Текст книги "Идущий от солнца"

– А я на Садовом кольце тоже среди «бабочек однодневок» слышу только мат да вижу слезы тех, кто в первый раз. Да вот еще разговоры о демократии под русскую самогонку.

– Я серьезно, Вера. При полной тишине, чаще всего в полдень, когда палит солнце и хочется еще больше подняться над этим безрассудным миром, я слышу их удивительные монологи, стихи, откровения.

– Не смеши меня, Ваня. Не парь мне мозги. А то я и вправду решу, что ты сумасшедший.

– Ты так не будешь говорить, когда сама услышишь голос Пушкина, Есенина, Рубцова. Большой талант легко отличить, потому что каждый по-настоящему талантливый сочинитель читает свои вирши по-своему и так, что дух захватывает, мурашки по коже бегают. Они – знатоки человеческих душ, и доносят до нас свои стихи, рассказы, мысли бесподобно. А Пушкин и Есенин даже чужие сонеты читают – Шекспира и Петрарки. И так здорово, как свои. Как будто сами их написали.

– Так я и поверила тебе… Ты выдумщик.

– А зачем мне выдумывать? Вот доберемся до места – сама услышишь. Особенно мне нравится голос Достоевского. В нем столько тепла, доброты, света. Я уверен, что его дух живет где-то недалеко от солнца. Наверно, в созвездии Льва, потому что его голос я слышу в дни активности этого знака.

– Ваня, не будем.

– А ты в существование духа Христа веришь?

– Конечно.

– Тогда почему ты в дух Пушкина или Есенина поверить не можешь?

– Но ты же еще и голоса их слышишь.

– Слышу, слышу. Правда, не очень часто. В основном по праздникам, когда я ухожу к роднику не на одни сутки. Смотри, Верушка. Иди посмотри, какой красивый вертолет. Вероятно, нового поколения.

Вера подошла к Ивану и, бережно взяв подзорную трубу, посмотрела через окуляр. И такая красота вдруг распахнулась перед ее глазами, что она даже растерялась, не зная, куда смотреть. Оказывается, над прилегающим к болоту лесом шла неугомонная птичья жизнь. И эта жизнь весенних птиц настолько умиляла ее душу – душу женщины, еще способную понимать и доверяться прекрасному, что сердце ее вдруг застучало, зарадовалось в какой-то ни с чем не сравнимой истоме, и она не выдержала и прослезилась. Высоко над лесом парила стая непуганых журавлей. Чуть поодаль от них, ловко используя потоки весеннего ветра, застыл болотный лунь, и крик его был настолько пронзительным, что гул вертолета не заглушал его, а светло-голубое небесное пространство еще больше усиливало неистовый крик птицы.

– Верушка, тебе спасателей тоже жаль?

– Да, Ваня.

– Не грусти, родная. Они свое не упустят.

– Нет, Ваня, я сейчас подумала о другом. Наверно, ты прав. Я вдруг вспомнила сейчас свое глупое деревенское детство, огромную поляну ранних васильков, свою красивую мать и ликующих с первым рассветом журавлей. Вот как сейчас они ликуют, точь-в-точь. Тогда я еще не знала, что эта блаженная, сказочная картина больше никогда не повторится. Мое васильковое поле заросло репейником. Там сейчас лесопильная свалка. Красивая мать, как пятнадцатилетняя пацанка, влюбилась в мужчину, который обворожил и меня, и ее. А крики поднебесных журавлей заглушает техника, от которой волосы встают дыбом, потому что владеют ею разрушители, не знаю, как их и назвать. Дураку понятно, что они абсолютно пустые, себе на уме люди, и становится их все больше и больше. Их души, судя по «элитному» дому, словно вонючая слизь, от которой никогда не рождаются дети, а счастливые мгновения интима превращаются в безжалостное насилие. – Говоря эти слова, она все время стряхивала с лица капли слез, и, не зная, куда деть подзорную трубу, которая мешала ей, бросила ее в сено. – Наверно, ты прав, Ваня! Такие люди способны уничтожить не только все живое на земле, но и само солнце… И даже тот загадочный мир света, энергия, мудрость которого намного совершеннее нашего разума.

