Текст книги "Блуждающая реальность"

Фантастам это ненавистно; они предпочли бы вечно сидеть и общаться, однако должны пинками загонять себя обратно за рабочий стол. Они не бегут от жизни – их оттаскивает нужда; в то время как настоящий ученый, на мой взгляд, может быть более интровертен и отсутствие контактов с людьми во время работы приветствовать с неподдельным облегчением. И это приводит нас к еще одному, я бы сказал, важнейшему пункту в определении того, что за люди становятся писателями-фантастами. Фантаст теплее и дружелюбнее ученого, рад болтать, играть и сближаться с другими; его разрывают противоположные желания, при каждой возможности он бежит из своего кабинета, чтобы пообщаться с себе подобными, но большую часть времени вынужден проводить в одиночестве. Возможно, большинство фантастов (да и писателей вообще), как и я, решают эту проблему, создавая персонажей своих историй, – те и составляют им компанию в долгие, одинокие, тоскливые вечера. Много лет общаясь с коллегами, я проникся убеждением, что практически для всех нас характерна любовь к людям, забота о них, желание близости; возможно, именно этим объясняется то, что фантаст выбирает фантастику, а не чистую науку. Писатели-фантасты – не одинокие волки. Застряв посредине между митингом и отшельничеством – между политическим активистом и ученым, – они нашли (по крайней мере, я нашел) работающий компромисс: пока я пишу, компанию мне составляют персонажи, я могу любить их и поддерживать так же, как поддерживал бы «реальных» друзей, ведь в конечном итоге, как бы ни были наши книги насыщены идеями, пишем-то мы о людях! – и при этом можно не лезть на баррикады и не размахивать флагом, что мне совершенно несвойственно.

Судя по многочисленным конвентам, писатели-фантасты неподдельно любят друг друга и видят в коллегах не просто других писателей, а друзей. Наверняка это не уникальная черта фантастики – и все же писатели других жанров не так похожи на большую семью: среди них больше соперничества, они чаще имеют зуб друг на друга, и, слыша, что у кого-то вышел новый роман, чаще втайне надеются на его провал. Ничего подобного не встретишь у писателей-фантастов. Мы – одна семья, одна команда, как те, что во времена Византии трудились над какой-нибудь огромной мозаикой, не стремясь подписывать ее своими именами; мы друзья, мы восхищаемся друг другом не только как писателями, но и как людьми. Мы утверждаем бытие друг друга – и в этом духе дружбы ощущаем тесную связь с тем, что значит быть человеком. Холодных, шизоидных писателей-фантастов очень мало, если такие вообще есть: встретив Рэя Брэдбери, или Теда Старджона, или Нормана Спинрада, или А. Э. Ван Вогта, вы встречаете теплого, сердечного человека, который тоже хочет узнать вас поближе; вы – часть семьи, существующей уже много десятилетий и все растущей; здесь вы не найдете ни стерильных белых халатов, ни отстраненности, ни бездушия. Фантастика требует человечности – или, если сформулировать иначе, человек, не обладающий способностью к эмпатии и потребностью в ней, едва ли захочет писать фантастику. Слишком робкие, чтобы ходить на митинги, слишком сердечные, чтобы запереться в лабораториях и ограничиться экспериментами над животными или неодушевленными вещами, слишком взволнованные и нетерпеливые, чтобы ограничить свое знание только тем, что знаем совершенно точно – мы живем в мире, который в одной радиопередаче о фантастике был назван «миром тысячи «может быть»». Такой мир привлекает людей, которые одиноки, но не одиночки; а между этими двумя понятиями есть принципиальная разница.

Переоценка эксперимента Майкельсона – Морли
(1979)

Неудача знаменитого эксперимента Майкельсона – Морли в 1881 году, в котором абсолютная скорость Земли, движущейся сквозь светоносный эфир, оказалась равна нулю, породила теорию относительности Эйнштейна, утверждающую, что само понятие «абсолютной скорости» лишено смысла. Однако ученые из Калифорнийского университета, вооруженные более совершенными лазерными техниками, предлагают более вероятное объяснение нулевого результата: на самом деле Земля стоит на месте, а Коперник был тайным пифагорейцем, решившим восстановить в правах древнюю и давно отвергнутую гелиоцентрическую модель Солнечной системы. На конференции в Южной Калифорнии астрономы и астрофизики заявили, что: 1) необходимо вернуться к более точной геоцентрической модели; 2) Коперника следует выкопать и подвергнуть порицанию. Что касается Эйнштейна, то было выдвинуто предложение отныне отзываться о нем снисходительно и с некоторой насмешкой, однако в том, насколько ядовито должны звучать насмешки, присутствующие ученые во мнениях не сошлись.

