Текст книги "Всевышнее вторжение"

6

– А у меня есть что-то для тебя, – сказала девочка Зина.

– Подарок? – доверчиво спросил Эммануил и протянул руку.

Обычная детская игрушка. Информационная дощечка, какая есть у любого юного гражданина. Он ощутил острое разочарование.

– Мы сделали ее специально для тебя, – сказала Зина.

– Зачем? – Он повертел дощечку в руках. Автоматические заводы выпускали их сотнями тысяч, и во всех дощечках были одни и те же микросхемы. – Мистер Плаудет уже дал мне такую. Они подключены к школе.

– Мы делаем свои иначе, – сказала Зина. – Возьми ее. Скажи, что это та, которую дал тебе мистер Плаудет, он не сможет отличить их друг от друга. Видишь? Мы даже поставили тут название фирмы.

Она скользнула пальцем по буквам IBM.

– Но по правде-то это не IBM, – уточнил Эммануил.

– Конечно же нет. Ты включи ее.

Он дотронулся до еле заметного выступа. На светло-серой поверхности дощечки вспыхнуло огненно-красное слово:

ВАЛИС

– Это тебе вопрос на первый случай, – сказала Зина. – Разобраться, что такое ВАЛИС. Дощечка ставит тебе задачу на первом уровне, иначе говоря, она будет давать подсказки, если ты попросишь.

– Матушка Гусыня, – сказал Эммануил.

Слово ВАЛИС исчезло, сменилось другим:

ГЕФЕСТ

– Киклопы, – мгновенно откликнулся Эммануил.

– Ну и шустрый же ты, – рассмеялась Зина.

– А с чем она связана? Надеюсь, не с Большим Болваном. – Большой Болван не вызывал у него особого доверия.

– Возможно, она сама тебе скажет.

Теперь на дощечке горело слово:

ШИВА

– Киклопы, – повторил Эммануил. – Это просто фокусы. Эту штуку смастерила свита Дианы.

Девочка вздрогнула и перестала улыбаться.

– Извини, – заторопился Эммануил, – я никогда больше не скажу этого вслух, ну ни разу.

– Отдай мне дощечку. – Зина требовательно протянула руку.

– Я отдам, если она сама мне скажет, чтобы я отдал. – И Эммануил нажал на выступ.

НЕТ

– Ладно, – кивнула Зина, – я оставлю тебе дощечку. Только ты совсем не понимаешь, что она такое, ее же не свита сделала. Нажми там этот квадратик.

Он послушно нажал.

ДО СОТВОРЕНИЯ МИРА

– Я… – сказал Эммануил и запнулся.

– Ты еще все вспомнишь, – успокоила его Зина. – С помощью этой штуки. Пользуйся ею, и почаще. А Элиасу, пожалуй, не рассказывай. Он может не понять.

Эммануил промолчал, тут уж он как-нибудь сам разберется. Нельзя, чтобы кто-то другой что-то за него решал. И к тому же он, в общем-то, доверял Элиасу. А вот доверял ли он Зине? Да не то чтобы очень. Он чувствовал в ней множество разноплановых природ, щедрое изобилие самых различных личностей. Когда-нибудь он попробует отыскать среди них истинную; она есть, она там точно есть, но фокусы ее скрывают. И кто же это, спросил он себя, устраивает такие фокусы? Что за существо этот фокусник? Он нажал на квадратик.

ПЛЯСКИ

Он молча кивнул. Ну да, конечно же, пляски были верным ответом. Внутренним взором он видел, как она пляшет вместе со всей своей свитой, как сжигают они траву своими стопами и вселяют в сердца людей смятение. Со мной такое не выйдет, сказал он себе. Пусть даже ты управляешь временем. Потому что я тоже управляю временем. Может, даже и получше твоего.

Вечером за ужином он заговорил с Элиасом Тейтом про ВАЛИС.

– Своди меня на него, – попросил Эммануил.

