Текст книги "Блуждающая реальность"

Каково быть знаменитым, я узнал во Франции. Любопытный опыт. Я у них любимый писатель-фантаст, самый лучший в целом огромном мире (за что купил, за то и продаю). Я уже упомянул, что был почетным гостем на Фестивале в Меце и произнес там речь, которая, как обычно, не имела никакого смысла. Даже французы не смогли ее понять, несмотря на синхронный перевод. Когда я сочиняю речи, в мозгах у меня что-то идет вразнос; возможно, я воображаю себя реинкарнацией Зороастра, вещающего глаголы Божьи. Так что выступлений я стараюсь избегать. Позвоните мне и предложите кучу денег за выступление – я увильну под любым предлогом, откровенно и нелепо навру, только бы отвертеться. Но как же фантастично (в смысле, нереально) было оказаться во Франции и увидеть все свои книги в прекрасных дорогих переплетах – а не этот ужас в бумажных обложках, тот, что Спинрад называет «сиротские слезы»! Хозяева книжных магазинов приезжали пожать мне руку. Городской совет Меца устроил нам, писателям, банкет и прием. Я уже упомянул, что там был Харлан, а кроме него, и Роджер Желязны, и Джон Браннер, и Гарри Гаррисон, и Роберт Шекли. С Шекли я до того не встречался; оказался милейший человек. Браннер, как и я, раздался вширь. Все мы бесконечно вместе обедали и ужинали, и Браннер старался показать всем вокруг, что говорит по-французски. Повсюду бродили редакторы, издатели и журналисты. Интервью у меня брали с восьми утра до половины четвертого следующего утра, а я, как всегда, говорил то, о чем еще не раз придется пожалеть. Это была лучшая неделя в моей жизни. Очевидно, там, в Меце, я впервые был по-настоящему счастлив – не из-за славы, а потому, что вокруг было столько веселого оживления. Французы бурно обсуждают даже меню; заказывая ужин, спорят так, как в Беркли о политике не спорили. Чтобы решить, по какой улице идти, требуется десять французов: они вопят, бурно жестикулируют, а потом разбегаются в разные стороны. Как и мы со Спинрадом, французы в любой ситуации видят самые невероятные возможности – должно быть, поэтому я у них так популярен. Возьмите множество возможностей – мы с французами непременно выберем самую безумную. Странно было смотреть на людей, для которых истерика – общепринятый культурный феномен, которые не могут ни принять решение, ни выполнить какое-нибудь действие, не сопроводив это драмой. Я такой же: меня парализует собственное воображение. Спущенная шина для меня – это

а) конец света;

б) верный знак, что где-то здесь прячутся монстры (почему, я уже забыл).

Вот за что я люблю фантастику. И читать, и писать. Писатель-фантаст видит не просто возможности, а самые безумные возможности. Это не просто: «Что, если…» Это: «Бог ты мой! А что, если…» – с выпученными глазами и дрожью в голосе. Мы всегда готовы встретить марсиан. Спокойным здесь остается только мистер Спок. Вот почему Спок сделался для нас культовым божеством: он успокаивает нашу привычную истерию.

КИРК (в страшном волнении): Спок, «Энтерпрайз» вот-вот взорвется!

СПОК (спокойно): Капитан, ответ отрицательный; это лишь неисправность предохранителя.

Спок всегда прав, даже когда ошибается. По тону голоса, по сверхъестественной рассудительности мы понимаем, что это не человек, подобный нам, – это бог. Так говорят боги; каждый из нас инстинктивно это чувствует. Вот почему Леонарда Нимоя приглашают на телевидение вести псевдонаучные передачи. Слышишь голос Нимоя – веришь всему. Пусть телевизионщики хоть ищут потерянную пуговицу на кладбище слонов – Нимой успокоит все наши сомнения и опасения. Хотел бы я такого психотерапевта: вбегал бы к нему, полный своих обычных истерических страхов, а он бы развеивал их парой слов.

ФИЛ (истерично): Леонард, небо падает на землю!

НИМОЙ (спокойно): Фил, ответ отрицательный; это лишь неисправность предохранителя.

Мне сразу становится легче, давление падает, и я возвращаюсь к роману, который должен был сдать еще три года назад.