Предисловие к роману «Доктор Бладмани»
(1979, 1985)

Что ж, в 1964 году, когда писал «Доктора Бладмани», я ошибся в своих предсказаниях. События, которые я предвидел, не произошли; начав читать роман, вы скоро поймете, о чем речь. Впрочем, научная фантастика и не предсказывает будущее. Это литературная условность, не более того. Как инопланетяне в «Звездном пути», которые все говорят по-английски.

Однако забавно взглянуть на то, в чем именно я оплошал. Хуже всего, пожалуй, что я совсем ничего не понял в развитии космических программ с участием людей. В «Докторе Бладмани» мы видим одного американца, вечно облетающего Землю по орбите. Это очевидная чушь: либо по орбите будет кружить множество американцев (и русских, коль уж на то пошло) – либо никто.

Разумеется, главное, в чем я ошибся, – дата конца света. Тогда, в 1964 году, я ожидал его в любую минуту, то и дело поглядывая на часы. Гораций Голд, редактор журнала Galaxy, однажды пошутил, что я вечно планирую апокалипсис на будущую неделю. Это было примерно в 1954 году: тогда я ждал конца света в 1964. Что ж, таковы были страхи того времени. Теперь у нас другие заботы. Беспокоимся о том, как при нынешней инфляции выплачивать долги, где взять бензин для автомобиля. Куда более земные проблемы, вовсе не космического масштаба.

Именно такие проблемы осаждают героев «Доктора Бладмани» в их мире – мире после Третьей мировой. Правда, автомобили там движутся на конской тяге. Зато очки чрезвычайно редки и стали сокровищем. Особым уважением пользуются производители сигарет, и величайшим почетом – те, кто умеет чинить вещи. Общество перевернулось вверх дном, но не стало жестоким, как мы могли бы ожидать. Изменилось оно в другом отношении – стало сельским. Большие города стерты с лица земли, на их месте раскинулась бесконечная сельская глубинка, жить в которой вовсе не страшно. Стоит добавить, что она ни в коей мере не напоминает наш мир.

Впрочем, в нашем мире не было Третьей мировой.

На мой взгляд, этот роман полон огромной надежды. В нем следующая война не становится концом человеческой цивилизации. Люди по-прежнему здесь, живут и со всем справляются. Те, кто выжил, в общем, не жалуются на свою новую жизнь. Интересны перемены в социальном положении выживших. Возьмем Хоппи Харрингтона, у которого нет ни рук, ни ног. В мире до ядерных ударов Хоппи – маргинал, не обладающий никакой властью. Счастье – если ему удается найти хоть какую-то работу. В послевоенном мире все меняется. Благодаря своим новым способностям он возвышается и в конце концов становится угрозой для всего человечества – не только на поверхности планеты. Хоппи превратился в полубога, и достаточно сложного. Он ведь сам по себе человек не злой, перед нами случай злоупотребления властью. Зло не в Хоппи – оно в самой власти.

А Уолт Дэнджерфилд на спутнике превращается из верного помощника оставшихся на земле, из человека, поддерживавшего их в беде, дававшего им силу и единство – в того, кто слабеет день ото дня и отчаянно надеется на помощь. Он воплощает в себе одиночество, страх многих оставшихся внизу: одиночество – и потерю предметов и ценностей, составлявших их изначальный мир. Идет время, и уже не Дэнджерфилд дает силу тем, кто остался на земле, – теперь они должны придать сил ему. В этот вакуум силы и входит Хоппи Харрингтон, олицетворяющий чудовище в каждом из нас – голодного духа, того, что жаждет не воды или пищи, а насилия и власти над другими. Жажда власти в Хоппи исходит из физической депривации. Это компенсация за то, чего ему от рождения недоставало. Хоппи неполон – и хочет восполнить себя за счет остального мира, психологически его пожрав.