– Браво! Браво, Верушка! Ты молодчина! – воскликнул Иван. – Несмотря на свой студенческий возраст, ты уже кое-что соображаешь. Такой ты мне еще больше в благость. – Иван, словно ребенок, радовался ее незатейливым, но искренним рассуждениям, и, не зная, как выразить свою признательность, сначала хотел поцеловать Веру, а потом передумал и просто похлопал ее по талии. Ее талия нравилась ему не меньше, чем ее рассуждения. – Ты посмотри внимательно, что написано на бензобаке этого суперметаллолома.

Вера вытерла слезы и опять взяла подзорную трубу.

– Ух ты! С таким экипажем не соскучишься. Ваня, да это же классика!

– Читай, читай вслух… От подобных самопальных надписей я уже пятый год балдею. Это называется «сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит». Ну, ну, уважь душу «покойника», прочти.

– По-моему, подобное творчество я уже где-то читала. Не то в офисе «элитного» дома, не то на какой-то частной киностудии или выставке.

– А ведь эти слова из старой революционной песни. – Иван попытался спеть их, но у него ничего не получилось, и он тихо, с какой-то удивленной грустью, выдавил из себя, словно горькую отрыжку после пепси-колы: – «Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем». Судя по надписи, это вертолет местного значения. Только местные «ястребы», почуяв свободу, могут учудить такое. Они тоже хотят райских перемен. Они получат все, непременно получат. Короче, Верушка, через десять – пятнадцать минут уходим. Теперь им не до меня и не до моего родника.

Но вертолет вместо одного круга сделал два, словно не желая нависать над «черной дырой». Сидевшие в нем спасатели никак не могли понять случившегося. Они знали, что специальное подразделение наемных сыщиков разыскивает в лесу преступника, сбежавшего из зоны. Но как такие профессионалы международного класса могли вляпаться в простую болотную жижу, в головах спасателей не укладывалось. Только попав в зону «черной дыры», они поняли, что тут что-то не то. И как только при появлении из-за туч палящего солнца состояние их резко ухудшилось, они немедленно связались с Центром. «Мы изнываем от жары, – сообщали они диспетчеру полета. – Почему-то стало трудно дышать. Вероятно, пострадавшее подразделение сыщиков находится в таких же условиях. За бортом +45 градусов по Цельсию. Давление ползет вверх. В такой ситуации эвакуация поисковой бригады усложняется. Придется взять на борт только людей. Ждем дальнейших указаний».

Вертолет медленно, как подраненная в голову птица, устремился сначала вверх, а потом, падая, все-таки остановился, навис над болотом и выбросил спасательную лестницу.

– Верушка! Уходим! – сразу оживился Иван и двинул упряжку дальше.

Несмотря на рокот разгоряченного от жары двигателя вертолета и обессиленные возгласы гибнущих людей, какое-то жуткое, почти кладбищенское безмолвие вдруг нависло над зеленеющей тайгой. Казалось, спрятались куда-то журавли, драчливые тетерева и токующие глухари. Природа словно затаилась и ждала приговора над теми, кто бесцеремонно нарушил сказочную тишину леса. И приговор был исполнен. И не позже, и не раньше, а в самый напряженный момент, когда начальник уголовного розыска, командир спецподразделения Казимир Моисеевич Лондрин с мольбами и проклятиями вцепился в спасательный трап вертолета и, казалось бы, беда осталась позади. Но в этот момент произошло то, чего ожидали потревоженные птицы и животные тайги: мотор вертолета неожиданно заглох, в воздухе запахло гарью, и мощный, леденящий душу взрыв раскатился над северной низиной.

– Ваня! Боже мой! – Сразу закричала Вера, пряча испуганное лицо от упругих веток можжевельника и придорожного сухостоя. – За что такое наказание?! Хватит, Ваня! Не испытывай меня! Разворачивай сани!

– Успокойся. Не делай глупостей. Вслед за вертолетом вспыхнет прошлогодняя трава, потом сухие деревья, а дальше – рудовый смолистый лес… Пожар охватит все урочище… Может, до океана дойдет. Надо молиться солнцу, чтобы этого не произошло.

