Текст книги "Темный замысел"

13

Метрах в двухстах от хижины Джил, на вершине холма, тянуло к небу чудовищные ветви железное дерево. Чуть ниже вершины, между двумя ручейками, уютно примостилось жилище Пискатора. Тыльная сторона здания врезалась в крутой склон холма, фасад опирался на колонны.

Дом был велик – три комнаты внизу, две – наверху. Прежде его занимала целая община выходцев с востока, но вскоре она распалась, и здесь поселился Пискатор. Джил не могла понять, зачем одинокому мужчине нужны такие хоромы. Может быть, как символ престижа? Но на японца это было не похоже.

По бамбуковой лестнице, тянувшейся вдоль фасада, она поднялась наверх. Вдоль перил, под разноцветными прозрачными абажурами, мерцали ацетиленовые светильники. На верхней ступеньке в пестром одеянии, похожем на кимоно, стоял улыбающийся хозяин дома. Он протянул Джил букет крупных цветов, сорванных с лозы, обвивающей железное дерево.

– Добро пожаловать, Джил Галбира.

Она поблагодарила и вдохнула аромат, напомнивший ей запах жимолости с легким душком старой кожи, – странное, но приятное сочетание.

Поднявшись на верхнюю ступеньку, они оказались в самой просторной комнате дома. С высокого потолка – в три ее роста – свешивалось множество светильников в японском стиле. Мебель – тоже бамбуковая – была легкой и светлой. На простых стульях лежали мягкие подушки. Ножки столов и кресел, выточенных из дуба и тиса, покрывала прекрасная резьба, изображавшая головы животных, чертей, речных рыб и даже людей. Очевидно, резьба являлась делом рук кого-то из прежних обитателей дома – в ней не чувствовалось японском колорита.

На полу стояли высокие вазы; их узкие горловины расширялись кверху, как распустившийся цветок. На столах с витыми ножками красовались майоликовые блюда – гладкие глазурованные или расписные. Одни пестрели геометрическим узором, на других были изображены морские сюжеты из земной истории. Джил пригляделась. Римские триремы, переполненные матросами и воинами. Синие дельфины, играющие в зеленых волнах. Огромное чудовище разевает пасть, собираясь поглотить корабль. Оно до странности напоминало речного дракона – очевидно, художник не остался глух к впечатлениям местной жизни.

В проемах дверей висели, покачиваясь, нити с нанизанными белыми и красными позвонками меч-рыбы; когда их касались рукой, они издавали мелодичный звон. Стены покрывали циновки, сплетенные из тонких лиан. Окна затягивала прозрачная пленка из высушенных кишок речного дракона.

Подобной меблировки Джил здесь не видела ни у кого. Все было выдержано в том зародившемся в долине стиле, который многие называли культурой речной Полинезии.

Свет ламп с трудом пробивался сквозь густое облако табачного дыма. В углу, на невысоких подмостках, играл небольшой оркестр. Музыканты работали за плату – выпивку, но было ясно, что и сами артисты получают истинное удовольствие от игры. Они колотили по самодельным барабанам, дули в бамбуковые флейты и окарины, перебирали струны арф из рыбьих кишок, натянутых на панцири черепах; один пиликал на скрипке из тиса и тех же рыбьих кишок, терзая ее смычком, на который пошел ус синего речного дельфина. Звенел ксилофон, гудела труба, саксофонист выводил причудливые трели.

Музыка была незнакомой для Джил – вероятно, напевы американских индейцев.

– Будь мы с вами вдвоем, моя дорогая, – обратился к ней Пискатор, – я предложил бы вам чаю. Но здесь много народа, и это, к сожалению, невыполнимо. Моя «кормушка» выдает мне раз в неделю лишь крошечный пакетик.

Вероятно, он до сих пор сохранял приверженность к чайной церемонии – любимой традиции японцев. Джил огорчилась. Не выпив в положенное время чашку чая, она, как и большинство ее соотечественников, чувствовала упадок сил.