В «Докторе Бладмани» вы прочтете об испытаниях, проведенных в 1972 году, которые обернулись катастрофой. Разумеется, таких испытаний не было, и катастрофы тоже. Впрочем, не было и такого человека, как доктор Блутгельд. Все это вымысел. Но на каком-то уровне – нет. Запад округа Марин, где происходит большая часть действия романа, мне хорошо знаком. Я писал книгу, когда сам жил в этих краях. Признаки окрестностей, описанные мною, взяты из жизни. С вымыслом смешано много такого, что можно проверить. Как и мои герои, я собирал в западной части округа Марин грибы, как и они, отличал съедобные от ядовитых. Это одно из самых красивых мест в Соединенных Штатах; когда я жил там в конце пятидесятых – начале шестидесятых, оно было отрезано от остальной Калифорнии, и не стоило труда вообразить его местом действия для послевоенного микрокосма. Сейчас, перечитывая «Доктора Бладмани», я, к большому своему удовольствию, вижу, что сумел запечатлеть в книге многие черты этого уютного мирка, который так любил – и от которого теперь отделяет меня и время, и расстояние.

Любимый мой герой в романе – продавец телевизоров Стюарт Маккончи, который, так уж вышло, чернокожий. В 1964 году, когда я писал «Доктора Бладмани», сделать одним из главных героев чернокожего было довольно-таки смелым шагом. Боже, как же переменился мир в последние годы! Но такой переменой можно только гордиться. В самом первом моем романе, «Солнечная лотерея», чернокожим был капитан космического корабля – для 1955 года большой смелостью казалось и это. На мой взгляд, Стюарт стоит в центре романа. Именно его глазами мы впервые видим доктора Блутгельда, который и есть Доктор Бладмани. Реакция Стюарта проста: он видит сумасшедшего – так его и понимает. Бонни Келлер, близко знающая доктора Блутгельда, видит в нем нечто более сложное. Откровенно говоря, сам я смотрю на Блутгельда так же, как Стюарт Маккончи. Можно сказать, Стюарт Маккончи – это я: я ведь тоже одно время торговал телевизорами на Шеттак-авеню в Беркли. Как и Стюарт, по дороге на работу заглядывался на симпатичных девушек и каждое утро, перед тем как открыть магазин, подметал тротуар перед своей витриной. Так что, должен признаться, в докторе Блутгельде я никаких глубин не вижу и не ищу. Все просто: ненавижу его, ненавижу все, что он собой олицетворяет. Он – чужой, он – враг. Я не могу проникнуть в его сознание, не могу понять его ненависть. Русских я не боюсь; по-настоящему пугают меня такие вот Блутгельды – Доктора Бладмани – в нашем собственном обществе. Уверен, что и они, если знают обо мне, платят такой же ненавистью и с удовольствием сделали бы со мной то же, что и я с ними.

«И пока Стюарт смотрел, опираясь на метлу, мимо прошмыгнул и воровато скрылся в офисе психиатра первый на сегодня чокнутый».

Вот так мы впервые видим доктора Блутгельда: глазами человека с метлой. И я на стороне этого человека с метлой – рядом с ним весь роман, от начала и до конца. Стюарт Маккончи – человек проницательный, и несколько секунд наблюдения за Блутгельдом помогли ему понять то, чего не поняла Бонни Келлер за годы близкого знакомства. Признаюсь, здесь я предубежден. Мне кажется, первому впечатлению человека с метлой стоит доверять. Доктор Блутгельд – ненормальный, и его ненормальность угрожает всем нам. Множество зла в нашем мире исходит от таких людей просто потому, что они существуют.

Так что, пусть в 1964 году, когда я писал «Доктор Бладмани», я во многих предсказаниях ошибся, теперь, перечитывая роман, я вижу, что в главном не соврал. А главное – это люди и их способность выжить. Выжить не как звери, а как подлинные люди, способные к подлинной человечности. В этом романе нет сверхчеловеков. Нет героических подвигов. Признаю, есть предсказания, которые не сбылись, – но в том, что касается самих людей, их силы, упорства, жажды жизни… нет, здесь я все предвидел верно. Потому, разумеется, что и не предсказывал – просто описывал то, что видел вокруг себя: мужчин, женщин, детей и животных, жизнь на этой планете, которая продолжится, что бы ни произошло.