Читая рассказы, включенные в этот сборник, не забывайте вот о чем: большинство из них написаны в годы, когда научная фантастика в глазах всей Америки ценилась чрезвычайно низко – можно сказать, практически не существовала. Ничего смешного: писателей-фантастов презирали, и это очень портило нам жизнь. Даже в Беркли – или в Беркли особенно – тебя спрашивали: «Ну а что-то серьезное вы пишете?» У нас не было денег; фантастику почти никто не издавал (а регулярно издавало только одно издательство, Ace Books; над нами жестоко смеялись, нас гнали и презирали. Стать писателем-фантастом – значило поставить на себе крест: писатели других жанров, не говоря уж о людях всех прочих профессий, даже представить себе не могли, чтобы кто-то в здравом уме занялся таким делом. Единственный писатель-нефантаст, обошедшийся со мной вежливо, был Херберт Голд, с которым я познакомился на литературном вечере в Сан-Франциско. Он дал мне автограф на регистрационной карточке и подписал: «Коллеге Филипу К. Дику». Карточку я хранил, пока чернила не выцвели до полной неразличимости, и до сих пор я благодарен ему за милосердие. (Да, вежливо обойтись с писателем-фантастом – это был акт милосердия.) Чтобы получить авторский экземпляр моего первого романа «Солнечная лотерея», пришлось специально заказывать его в City Lights Bookstore[69]69
  City Lights Bookstore – культовый книжный магазин и издательство из Сан-Франциско. Основан в 1953 году битником Лоуренсом Ферлингетти.


[Закрыть] в Сан-Франциско, специализировавшейся на всяком странном. Так что, когда в 1977 году в Меце мне жал руку мэр на официальном приеме, я вспоминал опыт пятидесятых годов, когда мы с Клео жили на девяносто долларов в месяц, питались в буквальном смысле собачьей едой, не могли даже выплатить штраф за просроченную библиотечную книгу, и журналы я читал в библиотеке, потому что не мог их купить. Думаю, вам стоит это знать – особенно если вам, скажем, чуть за двадцать, денег нет и временами накатывает отчаяние, – неважно, фантаст вы или нет. Да, вам есть чего бояться, и часто этот страх оправдан. В Америке есть голодающие – даже сейчас. Мои финансовые испытания в пятидесятых не закончились; не далее как несколько лет назад, в середине семидесятых, мне нечем было платить за квартиру, я не мог себе позволить ни машину, ни телефон, не мог отвести сына к врачу. В тот месяц, когда Кристофер и его мать от меня ушли, я заработал девять долларов – и было это всего три года назад. Выжил я только благодаря доброте своего агента Скотта Мередита: он мне одалживал, когда приходилось совсем туго. В 1971 году я буквально ходил по друзьям и просил чего-нибудь поесть. Но, послушайте, я не жалости прошу: я пытаюсь сказать, что ваш кризис, ваше испытание, если вы сейчас через него проходите, не будут длиться вечно. Знайте: мужество, сообразительность и просто жажда жизни помогут вам выжить. Я видел, как полуграмотные уличные девчонки выживают среди таких ужасов, что и не описать. Видел лица людей, у которых мозги выжжены наркотой и соображения осталось ровно настолько, чтобы понимать, что с ними стряслось; видел их неуклюжие попытки выдержать то, что выдержать нельзя. Помните строчку из стихотворения Гейне «Атлант»: «То, что я выношу, невыносимо». И следующую: «Готово разорваться сердце!» Но все же это не единственная константа жизни – и не единственная тема для прозы, моей или чьей-либо еще, исключая, может быть, французских экзистенциалистов. Кабир[70]70
  Кабир (1440–1518) – средневековый индийский поэт-мистик. Тексты Кабира включены в священную книгу сикхов.


[Закрыть], суфийский поэт XV века, писал: «Лживо то, что ты не прожил!» Так проживите – пройдите это испытание до конца. Только тогда, не в середине, вы сможете его понять.

Если у меня когда-нибудь найдется время на анализ того гнева, что кипит внутри и находит себе столько разнообразных сублимаций, быть может, я обнаружу, что негодую, когда вижу бессмыслицу. Беспорядок, сила энтропии – то, что нельзя понять; а что непонятно, в том не может быть, по крайней мере для меня, никакой искупительной ценности. Все мои писания вкупе – не что иное, как попытка взять жизнь, все, что я в ней видел и что делал сам, и переработать во что-то осмысленное. Не уверен, что у меня получается. Прежде всего, я не могу подделывать то, что вижу. А вижу я хаос и скорбь – значит, об этом и должен писать. Но порой я видел мужество и юмор – и их тоже вставлял в книги. К чему все это должно привести? Что за грандиозное мировоззрение вложит смысл в этот мир?

