из актеров. Мы были всего лишь массовкой, поэтому мы были отдельно от звезд – никакого Дика Ван Дайка, Бенни Хилла или Джеймса Робертсона Джастиса. Но я точно помню, что у меня было что-то вроде кисты на лбу, на которую была наложена повязка, по совету доктора. Мы, пойманные страшным похитителем детей, должны были выглядеть побитыми, испачканными и грязными. Но, когда в процессе монтажа Кен Хьюз увидел мою кристально чистую, аккуратно наложенную повязку, он вырезал меня из фильма. Проваливай со сцены, Коллинз. Снова.

Это был очередной гвоздь в крышку гроба моего желания стать актером. И, если честно, мне было абсолютно наплевать. Тогда был 1968 год – еще один ключевой период в музыке.

В год таких альбомов, как The Beatles – White Album, The Zombies – Odessey and Oracle, The Rolling Stones – Beggars Banquet, The Kinks – Village Green Preservation Society, Ван Моррисон – Astral Weeks, Pink Floyd – A Saucerful of Secrets, The Cream – Wheels of Fire, я бросаю школу. У меня были самые низкие оценки по актерскому мастерству, английскому языку и религиоведению. Я с трудом держался на плаву. Даже если бы я, боже упаси, начал карьеру продавца страховок в Лондоне, с такой слабой характеристикой у меня были бы огромные трудности.

Таковы были преимущества обучения у Барбары Спик. Все время, что я был школе, мои мысли были совсем в другом месте, или я сам был в другом месте. Изначально я хотел попасть туда по большей части потому, что это был шанс сбежать из чизвикской школы, и меня привлекало большое количество девочек в заведении Барбары. Целью школы было превратить тебя в молодую сценическую звезду. В моем случае этого никогда бы не случилось, поэтому мне скорее хотелось уйти оттуда. Конечно, школа предоставила мне несколько возможностей и помогла выступить на сцене, но это никак нельзя назвать блестящим началом карьеры.

Но из-за недостатка денег я попробовал себя в актерстве еще раз, когда в 1969 году сыграл в театре Пикадилли в уже упомянутом до этого «Оливере!», но в его новой постановке (в ней Фейгина играл Барри Хамфрис). Киноадаптация Кэрола Рида появилась в прошлом году, и поэтому к этой истории появился интерес. Ко всему прочему в то время я был в довольно печальном положении: я был барабанщиком без работы. Роль могла помочь мне заработать хотя бы немного денег.

Тогда ассистентом режиссера был двадцатидвухлетний Камерон Макинтош. Сейчас он, возможно, самый влиятельный человек в театральной сфере, антрепренер в империи стоимостью один миллиард фунтов стерлингов, поставивший «Отверженных», «Мисс Сайгон» и многое другое. Но тогда, в конце шестидесятых, я был выше его в театральной иерархии. Я сказал ему это много лет спустя в Букингемском дворце. Нас – сэра Камерона, сэра Терри вогана, сэра Джорджа Мартина, даму Веру Линн и меня – выбрали для встречи королевы и принца Филиппа на празднике британской музыки, в котором также принимали участие Джефф Бек, Джимми Пейдж, Эрик Клэптон и Брайан Мэй.

Когда мы стояли и ждали приезда его и ее величества, чтобы поклониться им и расшаркиваться перед ними, я прошептал: «А ведь мы, сэр Камерон, работали над постановкой «Оливера!» вместе».

«Нет!»

«Да! Итак, чем же вы занимались с тех пор?»

* * *

В 1968-м все мои мысли были только о музыке. Я сказал маме, что хочу бросить актерство и зарабатывать на жизнь игрой на барабанах. Она рассказала об этом папе. В унылых стенах «London Insurance» выступавший на сцене и снимавшийся в кино младший сын был предметом отцовской гордости, Гревилла Коллинза. Но играть в одной из этих поп-групп? Он был уверен, что в этом случае через пару лет я стану длинноволосым бедняком, насильником и грабителем, скитающимся по всему миру, отцом множества незаконнорожденных детей или даже хуже.

Папа отправил меня в Ковентри на несколько недель. Он просто перестал со мной разговаривать, чтобы продемонстрировать, насколько он зол.

Мне было все равно. Тогда моя голова была занята последними страницами Melody Maker либо тем, что было под тоненькой рубашкой Лавинии, иногда – и тем и другим одновременно.