Я горжусь людьми из этого романа. Пожалуй, хотел бы быть одним из них. Когда-то и я махал метлой на тротуаре Шеттак-авеню в Беркли и испытывал при этом то же, что и Стюарт: бодрость, чувство, что я на своем месте и занят делом, радостное ожидание будущего.

Мой роман об этом будущем: и, несмотря на войну (которой так и не произошло), это хорошее будущее. Я сам хотел бы жить со своими героями в их микрокосме, в послевоенном мире округа Марин.

Предисловие к сборнику The Golden Man
(1979)

Глядя на рассказы, написанные более чем за три десятилетия, я вспоминаю магазин «Счастливый пес». По причине, связанной с той стороной жизни, что хорошо знакома не только мне, но и, наверное, большинству писателей-фрилансеров. Имя ей – бедность.

Теперь я вспоминаю об этом со смехом и даже с ностальгией: так или иначе, это была самая счастливая пора моей растреклятой жизни – тогда, в начале пятидесятых, когда я только начал писать фантастику. Но мы были бедны. Нет, не так: мы – моя жена Клео и я – были беднейшими из бедных. И это было совершенно не весело. Бедность закаляет характер? Чушь! Если уж на то пошло, она делает тебя хорошим счетоводом: приходится считать очень точно – и пересчитывать деньги (совсем немного денег) снова и снова. Выходя из дома в продуктовый магазин, точно знаешь, сколько можешь потратить, точно знаешь, что купишь, – и знаешь, что, если потратишь лишнее, голодать тебе день, а то и два.

Итак, сейчас пятидесятые, и я на Сан-Пабло-авеню в Беркли, Калифорния, в магазине «Счастливый пес» покупаю фунт фарша из конины. Причина того, что я фрилансер и живу в бедности (сейчас признаюсь в этом впервые) в том, что меня приводят в ужас любые Представители Власти: начальники, копы, учителя. Я решил уйти на вольные хлеба, чтобы стать самому себе хозяином. Недурная мысль. Ушел из музыкального магазина, где работал в отделе грампластинок, и теперь ночь за ночью пишу рассказы, фантастические и реалистические… и фантастические продаю. Должен признать, мне не нравятся ни вкус, ни плотность фарша из конины: мясо слишком сладкое… зато как же я рад, что больше не обязан каждый день ровно в девять утра стоять за прилавком, в пиджаке и галстуке, говорить: «Доброе утро, мэм, чем могу помочь?» – и так далее. Так же я радовался, когда меня вышвырнули из Калифорнийского университета в Беркли за то, что я отказался ехать на армейские сборы – Господи помилуй, только Представителей Власти в форме мне и не хватало! Так вот, протягиваю продавцу за прилавком «Счастливого пса» тридцать пять центов, и в этот миг на меня обрушивается мое личное проклятие. Откуда ни возьмись, передо мной снова Представитель Власти! От судьбы не уйдешь – я совсем об этом забыл.

– Вы ведь не для собаки покупаете конину, – говорит продавец, – а для себя.

В нем девять футов росту, а весит он фунтов триста. Нависает надо мной и сверлит глазами. И мне как будто снова пять лет, я опять в детском саду и пролил на пол клей.

– Да, сэр, – признаю я.

И хочу ему сказать: «Послушайте, да, я ночь за ночью пишу фантастические рассказы, и денег нет совсем, но ведь это не навсегда – жизнь наладится; и у меня есть любимая жена, и кот по имени Магнификат, и старый домик, который мы купили в рассрочку и платим по двадцать пять долларов в месяц, потому что больше никак не получается…» Однако этого человека интересует лишь одна сторона моей бедственной, но небезнадежной жизни. Я знаю, что он сейчас скажет. И всегда знал. Конина, которую продают в «Счастливом псе», предназначена для животных. А мы с Клео едим ее сами, и теперь меня за этим застукали: грядет Страшный Суд, я снова Нарушил Правила.

И почти жду, что продавец скажет:

– Ах ты, непослушный мальчишка! Ты плохо себя ведешь!