– Молись, Ванечка, миленький мой, молись. Но не терзай мою душу! Если мы не спасем хотя бы кого-нибудь, меня совесть замучит. Да как я у алтаря появлюсь, когда венчаться будем? – Какая-то неистовая сила словно подстегнула Веру. Она сначала обняла Ивана сзади, за его исцелованную, обожженную солнцем шею, а потом, чуть отодвинув его в сторону, схватила вожжи и стала разворачивать упряжку. Кровь брызнула из ее посиневших рук, так она вцепилась в закрученные от ухабистой дороги вожжи. – Если ты любишь меня, родной мой, тогда терпи и делай сейчас все, как я скажу. Иначе нельзя… Иначе ты всю жизнь будешь «покойником»!

Лошади на первых порах оторопели от напора нового извозчика, но Вера что есть мочи натянула вожжи, а потом стала стучать ногами о днище розвальней и стегать закрученными лямками крупы взмыленных лошадей.

– Помогай, Ваня! Себе помогай, иначе труба… Солнце и звезды – это прекрасно. Но многое зависит от нас самих. Ты привык к языческим символам, но сейчас терпи, слушайся меня и делай, как я тебе велю.

– Но, Верушка, милая. – Иван неожиданно поднялся во весь рост, глядя в ту сторону, откуда уже несло копотью и гарью, и вдруг прохрипел что есть мочи: – Ты что, хочешь сгореть вместе с ними?!

– Со мной не сгоришь! Я этого не допущу… А если судьба, вместе сгорим. С тобой я поняла, что есть на свете любовь, и солнце помогает ей. Ну. ну, держи вожжи – и полный вперед к «черной дыре»! Будь она проклята!

Лошади, по всей видимости, чуяли опасность пожара и обратно пошли с трудом. Они то и дело останавливались и прислушивались к тому, что происходило совсем рядом. А рядом уже каркало воронье, и людских голосов слышно не было.

Жуткая картина поразила даже Ивана, отсидевшего в общей сложности около четырнадцати лет в разных тюрьмах.

Прошлогодняя клюква, обильно разросшаяся вокруг «черной дыры», была красная не от солнца и не от цвета ее целебного состава, а от разбрызганной от взрыва крови и от еще совсем свежих останков человеческих тел. Низкорослые березки, кое-где разбросанные в топком месте, были тоже красными. Огромная лопасть от винта современного вертолета торчала прямо из надувного матраса. По-видимому, один из сыщиков пытался добраться до края болотины на надувном матрасе, но «черная дыра», вероятно, еще больше увеличилась, и лопасть, проткнув матрас вместе с человеком, медленно погружалась на дно подземной реки. Пожар, как и предполагал Иван, начинал разгораться, и теперь все зависело от ветра. Корпуса вертолета видно не было. То ли он уже погрузился в жидкую массу, то ли его разнесло по частям, потому что кое-где дымилась расплавленная электроника и сверкали на солнце куски раздробленного дюраля. От увиденной картины глаза Ивана округлились, руки потянулись за сигаретами.

– Ветер усиливается с востока… И слава богу, – тихо, почти шепотом процедил он и закурил. Иван все время поглядывал то на солнце, то на уходящие к лесу яркие языки пламени.

– Где люди, Ваня?! Что с ними стряслось? Даже собак не видно. Я поражаюсь твоему спокойствию. – Вера с грустью смотрела на печальную картину, от которой ее начинало подташнивать.

– Собаки, может, вернулись назад, но вряд ли. Умные, хорошо обученные собаки редко покидают своих хозяев. А в минуты опасности они липнут к человеку.

– Судя по всему, сыщики тебя вычислили и будут шевелить до тех пор, пока не найдут твой чудо-ключ. По всем признакам, эти господа не лохи и не затычки. А сейчас ищи их. Они как воздух тебе нужны. Где они?! Может, на другом краю болота? – Вера остановила упряжку и, отдав Ивану вожжи, взяла у него подзорную трубу. Ей хотелось внимательно разглядеть противоположную сторону болота. Руки ее сильно дрожали, голова кружилась. Удивительная нежность Ивана, его внутренняя красота разжигали в ней ответную взаимность, и ей все время хотелось делать ему что-нибудь приятное или хотя бы чем-нибудь помочь. А когда она узнала, за что он попал в тюрьму первый раз, а потом сидел неоднократно из-за своих языческих принципов, ей вдруг страшно захотелось вытащить его изо всех навалившихся на него бед. «Может, ради этого ему вернуться обратно в тюрьму, – размышляла она. – Отсидеть, как положено, свой срок, от звонка до звонка, или, может, найти хорошего адвоката, подать ходатайство о помиловании».