Я начинал жизнь барабанщика, зарабатывающего на жизнь своим ремеслом. Или, скорее, пытался быть похожим на человека, который зарабатывает себе на жизнь игрой на барабанах.

Некоторые из моих самых первых серьезных подработок я получил благодаря Ронни. Его родители работали в настоящем шоу-бизнесе. Его отец – тоже Ронни – был пианистом и лидером небольшой группы с оригинальным названием Ronnie Caryl Orchestra[17]17
  «Оркестр Ронни Кэрила».


[Закрыть]. Его мать, Селия, была певицей, и оба супруга регулярно выступали в «Stork Club» либо «Pigalle», которые находились в Уэст-Энде. Когда у меня было время, но не было денег, я приходил к ним.

Они также приятно проводили время, выступая на круизах и кемпингах, которые организовывали Butlin’s и Pontin’s. В шестидесятых, когда еще не наступил взлет популярности турпутевок и задолго до революционного понижения цен на авиаперелеты, британцы в основном выбирали отдых в палаточных лагерях. Для всех подростков это также был сексуальный обряд посвящения, отсутствие родителей и множество небольших домиков, предоставлявших множество возможностей.

Однажды на Рождество семья Кэрилов предложила мне сыграть в группе, которую они собирали для выступления в Pontin’s в городе Пейнтон, графство Девон. Я делал все возможное, чтобы вписаться в группу. Я научился намазывать волосы гелем и завязывать галстук-бабочку, а также надел пиджак группы и начал играть вальс, румбу, тустеп и немного рок-н-ролла. В наш репертуар входили все виды музыки всех жанров.

Миссис Кэрил была милой, очаровательной женщиной с отличным голосом и кучей поклонников. Мистер Кэрил был элегантным лидером группы, носившим усы. Он владел всеми секретными профессиональными приемами. Например, он мог обругать тебя, одновременно улыбаясь публике – он делал так со мной множество раз. Подмигнув зрителям, с удовольствием поедавшим свою курицу, он повел группу прямо посреди песни к бару, чтобы немного выпить, оставив на сцене меня одного развлекать публику своим скудным арсеналом трюков на барабанах.

«Хочешь сыграть соло, Фил?»

«Нет!»

«Вся сцена в твоем распоряжении…»

Такие моменты, когда вся сцена в твоем распоряжении, длятся как будто бы вечность. В то время как группа весело поднимала свои кружки за меня, я неистовыми жестами просил их вернуться на сцену и спасти меня от этого ужаса. А жестикулировать очень трудно, когда руки заняты палочками и нужно держать ритм.

Сольное выступление на сцене было явно далеко за пределами моей зоны комфорта. К тому же это все происходило на глазах у подвыпившей толпы.

Но затем, после окончания выступления, мы с Ронни возбужденно гуляли по кемпингу и пускали в ход свой козырь – «Мы играем в группе» – с каждой встретившейся нам девушкой. А потом отправились в домик с двумя девчонками-ровесницами, которых смогли впечатлить.

В то время у меня был еще один обряд посвящения на другом концерте. Через друзей я узнал, что есть группа, которой нужен барабанщик. The Charge была полупрофессиональной R&B группой, игравшей американскую соул-музыку, и ее лидером был крайне неприятный тип – поющий басист Джордж. Мой уровень был выше, чем у них, но у меня было меньше опыта выступлений.

The Charge выступали на прибыльных (равно как и очень опасных) концертах на американских военных базах в Норфолке и Кембриджшире. Мы ехали через множество графств в тесном старом Ford Transit и играли Motown, Stax и Джеймса Брауна. Чем быстрее мы это делали, тем нам было лучше, так как солдаты к вечеру становились все более возбужденными, неуправляемыми, пьяными и агрессивными. Если вы выступаете для них, то лучше оставаться на сцене, потому что там безопаснее. В армии США драки были обычным делом, поэтому чем дольше ты в состоянии играть и поддерживать в них состояние безумия, тем меньше вероятность того, что тебя втянут в стычки. Мы сыграли Night Train Джеймса Брауна очень мощно.

В возрасте семнадцати лет – тогда я уже почти бросил школу – я начал вырабатывать в себе нечто вроде выносливости на сцене. У меня также оказалось достаточно сил, чтобы уйти из группы, когда клавишник The Charge познакомил меня со своим знакомым Трэвором. Он тоже играл на клавишах, а также на других инструментах, самым примечательным из которых был, наверное, «розовый гобой», как его называл Питер Кук. Этот Трэвор часто ходил в развлекательный центр в Сохо – гейское место с несколькими игровыми автоматами. Он рассказал мне, что The Shevelles – очень популярная группа, выступавшая в модных лондонских клубах – искали барабанщика. Деннис Эллиот ушел из группы и в итоге присоединился к Foreigner.