– Это очень старое кино, – покачал головой Элиас. – Очень старое.

– Тогда можно хотя бы добыть кассету? В библиотеке или еще где. А что это значит – ВАЛИС?

– Всемирная активно-логическая интеллектуальная система, – сказал Элиас. – Это кино – сплошная выдумка. Его снял некий рок-певец в самом конце двадцатого века. Его звали Эрик Лэмптон, но сам он называл себя Матушка Гусыня. Для саундтрека была использована синхроническая музыка Мини, оказавшая большое влияние на всю позднейшую музыку, вплоть до современной. Эта музыка действовала на сублиминальном уровне, именно она доносила до зрителя большую часть заложенной в фильме информации. Действие развивается в альтернативных США, где президентствует человек по имени Феррис Ф. Фримонт.

– Так что же все-таки такое этот ВАЛИС? – спросил Эммануил.

– Искусственный спутник, проецирующий голограмму, которую там принимают за реальность.

– То есть фактически – генератор реальности.

– Да, – кивнул Элиас.

– А эта реальность, она настоящая?

– Нет, я же сказал, что это голограмма. Спутник может заставить людей увидеть все, что ему только заблагорассудится. В этом и состоит главный смысл фильма, он детально исследует силу иллюзий и внушения.

Перейдя в свою комнату, Эммануил взял со стола полученную от Зины дощечку и нажал на квадратик.

– Что ты там делаешь? – спросил за его спиной Элиас.

На дощечке светилось короткое слово:

НЕТ

– Она управляется правительством, – сказал Элиас, – так что нет смысла о чем-то ее спрашивать. Я так и знал, что Плаудет подсунет тебе такую штуку. Дай ее мне. – Он потянулся к дощечке.

– Зачем? – удивился Эммануил. – Пускай у меня останется.

– Господи, на ней же написано IBM, так прямо и написано большими буквами! Так что же ты хочешь, чтобы она тебе сказала? Правду? Да когда же такое было, чтобы государство говорило людям правду? Они убили твою мать и засунули твоего отца в низкотемпературный анабиоз. Какого черта, давай ее сюда, и забудем об этом.

– Если забрать у меня эту дощечку, – не уступал Эммануил, – мне тут же дадут другую такую же.

– Да, пожалуй что и так. – Элиас опустил руку. – Только ты не верь ее россказням.

– Она говорит, что ты не прав насчет ВАЛИСа.

– Это в каком же смысле?

– Она просто сказала «нет», а больше ничего, – пожал плечами Эммануил и снова нажал на квадратик.

ТЫ

– А какого черта это значит? – удивился Элиас.

– Не знаю, – признался Эммануил и тут же подумал: я все-таки буду с ней разговаривать.

А еще он подумал: она меня обманывает. Она танцует над тропинкой, как болотный огонек, уводя меня прочь, все дальше и дальше, в глубины тьмы. А затем, когда тьма сомкнется со всех сторон, болотный огонек моргнет и потухнет. Я знаю тебя, думал он дощечке, я знаю твои повадки. Я не последую за тобой, это ты должна прийти ко мне.

Он нажал на квадратик.

СЛЕДУЙ ЗА МНОЙ

– Туда, откуда нет возврата, – сказал Эммануил.

После ужина он провел некоторое время за голоскопом, изучая драгоценнейшую из вещей Элиаса: Библию, изложенную в многослойной голограмме, каждый слой – своя эпоха. При такой подаче Писание образовывало трехмерный космос, его можно было читать и разглядывать под любым углом. Меняя угол наблюдения, из него можно было извлекать самые различные смыслы; таким образом, Писание выдавало бесконечное количество непрерывно менявшейся информации. А еще оно становилось изумительным, глаз не оторвать, произведением искусства; всю его толщу пронизывали золотые и красные сполохи, перемешанные с синими, как небо, прядями.