Стеклянным стаканом Пискатор зачерпнул из огромной чаши скулблум и подал ей. Джил потихоньку потягивала терпкое вино. Стоя рядом, японец говорил, как счастлив видеть ее у себя. Похоже, он не лукавил. Она тоже чувствовала к нему симпатию, хотя ни на минуту не забывала о его прошлом. Родиной Пискатора была страна, где мужчины видели в женщине лишь предмет сексуальных утех или рабочую лошадку; следовательно… Но тут она одернула себя (в который уже раз?): не будь как все, не поддавайся предубеждениям; узнай, пойми, а лишь потом – суди.

Хозяин вел ее по комнате, представляя гостям. Издали кивнул Файбрас. Тонко улыбаясь, поклонился Сирано. Сегодня она уже не раз с ним встречалась, но француз явно избегал ее, хотя и держался с безупречной и холодной вежливостью. Джил была огорчена; ей очень хотелось преодолеть возникшую между ними отчужденность и сблизиться с этим легендарным человеком – блистательной загадкой семнадцатого века.

Она кивнула Иезекиилу Харди и Давиду Шварцу, с которыми виделась в бюро и на заводе. Эти двое вели себя достаточно дружелюбно, полностью признав превосходство ее знаний и опыта. Но сама Джил, наблюдая их невежество и самонадеянность, часто приходила в ярость. Она старалась сдерживаться – пока. Но когда-нибудь ее терпению придет конец.

– Держись, Джил, – повторяла она, – не лезь в бутылку!

В жизни ей часто приходилось смирять свой нрав, и не всегда эти попытки завершались успехом. Сейчас даже японец вызывал у нее раздражение – этот Охара, придумавший себе такое глупое имя – Пискатор. В его спокойной вежливости есть что-то оскорбительное для ее самолюбия. Может быть, высмеять этого божьего рыбаря – ну, хотя бы для собственного удовольствия? Нет, не удастся. В нем так сильна уверенность в своей правоте.

14

Джил представили женщине по имени Жанна Жюган. Пискатор рассказал, что она была служанкой в родной Франции, но позже стала одной из основательниц католического Ордена сестер бедноты, возникшего в 1839 году в Бретани.

– Я его ученица, – сказала Жюган, указывая на Пискатора.

Джил удивленно подняла брови: – «О-о!». Ей не удалось продолжить разговор, хозяин увел ее от собеседницы.

Поразительно, к скольким религиям, сектам и философским учениям был причастен Пискатор! Но он не принадлежал к последователям Церкви Второго Шанса. Ее члены носили на шее шнурок со спиральным позвонком меч-рыбы; иногда – деревянную плашку с указанием должности в церковной иерархии.

Такая эмблема висела на груди следующего ее собеседника, что свидетельствовало о его высоком сане епископа. Смуглый низкорослый Самуил, человек с лицом ястреба, родился примерно в середине второго века нашей эры. По словам Пискатора, он был раввином еврейской диаспоры в Нихардии, в Вавилонии, и славился как толкователь религиозных догм и традиций. Самчил также знал толк в различных науках и создал календарь по еврейскому летоисчислению. Кроме того, ему удалось привести в соответствие законы Торы с законами страны, где обитала его община. Этот нелегкий труд прославил его имя.

– Его принцип – законы государства незыблемы, – пояснил Пискатор.

Самуил представил свою жену – Рахиль, маленькую широкобедрую женщину с короткими ногами. Ее кожа была довольно светлой, а лицо поражало выражением неприкрытой чувственности. Отвечая на вопросы Джил, она рассказала, что родилась в краковском гетто в четырнадцатом веке. Позже Пискатор добавил интересную подробность: ее, уже замужнюю, похитил какой-то польский вельможа и на целый год заточил в своем поместье. Потом Рахиль наскучила ему, и поляк выгнал любовницу, хорошо набив ее кошелек. Но муж не собирался прощать бесчестья; бедную женщину ждал нож.

Несколько раз Самуил отсылал Рахиль за соком, плескавшимся в большом кувшине на столе; однажды он жестом велел ей зажечь ему сигару. Она беспрекословно подчинялась, затем вновь занимала место за спиной мужа.