В этом моя проблема – и тогда, и сейчас: не слушаюсь и плохо себя веду. Верно, я боюсь любых властей; и в то же время мне так ненавистны и власти, и собственный страх, что я бунтую. Фантастика – тоже своего рода бунт. Я взбунтовался против армейских сборов – и меня исключили из университета, велели больше не приходить. С работы в музыкальном магазине однажды просто ушел и не вернулся. Позже протестовал против войны во Вьетнаме, и ЦРУ завело на меня огромное досье, воровало и просматривало мои письма: обо всем этом писали в Rolling Stone. Все, что я делаю, еду ли в автобусе или сражаюсь за свою страну – дурное поведение непослушного мальчишки. Даже издателей я не слушаюсь: вечно срываю сроки и задерживаю рукописи (эту, кстати, тоже).

Но научная фантастика и есть мятежное искусство. Она требует от авторов и читателей не слушаться и плохо себя вести – не бояться задавать вопросы: «Почему?», «Как?», «Зачем?». Эти вопросы сублимируются вплоть до тем, которые обсуждаю я в своих книгах: «Реальна ли вселенная?», «Все ли мы действительно люди или некоторые из нас машины, механически реагирующие на внешние стимулы?». Во мне много гнева. На прошлой неделе врач сказал, что давление у меня снова ползет вверх и не исключены осложнения на сердце. Да, я много злюсь. Например, на смерть. Или на страдания людей и животных. Когда умирает кто-то из моих котов, я проклинаю Бога – вполне всерьез, задыхаясь от ярости. Хотел бы я зажать его в угол и поговорить по душам: сказать, что, по-моему, этот мир никуда не годится, что человек вовсе не согрешил и пал – его сюда попросту вытолкали; и, как будто этого мало, еще и заставили признать себя безнадежным грешником.

Я знаю самых разных людей (я ведь долго прожил, мне уже под пятьдесят, и на это я тоже злюсь), и в основном хороших. Глядя на них, я создаю своих героев. Но то и дело кто-то из них умирает – и тут я начинаю злиться по-настоящему, в полную силу. Мне хочется кричать Богу: «Сначала ты забрал у меня кота, потом девушку. Что же ты творишь? Да послушай же меня! Так нельзя!»

Вообще спокойным человеком меня не назовешь. Я вырос в Беркли и там впитал то обостренное общественное сознание, что в шестидесятых захватило всю страну, положило конец Вьетнамской войне, избавило нас от Никсона и принесло еще множество благих перемен: одно движение за гражданские права чего стоит! В Беркли все приходят в ярость по щелчку пальцев. Я злился на агентов ФБР, навещавших меня неделя за неделей (Джордж Смит и Джордж Скраггс из Красного подразделения, так представилась эта парочка), и злился на своих друзей – членов Компартии. Сам я на заседании КП США побывал только один раз: вскочил на ноги, начал страстно (т. е. яростно) спорить с тем, что там говорили, и меня попросили выйти.

Тогда было начало пятидесятых, а сейчас конец семидесятых, но я все еще злюсь. Сейчас, например, я в ярости из-за Дорис, моей дорогой подруги, девушки двадцати четырех лет. У нее рак. Человек, которого я люблю, может умереть в любой момент; и ярость на Бога и на мир бушует во мне, поднимает кровяное давление и ускоряет пульс. Так я и пишу. Стараюсь писать о людях, которых люблю, в вымышленном мире, порожденном моим сознанием, а не в том, что у нас есть, потому что тот мир, что у нас есть, не отвечает моим стандартам. Не следует ли пересмотреть свои стандарты? Покориться реальности? Но я всегда был непослушным мальчишкой. В этом суть фантастики. Хотите покориться реальности – читайте Филипа Рота, читайте список мейнстримных бестселлеров за авторством нью-йоркского литературного истеблишмента. Но вы читаете фантастику, а я пишу для вас. Пишу, чтобы показать вам и то, что люблю (своих друзей), и то, что пламенно ненавижу (что с ними случается).