Тогда я хватался за любую, абсолютно любую возможность. В The Charge я был профессиональным барабанщиком в полупрофессиональной группе. У других парней была другая, основная работа, а моей основной работой была именно музыка. Поэтому мой скудный доход – примерно пять фунтов стерлингов в неделю – приходил от мамы. Она начала брать что-то вроде взяток, чтобы я мог покупать билеты на концерты и водить куда-нибудь девушек. В отличие от давшего обет молчания отца, она очень хорошо поддерживала меня. Но все равно мой ненадежный способ заработка свидетельствовал о моей неустроенной жизни: я застрял где-то между детством и взрослостью, между безработным пареньком, бросившим школу и все еще живущим с родителями, и профессиональным барабащником, подрабатывающим урывками.

Еще не зная о темной стороне личности Трэвора, я решил попробовать. Мы пошли в один из баров в Кенсингтоне. На верхнем этаже находились казино и бар, зато в подвале царило настоящее сумасшествие шестидесятых, но только для узкого круга лиц. На сцене были перспективные музыканты – например, Элтон Джон, когда он еще был всего лишь Реджем Двайтом из Bluesology, – а приглашенные гости зачастую с удовольствием запрыгивали на сцену для совместной импровизации. В этом месте также толпилось много геев, и в тот страшный вечер меня с радостью приняли в их сомнительное сообщество.

В то время как я сидел в этом темном, шумном помещении и ждал, когда меня позовут сыграть с The Shevelles, Эрик Бердон из The Animals вскарабкался на сцену. У меня все еще были мурашки по коже от харизматичного исполнения House of the Rising Sun, когда я вдруг увидел, как долговязый Джон Болдри подсел к нашему столику.

«Привет, Трэвор, – промурлыкал он, а затем медленно повернулся и долго смотрел на меня. – Кто это?» Через несколько минут к нам подошел Крис Кертис, барабанщик из The Searchers. Он спросил Трэвора о том же, и я задумался, хотят ли здесь на самом деле увидеть мои музыкальные способности или что-то другое.

Само собой, The Shevelles после выступления уходят со сцены и начинают собираться. Трэвор пытается загладить свою вину, приглашая переночевать у него в Кенсингтоне. Я сомневался, но уже было поздно, а домой ехать было очень долго.

Я поехал вместе с ним. Одно за другим – невинность превращается в неловкость. Так как у него был сосед, то не было других вариантов, кроме как спать с Трэвором в одной кровати. В ужасе я пытался заснуть, лежа на постели полностью одетый и плотно укутавшись в одеяло. Беспокойство все нарастало, и вскоре я почувствовал на себе его руку.

Я убежал быстрее удара палочкой по барабану.

В то время я был открыт ко всем предложениям. Я выступал на странном концерте вместе с The Cliff Charles Blues Band, которые играли достаточно неплохо, но вряд ли были способны покорить весь мир; также я недолгое время пробыл в группе под названием The Freehold. Еще одна не слишком серьезная группа, не обладавшая особым талантом.

The Freehold базировалась в маленьком убогом отеле на Рассел-сквер в Блумсбери. Это было что-то вроде пристанища для музыкантов, в котором прожили много интересных людей, работавших, например, с Джимми Хендриксом и The Nice. Джимми Сэвил также снимал там комнатку. Он был достаточно известным лицом на телевидении и радио – Сэвил также участвовал в самом первом эпизоде Top of the Pops в 1964-м – и редко когда бывал один в отеле. Через его комнату проходило множество девушек.

Также в этом отеле я впервые встретил Тони Стрэттона-Смита. Через десять лет он – ранее проработав некоторое время спортивным журналистом – ездил с «Манчестер Юнайтед» в Белград на игру за Кубок Европы. Наутро после игры он проспал и опоздал на самолет. Этот самолет разбился после дозаправки в аэропорте Мюнхена, и во время крушения погибли двадцать три человека из двадцати четырех. И с тех пор Стрэт всегда летал на самолете, который был сразу же следом за тем, на который покупал билет.

Мы быстро подружились, несмотря на то что он постоянно намеренно называл меня «Пилип». Стрэт – отличный и добрый человек, и он сыграл большую роль в моем будущем и будущем Genesis.