Джил молча наблюдала за ними, думая, что Рахили давно следовало бы избавиться от вековечного рабства, а Самуилу – от врожденного ощущения превосходства. Она живо представила его возносящим благодарственную молитву Богу за то, что он не родился женщиной.

Позже Пискатор скажет ей:

– По-моему, вас просто взбесили епископ и его супруга.

Она не поинтересовалась, каким образом японец догадался об этом. Задумчиво кивнув, Джил пробормотала:

– Должно быть, он испытал дьявольское потрясение, когда очнулся в этом мире и понял, что наш рай принадлежит не только богоизбранному народу. Здесь все – Божьи дети и Его избранники: идолопоклонники и каннибалы, пожиратели свинины и неверные необрезанные псы.

– Мы все были в потрясении и ужасе, не правда ли? – мягко заметил Пискатор.

Она взглянула на него и улыбнулась.

– Да, конечно. Я – атеистка; и там, на Земле, всегда считала, что оставлю после себя только здоровую кучу праха. Очнувшись здесь, я почувствовала мучительный страх. Тогда – и позже, когда я уже успокоилась, – мне пришлось наблюдать столько странного и непонятного в этом мире, не похожем ни на рай, ни на преисподнюю…

– Я понимаю, – он тоже улыбнулся. – Интересно, что подумал Самчил, увидев, что все необрезанные воскресли тут без крайней плоти? Факт не менее поразительный, чем то, что у мужчин здесь не растет борода. С одной стороны, Бог совершил обрезание у всех неевреев, и это – правильно; значит Он – еврейский Бог. Но разве может истинный Господь лишить мужчину бороды? Подобные противоречия меняют, меняли и будут менять наш образ мыслей.

Он подошел ближе, глядя на нее черными раскосыми глазами.

– Видите, твердокаменный рабби сменил религию. Я его понимаю. Ведь у приверженцев Церкви Второго Шанса есть великолепное объяснение, почему мы восстали из мертвых, кто и зачем это совершил. И должен заметить, они не так далеки от истины, когда считают, что вожделенная цель человечества и путь к ней открыты для нас неизвестными благодетелями. Но правда должна быть заключена в четких формулировках, а церковь с ее расплывчатыми догмами уводит с основного или, вернее, с правильного пути. Однако же, этот путь – не единственный.

– О чем вы толкуете? – с недоумением спросила Джил. – Совершенно, как в проповедях Церкви Второго Шанса.

– Вы поймете, если захотите, – ответил Пискатор и, извинившись, отошел к новому гостю.

Джил направилась к Жанне Жюган, собираясь расспросить ее, почему она именует себя ученицей Пискатора. Однако к ней подошел де Бержерак. Он приветливо улыбался.

– Ах, мисс Галбира. Я вновь должен извиниться перед вами за тот злополучный инцидент. Во всем виновато вино. Оно послужило причиной столь непростительного поведения… Впрочем, нет, – я все же надеюсь на прощение. Я редко бываю пьян; это случалось со мной лишь дважды. Алкоголь туманит рассудок и превращает человека в свинью, а я ненавижу это животное… и признаю его только в жареном виде. Но в ту ночь, когда мы ловили рыбу…

– Что-то я не заметила у вас рыболовных снастей, – возразила она.

– Они лежали за камнем. К тому же, если вы помните, мадам, был очень густой туман.

– Мисс…

– Мы вспоминали Землю, памятные нам места, друзей, пришедших к печальной кончине, умерших детей, не понимавших нас родителей, наших врагов… говорили о том, почему мы оказались здесь… ну, вы представляете эти ночные беседы. Меня расстроили воспоминания о земных делах, о моей кузине Мадлен… мне следовало быть тогда разумнее… А потому…

– А потому вы напились, – она сурово смотрела на него.

– Но я виню и вас, мисс. Клянусь, я не был уверен, что вы женщина! Туман, мешковатая одежда, сумятица в голове…

– Забудьте об этом, – прервала она его, – хотя я уверена, что вы никогда не простите женщину, положившую вас на обе лопатки.