Цветовая символика была отнюдь не произвольной, но восходила к раннесредневековой романской живописи. Красный цвет символизировал Отца, синий – Сына, ну а золото, конечно же, было цветом Духа Святого. Зеленый означал новую жизнь избранных, фиолетовый – скорбь, коричневый – страдание и долготерпение, белый – свет, и, наконец, черный означал силы тьмы, смерть и греховность.

И каждый из этих цветов находил свое место в упорядоченной по времени голограмме Библии. В связи с различными сегментами текста образовывались, изменялись и взаимонакладывались сложнейшие послания. Эммануил никогда не уставал разглядывать эту голограмму; для него, как и для Элиаса, это была главнейшая из диаграмм, далеко превосходившая все прочие. Христианско-Исламская Церковь не одобряла перевод Библии в цветокодированные голограммы, а потому был принят закон, запрещавший их производство и продажу; Элиас изготовил свою сам, не испрашивая ничьего разрешения.

И это была открытая голограмма, в нее можно было вводить новую информацию. Эммануил не раз задумывался над этим обстоятельством, но к Элиасу с расспросами не лез. Он чувствовал, что здесь кроется какой-то секрет, что Элиас ему не ответит, так что нет смысла и спрашивать.

Зато он мог при желании набрать на присоединенной к голограмме клавиатуре несколько ключевых слов из Писания, после чего голограмма разворачивалась так, чтобы подать выделенную цитату с наиболее удобной точки зрения. Весь текст Библии фокусировался на связях с напечатанной информацией.

– А что, если я введу в нее что-нибудь новое? – спросил он однажды Элиаса.

– И не думай о таком, – резко ответил Элиас.

– Но технически это возможно.

– Возможно, но так не делают.

Мальчик часто задумывался над этим разговором.

Он, конечно же, знал, почему Христианско-исламская церковь запрещает переводить Библию в цветокодированную голограмму. Приноровившись, можно научиться медленно, постепенно поворачивать временну́ю ось, ось истинной глубины, таким образом, чтобы взаимоналожился ряд далеких друг от друга слоев и появилась возможность прочитать в них поперечное, новое послание. Ты вступал в диалог с Писанием, и оно оживало, становилось активным организмом, никогда не повторявшим свою форму в точности. Не трудно понять, что Христианско-Исламская Церковь стремилась держать Библию и Коран навеки замороженными. Если Писание ускользнет из-под контроля, на монополии церкви будет поставлен крест.

Ключевым фактором было взаимоналожение, и ничто, кроме голограммы, не позволяло осуществить его достаточно тонким и эффективным образом. Однако он знал, что когда-то давным-давно этот способ расшифровки уже применялся к Писанию. Элиас, которого он попытался порасспросить, проявил явное нежелание обсуждать эту тему, и мальчик ее оставил.

А год назад приключился весьма неприятный случай, приключился в церкви, когда Элиас привел туда мальчика на четверговую заутреню. Эммануил не был еще конфирмован, а потому не мог принимать причастие. Пока все прочие прихожане толпились у поручня, Эммануил продолжал сидеть и молиться. Пастор обносил прихожан дароносицей, обмакивая просфорки в освященное вино и торопливо проборматывая: «Кровь Господа нашего Иисуса Христа, пролившаяся твоего спасения ради…»

И тут вдруг Эммануил встал со своего места и сказал спокойно и громко:

– Крови там нет, и тела – тоже.

Пастор осекся и взглянул в его сторону.

– У тебя нет власти и права, – сказал Эммануил, а затем повернулся и вышел из церкви. Через минуту Элиас нашел его в машине, мальчик безмятежно слушал радио.

– Так делать нельзя, – сказал Элиас, запуская мотор. – Нельзя ни в коем случае. Они заведут на тебя досье, а нам с тобой только этого и не хватало. – Он был вне себя от ярости.

– Я видел, – сказал Эммануил. – Это были просто просфорки и просто вино.