– Ваня, еще раз скажи, за что ты сидел последний раз? – неожиданно спросила она.

– За изнасилование. Но вскоре выпустили, якобы под амнистию попал. Я уже говорил об этом. И в этот же день у мужа депутатки, которая меня посадила, сгорел банк. Обвинили меня. И опять тюрьма.

– Ваня, я уверена, что не ты поджег банк.

– Я могу сжечь только твое сердце, потому что в нем искра есть.

– Какая?

– Божья.

– И все?

– Еще я могу научить твой разум быть ненасытным и ясным. Банки жгут материальные люди, с клинической завистью к таким же материалистам, как они сами. Кому-то нужен еще более крутой банк. Вот и жгут… А мне, Верушка, они не нужны. Чем больше банков на земле, я убежден в этом, тем больше рабов и голодных людей, и справедливости меньше. Деньги – это альтернатива всему тому, что достойно восхищения и не имеет цены – и не более. Солнце и звезды, да и мой родник вечности чихали на деньги и банки. Их нельзя купить. Когда человек оценивает то, что создано не его руками, а природой или другим человеком, он, сам того не подозревая, становится грабителем, ростовщиком, убийцей всего прекрасного, бесценного.

– Какой ты умный, Ваня.

– И еще: когда горел банк мужа депутатки, я находился на даче одной поэтессы и читал ей стихи про Анну Снегину.

– У тебя был роман с ней?

– Ты знаешь кто она, Анна Снегина?

– Нет, первый раз слышу.

– И не стыдно тебе.

– Во всяком случае, такой фамилии в «элитном» доме я не встречала. Смотри, Ваня, вон там, за беломошиной, по-моему, кто-то живой. – Она отдала Ивану подзорную трубу и, взяв вожжи, стала поскорей объезжать зыбкую болотину. – Живой, кто-то есть живой! – подстегивало ее изнутри. – Хорошо, что мы вернулись.

– Осторожно, прошу тебя, не торопись. – успокаивал ее Иван. – «Черная дыра» все равно что Снегурочка разнаряженная, особенно весной. Внешне цветет, а в глубине уже не Снегурочка, а ведьма, с темной, леденящей душу водой. – Иван взял из рук Веры вожжи и повел упряжку сам.

Через несколько минут лошади остановились.

– Дальше начинается зыбун, – строго сказал Иван. – Если не знаешь, что это такое, лучше не соваться. – Он вытащил из сена смолистую еловую жердь, а потом оттуда же извлек короткие охотничьи лыжи.

– Гляди, Ваня, гляди, по-моему, он шевелится.

– Бедняга… «Черная дыра» всем приют находит… – с грустью сказал Иван, – а этот словно зацепился за что-то. Может, живой.

Иван надел лыжи и стал осторожно подбираться к лежащему вниз лицом человеку.

До пострадавшего было метров двадцать, но, как только он коснулся раскисшего от солнца зыбуна, трясина сразу зашевелилась, и стало ясно, что под внешним покровом нарядной болотной зелени таится смерть.

– Давно я здесь не был. Раньше каждое деревце улыбалось, как мать родная. А теперь какой-то непонятный страх бежит по моему телу. Дай-ка веревку. Она под карабином.

Вера достала веревку.

– Брось один конец сюда, а другой к саням привяжи. Сердцем чую – без лошадей не справиться.

Вера бросила один конец веревки в сторону Ивана, а другой привязала к саням.

– Если засасывать будет, веди лошадей по той же колее. – Иван посмотрел на солнце, привязал веревку к брючному ремню. На этот раз он сначала бросил на зыбун еловую жердь, а потом наступил на нее лыжей.

– С Богом, Ваня, – подбодрила его Вера и тоже стала поглядывать на солнце.