– Не надо судить по обычным меркам! – горячо воскликнул Сирано.

– Вы правы. Я часто непроизвольно совершаю эту ошибку и всегда раскаиваюсь. Но признайтесь, ведь поведение большинства людей подчиняется стереотипам…

Они еще долго болтали. Время от времени Джил прихлебывала из стакана темно-красную жидкость, чувствуя, как ее согревает живительное тепло. Голоса вокруг раздавались все громче, смех становился все оживленнее. Несколько пар томно танцевали, руки мужчин с хозяйской властностью касались обнаженных женских плеч.

Похоже, Пискатор и Жюган были единственными в доме, кто не притронулся к спиртному. Японец закурил первую за вечер сигарету.

Сочетание вина и марихуаны начало обволакивать сознание Джил сияющим ореолом. Она вдруг ощутила, что ее тело излучает красноватый свет. Уплывавшие клубы дыма вдруг приобрели четко очерченные формы. Иногда уголком глаза она улавливала фигуры то ли драконов, то ли рыб, и даже – дирижабля. Но когда она поворачивалась лицом к этим странным силуэтам, перед ней возникали расплывчатые круги. Наконец, увидев огромное металлическое колесо, она поняла, что дело плохо. Все, больше ни глотка вина, ни капли травки! Правда, видение чудовищного колеса было вызвано рассказом Сирано о способах экзекуции, существовавших во Франции в его времена. Преступника распинали на огромном колесе, а затем палач железным прутом переламывал ему руки и ноги, превращая их в кровавое месиво. Тела казненных подвешивали в цепях на торговых площадях, они гнили и плоть падала наземь. Внутренности бросали в огромные чаны, дабы напомнить грешникам о неминуемом возмездии.

– На улицах стоял смрад от нечистот, мисс Галбира. Неудивительно, что богатые люди с ног до головы орошали себя духами.

– Мне кажется, скорее потому, что они редко мылись.

– Может быть, – согласился француз. – Кажется, они действительно мылись не очень часто. Бытовало мнение, что это вредно для здоровья и не по-христиански… И я жил там, как все – бездумно и естественно, как рыба в воде. Но здесь – элас! – где носят так мало одежды, где вода всегда под рукой, где люди живут так тесно, – здесь не выносят запаха немытого тела и приходится приобретать новые привычки. Должен признаться, что я сам не очень привередлив, но несколько лет назад я встретил женщину, которую полюбил страстно… так же, как когда-то кузину Мадлен. Ее звали Оливия Ленгдон…

– Вы имеете в виду жену Сэма Клеменса?

– Да. Но ни теперь, ни тогда это обстоятельство меня не смущает. Я знал, что он был великим писателем Нового Света – Оливия порассказала мне многое из того, что случилось на Земле после моей смерти – но какое отношение это имело к нам? Мы отправились с ней вниз по Реке и внезапно попали в классическую ситуацию, погубившую многих: мы встретили ее земного супруга.

– И вот, с этого момента, хотя я еще был увлечен ею, страсть моя начала остывать. Мы уже докучали друг другу, раздражались, но так и должно быть, ведь верно? Здесь зачастую встречаются мужчины и женщины не только разных национальностей, но и разных эпох. Что может быть общего у человека семнадцатого столетия с выходцем из девятнадцатого? Правда, иногда такие пары хорошо ладят друг с другом, но бывает, что ко всему добавляется еще и различие темпераментов. Чаще всего они расстаются.