Мне помогает – если здесь вообще что-то может помочь, – когда в глубине ужасного и бессмысленного обнаруживается горчичное зернышко смешного. Вот уже пять лет я изучаю тяжеловесные, смертельно серьезные теологические сочинения – для романа, который сейчас пишу. Немало Мудрости Мира Сего пролилось с печатных страниц ко мне в мозг, чтобы он их обработал и выделил в виде новых слов: слова на входе, слова на выходе, а в середине мозг устало пытается найти во всем этом какой-то смысл. Так или иначе, вчера ночью я сел читать статью об индийской философии в «Философской энциклопедии», очень полезном восьмитомнике. Было четыре утра; устал я смертельно – уже не помню, сколько сижу над этим романом и копаюсь ради него в философских справочниках. А там, в середине серьезной научной статьи, было вот что:

«При помощи различных аргументов буддистские идеалисты доказывали, что наше восприятие не дает знания о предметах внешнего мира, отличных от воспринимающего… Окружающий мир, как предполагается, состоит из различных объектов, однако об их различиях нам известно только из того, что мы по-разному их воспринимаем. Но если различны наши переживания, нет необходимости поддерживать избыточную гипотезу о существовании внешних объектов…»

Иными словами, применив к основному эпистемологическому вопросу «Что есть реальность?» бритву Оккама, буддистские идеалисты пришли к выводу: вера в окружающий мир – «избыточная гипотеза»; иначе говоря, она нарушает Принцип Экономии, лежащий в основе всей западной науки. Так что окружающий мир отменяем и переходим к более важным делам, какие у нас там на повестке дня.

В ту ночь я отправился в постель, смеясь. Смеялся целый час. Да и сейчас смеюсь. Доведите философию и теологию до предела (буддистский идеализм, пожалуй, так и делает) – и с чем вы останетесь? Да ни с чем. Ничто не существует (несуществование нашего «я» они тоже доказывают). Как я и говорил, выход лишь один: увидеть, до чего все это смешно. Кабир, которого я цитировал, видел выход в танце, в радости и в любви; он писал о звоне «крохотных браслетов на ногах букашки-танцовщицы». Хотел бы и я услышать эту музыку; быть может, она унесла бы прочь и высокое давление, и гнев, и страх.

«Отзыв». Рецензия на книгу «Кибернетическое воображение в научной фантастике»
(1980)

Перед нами первая попытка издательства МТИ[71]71
  Массачусетский технологический институт.


[Закрыть] справиться с научной фантастикой. Книга объемом менее 300 страниц весит почти полтора фунта[72]72
  Примерно 700 г.


[Закрыть] – впечатляет в сравнении с «Больше, чем люди» Теда Старджона, изданном Ballantine Books, который весит ровно четверть фунта. Надо понимать, книга Уоррик вшестеро значимее, чем книга Старджона. Свое исследование, сообщает нам Уоррик, она «основывает на 225 фантастических романах и рассказах, опубликованных с 1930 по 1977 годы». А выводами делится прямо в предисловии: «Это исследование демонстрирует, что большая часть фантастики, написанной после Второй мировой войны, реакционна по отношению к компьютерам и искусственному интеллекту. Зачастую она плохо информирована о теории информации и компьютерных технологиях и вместо того, чтобы предвидеть будущее, отстает даже от текущих научных достижений». Дальше Уоррик подробно рассказывает о своих эстетических критериях, исходя из которых судит фантастику (весьма интересно!). Три писателя-фантаста, на которых она ссылается чаще всего, – Азимов, Лем и я. Создается впечатление, что нас троих она считает наиболее значимыми, и в этом я бы с ней поспорил. На мой взгляд, само понятие «значимости» при оценке научной фантастики совершенно бесполезно. Покритиковал бы я и цветисто-неряшливый стиль книги (например, цитирую: «…тюрьма ложных иллюзий» – это не только плеоназм, но и двойное отрицание, а «воображение Дика, странствующего по образцам возможностей в развитии взаимоотношений человека и созданных им конструктов, исторгает потоки причудливых метафор», или «факел, бросающий отсветы во тьму будущего, высвечивает в нем потенциал выживания» и т. п. – просто выпендреж и неуважение к читателю). Однако я предпочту поспорить с целью этой книги и начну с того, что никакой цели у нее нет. Это книга-паразит, и само ее существование показывает, что фантастика как жанр движется к своему концу; только дряхлое, тускнеющее явление начинает привлекать к себе подобных академических кровососов. Как говорит Иисус: «Где будет труп, там соберутся орлы»[73]73
  Мф. 24:28.


[Закрыть].