– Ты имеешь в виду внешнюю, случайную форму. А по сокровенной сути…

– Там не было никакой сути, отличной от внешнего проявления, – упрямо сказал Эммануил. – Чуда не случилось, потому что священник не был священником.

Дальше и до самого дома они не разговаривали.

– Неужели ты отрицаешь чудо пресуществления? – спросил Элиас вечером, укладывая мальчика в постель.

– Я отрицаю то, что произошло сегодня, – сказал Эммануил. – Там, в том месте. Я туда больше не пойду.

– Мне бы хотелось, – сказал Элиас, – видеть тебя мудрым, как змий, и простым, как голубь[11]11
  Отправляя апостолов на проповедь, Христос предупредил их, с какой публикой придется им иметь дело, сказав: «Я посылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (Мф. 10:16).


[Закрыть].

Эммануил смотрел на него и молчал.

– Они убили…

– Они не властны надо мной, – сказал Эммануил.

– Они могут тебя уничтожить. Они могут подстроить новый несчастный случай. В будущем году я должен отдать тебя в школу. Слава еще богу, что из-за поврежденного мозга школа твоя будет особая. Я очень надеюсь, что они… – Элиас неловко замялся.

– Спишут все, что заметят во мне необычного, на счет поврежденного мозга, – закончил за него Эммануил.

– Да.

– А было это повреждение умышленным?

– Я… Возможно.

– Ну вот, а теперь пригодилось. – (Вот только знать бы мое настоящее имя, подумал Эммануил.) – Почему ты не можешь сказать мне мое имя? – спросил он вслух.

– Твоя мать тебе говорила, – отвел глаза Элиас.

– Моя мать умерла.

– Ты скажешь его сам, со временем.

– Хорошо бы поскорее. – И вдруг у него возникла странная мысль: – А не потому ли она умерла, что сказала мое имя?

– Не знаю. Может быть.

– И потому-то ты и не хочешь его сказать? Потому, что оно убьет тебя, если ты его скажешь? А меня не убьет.

– Это не имя в обычном смысле слова. Это приказ.

Все это отложилось в его мозгу. Имя, бывшее не именем, а приказом. Это приводило на память Адама, который дал животным их имена. В Писании про это сказано: «…и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их…»[12]12
  Быт. 2:19.


[Закрыть]

– А сам-то Бог знал, как человек назовет их? – спросил он однажды Элиаса.

– Язык есть только у человека, – объяснил Элиас. – Только человек способен его породить. А кроме того, – он пристально взглянул на мальчика, – дав тварям имена, человек установил свою власть над ними.

То, что ты назвал, подпадает под твою власть, понял Эммануил. Откуда следует, никто не должен произносить мое имя, потому что никто не имеет – или не должен иметь – власти надо мной.

– Бог сыграл с Адамом в игру, – сказал он. – Ему хотелось посмотреть, знает ли человек их верные имена. Он проверял человека. Бог любит играть.

– Я не уверен, что в точности знаю, так это или нет, – признался Элиас.

– Я не спрашивал. Я сказал.

– Вообще говоря, это как-то плохо ассоциируется с Богом.

– Так значит, природа Бога известна?

– Его природа неизвестна.

– Он любит играть и забавляться, – сказал Эммануил. – В Писании сказано, что Он отдыхал, но мне что-то кажется, что Он играл.

Он хотел ввести свое «играл» в голограмму Библии как добавление, однако знал, что этого делать нельзя. Интересно, думал он, как изменилась бы тогда общая голограмма? Добавить к Торе, что Бог обожает развлечения… Странно, думал он, что я не могу это добавить. А ведь кто-то непременно должен добавить, это должно быть там, в Писании. Когда-нибудь.

Он узнал про боль и смерть от умирающего пса. Пес попал под машину и теперь лежал в придорожной канаве, его грудь была раздавлена, из пасти пузырилась кровавая пена. Он наклонился над псом, и тот посмотрел на него стекленеющими глазами, уже успевшими заглянуть в другой мир.