– Мы с Ливи находились далеко отсюда, когда я узнал о постройке судна. Толковали об упавшем железном метеорите, но я даже не мог вообразить, что он попал в руки Сэма Клеменса. Мне захотелось примкнуть к этим людям… я мечтал вновь почувствовать в ладонях холод стального клинка… Вот поэтому, дорогая мисс Галбира, мы прибыли в эти места. Потрясение оказалось чудовищным, особенно для Сэма. В какой-то момент я даже испытывал к нему сострадание и жалел, что разрушил этот союз. Но, говоря по правде, он и на Земле не был прочным и безоблачным. Оливия не высказала желания оставить меня ради Клеменса, хотя наша привязанность друг к другу уже остывала. И тем не менее… тем не менее, она мучилась, словно была повинна в том, что не любила его. Как странно – там, на Земле, их соединяло глубокое чувство… потом они оказались во власти столь же глубоко скрытой враждебности. Она рассказывала, что во время своей болезни – последней болезни – она не позволила ему навестить ее в госпитале. Она жаловалась на невнимательность Сэма… его преступную небрежность, послужившую причиной смерти их сына. Я заметил, что все это было давно и на другой планете. Почему же она так долго таит в сердце эту боль? И какое значение это имеет сейчас? Не мог же малыш… Забыл его имя…

– Ленгдон, – напомнила Джил.

– Малыш не мог воскреснуть здесь после смерти… Да, говорила она, ей с ним никогда не увидеться. Ему было только два года, а тут воскресали дети старше пяти лет. Может быть, малютки находятся где-то в другом месте, в другом мире? Но если бы даже он очутился здесь, разве могли они встретиться? А если бы встретились, то что тогда? Представьте, он – уже взрослый человек и совершенно забыл о ней. Она для него чужая… И один Бог знает, что бы из него вышло. За эти годы он мог превратиться в каннибала или индейца… который не знает ни слова на английском и не умеет вести себя за столом.

– Так мог сказать Марк Твен, – усмехнулась Джил, – но не его жена.

Сирано тоже усмехнулся.

– Да, она этого не говорила. Я пересказал на свой лад. Но, кроме неожиданной смерти малыша, было много другого. Сейчас я не виню Клеменса. Он – писатель, витающий в мире своих фантазий, а это часто уводит от действительности. Я и сам таков. В тот роковой день он не заметил, что с мальчика упало одеяльце, и он открыт ледяному ветру. Сэм машинально правил лошадьми, что везли их сани, и пребывал в стране своего воображения… Оливия же уверена, что дело не в рассеянности. Он никогда не думал и не заботился о малыше. Еще до его рождения он мечтал о дочерях. Странная прихоть для мужчины, не правда ли?

– Что ж, эта прихоть делает ему честь, – живо отозвалась Джил. – Но справедливости ради замечу, что стремление иметь детей всего лишь невропатологическое средство от одиночества. Однако в нем, по крайней мере, нет ненавистного мужского шовинизма…

– Вы должны понять, – перебил ее Сирано, – что Оливия не осознала полностью все то, что случилось с ней на Земле. Во всяком случае, так она утверждает. Я же думаю, что она стыдится своего прошлого и потому скрывает его в самых глубоких тайниках души. Здесь она стала почти наркоманкой… Жвачка Сновидений, вы понимаете… Жвачка возвращала ее в мир естественных чувств… И в результате любовь к Клеменсу превратилась в ненависть.

– Она еще не отказалась от наркотиков?

– Отказалась. Теперь Жвачка только выводит ее из равновесия. Чудовищный опыт! У нее и сейчас бывают страшные и фантастические галлюцинации.

– С наркотиками лучше покончить, – заметила Джил, – но только по своей воле. Хотя…

– Да?

Джил поджала губы.

– Мне не подобает быть слишком суровым критиком. У меня была гуру – прекрасная, умнейшая и лучшая женщина из всех, кого я знала – но и она не могла меня удержать от стремления к… – Джил вздрогнула. – Лучше не вспоминать; слишком все это было страшно, нет – даже чудовищно. Вот почему я не могу никого и ни за что осуждать. А вдруг меня снова потянет к Жвачке? Я не верю проповедникам Церкви Второго Шанса, которые утверждают, что она абсолютно безопасна. Я вообще не верю людям, признающим истиной только собственные религиозные убеждения и не уважающим чужих.

– Я был вольнодумцем, либертином, как мы себя называли, но сейчас – не знаю… – задумчиво произнес Сирано. – Возможно, Бог все-таки существует. Ведь кто-то должен нести ответственность за этот мир?