Я вижу неописуемые страдания Дорис: в борьбе с раком она проходит через мучения, в которые невозможно поверить. Однажды я выскочил из ее квартиры и побежал к другу – буквально бежал бегом. Врач сказал мне, что Дорис долго не проживет, и посоветовал с ней попрощаться и честно объяснить почему – потому что она умирает. Я попытался так и сделать, но не смог, запаниковал и бросился бежать. Пришел к другу, мы сидели в гостиной и слушали странную музыку (я люблю странную музыку – и в классике, и в роке, – она успокаивает). Он тоже писатель, молодой писатель-фантаст по имени К. У. Джетер[65]65
  К. У. Джетер (р. 1950) – американский писатель-фантаст, предтеча киберпанка. Близкий друг Филипа К. Дика и прототип одного из героев романа «ВАЛИС». Также Дик встречается как персонаж в его романе Dr. Adder (Bluejay Books, 1984).


[Закрыть], – и неплохой. Просто сидели, и вдруг я сказал громко, словно размышляя вслух: «Самое ужасное, что я теперь и пошутить про рак не смогу!» А потом понял, что сказал, и он понял – и мы покатились со смеху.

Так я перехожу от злости к смеху. Наше положение, положение человека, в конечном итоге не ужасно, не исполнено высшего смысла – попросту смешно. А как еще это назвать? Быть может, мудрейшие из нас – клоуны вроде Харпо Маркса, те, что не разговаривают. Если бы мне позволили исполнить любое свое желание, я бы пожелал, чтобы Бог прислушался к тому, чего не говорит Харпо Маркс, и понял, почему он не разговаривает. Если помните, Харпо умел говорить. Просто не хотел. Быть может, потому, что нечего сказать: все уже сказано. А может, случись ему заговорить, его слова указали бы на нечто страшное – то, чего нам лучше не замечать и не сознавать. Не знаю. А вы знаете ответ?

Писательство – дело одинокое. Запираешься в кабинете, работаешь, работаешь, и нет этому конца. Например, я двадцать семь лет работаю с одним и тем же литературным агентом, но ни разу с ним не встречался: он в Нью-Йорке, я в Калифорнии. (Один раз видел его по телевизору, в Tomorrow Show Тома Снайдера, и, надо вам сказать, мой агент – крутой парень. Ему палец в рот не клади! Именно такой, каким и должен быть агент писателя-фантаста.) Я встречался со множеством фантастов, со многими из них мы стали друзьями. Например, Харлана Эллисона знаю с 1954 года. Харлан меня готов живьем съесть. В прошлом году, когда мы были вместе в Меце, во Франции, на Втором ежегодном Фестивале научной фантастики, Харлан на меня набросился и разнес в пух и прах; дело было в баре, вокруг толпа народа, в основном французы. Харлан меня просто на куски порвал. Ну и отлично, мне понравилось. Знаете, это как кислотный бэд-трип: сопротивление бесполезно, остается расслабиться и получать удовольствие.

И этого сукиного сына я тоже люблю. Он из тех, кто существует на самом деле. Как Ван Вогт, и Тед Старджон, и Роджер Желязны, и прежде всего Норман Спинрад и Том Диш, двое главных для меня людей в мире. Одиночество писательского ремесла умеряется братством писателей. В прошлом году сбылось то, о чем я мечтал почти сорок лет: я познакомился с Робертом Хайнлайном. Именно его книги – его да еще Ван Вогта – пробудили во мне интерес к научной фантастике, так что Хайнлайна я считаю своим духовным отцом, хотя наши политические идеологии друг другу противоположны. Несколько лет назад, когда я болел[66]66
  Травма руки из-за автомобильной аварии.


[Закрыть], Хайнлайн предложил мне помощь, обещал сделать все, что в его силах, – а ведь в то время мы даже не были лично знакомы; но он звонил, чтобы спросить, как я себя чувствую, и подбодрить. Хотел даже купить мне электрическую пишущую машинку – благослови его Боже, одного из немногих истинных джентльменов. Я не согласен с идеями, что он высказывает в своих книгах, но какое это имеет значение? Однажды, когда я задолжал налоговой службе и не мог заплатить, Хайнлайн выручил меня деньгами. Очень уважаю и его, и его жену – в знак уважения посвятил им книгу. Выглядит Роберт Хайнлайн очень впечатляюще – красавец с военной выправкой; по всему, даже по стрижке, понятно, что он из армии. Я для него – фрик и раздолбай; и все же он помог мне и моей жене, когда у нас были тяжелые времена. Вот это лучшее, что есть в человечестве; такое – и таких людей – я и люблю.