Иван пошел к пострадавшему прямо и решительно, хотя еловая жердь сразу же погрузилась в трясину, оставив после себя черные пузыри.

Но лыжи продолжали каким-то чудом двигаться вперед, и через несколько размашистых шагов он буквально вцепился в тело еще живого человека.

– Вера, тяни! – сразу выкрикнул он. – Бедолага, дышит!

– Камарад, камарад! – тут же разнес ветер голос пострадавшего. – Америка, Россия, дружба!

От этих слов Иван чуть не выронил из рук иностранца. Но тот вдруг сам вцепился в его шею и начал вместе с лыжами тащить под себя.

– Америка, Россия, дружба! – еще громче пытался сказать он, но голос его был слабым и беспомощным, как голос подстреленного волка в предсмертных судорогах.

«Наверно, большой дружбы не получится, если ты будешь в каждую дыру лезть» – почему-то подумал Иван, но промолчал. «Все равно не поймет…» – решил он.

Вытащенный из трясины иностранец, несмотря на молодой возраст, оказался очень тяжелым. Он даже ухитрился сломать охотничью самодельную лыжу, когда Иван вытягивал его из «черной дыры». Его поведение было похоже на агонию сильно подраненного зверя. Как только его положили на розвальни, он сразу притих, лицо его вспыхнуло, воспалилось, вероятно от большой температуры. Он печально закрыл свои красивые европейские глаза и начал громко бредить.

– Верушка, ты довольна нашим приобретением? – с улыбкой спросил Иван, когда упряжка тронулась дальше и языки пламени, разносимые ветром, стали заметно беспокоить лошадей.

Вера молчала. Она задумчиво смотрела по сторонам лесной необъезженной дороги, и душа ее светилась каким-то безысходным душераздирающим отчаянием. Ей почему-то хотелось сейчас как можно глубже дышать и гнать от себя скверные мысли. «Страшная, непоправимая беда пришла к этим людям, – с тревогой размышляла она. – Они отважились покорить землю, которую абсолютно не знают. Они насмотрелись художественных фильмов, где народная мудрость подменяется угодническими переживаниями актеров и режиссеров, которым лишь бы схватить кусок пирога, и при этом быть абсолютно равнодушными к поставленной проблеме. Они начитались книжек, где наши вожди похожи на Али-бабу, а народ – на сорок разбойников. Какое глупое, мерзкое отношение к нашей земле и ее людям, – размышляла Вера. – Они бредят богатством, свободой и, конечно, хотят быть бессмертными, думая, что бессмертие тоже можно купить. Но как велико расстояние от желаемого до действительности. Жутко смотреть, как безжалостные языки пламени, подгоняемые ветром, съедают их тела, души, технику. Я начинаю догадываться, почему это происходит. Они потеряли связь с потревоженной землей и ее корнями. Деньги сделали их кастрированными людьми с механическими кровожадными мозгами, очень похожими на мозги страшных животных, которые поедают сами себя, а также себе подобных и получают большое удовольствие. Но Россия пока еще совсем другая страна, и в ней много светлых уголков, где люди живут единой семьей и очень чувствуют, когда им дают свободу, а когда превращают в рабов, перевернув сознание и человеческие понятия. Этим занимаются те, кто хочет похоронить Россию, так называемые перевертыши и завоеватели с европейскими уставами для русских душ».

– Вера, нам надо торопиться, – тихо сказал Иван, оборвав ее размышления. – Прошу, сядь ко мне поближе. – Он взял ее руку, прижал к своей взмыленной груди и, опустив голову, начал страстно целовать ее дрожащие пальцы. – Я очень устал, милая моя невестушка… Очень устал. У меня сильно кружится и гудит голова. Обними меня. Может, мне будет лучше. Как не вовремя эта внезапная слабость. Ты пойми, что сейчас может начаться самое страшное, самое непредсказуемое.

Вера положила другую руку ему на плечо и ласково укусила его за мочку разгоряченного уха.

– По-моему, самое страшное позади.

– Нет, Верушка, впереди. впереди. Еще как впереди. Сейчас должен появиться еще один вертолет, и если нас сумеют обнаружить, то скоро меня ждет опять тюремный срок, и не только меня. Тебя тоже. Мне тяжко думать об этом. Но это так. В наших санях лежит иностранец. Учитывая мой лагерный стаж, его будут считать заложником. Обратного не докажешь, потому что мы везем его не в сельскую больницу, а в брусничное суземье. Зачем, спрашивается?