– На сей счет имеется множество гипотез, – ответила Джил. – Не сомневаюсь, что вы уже обо всех наслышаны.

– Да, им нет конца, – согласился Сирано. – Но я надеюсь услышать от вас новую.

15

В разговор вмешались подошедшие гости. Джил замолчала, отошла в сторону, высматривая новых собеседников. Все коктейли и вечеринки – что на Земле, что в Мире Реки – похожи друг на друга: в гаме музыки и чужих разговоров болтаешь то с одним, то с другим, пока не обойдешь всех; если же наткнешься на интересного собеседника, то приходится идти на всякие ухищрения, чтобы поговорить с ним без помех.

В молодости на таких вечеринках Джил зачастую кем-то увлекалась. Правда, это чаще происходило под хмельком или в легком дурмане от травки, когда легко поддаешься обаянию ума или красивой внешности. Похмелье кончалось, наступало разочарование.

Вокруг нее все были молоды – в этом мире все выглядели двадцатипятилетними. На самом деле, ей уже шестьдесят один, а некоторым – за сто тридцать. Самым юным – не меньше тридцати шести.

Если верно, что с возрастом приходит мудрость, то это качество должно было проявиться здесь во всем блеске. Правда, на Земле данный постулат не подтвердился. Трудно не ощущать воздействия жизненного опыта, однако многие ухитрялись воспользоваться им лишь в минимальной степени. Кое-кто из стариков, которых она знавала, обитал в том же мире безусловных рефлексов, что и пятнадцатилетние подростки.

Можно было рассчитывать, что в долине Реки люди, наконец, осознают благо жизненного опыта. Но беспощадный стресс смерти и воскрешения словно рассек логические связи сознания.

Именно поэтому никто не ожидал увидеть здесь ТАКУЮ загробную жизнь. Ни одна из религий не предсказывала ни подобного места, ни подобных обстоятельств; впрочем, они обычно не вдавались в детали описания рая или преисподней. Тем не менее, многие люди на Земле утверждали, что хорошо представляют себе загробный мир.

Очевидно, как планета Реки, так и воскрешения из мертвых не относятся к миру сверхъестественного. Все, или почти все, можно объяснить с точки зрения физических, а не метафизических законов. Однако люди опять неукротимо стремились к созданию новых религий или преобразованию старых.

В этих новых верованиях отсутствовали эсхатологические идеи воскрешения или бессмертия в том виде, в каком они провозглашались в религиях Запада. Буддизм, индуизм, конфуцианство, противопоставлявшие загробной жизни концепцию вечных перерождений, были развенчаны. Но и христианство, иудаизм, ислам – все учения, сулившие рай праведникам и ад – неверным, тоже дискредитировали себя. Как и на Земле, гибель старой религии вызвала появление в родовых муках новой. Конечно, сохранилось и упорное меньшинство не верящих глазам своим.

Джил остановилась возле Самуила, бывшего раввина, ныне епископа Церкви Второго Шанса. Насколько он изменился в этом мире? Здесь не было Мессии, пришедшего спасти богоизбранный народ, и не было богоизбранного народа, воссоединившегося в Иерусалиме на Земле. Но, очевидно, крах прежней веры Самуила не разрушил его личности. Он нашел в себе силы признать ее ошибочность – сверхортодоксальный раввин обладал гибким умом.

Выполнявшая роль хозяйки Жанна Жюган предложила Самуилу и Рахили филе из рыбы, приправленное молодыми побегами бамбука.

– Что это? – спросил он, указывая на рыбу.

– Угорь, – ответила Жанна.

Он сжал зубы и отрицательно покачал головой. Жанна взглянула на него с удивлением. Епископ был явно голоден, он уже протянул руку за едой. Джил знала, что побеги бамбука не запрещены законами Моисея, но они лежали на одном блюде с запретной рыбой без чешуи и потому были осквернены.