Я задержался в The Freehold на совсем короткое время – я ушел из группы по большей части потому, что мне было скучно. Я спешил. Мне хотелось скорее совершить тот самый мощный прорыв. Мы с Ронни заполучили работу: нас пригласили аккомпанировать одной британской группе, похожей на американскую The Four Tops. Мы готовились к выступлению на концерте: я был на ударных, Ронни – на басе, и к нам присоединились клавишник Брайан Чэттон и гитарист Гордон Смит по прозвищу Флэш.

Мы были группой Hickory, а вокальный квартет назывался The Gladiators. Вскоре стало очевидно, что вокалисты заметно отстают по уровню от нас, поэтому мы решили отделиться и начать свой собственный путь.

Итак, благодаря упорной работе и доле везения казалось, что я наконец-то стал частью настоящей группы с реальными перспективами. Я был очень вдохновлен этим и принялся за то, чего я тщательно избегал до этого, – за написание песни.

Однажды я сидел за фортепиано дома и начал просто наигрывать всякую ерунду. Я отталкивался от аккорда ре минор, который, как известно, является самым грустным аккордом из всех, и был настроен на лиричные мотивы. Я представлял, как разбивается мое сердце из-за воображаемого расставания с Лавинией.

Вскоре у меня, кажется, что-то получилось. Can’t you see it’s no ordinary love that I feel for you deep inside? / It’s been building up inside of me and it’s something that I just can’t hide / Why did you leave me lying there, crying there, dying there…[18]18
  Разве ты не видишь: то, что я чувствую глубоко внутри, – это не обычная любовь? / Она растет внутри меня, и я не могу ее скрывать. / Почему ты бросаешь меня, лежащего, плачущего, умирающего…


[Закрыть]

Это песня Lying, Crying, Dying, и это первая песня, которую сочинил семнадцатилетний Фил Коллинз. Я был, в общем-то, доволен своим творением; доволен настолько, что решил сделать еще один прыжок вперед: я хотел спеть ее сам.

Hickory забронировало время для записи песни в Regent Sound – дешевой звукозаписывающей студии на Денмарк-стрит. Мы записали четыре песни, включая мое только что вышедшее из-под пера творение.

По возвращении в западную часть Лондона я навестил Брюса Роулэнда. Он был сыном моей старой преподавательницы по ораторскому искусству Хильды; спустя год с того момента он сыграет вместе с Джо Кокером на историческом фестивале «Вудсток», а позже станет барабанщиком группы Fairport Convention. Позже я куплю его барабаны Gretsch, которые хранятся у меня до сих пор.

Поскольку он был на несколько лет старше меня и был определенно нацелен реализовать большие планы в качестве барабанщика, я регулярно приходил к нему за мудрыми советами и поддержкой. Он играл для меня Loving You Is Sweeter Than Ever группы The Four Tops, призывая «прислушаться к груву[19]19
  Музыкальный термин, означающий ритмическое ощущение, создаваемое игрой нескольких инструментов.


[Закрыть]. Прекрасно. Просто прекрасно». Он показал мне двойной концертный альбом группы The Grateful Dead Living Dead, на котором играли два ударника; это было еще одной деталью, сыгравшей немалую роль в моей жизни несколько лет спустя.

Так вышло, что я показал Брюсу запись песни Lying, Crying, Dying. К моему огромному облегчению, он сказал, что она ему понравилась. Более того, ему понравился мой голос. «Тебе нужно петь, а не играть на барабанах», – сказал он. Никто еще до этого не хвалил мой голос; наверное, потому, что почти никто его не слышал после моей работы в «Оливере!». Это было приятно, но не более того. Я считал себя барабанщиком, а не певцом.

И я также был, на некоторый период, автором песен. Не то чтобы я сразу это понял, но первая же моя работа показала, что у меня был талант писать грустные песни и что мне нравилось смотреть на вещи пессимистично. Текст был, если честно, самым банальным, но зато он шел прямо из сердца.

Через знакомых знакомых о нас узнала поп-группа Brotherhood of Man. Уже в другом составе она выиграет песенный конкурс «Евровидение» в 1976 году с синглом Save Your Kisses for Me. Однако в 1969-м Джон Гудисон еще участвовал в группе и был автором ее песен. Благодаря его поддержке мы отправились в CBS Records и записали невзрачную песенку в традициях поп-музыки Green Light. Это был наш первый опыт в серьезной студии, и мы записывали сингл. Мне казалось, что наконец-то настал мой час.