Основная претензия, которую много раз повторяет Уоррик, – склонность фантастики предупреждать об опасностях новых технологий, как для отдельных людей, так и для общества в целом. Что ж, неприятно, но факт: писателей-фантастов тревожат модные тренды, они беспокоятся о том, какие утопии могут вырасти в будущем из настоящего; в этом и состоит главная ценность фантастики. Говорят, было когда-то время, когда наука и прогресс считались синонимами. Теперь же мы тревожимся, и на то есть причины. Не потому что ничего не знаем о состоянии мира или о прорывах в науке. Целую главу Уоррик посвящает моим романам и рассказам, в которых действуют роботы, и даже приводит мои слова: «Величайшая перемена, которую переживает сейчас наш мир, состоит в том, что живые существа становятся все более вещами, а механизмы – все более одушевленными». И что? Мне не дозволено смотреть на это с тревогой? Кто решает, о чем фантастам можно писать и тревожиться, а о чем нет? Книга Уоррик восхваляет меня, определяя мои работы как значимые, однако присваивает себе роль арбитра, призванного судить чужую точку зрения и чужую тревогу. Но и точка зрения, и предмет тревоги в фантастике определяется взаимодействием между автором, редактором и читателем; критик здесь всего лишь зритель. Читателю нравится то, что я пишу? – отлично. Не нравится? – тогда и говорить не о чем. «Значимость» – из правил другой игры, в которую я не играю. Начиная читать, а потом и писать фантастику, я думаю о чем угодно, только не о значимости. Сидя в школе на геометрии и потихоньку читая вложенный в учебник номер Astounding, я точно не значимости в них искал. Чего же я искал? Возможно, интеллектуального развлечения. Стимуляции ума.

Если академический мир аннексирует научную фантастику, это приведет ее к гибели, что бы ни думали по этому поводу Дилейни, Расс, Лем и Ле Гуин, единогласный хор жаждущих академического одобрения, словно оправдания на высшем суде. Но я смотрю налево и вижу потрепанный, без обложки номер Planet Stories за июль 1952 года; там был опубликован мой первый рассказ[74]74
  «Вкус уаба».


[Закрыть], и множество благонамеренных людей интересовались, с чего мне вздумалось работать для такого рынка, писать для читателей такого «мусорного» (любимое ругательство Лема) журнальчика. И, честно сказать, лучше уж ругань, чем эти новые хвалы. Фантастика сделалась вполне съедобной для высокомерных людей с дипломами? Что ж, без меня. Увесистая книга профессора Уоррик, напечатанная на дорогой бумаге, с твердым переплетом и суперобложкой, впечатляет физически; но души в ней нет, – и, хуже того, она покушается на нашу душу. Оставьте нас в покое, доктор Уоррик; дайте спокойно читать книжки-«сиротские слезы» в бумажных обложках. Не надо даровать нам высочайшее одобрение. Наша способность стимулировать человеческое воображение и доставлять радость не зависит от вашего мнения. И, честно говоря, до сих пор мы прекрасно обходились без вас.

Мое определение научной фантастики
(1981)

Определение научной фантастики я начну с того, чем НФ не является. Ее нельзя определить как «роман (рассказ, пьесу), действие которого происходит в будущем»: существует такой жанр, как космический вестерн, в котором действие происходит в будущем, но он – не научная фантастика. Хотя казалось бы: приключения, драки, войны в будущем, в космосе, с использованием суперпродвинутых технологий. Почему же это не научная фантастика? Ведь очень похоже; и Дорис Лессинг (например) считает, что это она и есть. Однако космическому вестерну недостает важнейшего ингредиента: качественно новой идеи. Кроме того, действие научной фантастики иногда разворачивается и в настоящем – в романах или рассказах об альтернативных мирах. Итак, если отделить НФ от будущего и от супертехнологий, что в ней останется такого, о чем мы сможем сказать: это научная фантастика? Перед нами вымышленный мир – вот первый шаг: это не наше общество, но оно основано на известном нам обществе, т. е. наше общество служит исходным пунктом, отправной точкой; общество, описанное в НФ, каким-то образом развивается из нашего, иногда перпендикулярно, как в историях об альтернативных мирах. Это наш мир, но вывихнутый каким-то ментальным усилием со стороны автора; наш мир, преображенный в то, чем он не является – или пока не является. Новый мир должен отличаться от нам известного, по крайней мере, в одном отношении – и это различие должно быть достаточно серьезным, чтобы запустить цепь событий, которые в нашем обществе – и ни в одном известном нам обществе настоящего или прошлого – произойти бы не могли. За этим «вывихом» должна стоять концептуальная идея; иначе говоря, отличие должно быть осмысленным и значимым, а не банальным или произвольным – в этом суть научной фантастики: общество, преобразованное таким образом, что в результате рождается новое общество, создается в сознании автора, переносится на бумагу и поражает читателя конвульсивным шоком – шоком неузнавания. Читатель сознает, что читает не о том мире, в котором живет.