Джил рассмеялась. Подумать только – легче сменить религию, чем привычки в еде! Правоверный еврей или мусульманин скорее предаст вероучение, чем проглотит кусочек поганой свинины. Один знакомый ей индуист превратился в Мире Реки в неверящего, но по-прежнему предпочитал индийскую кухню. Хотя в ее жилах текла частица крови австралийских аборигенов, она не могла заставить себя есть червей. Не гены определяли вкусовые привязанности, а социальные корни. Некоторые же люди легко адаптировались к новой пище, но здесь главную роль играли их индивидуальные, а не привитые обществом вкусы. Покинув родительский дом, Джил сразу же перестала есть баранину – она ее ненавидела и предпочитала жаркому гамбургер.

Временами она утрачивала ход мысли, потом опять возвращалась к ней: мы есть то, что мы едим; мы едим то, что создаем; мы создаем то, что едим. И то, что мы из себя представляем, создано частично нашим окружением, частично нашей генетической структурой.

Кроме нее, вся семья обожала баранину. Нет, кажется, еще одна из сестер разделяла ее ненависть к баранине и любовь к гамбургерам.

Или взять сексуальные привычки. Насколько она знала, все ее братья и сестры были гетеросексуальны, и только для нее одной пол партнера не имел значения. Это не нравилось ей; она жаждала определенности и не хотела походить на флюгер, вертящийся по воле ветра эмоций. Ее внутренний ветер дул то с востока на запад, то наоборот, заставляя флюгер крутиться в разные стороны.

Да, Джил не стремилась к этой двойственности. Если бы она могла выбирать, то предпочла бы любить только женщин. Любить женщин! Почему же не признаться себе самой: значит, стать лесбиянкой? Да, именно так – и она ничуть этого не стыдится. Но тогда – что связывало ее с Джеком? Она любила и его? А почему…

Джил очнулась от своих мыслей и обежала взглядом толпившееся в комнате общество.

Переходя от одной группы гостей к другой, Файбрас не переставал поглядывать на нее. Обратил ли он внимание на ее привычку отстраняться, превращаясь в неподвижную статую, начисто лишенную контактов с окружающим миром? В такие моменты ее голова слегка склонялась влево, веки опускались, стекленели. Пожалуй, Файбрас может решить, что она слишком легко поддается настроениям…

При этой мысли Джил ударилась в панику. О, Господи, неужели он способен отвести ее кандидатуру только потому, что она часто впадает в задумчивость? Нет, нужно взять себя в руки и убедить Файбраса в собственной незаменимости. Теперь она всегда будет начеку, будет деятельной, собранной, уверенной, как герл-скаут.

Джил направилась к группе, в центре которой Самуил рассказывал о Ла Виро. Она уже неоднократно слышала эту историю от миссионеров Церкви. Если перевести с эсперанто, Ла Виро значит «человек». Его еще называли Ла Фондинто – «Основатель». Никто не знал его земного имени; впрочем, оно и не интересовало его последователей.

Самуил рассказывал о незнакомце, явившемся Ла Виро в грозовую ночь в горной пещере и поведавшем, что он переселился с некоей планеты в долину Реки и воскресил земное человечество. Он повелел Ла Виро основать Церковь Второго Шанса, изложив основные догмы, которые должна проповедовать новая религия. Позже, сказал незнакомец, придет полное откровение. Но, как было известно Джил, пока никаких новых истин не было провозглашено.

Учение быстро распространилось по всей долине. Его миссионеры странствовали пешком и в лодках. Ходили слухи, что некоторые летали на воздушных шарах. Но самым быстрым способом преодоления огромных расстояний была смерть с последующим воскрешением. Убийцы проповедников оказывали Церкви добрую услугу – гибель миссионеров только ускоряла распространение веры.

Мученичество оказалось самым удобным способом странствования, подумала Джил. Сейчас же, когда УМИРАЮТ НАВСЕГДА, нужно было обладать великим мужеством, чтобы отдать жизнь за веру. Ей говорили, что от Церкви многие отшатнулись, но она не знала, было ли это результатом необратимости смерти или просто движение утратило свою силу.

Среди слушателей оказался незнакомый Джил гость. Пискатор кивнул на него, заметив:

– Это Джон Грейсток. Он жил при Эдуарде II Английском. Кажется, тринадцатый век? Я подзабыл британскую историю – с тех пор, как расстался с кадетским корпусом.