Моя подруга Дорис, у которой рак, прежде была девушкой Нормана Спинрада. Мы с Норманом близки уже много лет и много безумного совершили вместе. Оба мы легко теряем самообладание. У Нормана такой скверный характер, какой сто лет искать будешь – не найдешь. Он и сам в курсе. Бетховен был таким же. А у меня характера совсем не осталось – наверное, поэтому и давление все лезет вверх: гнев не находит себе выхода. В конечном итоге я так и не понимаю, на кого и на что злюсь. И завидую Норману, который отлично умеет выплескивать гнев в атмосферу. Он великолепный писатель и великолепный друг. Вот что дала мне научная фантастика: не славу, не состояние – верных друзей. Для меня это дорогого стоит. Жены приходят и уходят; девушки приходят и уходят; а фантасты держатся вместе, пока не умрут в буквальном смысле… что, кстати, со мной может случиться в любую минуту (возможно, к моему тайному облегчению). А пока я пишу это предисловие к The Golden Man, перечитываю рассказы, написанные за тридцать лет работы, вспоминаю былое – магазин «Счастливый пес», жизнь в Беркли, участие в политике и то, как из-за этого Большой Брат схватил меня за задницу… Остаточный страх во мне еще есть, но я верю, что царству полицейских интриг и террора пришел конец (по крайней мере, на время). Теперь я нормально сплю. А было время, когда всю ночь просиживал в страхе, ожидая стука в дверь. Наконец меня попросили «зайти в центр», как они это называют, где меня ждало несколько часов полицейского допроса. Даже OSI (разведывательная служба авиации) – и та меня допрашивала: оказалось, в округе Марин завелись террористы – и на сей раз террором занимались не власти, а какие-то чернокожие, недавно вышедшие из Сан-Квентина. Выяснилось, что этой группировке принадлежит дом по соседству с моим. Полиция считала, что мы заодно; бесконечно долго мне показывали фотографии каких-то черных парней и спрашивали, знаю ли я их. К этому времени я даже отвечать не мог. Нелегкий день выдался тогда у малыша Фила.

Так что, если вы думаете, что писатели ведут тихую жизнь книжных червей, то ошибаетесь – по крайней мере, в моем случае. Я даже пару лет прожил на улице, среди наркоманов. Бывало и забавное, и трогательное, но бывало и мерзкое. Об этом я писал в «Помутнении», так что здесь повторять не буду. Единственное, что было хорошего на улице: люди там не знали, что я известный писатель-фантаст, а если и знали, им было плевать. Они хотели знать только одно: что бы еще у меня стащить и продать. К концу второго года я лишился всего, что имел, в буквальном смысле, даже дома. Полетел в Канаду, почетным гостем на Научно-фантастический конвент в Ванкувере, выступил с лекцией в университете Британской Колумбии и решил там остаться. А наркоманов к черту. Тяжелое было время, я в эти годы даже перестал писать. Влюблялся в уличных девиц, которым было все равно с кем… Водил старый кабриолет «Понтиак» с модифицированным четырехцилиндровым карбюратором, широкими шинами и без тормозов, и вечно нас осаждали беды, вечно мы попадали в передряги, с которыми сами не могли справиться. Только уехав из Канады и вернувшись к себе в округ Ориндж, я собрался с мыслями и вновь начал писать. Встретил очень правильную девушку, женился на ней, у нас родился сын – назвали Кристофером. Теперь ему пять. А пару лет назад она ушла от меня и забрала сына. Такие дела, как говорит Воннегут. А что еще тут скажешь? Такова реальность: ты либо над ней смеешься – либо сдаешься и ползешь на кладбище.