Теперь о том, как отделить научную фантастику от фэнтези. Это невозможно; немного подумав, вы поймете, почему. Возьмем псионику, возьмем мутантов, действующих в замечательном романе Теда Старджона «Больше, чем люди». Если читатель верит, что такие мутанты возможны, он видит в книге Старджона научную фантастику. Если же считает, что мутантов так же не бывает, как драконов и волшебников, – читает ее как фэнтези. Фэнтези включает в себя то, что, по общему мнению, невозможно; фантастика – то, что, по общему мнению, возможно при определенных обстоятельствах. Суждение, по сути, произвольное; объективного знания о том, что возможно и что невозможно, у нас нет, и решение зависит от субъективных взглядов читателя.

Теперь перейдем к определению хорошей научной фантастики. Концептуальный «вывих», иными словами, новая идея – должна быть по-настоящему новой (или же новым вариантом старой) и стимулировать разум читателя, должна вторгнуться в его сознание и показать такие возможности, о которых он раньше и не задумывался. Следовательно, «хорошая научная фантастика» – не объективное понятие, а оценочный термин, хотя, на мой взгляд, хорошая фантастика существует вполне объективно.

Думаю, лучше всего выразил это доктор Уиллис Макнелли из Калифорнийского университета в Фуллертоне, когда сказал: истинный главный герой научно-фантастической книги – не личность, а идея. Если фантастика хороша – это идея новая, стимулирующая, и, что важнее всего, она запускает цепную реакцию идей в сознании читателя; она, так сказать, распечатывает мозг читателя, чтобы и он, как мозг автора, начал творить. Итак, фантастика движима духом творчества и побуждает творить: о большей части мейнстримовой литературы этого не скажешь. Мы, читатели фантастики (сейчас я говорю как читатель, а не как автор), читаем ее, потому что любим испытывать эту цепную реакцию в мозгу, начатую какой-то новой идеей в тексте; потому что самая лучшая научная фантастика предполагает партнерство автора и читателя, в котором творят оба – и радуются этому. Радость – вот последний и самый важный ингредиент научной фантастики; радость от открытия нового.

Предсказания
(1981)

1983

Советский Союз создает ускоритель элементарных частиц, в результате ядерная атака на эту страну становится невозможной. В это же время СССР применяет это оружие для уничтожения спутников. США обращаются к нервно-паралитическому газу.

1984

Соединенные Штаты отлаживают систему, в которой источником энергии становится водород, заключенный в металлических гидридах. Потребность в нефти уходит в прошлое.

1985

В это время или немного раньше в СССР или в США происходит масштабная ядерная катастрофа, которая приводит к закрытию всех атомных электростанций.

1986

Спутники типа HEAD-2 неожиданно обнаруживают во Вселенной огромный высокоэнергетический феномен, масса которого достаточна, чтобы, когда он достигнет пределов расширения, «схлопнуть» всю Вселенную.

1989

Соединенные Штаты и СССР заключают договор о создании единого огромного суперкомпьютера как центрального источника информации, доступного для всего мира; это необходимо, поскольку переработка огромных массивов информации становится непосильной.

1993

В лаборатории, возможно, в СССР, впервые создана искусственная форма жизни. Это снижает наш интерес к поиску жизни на других планетах.

1995

Использование компьютеров обычными гражданами (доступное уже в 1980 году) превращает широкие массы из пассивных телезрителей в специалистов по обработке информации, высокообразованных людей с живым и ясным умом.

1997

Первые «купольные» колонии успешно основаны на Луне и на Марсе. При помощи модификаций ДНК создаются квазимутанты, способные выжить в неземных условиях, т. е. на других планетах.

1998

Советский Союз испытывает силовую установку, способную придать космическому кораблю скорость света; пилотируемый корабль отправляется к Проксиме Центавра. Вскоре за ним следует американский.

2000

Инопланетный вирус, занесенный на одном из межпланетных кораблей, массово уничтожает население Земли, но колонии на Луне и на Марсе остаются незатронутыми.

2010

Используя тахионы (частицы, движущиеся назад во времени) как носители, Советский Союз пытается проникнуть в прошлое и изменить его при помощи имеющейся научной информации.