– Как зачем?! Я хочу, чтобы у тебя крылья выросли! Я хочу, чтобы ты со своим родником вечности был примером для многих. – Вера убрала руку с его плеча и нежно обхватила его разгоряченную, гибкую, как у лебедя, шею. Сейчас она чувствовала всем телом, до самой глубины своего донышка, что в душе ее нет никакой корысти, никакой хитрости, никакого зажима. Ничего этого сейчас в ней не было. А было такое ни с чем несравнимое блаженство, такая безграничная нега любви и радости, что сердце ее запрыгало и затомилось от счастья. – Как думаешь, Ваня, – тихо спросила она, разглаживая его густые, пахнущие костром волосы, – зачем несмышленых детей водят в детский сад, а слабоумных подростков определяют в специальные школы?

– Наверно, чтобы дать им хоть какие-то знания, – так же тихо ответил он.

– Ну, вот теперь ты понял, для чего мы везем иностранца в брусничное суземье. Мы откроем ему другие просторы, другое отношение к жизни, научим, как надо вести себя в России. С кого пример брать… А как иначе, если нет ума у капризного ребенка.

– По-моему, он будет сам нас учить. И мало нам не покажется.

– Пусть учит. У меня таких учителей было выше крыши. Все их рассуждения и понятия сводятся к одному.

– К чему?

– Тебе этого не надо знать. На лексиконе «элитного» дома, конечно при наличии «бабла», это означает «Бай-бай», а потом «Динь-динь».

– Что это такое?

– Проехали.

– И больше ничего?

– Больше ничего. Менталитет этих господ сводится к постоянному накоплению денег.

– И для чего?

– Для соблазнения женских тел и всего того, что насыщает их, делает сексуальными до райских чудес. Но на этом все чудеса кончаются. Потом они снова копят «бабки», и все начинается сначала. Это менталитет большинства современных продвинутых господ, особенно когда нет таланта и мало серого вещества. Вместо живой человеческой памяти у них Интернет и электронные справочники, а вместо влюбленной подруги над их засушенными от распада мозгами раскачиваются металлические спутниковые тарелки. Жить в реальном мире они не хотят, потому что надо держать ответ перед Богом, совестью и не бояться правды. А как можно не бояться правды, если ты с рождения – отпетый мерзавец, а диплом твой, гарвардского университета или МГУ, куплен родителями в эксклюзивной лавке для продвинутых двуязычных. А вот отдыхать и развлекаться эти господа умеют. Иван Грозный может позавидовать. Будем развлекать нашего господина забавами Луки Мудищева и другими русскими прелестями. – Она с наивной усмешкой оглянулась назад, как бы проверяя, в каком состоянии находится заморский груз, и вдруг ей показалось, что он не дышит.

– Стоп, Ваня, стоп! Остановись, – сразу почти вскрикнула она.

– Что случилось?

– По-моему, он умер.

– Ну и хрен с ним. Вон их сколько в болоте увязло, а сколько еще увязнет… Верушка, пойми меня правильно и не обижайся – чем дальше от одной беды отъедем, тем дольше другая не придет.

– Ты что, думаешь бросить его опять в трясину?

Иван остановил упряжку, но Вера опередила его. Она быстро расстегнула камуфляжную куртку иностранца, потом рубашку, хотела надавить ему на грудь, чтобы вызвать дыхание, но большой золотой крест на его груди остановил ее.

– Ваня, смотри, он православный.

– Ну и что? Я тоже православный. Только крест у меня поменьше и наркотой от меня не разит. Это не твой крест, Вера. Каким бы он ни был, не трогай его.

Тогда она припала к телу иностранца, прислушалась и, поняв, что сердце его бьется, сильно надавила ему на грудь. Тяжеловес вздрогнул и, набрав в себя немного воздуха, сморщился, видимо от боли.

– Такой бугай сразу не скиснет. Даже от «черной дыры», даже от лап медведя… – задумчиво, сквозь зубы процедил Иван и опять взял в руки вожжи. – Ехать надо, Вера, от греха подальше. Может, дорогой оклемается.