Я тут обнаружил, что с огромным удовольствием перечитываю свое, особенно ранние романы и рассказы. Они запускают ментальное путешествие во времени, совсем как определенные песни, когда услышишь их по радио (например, слыша песню Дона Маклина «Винсент», я сразу вижу рядом девушку по имени Линда в мини-юбке за рулем желтого «Камаро»; мы едем в дорогой ресторан, я беспокоюсь, смогу ли заплатить за ужин, а Линда говорит, что влюбилась в одного писателя-фантаста намного ее старше, и я – о глупое тщеславие! – воображаю, что это обо мне, но, оказывается, она имеет в виду Нормана Спинрада, с которым я ее познакомил); разом возвращается все – странное чувство, вам оно тоже наверняка знакомо. Мне случалось слышать, что все обо мне – все стороны моей жизни, психики, все пережитое, все мечты и страхи – можно узнать из моих книг, что по корпусу сочинений можно полностью и в точности восстановить мою личность. Это правда. Так что, читая себя – например, рассказы из этого сборника, – я словно путешествую по собственному сознанию и жизни, переношусь в прошлое. Абреакция[67]67
  Эмоциональная разрядка, высвобождение подавленных эмоций.


[Закрыть] – так это называют психиатры. Вот тема наркотиков. Вот тема философии, особенно громадные эпистемологические сомнения, впервые посетившие меня еще во время учебы в Беркли. Умершие друзья – вот они, в моих рассказах и романах. Даже названия улиц! Одному персонажу я дал реальный адрес – адрес моего агента. (А Харлан однажды вставил в рассказ собственный телефонный номер и потом об этом пожалел.) И разумеется, постоянная тема музыки, любви к музыке, поглощенности ею. Музыка – единственная нить, связывающая мою жизнь в единое и осмысленное целое.

Видите ли, не стань я писателем, сейчас работал бы в музыкальной индустрии, почти наверняка в индустрии грамзаписей. Помню, как в середине шестидесятых впервые услышал Линду Ронстадт[68]68
  Линда Мария Ронстадт (р. 1946) – американская автор-исполнитель, признанная «королева кантри и рок-музыки». Дебютировала с сольным проектом в 1969 году. Была обручена с Джорджем Лукасом.


[Закрыть]: она была гостьей на телешоу Глена Кэмпбелла, и о ней еще никто ничего не знал. А я, едва взглянув и услышав, последний разум потерял. В свое время я работал в розничной продаже грампластинок, в мои обязанности входило отмечать новые таланты и ставить их на видное место; так вот, увидев и услышав Ронстадт, я сразу понял, что вижу и слышу одну из величайших звезд в этом бизнесе; будущее ее простиралось передо мной как на ладони. Дальше она выпустила несколько альбомов, ни один не взлетел, но я исправно покупал их все – и вычислил даже месяц, когда о Линде узнает вся страна. Даже написал письмо в Capitol Records – объявил, что следующий альбом Ронстадт станет началом взлета, невиданного в индустрии грамзаписей. И следующим стал Heart like a Wheel. «Кэпитол» мне так и не ответил, но что за беда? Я оказался прав – и был на седьмом небе. Понимаете, вот этим я бы занимался сейчас, если бы не пошел писать фантастику. Теперь это одна из моих любимых фантазий: как я открываю Линду Ронстадт – и остаюсь в истории как следопыт из «Кэпитол», открывший новую звезду. Хотел бы я, чтобы на моей могиле написали:

ОН ОТКРЫЛ ЛИНДУ РОНСТАДТ

И ПОДПИСАЛ С НЕЙ КОНТРАКТ

Друзья ядовито посмеиваются над фантазиями о том, как я открываю Ронстадт, Грейс Слик, Стрейзанд и так далее. У меня хорошая стереосистема (по крайней мере, звукосниматель и акустика хороши) и огромная коллекция записей, и каждую ночь, с 11 до 5 утра, я пишу, надев первоклассные электростатические наушники Stax. Вот так смешиваю полезное с приятным. Что может быть лучше, чем работать и предаваться греху одновременно? Сижу, пишу, в уши мне льется Бонни Колок, и никто, кроме меня, ее не слышит. Хотя прикол в том, что слышать-то некому: рядом нет никого, все жены и подружки давно свалили. Еще одна беда писательства: это такое одинокое занятие, и оно требует такой длительной концентрации, что жена, девушка, да кто угодно, с кем ты живешь, могут не выдержать. Пожалуй, это самая горькая цена, которую платит писатель. Теперь компанию мне составляют только два кота. Как и друзья-наркоманы (бывшие друзья – почти никого из них уже нет в живых), они не в курсе, что я известный писатель, – и, как и с моими друзьями-наркоманами, меня это вполне устраивает.