Чтобы понять, что говорит пес, он положил руку на жалкий обрубок хвоста.

– Кто осудил тебя на такую смерть? – спросил он пса. – В чем ты провинился?

– Я ничего не сделал, – ответил пес.

– Но это очень жестокая смерть.

– И все равно, – сказал ему пес, – я безвинен.

– Случалось ли тебе убивать?

– Конечно. Мои челюсти приспособлены для убийства. Я был создан, чтобы убивать меньших тварей.

– Убивал ли ты ради пропитания или для забавы?

– Я убиваю с восторгом, – сказал ему пес. – Это игра. Это игра, и я в нее играю.

– Я не знал про такие игры, – сказал Эммануил. – Почему собаки убивают и почему собаки умирают? Почему существуют такие игры?

– Все эти тонкости не для меня, – сказал ему пес. – Я убиваю, чтобы убивать, я умираю, потому что так нужно. Это необходимость, последний и главный закон. Не живешь ли и ты, чтобы убивать и умирать? Не живешь ли и ты по тому же закону? Конечно же да. Ведь и ты – одна из тварей.

– Я поступаю так, как мне хочется.

– Ты лжешь самому себе, – сказал пес. – Один лишь Бог поступает так, как Ему хочется.

– Тогда я, наверное, Бог.

– Если ты Бог, исцели меня.

– Но ты же подвластен закону.

– Ты не Бог.

– Бог возжелал этот закон.

– Вот ты сам все и сказал, сам и ответил на свой вопрос. А теперь дай мне умереть.

Когда он рассказал Элиасу про издохшего пса, тот продекламировал:

 
Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,
Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли[13]13
  Самая знаменитая из «Фермопильских надписей» Симонида Кеосского. Перевод Л. Блуменау. Дальше – свободные вариации Ф. Дика на эту тему.


[Закрыть].
 

– Это про спартанцев, павших при Фермопилах, – пояснил Элиас.

– А зачем ты мне это прочитал? – спросил Эммануил.

Вместо ответа Элиас сказал:

 
Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,
Что, их заветы блюдя, здесь наши кости лежат.
 

– Ты имеешь в виду собаку? – спросил Эммануил.

– Я имею в виду собаку, – сказал Элиас. – Нет разницы между дохлой собакой в придорожной канаве и спартанцами, павшими при Фермопилах.

Эммануил понял.

– Нет никакой, – согласился он. – Ясно.

– Если ты можешь понять, почему умерли спартанцы, ты можешь понять все до конца, – сказал Элиас и тут же добавил:

 
Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,
Что наши кости, здесь лежа, все их заветы блюдут.
 

– И про собаку, – попросил Эммануил. Элиас с готовностью откликнулся:

 
Путник, главу преклони у придорожной канавы
И возвести всему миру: пес как спартанец погиб.
 

– Спасибо, – сказал Эммануил.

– Так что там было последнее, что сказала собака? – спросил Элиас.

– Пес сказал: «А теперь дай мне умереть».

– Lasciateme morire! E chi volete voi che mi conforte. In cosi dura sorte, In cosi gran martire?

– Что это такое? – спросил Эммануил.

– Самое прекрасное музыкальное произведение, сочиненное до Баха, – сказал Элиас. – Мадригал Монтеверди «Lamento D’Arianna». Это значит: «Дай мне умереть! Да и кто, ты думаешь, смог бы утешить меня в моем горьком несчастье, в таких нестерпимых муках?»

– Тогда выходит, – сказал Эммануил, – что собачья смерть есть высокое искусство, высочайшее искусство в мире. Во всяком случае, она прославлена и запечатлена высоким искусством. Должен ли я видеть гордость и благородство в старом шелудивом псе с раздавленной грудной клеткой?

– Да, если ты склонен доверять Монтеверди, – сказал Элиас. – Монтеверди и всем его почитателям.

– А нет ли чего-нибудь еще, что стоило бы ламентаций?