– Езжай. Будем на ходу лечить.

Лошади, почуяв, что дым и копоть остаются позади, прибавили шаг и были уже не так пугливы и осторожны. Они хорошо знали этот тернистый и вязкий путь и какой роскошный пир ждет их в брусничном суземье.

– Ваня, у тебя нашатырный спирт есть? – хлопотала Вера над беспомощным иностранцем, все время поглядывая на огромный золотой крест и не понимая, как такую тяжесть можно носить на шее.

– Откуда, Верушка, нашатырный спирт, – заботливо ответил Иван, непрерывно подгоняя лошадей.

– А самогон?

– Вот приедем на место – я тебе первача целый стакан налью, под морошку и грузди.

– А с собой есть?

– С собой тоже есть. Только не надо нам сейчас пить. С минуты на минуту еще один вертолет появится. Чем черт не шутит, может, глаза у него как у ястреба.

– Ну, дай немного самогона. Чуть-чуть… Не жалей для ценного груза.

– Доставай сама. Макалюха в левом кармане. И не отвлекай меня.

Пузырек был из-под старой водки, и Вера, понюхав его, почему-то сразу посмотрела опять на солнце. Раскупорив бутылку, она поднесла горлышко к носу иностранца, но тот не реагировал. Тогда она потрогала ладонью его лоб и, переведя дыхание, опять приложила горлышко, только не к носу, а к воспаленным губам.

– Ваня, надо его положить на бок и дать ему самогона. По-моему, он простудился.

– Вера, не отвлекай меня. – Иван изо всех сил подгонял лошадей и все время прислушивался к треску растущего пожара. Лицо его было напряженным, очень бледным, в движениях чувствовалась усталость, но голубые глаза горели ярким небесным светом. – Нам бы еще километра четыре отъехать и передохнуть.

– А потом?

– Потом новая «дыра», только поменьше, хотя и глубже намного. Такая, что не только вертолет заглотит.

Вера попыталась сама повалить иностранца на бок, но из этого ничего не получилось. Сыщик оказался неподъемно тяжелым, и вдобавок пальцы его рук были сжаты в твердые кулаки и руки раскинуты на всю ширину розвальней. И тогда она, на свой страх и риск, плеснула ему несколько глотков первача прямо в раскрытый в беспамятстве рот. Иностранец сразу закашлялся, открыл глаза, и лицо его оживилось.

– Джоконда… – вдруг с грустной улыбкой сказал он и стал разглядывать Веру. Глаза его были безумными, ничего не выражали и бессмысленно блуждали, как будто не видели Веру. Вера подмигнула ему. В ответ он что-то простонал и опять закрыл глаза.

Недолго думая, она плеснула еще, и на этот раз лицо его еще больше оживилось, на нем вспыхнул здоровый румянец, и он разжал свои стиснутые кулаки.

– Динь-динь – тихо сказала Вера почти шепотом, когда он опять открыл глаза.

– Бай-бай – так же тихо ответил он и закрыл их снова.

Лицо иностранца было классическим, типично арийским.

«Вылитый Зигфрид – подумала она. – Только лежащий и слишком полный. Конечно, стоящий лучше. Но я его подниму… – успокаивала она сама себя. – Не таких лежащих Гераклов поднимала, особенно по вызову на дом, и не с такими животами».

– Мне кажется, Ваня, что это как раз тот господин, с которым я найду общий язык. Лишь бы нормальным был после такой беды, – пыталась успокоить она Ивана, который начинал жалеть, что связался с иностранцем.

– В том-то и дело. Нормальный в такую хлябь не полезет, – строго подметил Иван.

– Он молод, это хорошо, и, по-моему, очень богат.

– Флаг в руки тебе, милая моя. Дай бог. Только не забывай о том, что если его начнут искать родственники или посольские чины, то появятся сложности. и может, твой новый счет ты откроешь в зоне особого режима.