– Мне помнится, что Эдуард царствовал с 1270 года до начала четырнадцатого века, – заметила Джил. – Знаю точно, что он правил тридцать пять лет и умер в возрасте шестидесяти шести. Долгая жизнь для англичанина той эпохи – вы представляете их ледяные замки, в которых гуляли сквозняки?

– Эдуард сделал Грейстока бароном, и наш рыцарь участвовал в походах на Гасконию и Шотландию, – рассказывал Пискатор. – Тут, в долине, он был губернатором в Ла Сивито де ла Анимай, в Соул Сити по-английски – это маленькая страна милях в тридцати вниз по Реке. Он прибыл сюда после того, как король Джон захватил судно Сэма, и его зачислили в армию Пароландо. Грейсток быстро продвинулся в чинах, отличившись при вторжении в Соул Сити…

– А почему Пароландо захватил Соул Сити?

– Войска Соул Сити совершили подлое нападение на Пароландо. Их вождь, Хаскинг, хотел установить контроль над поставками метеоритного железа и захватить «Ненаемный». Это почти удалось. Но Сэм Клеменс с друзьями взорвал огромную дамбу водохранилища, созданного для сбора воды горных ручьев. Поток уничтожил захватчиков – правда, вместе с тысячами жителей Пароландо. В Реку смыло заводы, производившие сталь и алюминий. Снесло и судно, но его быстро отыскали почти неповрежденным. Клеменсу пришлось многое строить заново. В этот трудный для страны период жители Соул Сити объединились с несколькими государствами и вновь напали на нас. Они были отбиты, но с большими потерями. Промышленность Пароландо продолжала испытывать крайнюю нужду в бокситах, криолите, ртути и платине, а единственное месторождение этих минералов находилось в Соул Сити. Бокситы и криолит необходимы в производстве алюминия, а алюминий – основа…

– Да, я все это знаю, – прервала его Джил.

– Простите, пожалуйста, – улыбнулся Пискатор. – После неудавшегося нападения Грейстока сделали полковником, а когда армия Пароландо захватила Соул Сити, он был назначен губернатором. Клеменс нуждался в жестком, безжалостном человеке, именно таком, как барон Грейсток. Несколько недель спустя Соул Сити добровольно вступил в Объединенные Штаты Пароландо на условиях полного равенства.

– Сейчас, – усмехнулся Пискатор, – все эти события уже стали историей. Поставка ископаемых почти прекратилась, копи истощены. Строительство больше не нуждается в богатствах Соул Сити. Кроме того, в результате некоторых трений, как говорит Грейсток, хотя этот термин – чистой воды эвфемизм – там сильно изменился первоначальный состав населения. В Соул Сити, в основном жили чернокожие середины девятнадцатого века с примесью средневековых арабов-ваххабитов и дравидов – чернокожих из древней Индии. Сейчас, после войн и сурового правления Грейстока, половина населения состоит из белых.

– Он высказывается весьма категорично, – Джил прислушалась к словам высокого рыцаря. – Мне не нравится, когда так оправдывают жестокость.

– Он подавил несколько мятежей. Вы же знаете, Клеменс не допускал рабства, поэтому никого не принуждали силой оставаться в Соул Сити. Каждый мог мирно уйти, забрав свое имущество. Тем не менее многие остались там, присягнули Пароландо и начали саботаж.

– Шла партизанская война?

– О, нет, – возразил Пискатор. – Местный ландшафт не приспособлен для партизанских действий. Просто большинство бывших жителей Соул Сити усматривали в саботаже некую разновидность отдыха.

– Вот как?

– Бездельничать легче, чем путешествовать по Реке. Кроме того, некоторые жаждали мщения. Грейсток хватал саботажников, выдворял их из штата или просто выбрасывал в воду. Сейчас все это в прошлом, эти события разворачивались до моего прихода. Сам Грейсток появился здесь, чтобы стать членом экипажа дирижабля.