– Да, есть, но все не подходит к случаю. Тесей бросил Ариадну, неразделенная любовь.

– Так кто же вызывает большее сочувствие? – спросил Эммануил. – Полудохлый пес в придорожной канаве или отвергнутая Ариадна?

– Ариадна сама напридумывала себе муки, а пес мучается по-настоящему.

– Значит, муки пса куда значительнее, – подытожил Эммануил. – Его смерть куда большая трагедия.

Он понял и, как ни странно, почувствовал удовлетворение. Ему нравился мир, в котором шелудивый пес, угодивший под колеса машины, значил больше, чем персонаж из древнегреческой трагедии. Он почувствовал, как восстановился сдвинутый баланс весов, взвешивающих все сущее. Он почувствовал честность Вселенной, и смятение его оставило. А важнее всего то, что пес понимал свою смерть. А ведь он, пес, никогда не слушал музыки Монтеверди и не читал строк, высеченных на Фермопильской мраморной колонне. Высокое искусство было скорее для тех, кто видел смерть, чем для тех, кто ее переживал. Умирающей твари куда важнее чашка воды.

– Твоя мать ненавидела некоторые виды искусства; в частности, ее тошнило от Линды Фокс.

– А поставь мне что-нибудь из Линды Фокс, – попросил Эммануил.

Элиас нашел кассету, поставил ее на деку, и из динамиков зазвучало:

 
Не лейте слезы, родники,
Свою…
 

– Хватит, – сказал Эммануил, зажимая ладонями уши. – Это кошмар какой-то, – добавил он и передернулся всем телом.

– Что с тобой? – Элиас подхватил мальчика на руки. – Я никогда не видел тебя таким расстроенным.

– И вот это он слушал, когда моя мать умирала! – воскликнул Эммануил, глядя в бородатое лицо Элиаса.

Я помню, сказал он себе. Я начинаю вспоминать, кто я такой.

– Так в чем же дело? – настаивал Элиас, крепко прижимая к себе мальчика.

Это происходит, понял Эммануил. Наконец-то. Это был первый из сигналов, который я – я сам, и никто другой – предуготовил. Зная, что когда-нибудь он прозвучит.

Они смотрели друг другу в глаза; ни старик, ни мальчик ничего не говорили. Дрожащий Эммануил цеплялся за Элиаса, чтобы не упасть.

– Не бойся, – сказал Элиас.

– Илия. – Эммануил смотрел ему прямо в глаза. – Ты Илия, иже приидет прежде. Перед великим и страшным днем.

– Тебе будет нечего бояться в тот день, – сказал Элиас, покачивая мальчика на руках.

– Но ему-то есть, – с жаром откликнулся Эммануил. – Врагу, которого мы ненавидим. Его время приспело. Я боюсь за него, потому что я знаю, что ждет нас впереди.

– Слушай, – негромко сказал Элиас.

– Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: «Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней. Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе[14]14
  Ис. 14:12–16.


[Закрыть].

– Видишь? – спросил Элиас. – Он здесь. Это его обиталище, этот маленький мир. Он сделал его своей твердыней две тысячи лет назад, сделал и построил тюрьму для людей, как то было прежде в Египте. Два тысячелетия люди рыдали, и не было им ни отклика, ни поддержки. Он поглотил их без остатка, и он считает себя в безопасности.

Эммануил, все так же цеплявшийся за старика, горько заплакал.

– Все еще боишься? – спросил Элиас.

– Я плачу вместе с ними, – сказал Эммануил. – Я плачу со своей матерью. Я плачу с умирающим псом, который не плакал. Я плачу по ним. И по Велиалу, который пал, по сияющей деннице. Пал с небес и начал все это.

А еще, думал он, я плачу по себе. Я – моя мать, я – издыхающий пес и страдающие люди, и даже, думал он, я и есть та сияющая денница, Велиал, я и то, чем он был, и то, во что он превратился.

Руки старика держали его крепко, надежно.