Эта шутка не очень понравилась невесте. Но в Москве она привыкла и не к таким шуткам. Когда ее первый раз раздели в «элитном» доме на пробе под названием «кастинг», то один известный чиновник по сексуальным вопросам (он же один из учредителей «элитного» дома) сказал такое, после чего она больше месяца не «работала» по вызовам. «У тебя задница красная, как у шимпанзе, и работать тебе надо не в „элитном“ доме, который я создал на принципах демократии, а в обычном доме терпимости при каком-нибудь полусовковом обезьяннике „Шкурсбыт“ или „Росхренурожай“».

Но Вера уже вынашивала план, как из беглого горячо любимого зэка сделать гражданина с паспортом, гражданскими правами и обязанностями, со статусом юридически защищенного человека. Она видела его в роли творческой личности, а именно в роли художественного руководителя и даже генерального директора своего развлекательного клуба, где будут петь искренние песни о взаимных чувствах между партнерами, о дружбе и, конечно, о слезной, неиссякаемой любви к патриархальной, исконно русской земле, о существовании которой она даже не подозревала до встречи с Иваном.

Россия, с которой она столкнулась на подмостках театральной академии, была совсем другой. Конечно, педагоги по актерскому мастерству внушали всем студентам, что только у них настоящая русская школа, основанная Немировичем-Данченко и Станиславским, как будто до них русского театра не существовало. Но внушать, к сожалению, можно что угодно, когда страна теряет или не имеет нравственных ценностей и законов, а любой хваленый предприниматель или депутат может вдруг оказаться таким бандюгой, таким непотрошеным кровососущим оборотнем, что профессиональный убийца ухмыльнется и позавидует его изощренности. Вера уже так «наелась» этих новых ООО, где дух накопительства и самовыпячивания под любыми вывесками и знаменами торжествовал над всем остальным, что ее даже подташнивало при виде очень богатого русского клиента по паспорту, а на самом деле какого-нибудь кришнаита или иудея, давно продавшего и честь, и совесть не только России, но и свою. Таких «русских» она насмотрелась и наслушалась и на Мосфильме, куда любила ездить на первом курсе академии, и на телевидении, и на радио, и на подиумах, подрабатывая разовой моделью, но больше всего – на банкетах и презентациях, где хороший кусок колбасы или красной рыбы мгновенно останавливал самые жаркие споры о значении русского духа в России.

Фанатичная любовь Ивана к России, его почти языческое отношение к ее полям, ручейкам, речкам, растениям, диким животным и, конечно, к солнцу, которое он боготворил, сначала насторожили Веру, но, присмотревшись, прислушавшись к Ивану, она начинала понимать, что иначе на земле жить нельзя. Иначе можно пробежать, не заметить того, что станет причиной многих потрясений и бед. И чем больше незамеченного и непонятного в этой быстротекущей жизни, тем больше будет их. И каждая беда совсем незначительного, почти незаметного человека словно наращивает огромный снежный ком, который становится общей бедой. И эту беду, благодаря чуткому сердцу и рассудительности Ивана, она уже начинала предчувствовать. «Вероятно, ни солнце, ни ветер, ни звезды не могут сказать человеку, что так дальше жить нельзя, – размышляла Вера. – Но, даже прислушиваясь к солнцу и ветру, человек чаще всего все делает по-своему, исходя из своих амбиций, положения и большой уверенности, что он велик, все может и ему все доступно. На самом деле, не прислушиваясь, не приглядываясь к окружающему его миру и не делая никаких строгих выводов, он становится такой жалкой, такой мерзкой, такой гадкой тварью, от которой идет одно горе, что никакая электроника, никакая нанотехнология, никакие новации, никакие партии, никакая религия, никакие кровавые или матрешечные знамена не спасут. И то, что Иван не смог ужиться в „цивилизованном“ мире с депутаткой, с прилизанными, словно утюгом, мозгами, теперь было для нее неслучайным. Вероятно, мир продажных перевертышей с вечно трясущимися от „бабла“ руками противен ему, – размышляла Вера. – Противны и те люди, которые стригут купоны русской совести и доброты и наезжают на русских Ванек и Манек, по полной программе пользуясь их бескорыстностью, безропотностью, талантом творить жизнь, несмотря ни на что: голод, холод, кровавую интригу властолюбцев, сменяющих одну систему на другую, оставляя трудолюбивых искренних людей в рабстве и унижении…»